Текст книги "И занавес опускается (ЛП)"

Автор книги: Стефани Пинтофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Он издал указ, благодаря которому и ты, и я смогли служить в полиции. Это многое значит.

Наш нынешний президент, Тедди Рузвельт, был шефом полиции Нью-Йорка в 1896 году, когда Малвани и я сдавали вступительный экзамен, обязательный для всех новых полицейских.

Нам повезло.

До Рузвельта в ряды полиции можно было попасть только двумя способами: либо взятки, либо хорошие связи. Либо и то, и другое.

Хотя никто из прохожих не мог нас подслушать, я всё равно понизил голос, прежде чем ответить:

– Помнишь, тогда мы решили, что единственное, что важно – сами жертвы. Что мы будем бороться против любого проявления коррупции, которая будет мешать нам добиться правосудия, которого они заслуживают. Остальное неважно.

Малвани глубокомысленно кивнул.

– Помню. Ты называл это «вопросом выбора правильного сражения».

Я стиснул зубы.

– И я выбираю этот. Потому что у нас две жертвы – Анни Жермен и Элиза Даунс– чьи интересы находятся под угрозой.

Малвани не повернулся ко мне, избегая взгляда, и я на секунду подумал, что сейчас он вновь взорвётся.

Но вместо этого он покорно взглянул на меня.

– Эх, Зиль, если бы тебе удалось закончить колледж, ты бы стал чертовски классным адвокатом. Я не могу с тобой спорить.

– Так как ты можешь оправдывать и защищать Фромана, если существует вероятность, что он или кто-то из его подчинённых замешаны в смерти двух девушек? – резко произнёс я. – Ты не можешь такое говорить.

– Сейчас я могу тебе сказать только одно, – побледнел Малвани. – Делай, что должен. И если сможешь провернуть всё так, чтобы не взбаламутить воду, то всё будет отлично.

На этом мы с ним попрощались возле здания Центрального вокзала.

Я направился к скамейке напротив девятнадцатого пути, на который через десять минут должен был прибыть мой поезд. Я правильно поступил, когда не рассказал Малвани о Тимоти По.

С этого момента я больше не буду чувствовать вину за утаивание неприятной информации о личной жизни актёра. Если бы Малвани узнал правду, то сразу бы бросился вновь арестовывать По; может даже, и не столько из-за убеждённости в его причастности к преступлению, сколько из-за того, что По в качестве козла отпущения удовлетворит любую влиятельную верхушку.

А это никому и ничего хорошего не принесёт. Особенно двум несчастным девушкам, чьи смерти мне поручено расследовать.

На часах было 21:25.

Зная, что с минуты на минуту придёт мой поезд, я поднялся со скамьи, взял шляпу, поношенный коричневый портфель и газету.

Сегодняшние заголовки были посвящены празднованию в городе дня Святого Патрика, в том числе и параду на Пятой Авеню. Я хотел почитать что-нибудь лёгкое, чтобы отвлечься от расследования убийств и тёмных мыслей, которые вызывала такая работа.

Я засунул газету в портфель.

И не заметил мужчину, стоящего всего в паре метров передо мной.

Поэтому его голос совершенно застал меня врасплох.

Но в подсознании я узнал этот хриплый, глубокий баритон ещё до того, как поднял глаза и смог подтвердить свою догадку.

Всего два слова.

«Здравствуй, сынок».

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Здание Центрального вокзала.

Прошло больше десяти лет с тех пор, как я его видел в последний раз.

Он даже не попрощался.

Вообще-то, тут почти нечего рассказывать.

Отец попросил Ника Скарпетту – владельца игрового дома, где мой отец просаживал деньги – сообщить матери, что он уехал.

Никки был грубоватым, но добросердечным немногословным человеком, и я до сих пор не могу понять, как он смог сообщать матери эти ужасные новости: отец не только проиграл все их сбережения, но и уехал из города с другой женщиной.

Как и у большинства мошенников, у моего отца был прекрасно подвешен язык. И хотя обычно он использовал свой дар для игры в карты или для того, чтобы выпутаться из передряги, но я всегда считал, что он задолжал нам с матерью последнее «прощайте».

Конечно, всё, что он сказал бы, было бы ложью. И всё же слова прощания помогли бы моей матери лучше переварить горькую правду.

