Текст книги "И занавес опускается (ЛП)"

Автор книги: Стефани Пинтофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Я отодвинул в сторону пустую чашку.

– У меня есть вопросы, и я прошу тебя о помощи, – произнёс я. – Прошлым вечером ты сказал, что отпечатки можно подделать. Ты говорил так уверенно, словно и сам это проделывал. Мне нужно знать, каким образом.

Он широко улыбнулся, обнажив ровные зубы, которые были уже не такими белыми и ровными, какими я их помнил.

И постучал себя по голове.

– Человек с определённым уровнем знаний способен на многое, если ему приходится постоянно переезжать.

Я кивнул, но промолчал. Большего поощрения он пока не заслужил.

– В давние деньки, когда мне нужны были деньги, я шёл за работой к Майку Занозе…

– Давай без подробностей.

Я перебил отца с лёгкой предостерегающей улыбкой.

– Ах, ну да… Конечно, конечно.

Он снова закашлялся, но я не заметил прожилок крови на платке.

Я молчал, пока отец не откашлялся, а миссис Дорри не налила мне чашку кофе. Напиток был не таким крепким, как я предпочитал, но выбирать не приходилось.

Я залпом осушил полчашки и поставил её слева от себя на единственный крохотный незапятнанный участок скатерти.

Отец положил платок в карман и выпрямился на стуле, пытаясь сесть поудобнее. Затем наклонился ко мне.

– Несколько лет назад мне было поручено одно задание. Скажем так: я должен был сделать так, чтобы отпечатки одного человека появились там, где он никогда не был. И департамент полиции безоговорочно на это купился, хотя в первую очередь обмануть мне нужно было не их.

Он замолчал, окинул кафе взглядом и продолжил:

– Личные счёты определённых людей, понимаешь? – заговорщицки прошептал он.

Я изо всех сил старался не застонать вслух.

Мой отец был мошенником и побеждал хитростью и обманом, а не насилием. Но ещё он часто преднамеренно закрывал глаза на истинную суть вещей. Он всегда отчаянно нуждался в деньгах, поэтому не обращал внимания ни на репутацию заказчика, ни на неизбежные последствия своих «заданий».

– Расскажи, как всё это проворачивается, шаг за шагом.

У отца загорелись глаза.

– Хочешь сказать, что работа детективом тебя этому не научила?

– Каким образом? – я пожал плечами. – Пока отпечатки не получат более весомое значение в суде, нет смысла разбираться, как их можно изменить или подделать.

– Не скажи. Они и сейчас имеют важное значение. На самом деле, я научился этой уловке у своего приятеля, который отсидел срок в Синг-Синг¹⁰. Время за решёткой не заставило его отойти от дел, а вот отпечатки заставили. По крайней мере, на время. Пока его пальчики находились в государственной базе, ему приходилось быть осторожным. Но когда он освоил искусство подделки, то смог вернуться к старым денькам.

Я допил кофе и заказал ещё чашечку.

– Ты собирался рассказать, – напомнил я, – как именно подделать отпечатки.

– Эх, сынок, – он скрестил руки на груди. – Ты читаешь детективы? Знаешь рассказ Артура Конан Дойля «Подрядчик из Норвуда»?

– Честно, я удивлён, что его знаешь ты, – сухо ответил я.

Мой отец не был образованным человеком и заядлым читателем. Его деятельный ум был расположен к другому.

– Ну, меня он заинтересовал не из-за литературных достоинств, – заметил отец, снова закашлявшись. – Видишь ли, в рассказе речь идёт о том, как один человек, запечатывая корреспонденцию, прижал к восковой печать свой большой палец. А преступник снял с этого воска отпечаток, смочил его своей кровью и оставил след на стене рядом с местом преступления.

– Но это же рассказ. Выдумка.

– Думаешь? – вскинул брови отец. – Будь уверен, этот способ уже опробован.

– То есть, если получить исходную форму, можно подделать отпечаток? – скептически произнёс я.

– Эх, – отец коснулся пальцем нижней губы, – это слишком сложный способ. Но он вдохновил многих из нас на поиск альтернативных, более успешных способов…

– Например?