Он прислонился к спинке скамьи, и фонарь над головой осветил его точёные, безошибочно узнаваемые черты.

Он, как и всегда, прекрасно выглядел и был одет с иголочки. Несмотря на то, что его туфли были слегка поношенными и не чищенными, а пальто из дорогой тёмной шерсти было явно куплено в деньки, когда он был на коне.

Такие лица, как у него, женщины всегда считали симпатичными: умные карие глаза, мужественные, решительные черты лица и очаровательная улыбка.

Он был выше меня и шире в плечах.

Но теперь, когда я стал старше, я заметил, насколько моё лицо поразительно похоже на его, пусть и без такой очаровательной улыбки и возрастных морщин.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

Как же странно и непривычно было видеть его перед собой спустя столько лет!

– Эх, Саймон, – непринуждённо произнёс отец, широко улыбаясь. – И никакого намёка на радость от встречи со своим стариком? Только не говори, что ты уже знал, что я в городе!

Он закашлялся, прижимая ко рту платок в мнимом смущении.

– Не знал, – холодно ответил я.

Но, уже произнося это, вспомнил, как последние несколько дней меня не отпускало чувство, будто кто-то следит за мной.

Теперь я осознал, что это, скорей всего, был он.

– Конечно, нет.

Он легко скользнул на сидение рядом со мной и скрестил ноги. Постукивая пальцем по подбородку, отец оценивающе взглянул на меня.

– Выглядишь уставшим, Саймон, – произнёс он. – Ты работаешь слишком много. Я за тобой наблюдал.

На несколько секунд повисла тишина.

– Зачем ты вернулся?

– Разве отец не может захотеть снова увидеть сына?

Он пристально смотрел мне в глаза, произнося фразы сладким, льстивым тоном, и я сразу вспомнил, как ему удавалось убалтывать мать наутро после крупных проигрышей.

Он умел заставить человека чувствовать себя важным, ценимым высоко, сосредоточив всё своё внимание на нём. И для объекта его внимания это чувство было опьяняющим.

Но я знал, что это обычное подхалимство.

– Снова? – скептически приподнял я бровь. – Десять лет спустя?

– Туше, – отец усмехнулся краем рта. – Понимаешь, обстоятельства так сложились… Я задолжал здесь крупные суммы очень сомнительным людям. И за мою голову назначали солидную цену.

Я поднял на него взгляд.

– Сколько я себя помню, ты всегда был в долгу у ростовщиков. И за твою голову всегда назначали плату. И, как правило, ты решал эти проблемы, просто уходя в подполья и вылезая только тогда, когда считал, что опасность миновала. Что изменилось в тот раз? Дело было в женщине?

Но прежде чем мужчина смог ответить, его прихватил приступ кашля, который длился целую минуту.

– Подожди минутку, мой мальчик. Мне нужно попить, – сказал он виновато.

Я покорно поднялся и купил ему у продавца неподалёку стакан воды. На его тележке можно было найти всё, что потребуется поздним пассажирам – от ореховых смесей до газет.

К тому времени, как я вернулся с водой, на нашу скамейку подсела дама. Она сидела рядом с двумя яркими белыми шляпным коробками и аккуратно ела сандвич.

Я протиснулся мимо неё, посмотрел на отца; тот молча кивнул, и мы передвинулись на другой конец скамьи.

Он сделал глоток воды; ему, похоже, полегчало, и он продолжил наш разговор с того самого места, на котором мы остановились.

– Нет, Саймон, я уехал из Нью-Йорка не из-за женщины, – он бросил на меня странный взгляд. – Я знаю, что ты вряд ли поймёшь, но… Мне нужно было начать всё с чистого листа.

– А мать? – мой голос был холоден, как лёд.

– Твоя мать была прекрасной женщиной, – твёрдо сказал он. – Не думай, что я не понимал, что она заслуживает кого-то лучше, чем я.

– А вот здесь я с тобой согласен. Но тебя это не остановило, и ты решил найти себе новую даму сердца. Ты всё ещё с ней?

– Нет, не с ней, – закашлялся он.

– Но и не один, – резко заметил я.

Он никогда не оставался один.

Отец замялся на долю секунды, но продолжил:

– Я слышал, твоя мать умерла в прошлом году, – он был непривычно серьёзен. – Мне жаль.

– Она так больше и не стала прежней после твоего ухода.

– А ещё ты потерял свою любимую.

Он побарабанил пальцами по скамье.

– Красивая юная леди. Как её звали?

– Ханна, – сухо ответил я.

– Ну да, ну да…

Он постучал пальцем по виску и снова улыбнулся мне.

– Я не молодею, Саймон. Мой разум уже не тот, что прежде.

Да он никогда не помнил того, что не касалось его лично!

Отец тем временем продолжал:

– Она была очаровательна. И стала бы тебе прекрасной женой.

Мужчина кашлянул.

– Столько людей погибло в тот день. До сих пор тяжело представить, что один горящий пароход мог стоить стольким жизни. Я слышал об Ангерах и о Фельцке…

Я перебил его:

– Слишком много… Слишком много погибло в тот день.

Около тысячи людей умерли, когда пароход «Генерал Слокам» загорелся и утонул. И многие из них были моими друзьями и соседями.

Как только я услышал о катастрофе, я сразу же отправился на одну из спасательных лодок.

Да, кого-то мы спасли.

Но я был свидетелем того, как люди в отчаянии встречали свои смерти: одни были обречены из-за неисправности спасательных кругов и жилетов, а другие – из-за пассажиров, которые прыгали с палубы в воду слишком близко к ним, из-за чего первые теряли сознание и тонули.

Иногда мой разум играл со мной дурную шутку, и мне казалось, что я видел тогда Ханну, прыгающую прямо в лапы смерти.

Но чаще всего мне удавалось убедить себя, что я ошибался.

Отец вновь закашлялся.

– Саймон, я не могу изменить то, что уже произошло. Но сейчас я здесь, чтобы загладить свою вину, если смогу.

Я уставился на него в недоумении.

– Так вот зачем ты вернулся? Чтобы наладить со мной отношения?

– Да. Если смогу.

Снова приступ кашля.

– Твоя мать умерла, да упокоит Господь её душу. Но я понимаю, что тебе я тоже сделал немало дурного, пусть ты и ведёшь себя как сильный мужчина и не высказываешь мне это. Я уверен, что ты смог бы стать выдающимся юристом или банкиром, если бы тебе удалось закончить обучение в Колумбийском. И если бы я не бросил вас, ты бы его закончил…

– Теперь это уже не важно, – я сделал глубокий вдох. – И что? Ты вернулся, чтобы извиниться? Десять лет спустя?

– Полагаю, да, – он неуверенно посмотрел на меня.

– Ясно. Что-нибудь ещё?

Он уставился на меня с непонятным выражением.

– Наверно… – он запнулся на несколько мгновений, но продолжил: – Нет. Это всё.

– Тогда я должен успеть на поезд, – произнёс я, бросая взгляд на часы и понимая, что окончательно опаздываю.

А следующий поезд будет только через полчаса.

– Хорошо. Рад был тебя увидеть, сынок.

Он неловко поднялся на ноги и уронил платок.

Я потянулся, чтобы его подобрать, но моя рука замерла, так и не коснувшись ткани.

Отец мог скрыть правду, сжимая платок в руке, но теперь, когда кусок батиста лежал на покрытом плиткой полу Центрального вокзала, истина вылезла наружу.

Белая ткань была густо испачкана кровью.

Я отшатнулся и тяжело опустился на скамью.

Отец смутился, наклонился, поднял платок и быстро засунул его в карман. И сел рядом со мной.

А ведь я ничего сначала не заметил.

Потому что не искал.

Но теперь видел красноречивые симптомы: отёк вокруг шеи, неестественный блеск в глазах и усталость, изнурённость, которая всегда сопровождает подобные болезни.

– Полагаю, это и есть истинная причина твоего возвращения, – только и смог выдавить я.

– Я умираю, Саймон, – развёл он руками. – Я сменил различные климатические зоны, как и рекомендовали врачи, но ничто не смогло замедлить прогрессирование заболевания.

– Ты ездил на юг? Во Флориду?

– Ездил, – кивнул он. – Я даже побывал на чистейшем воздухе Миннесоты, в который все так слепо верят.

Отец печально покачал головой.