– Можно перенести отпечаток напрямую, без, так сказать, «литейной формы». Всё, что надо, это подходящая поверхность для фиксации исходного отпечатка – например, стакан или чашка, – кивнул он на пустой стакан из-под воды, – и маленькая восковая свеча.

– Продолжай.

Я видел и чувствовал, что он действительно разбирается в том, о чём рассказывает.

– В общем, берёшь поверхность для фиксации, натёртую воском, и то, что потом «соберёт» полученный отпечаток. Изображение получится перевёрнутое, но это ничего. Потому что когда ты его приложишь к поверхности, на которой он должен будет появиться, он снова перевернётся, и всё получится прекрасно. Конечно, – с гордостью улыбнулся он, – лишь немногие могут сделать это правильно. Это очень сложное искусство.

– Но ведь полиция всё равно не сможет использовать его в суде…

– Но такое свидетельство может вызвать подозрение, так? Для этого меня тогда и наняли. Не для предоставления решающего доказательства, а для создания подозрения. Это очень сильная эмоция, сынок. Подозрение… Стоит кого-то в чём-то заподозрить, и рациональные доводы просто вылетают из головы…

Я снова прервал его, поблагодарил за потраченное время и пообещал прийти в пятницу.

– Да. Ещё кое-то.

Я уже почти дошёл до двери, но вспомнил и вернулся.

– Молли Хансен хотела мне вчера что-то рассказать. О чём шла речь?

Отец наморщил лоб.

– Нужно спросить у неё. Она мне не рассказывала.

– И ты даже понятия не имеешь, почему она решила, что её информация связана с мои делом? – уточнил я, раздосадованный тем, что он не знает большего.

Отец пожал плечами.

– Это меня не касалось. Она не рассказывала, а я не спрашивал. Но если хочешь её найти, она живёт у мадам Пинош к югу от Вашингтон-Сквер-парк. Она будет там до трёх часов.

Я снова в мыслях проклял своё вчерашнее дурное настроение, из-за которого проигнорировал то, чем Молли Хансен хотела со мной поделиться.

– Вы с Молли давно знакомы? – спросил я, делая вид, что его ответ мне не так уж и важен.

Отец пожал плечами.

– Месяца два. Может, три.

– Ты даже не можешь сказать?

Как бы ни было мне неприятно это признавать, но, похоже, болезнь отца не повлияла на его привычный образ жизни.

– Значит, ничего серьёзного, – неловко закончил я мысль.

Отец печально улыбнулся мне.

– Ты же меня знаешь, сынок. У меня никогда ничего не было серьёзно.

Он обхватил чашку с кофе длинными, хрупкими пальцами.

– Она сама ко мне подошла и решила, что я, несмотря на мою болезнь, могу доставить ей радость в жизни. И если она готова скрасить мои последние деньки… Что ж… Почему нет?

Действительно, почему нет?

Я подумал о матери, лежащей в холодной земле.

Наверно, он был прав. Теперь это не имело никакого значения.

Я вышел и прошёл несколько кварталов на восток к зданию Нью-Йоркского Университета, где мы с Алистером должны были встретиться с экспертом по почерку доктором Вольманом.

Всю дорогу я размышлял над словами моего отца о подозрениях.

Да, он был абсолютно прав. В деле По самую главную роль играла не правда и не то, что случилось на самом деле.

Важнее всего были эти жуткие, отвратительные, надоедливые подозрения в отношении По, которые стали несокрушимы и теперь угрожали его судьбе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Гринвич-Виллидж.

Этим утром парк на Вашингтон-Сквер гудел, как и всегда, от толп народа, снующего между газетчиками и лоточниками, сражавшимися за лучшее место для своего товара.

– Серийный убийца пойман прошлой ночью в одном из наркопритонов! – кричал один из газетчиков. – Читайте в новом номере «Таймс!»

Ответный крик донесся от владельца лотка:

– Горячие сосиски в тесте! Подходите и покупайте, пока не остыли!

Я шёл вдоль северной стороны парка, тяжело дыша из-за висевшего в воздухе дыма после вчерашнего страшного пожара.