– Ничего не помогло. Истощение берёт верх. Теперь вопрос лишь в одном – когда. Хотя этот вопрос справедлив ко всем живущим.

Мужчина вытащил из кармана пакетик пастилок.

– Не представляю, что делал бы без них. Пастилки Церкви Бладетт. Небольшие коричневые конфетки с бензоином. Только они облегчают моё самочувствие.

Он забросил одну пастилку в рот.

– Сколько тебе осталось? – неловко спросил я.

Он пожал плечами.

– Похоже, немного, хотя ни одни врач не может сказать точно. Но я уже узнаю симптомы: кашляю теперь практически постоянно и устаю гораздо быстрее, чем раньше. Думаю, это моя последняя весна. И я намерен ею насладиться.

Его глаза блеснули, но я не мог сказать, было ли это из-за болезни или его несгибаемого духа.

– Но это ведь не смертельный приговор, – резко произнёс я. – Существуют санатории, врачи в которых могут тебе помочь.

Отец брезгливо скривил лицо.

– Чтобы я сидел в кресле и вязал носочки? Играл в шахматы и по часам принимал препараты? Нет уж, благодарю покорно! – сказал он с горячностью.

– Тебе всегда нравились шахматы… – заметил я.

На самом деле, он любил любую игру, в которой можно было выиграть деньги. Или проиграть.

– Пффф.

– Ты же заразен, – предупредил я. – Существуют законы о соблюдении…

– Я осторожен и способен контролировать свою инфекцию, – с гордостью произнёс отец. – Я всегда кашляю только в платок.

– А твой врач?

– Считает, что требования о соблюдении режима – бред и чепуха.

Последние изданные законы обязывали врачей сообщать обо всех случаях заражения туберкулёзом – и, тем не менее, большинство частных врачей возражали и игнорировали данное требование, полагая, что это является вторжением в личную жизнь.

Так что я не был удивлён.

Но я хотел спросить не об этом.

– Каково мнение твоего врача о прогнозе заболевания? – осторожно перефразировал я свой вопрос.

Он пожал плечами.

– От этих докторов никогда не дождёшься конкретного ответа.

Значит, в последнее время он не посещал врача. А сам он о себе не позаботится.

– Дай мне знать, если тебе что-то понадобится, – неловко и грубо произнёс я.

Отец отмахнулся от предложения.

– Я в порядке. Остановился тут у друга. Буду наслаждаться тем, что будет дарить мне каждый день. Ты же меня знаешь, Саймон.

Да, я знал.

Я вытащил из кармана свою визитку и протянул ему.

– Ты и так легко меня отыскал, но по этому адресу я буду в любое время.

Он взял визитку, улыбнулся, закашлялся, а затем ответил:

– Я буду на связи. Я скоро умру. Но не сейчас. Не сейчас…

Я смотрел ему вслед.

Отец шёл вдоль двадцатого пути и ненадолго задержался у цветочного ларька, чтобы купить одну жёлтую розу. Видимо, для его теперешней спутницы.

Я ожидал, что на меня нахлынут эмоции. Скорей всего, гнев.

Даже если забыть об утерянных из-за него возможностях в карьере, я никогда не мог ему простить то, как он поступил с моей матерью. Я до сих пор был уверен, что именно его отъезд ускорил её отход в мир иной.

Я не чувствовал жалости, хотя и понимал, что он говорил правду – он скоро умрёт.

Этой ночью я ощущал лишь одно.

Пустоту.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

«Весь обман в этом мире есть не что иное, как

ложь, поставленная на поток.

Ложь, перешедшая от слов к делу».

Роберт Саут

Воскресенье

18 марта 1906 года

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Добсон, округ Нью-Йорк.

– Произошло ещё одно убийство.

Резкий голос Малвани заглушал треск телефонной линии.

Я только закончил молоть кофейные зёрна, когда затрезвонил телефон. А поскольку на часах ещё не было и восьми утра, я рванул к аппарату, пока звонок не разбудил хозяйку квартиры.

Она точно будет недовольна, если придётся вставать в такую рань в воскресенье.

– Ты можешь сюда приехать как можно скорее?

Теперь голос Малвани стал тише и отдавался эхом.

Я потянул за чёрный шнур, пытаясь расслышать его слова.

У меня стоял новенький латунный телефонный аппарат Строуджера, но качество связи оставляло желать лучшего даже в его лучшие дни работы.