Горело похоронное бюро Бенедикта, больше известное как «Вест-сайдский морг». Он находился южнее, в итальянской части Гринвич-виллидж. Но пожар был огромен, и в нём погибли четверо пожарных.

Его запах будет ещё долго витать в воздухе, как напоминание о произошедшей трагедии.

Этот запах смерти лишь усилился, когда я проходил мимо Древа Висельника. Ходили слухи, что оно было местом казни на протяжении долгих столетий.

Я ускорил шаг и замедлил его, только подойдя к мраморной Арке Вашингтона, под которой проходила Пятая авеню. Потом повернул налево возле величественного дома из красного кирпича в стиле греческого Возрождения. Его жильцы, принадлежащие к самой состоятельной прослойке города, давно переехали в более презентабельный район в центре города.

Офис доктора Вольмана находился в последнем здании на краю университетского городка.

Он открыл почти моментально, стоило мне постучать в дверь, и я пришел к мысли, что и он, и все остальные с нетерпением ждали меня, несмотря на то, что я прибыл вовремя.

– Профессор социологии? – спросил я, заметив латунную табличку на двери. – Но это не корпус университета.

Я знал, что здание Нью-Йоркского университета по большей части переехало в центр города в кампус в Бронксе, а здесь остались несколько классных комнат в полуразрушенных зданиях, граничащих с восточной частью парка.

И те задания не имели ничего общего с роскошным домом, в который я только что вошел.

Доктор Вольман издал нечто среднее между смешком и кашлем.

– Кафедра социология остаётся моим основным местом работы, – ответил он, улыбнувшись, – по крайней мере, пока они не создадут факультет криминалистики. И осмелюсь предположить, что произойдет это не раньше, чем я окажусь в могиле. А теперь идёмте, – добавил он. – Все ждут.

Он повел меня по широкому коридору с кремовыми стенами и золотисто-багровыми коврами на полу в дальнюю комнату, опираясь при ходьбе на трость.

По пути он пояснил, что первый этаж своих апартаментов приспособил для учебных целей с согласия университета. Поскольку стареющему профессору было тяжело передвигаться по растянувшемуся на километры университетскому городку, кафедра была размещена в пределах его физических возможностей.

– К тому же, – заметил он, – некоторые занятия продолжают проводиться здесь, в кампусе на Вашингтон-сквер-парк. Для многих наших студентов это оказалось наиболее удобным местом.

Мы вошли в просторную комнату, которую профессор, очевидно, использовал в качестве классной комнаты.

На дальней стене висела доска, а перед ней стоял круглый стол, за которым могли уместиться, по меньшей мере, десяток студентов.

Огромное, во всю стену окно по левую руку открывало потрясающий вид на конюшни нью-йоркского университета.

Возле окна стоял простой стол из орехового дерева, отполированный до блеска. За ним уже сидели Алистер с Изабеллой. Оба сразу же поднялись, чтобы поприветствовать меня, и мы обменялись несколькими ничего не значащими любезностями, прежде чем перейти к делу.

– Итак… Вы хотите, чтобы я взглянул на новые улики и в свете них пересмотрел свои старые заключения.

Доктор Вольман аккуратно опустился на стул и достал шелковый платок, чтобы протереть линзы очков.

– Верно.

Я открыл свой портфель и начал выкладывать на столе фотографии татуировки Эммелин Биллингс, которые вчера вечером проявил для меня фотограф в Добсоне.

– Мы надеялись, что вы сможете что-то из них вынести, – произнёс я, и эксперт по почерку придвинулся ближе к столу.

Он медленно рассматривал каждую фотографию, поднося её к свету и что-то бормоча под нос.

– Осторожней, – попросил я, когда мне показалось, что он обращается с ними гораздо более грубо, чем мне хотелось бы. – Нам ещё нужно вернуть их полиции.

Вообще то, я должен был отдать их Малвани уже давно, но он настолько радовался аресту По, что совершенно забыл про эти улики.

Я сделал восемь фотографий крупным планом, и сейчас мы трое с надеждой смотрели на изучающего их доктора Вольмана.

В конце концов, он печально покачал головой.