– Куда?

Я полагал, убийство произошло в ещё одном театре.

Я наклонился поближе к динамику. Возможно, он тоже плохо меня слышал.

Я перехватил трубку аппарата в правую руку, а левой взял лежащие на тумбочке у телефона карандаш и листок бумаги.

– Эриэл Гарденс.

– Что?

Я был уверен, что расслышал что-то неправильно.

Не похоже на название театра.

Но я не ошибся.

Когда Малвани вновь ответил мне, всё стало на свои места. Можно даже сказать, что он проорал в трубку, предположив, что я вообще не услышал его фразу.

– Эриэл Гарденс. Это театр в «Новом Амстердаме» на крыше здания на юге на пересечении 42-ой улицы и Седьмой Авеню. В летние месяцы они дают спектакли. А сегодня утром уборщик нашёл там тело ещё одной актрисы.

Значит, убийца вновь нанёс удар. Ему понадобились всего два дня, чтобы выбрать новую жертву. И Алистер, убеждённый, что убийца будет действовать быстро, оказался прав.

– Следовало оставить в каждом театре по полицейскому, пока мы не разберёмся с этим делом. Мы же это обсуждали, ресурсов у тебя достаточно, – я чувствовал, как во мне растёт горькое разочарование. – А теперь мертва ещё одна женщина.

Долгое время я слышал лишь периодическое потрескивание телефона.

– Вообще-то, Фроман за свой счёт поставил в своих театрах людей в штатском для защиты труппы, – произнёс, наконец, Малвани.

Я почувствовал, что закипаю от гнева, ведь, как правило, подобную информацию он от меня не скрывал. Но я ведь тоже не всё ему рассказал…

Я утаил от него сведения о Тимоти По.

– Похоже, идея Фромана не сработала, – резко ответил я.

Малвани недовольно фыркнул.

– Ты всё никак не отпустишь свою идею о том, что в деле замешан Чарльз Фроман? Так «Новый Амстердам» даже не его театр!

Он замолчал, а затем с неохотой признал:

– Хотя мои источники сообщили, что управляют им Кло и Эрлангер, а они входят в синдикат Фромана.

«Входят в синдикат Фромана…»

Я положил трубку, а слова Малвани по-прежнему эхом отдавались в моей голове.

Элиза Даунс. Убита в «Империи».

Анни Жермен. Убита в театре «Гаррик».

Теперь третья жертва. Убита в «Новом Амстердаме».

Слишком поразительные совпадения.

Если убийцей был и не сам Фроман, то уж точно некто из его синдиката. Человек изнутри организации. Либо конкурент извне. Но в любом случае, убийца был прекрасно осведомлён о делах Фромана.

О театрах.

Об актрисах.

И знал, куда именно ударить.

* * *

Я извинился перед хозяйкой квартиры за столь ранний телефонный звонок, собрал вещи и как раз успел на поезд в город, отправляющийся в 08:32.

В воскресенье утром в вагоне было почти пусто. Я занял место у окна и погрузился в размышления.

Поезда Гудзонской железной дороги и Гудзонской ветви Центральной железной дороги Нью-Йорка ходили реже, чем остальные, но проезжали через наиболее живописные места.

Обычно в течение всей получасовой поездки от тихого городка Добсон до Нью-Йорка я любил смотреть на потрясающие открывающиеся виды Гудзона с палисадами.

Но сегодня всё было тусклым и бесцветным – и колючие деревья, и мутная вода, и даже серые небоскребы Манхэттена, маячащие впереди, как бесплотные призраки.

Зима обесцветила пейзаж.

Хотя, возможно, всё дело было в моём настроении.

Потрясение от встречи с отцом прошлым вечером и от новостей о его болезни уже почти прошло, но одно осталось неизменным: пустота внутри.

Я не видел его десять лет и был удивлён, что он остался практически прежним.

С другой стороны, мало что изменилось за эти годы. Так почему должен был измениться он?

Город тоже не поменялся.

Несмотря на все наши усилия, жестокие преступления и убийства не заканчивались, а лишь неуклонно росли. Несмотря на личные ресурсы Фромана; несмотря на работу полицейских, назначенных на дело Малвани; несмотря на исследования Алистера и даже несмотря на мои собственные благие намерения помочь.

Все казалось тщетным – особенно теперь, после смерти очередной женщины.

Я просматривал отчёты допросов, которые дал мне вчера Малвани, надеясь, что где-то в записях его подчинённых будет зацепка, благодаря которой, расследование сможет двинуться дальше.

Его детективы поговорили с семьями Элизы Даунс и Анни Жермен и встретились со многими людьми, работавшими и в театре «Гаррик», и в «Империи» – от продавцов билетов и уборщиков до конферансье.

Они проанализировали отпечатки пальцев и даже позвонили в редакцию «Таймс», чтобы прояснить оставшиеся вопросы.

Но к концу поездки, прочитав все отчёты, я понял: все исследованные ими пути – пустышки.

* * *

В половине одиннадцатого я был в «Новом Амстердаме».

В отличие от прошлого раза, на этот раз в дверях стоял полицейский, которые спросил моё имя и сверился со списком, чтобы не допустить посторонних на место преступления.

В этом театре заправлял делами не Лев Айзман, а местный управляющий, и он был готов сотрудничать с полицией.

Сухонький, тщедушный мужчинка в очках с чёрной толстой оправой встретил меня в вестибюле и представился Алем Штраусом.

– Я работаю в театральном бизнесе уже почти шестьдесят лет, – с гордостью произнёс мужчина. – А пятнадцать из них – на мистера Эрлангера.

Он печально покачал головой.

– Я никогда прежде с подобным не сталкивался.

– Кем она была? – спросил я, отдавая пальто и шляпу.

Аль Штраус поманил меня пальцем.

– Идёмте. Скоро вы сами всё увидите.

Мне не оставалось ничего иного, как двинуться за ним следом по самому просторному и роскошному театру, который я когда-либо видел, хотя я лишь мельком успел рассмотреть его великолепие и богатство отделки в стиле модерн.

Я направился к двум небольшим лифтам на восточной стороне длинного тёмного коридора, чуть не споткнувшись о перебегавшего мне в панике дорогу чёрного кота.

Аль Штраус пояснил, что коту дали тут постоянное прибежище в обмен на его услуги по поимке грызунов.

И действительно, я ощущал неприятный мускусный запах, который свидетельствовал либо о живущих здесь нескольких котах, либо о разлагающихся где-то в уголке мышах.

Мы поднялись на лифте на крышу, которая, по сути, и была театром, окружённым стеклянными стенами. Сверху открывался вид на сады, а взглянув наверх, я увидел, что крыша была оборудована так, чтобы в тёплую погоду разбираться, и театр находился под открытым небом.

Жарким нью-йоркским летом подобный театр обеспечивал уютное времяпрепровождение по вечерам.

– Идите, – произнёс Аль, опускаясь на стул рядом с лифтом. – Я больше не хочу это видеть.

Он кивнул в сторону сцены, вокруг которой копошились мужчины в синей и коричневой форме. Я сразу узнал статную фигуру Малвани и одного из его детективов, с которым он меня знакомил в театре «Гаррик».

Я направился к ним. Несколько офицеров кивнули мне в знак приветствия, а Дэвид Марвин протянул руку.

Малвани сидел на корточках и рассматривал чёрное пятно на полу.

– Не важно, – произнёс он и поднялся. На его лице ясно читалось облегчение. – Рад, что ты тут. Пришёл как раз вовремя.

Вокруг сцены и рядом со мной толпилось с десяток офицеров, но один человек явно отсутствовал. Жертва.

– Коронер уже забрал тело? – озадаченно поинтересовался я.

Малвани мрачно покачал головой. Марвин указал на занавес по бокам сцены.

– Мы ещё даже не сумели её спустить.

Я проследил за его пальцем и поднял взгляд вверх.

Там и было жуткое тело. Неудивительно, что я не заметил его на такой высоте.

Больше похожая на куклу, чем на человека, девушка смотрела на нас стеклянными глазами, одетая в ниспадающее платье с блёстками и боа из перьев изумрудно-зелёного цвета. Она качалась вперёд и назад. Медленно. Ужасающе медленно.

Фактически, на этот раз он её повесил, а не задушил?

– Возможно, если опустить занавес, мы сможем её освободить? – горячо предложил молодой офицер.

– Не смешите ме… – начал Малвани, но тут же осёкся. – Ну конечно! Тут же нет ни лестницы, ни подмостков. Откуда им взяться зимой? Значит, он просто подвесил её на занавесе и так поднял.

Малвани одобрительно кивнул молодому офицеру.

– Хорошая мысль.

– Как её нашли? – спросил я. – Сомневаюсь, что кто-то просто пришёл сюда в это время года.

Малвани с горечью ответил:

– Ты прав. Мы бы никогда и не узнали о её смерти, если бы он не захотел.

– Он?

Малвани взглянул на меня с тревогой.

– Убийца оставил нам ещё одно своего рода «любовное письмо».

Он повернулся, взял афишу – лист размером тридцать на сорок пять сантиметров, какие обычно вывешивают в фойе театров – и протянул его мне.

Я заколебался.

– С него уже сняли отпечатки?

Малвани кивнул и заметил:

– Не думаю, правда, что нам это чем-то поможет. Лист сплошь покрыт отпечатками. Такое чувство, что пол Нью-Йорка хватались за этот постер. И всё же…

Он протянул мне пару хлопчатобумажных перчаток, какие были и на нём. Я быстро натянул их и поднёс плакат к свету.

На чёрном фоне была изображена женщина в обтягивающем платье с огромным боа из перьев, которая прижималась, словно в танце, к мужчине в смокинге. Жирными жёлтыми буквами значилось название пьесы: «ПИГМАЛИОН».

А под изображением – два имени.

В нижнем правом углу красным шрифтом – женское. Эммелин Биллингс.

– Это её имя?

Я бросил взгляд на девушку, всё ещё висящую над нами.

Паетки на платье блестели в лучах утреннего солнца – совсем как на афише.

– Мы почти в этом уверены, – кивнул Малвани. – Пытаемся проверить, не пропадала ли она. Я уверен, что мы сможем опознать жертву, как только спустим её вниз.

– А что насчёт второго имени? Уолтер Хоу?

– Ещё один актёр, который играет в нескольких спектаклях в этом театре. Среди них «Венецианский купец» и «Ричард III», – сухо ответил Марвин. – Я уже послал офицера найти его и опросить.

Но я по-прежнему был в замешательстве.

– Расскажите ещё раз, что произошло. Я до сих пор не могу понять, как этот плакат, – постучал я по афише указательным пальцем, – привёл вас к жертве, – я бросил ещё один взгляд вверх.

Марвин вздохнул.

– Малвани уже говорил вам, что «новый Амстердам» – театр, принадлежащий синдикату, да? На данный момент внизу играют репертуар из постоянно повторяющихся шести пьес – от Шекспира до нового видения «Красавчика Браммела». А вот «Пигмалион» сейчас не играют – его ставят только на крыше в «Эриэл Гарденс». Но афиша висела.

Марвин кивнул на постер.

Малвани подхватил мысль коллеги.

– Уборщик, который подготавливал помещение к дневному сеансу, заметил, что этот плакат – подделка, Но подделка необычная. Он понял, что имя ведущего актёра настоящее. Поэтому он поднялся в лифте наверх, чтобы удостовериться, что никто не валяет дурака и не задумал грязное дельце.

Малвани перевёл дыхание.

– Вот тогда он её и нашёл. Вызвал мистера Штрауса, который незамедлительно проинформировал нас.

Мы все уставились на безжизненное тело девушки. Кто-то отыскал подъёмный механизм и теперь начал опускать занавес. Шкив протестующе заскрипел после стольких холодных месяцев простоя.

Когда тело спустили, оно оказалось опутано шторами, как коконом.

Я оглянулся и посмотрел на мистера Штрауса. Он не смотрел на сцену, спрятав лицо в ладонях.

– Письмо на сцене оставили? – спросил я Малвани.

– Мы не находили, – ответил он.

– Проверяли, получали ли в «Таймс» новые письма?

Малвани тихо выругался под нос, и я понял, что об этом он даже не подумал.

– Не волнуйся, я сам с ними свяжусь, как только мы здесь закончим, – кивнул я.

Занавес опускался целых две минуты – и вот она уже внизу, глядит на нас тусклыми, безжизненными зелёными глазами под цвет платья.

– Её лицо такое же, как и у других, – прошептал я, когда она, наконец, оказалась на уровне моих глаз.

Как и Элиза Даунс, и Анни Жермен, эта девушка была безукоризненно накрашена: и тени на веках, и румяна на щеках…

На руках девушки были длинные белые лайковые перчатки, а зелёное боа с перьями развевалось, словно на ветру, хотя в помещении не было движения воздуха, и всё это было результатом её быстрого спуска из-под потолка.

– Почему она стоит? – прошептал Малвани.

Тело опустилось на ткань, но продолжало держаться на ногах, и это пугало.

Посмертная поза должна была отражать последние мгновения жизни.

У меня пересохло в горле.

– Похоже, он заставил её помогать себе, пока прикреплял её к занавесу. И только потом убил, иначе он никогда не смог бы так закрепить безжизненное тело.

Откуда-то из-за занавеса до нас донёсся голос полицейского:

– Эй, вы не поверите! Он буквально пришил её к ткани!

Малвани, Марвин и я подняли тяжёлый край бархатного занавеса слева и поднырнули под него.

Несколько десятков длинных иголок со стежками зелёных ниток крепко привязывали одежду девушки к алым бархатным шторам.

– Нам надо освободить тело, – произнёс Марвин. – Думаю, будет лучше разрезать нитки, а не раздевать девушку.

– Подожди, – остановил я его. – Это улики, не забыл?

Я жестом подозвал офицера, забрал у него камеру «Кодак» и сделал несколько снимков странного шитья. Затем вернул фотоаппарат полицейскому.

– А нельзя просто срезать ткань занавеса вокруг её тела? – предложил молодой офицер.

Мужчина слева покачал головой.

– Материал слишком тяжёлый и плотный. К тому же, он пришил её настолько высоко, что срезать будет тяжело.

– Принесите мне ножницы, – скомандовал Марвин. – Я подрежу несколько стежков, чтобы было легче достать остальные иголки.

А мне пришлось вести Аля Штрауса к сцене, чтобы он смог опознать мисс Биллингс. Он замер на полпути, сжал крепко мою руку и еле слышно выдохнул всего два слова:

– Это она.

Он отдёрнул руку, отвернулся и произнёс надтреснутым голосом:

– Прошу вас…

И, несмотря на то, что у меня было множество вопросов: кто такая Эммелин Биллингс, и что она делала в пустующем театре в воскресенье в предрассветные часы, – я решил дать мистеру Штраусу несколько минут прийти в себя.

И тут я услышал, как Марвин вскрикнул от боли, и резко обернулся.

– Какого чёрта?!

Малвани в ярости бросился к Марвину, который согнулся пополам от боли.

– Что-то меня резануло, – произнёс Марвин сквозь стиснутые зубы, сжимая руку. – Болит страшно.

– Где оно?

Малвани попытался отдёрнуть занавес, но к ткани по-прежнему были приколоты порядка двадцати швейных игл.

Морщась от боли, Марвин, тем не менее, взял себя в руки и указал на область, над которой работал.

– Я в порядке. Просто не ожидал укола. И эта штука чертовски острая.

– Хорошо, – Малвани сжал зубы. – Давайте покончим с этим и спустим ее вниз. Доктор Уилкокс появится с минуты на минуту, но он не сможет приступить к обследованию тела, пока оно вздёрнуто и привязано к шторам. Только будьте осторожны с этими иглами, ясно? Не известно, сколько ещё их там спрятано.

– И когда найдёте ту иглу, которая уколола детектива Марвина, отложите её в сторону, – добавил я. – Исследуем её на отпечатки пальцев. Она должна торчать под углом, иначе не уколола бы детектива.

Я осмотрел его руку: чуть выше запястью краснела болезненная отметина. Выглядела она скверно.

Но стоило мне только заикнуться об этом, как Марвин одёрнул рукав, отмахнулся от моих слов и присоединился к двум другим полицейским, которые методично и аккуратно начали вынимать иглы и распарывать нитки.

Я снова поднырнул под занавес и посмотрел на девушку. Теперь мы точно знали, что перед нами мисс Эммелин Биллингс.

Она была изящной, хрупкой, маленького роста. Не более полутора метров, несомненно. И выглядела очень молодо. Я бы не дал ей и больше двадцати лет.