– Я не могу вам ничем помочь. Анализ почерка не может интерпретировать то, что было написано иглой, а не ручкой. Можно попробовать вынести что-то из грамматики, но не из самой манеры написания.

Он отодвинул фотографии в сторону и вздохнул.

– Ну как можно быть таким ублюдком…

Он покосился на Изабеллу.

– Простите мне это ругательство, мисс, но если Эммелин Биллингс была жива, когда убийца наносил татуировку, девушка пережила истинную пытку.

Он на секунду замолчал.

– А вы знаете, была ли она жива?..

– Не знаем, – покачал я головой. – Пока не знаем.

И чтобы это выяснить, мне необходимо связаться с офисом коронера. Вряд ли Малвани решит сам сообщить мне подробности.

Я проигнорировал ещё один укол вины за то, что мы продолжаем расследование за его спиной.

Алистер легонько барабанил пальцами по столу, чья поверхность была такой же блестящей, как и стол доктора Вольмана. Наконец, он заговорил, тщательно подбирая слова:

– Мужчина, которого мы ищем – а все свидетельства указывают на то, что это действительно мужчина, – имеет самый необычный преступный умысел, с которым я только сталкивался в своей карьере.

– Ты изучил стольких жестоких преступников, совершивших ужасные поступки. Я не понимаю, почему ты считаешь этого человека уникальным, – тихо произнесла Изабелла.

– Потому что я уверен, что мы ищем человека, чьё личное обаяние полностью скрывает его склонность к насилию. По словам друзей жертв, по меньшей мере, у двух девушек появился новый кавалер, который заваливал её подарками и всячески ухаживал.

– У многих актрис есть поклонники, – заметил я. – Нет никаких доказательств того, что за девушками увивался один и тот же человек.

– Как и нет доказательств обратного, – парировал Алистер и глубоко вздохнул.

– Кем бы он ни был, ему удалось завоевать доверие своих жертв и убедить их встретиться в театре в позднее время. Он убивает их только после того, как знакомится и соблазняет. И такое поведение показывает нам две яркие, черты личности этого убийцы: любовь к театральности и жестокость.

– Но его склонность к жестокости не была настолько очевидна до убийства мисс Биллингс, – взволнованно заметила Изабелла. – Первых два убийства были… почти поразительно красивыми.

– Потому что прежде он не отмечал их тела, – задумчиво произнес Алистер, – в отличие от последнего случая.

Эта же мысль посетила меня прежде в мертвецкой.

– Почему же он изменил свое поведение?

Алистер откинулся на спинку стула и переплел пальцы.

– Именно над этим я размышлял с тех пор, как ты мне об этом рассказал. И вот что я понял: в последнем убийстве, в отличие от предыдущих, его безжалостность не была так заметна.

– Но татуировка на её теле должна значить что-то еще! – настаивал я.

Я обращался к Алистеру, но ответила мне Изабелла.

– Возможно, мы сможем понять, зачем он это сделал, если взглянем на то, что он написал.

Я выпрямился на стуле.

– Да, об этом я тоже хотел поговорить.

Я снова разложил на столе фотографии.

«Во тьме безутешной – блистающий праздник…

… И Червь-Победитель – той драмы герой!»

– Я так понимаю, что «блистающий праздник» – это про театр, – произнёс я. – Он упоминал про это в письме в «Таймс».

– Либо это еще один способ упомянуть По, – заметила Изабелла, вскидывая на меня горящие глаза.

– Каким образом? – удивлённо поинтересовался я.

– Эти две строки – выдержка из стихотворения Эдгара Аллана По под названием «Червь-Победитель», – ответила она. – В этом спектакле по сцене бесцельно бегают скоморохи, преследуя Призрака, которого никогда не поймают. В зале «сидят Серафимы и плачут», а в конце пьесы появляется гигантский червь, который съедает всех скоморохов. И на этом занавес опускается.

– Звучит ужасно, – ошеломлённо выдавил я.

Изабелла рассмеялась, и смех её был похож на звон колокольчиков.

– Это и выглядит ужасно. Основная мысль стихотворения в том, что жизнь – нелепый танец, в конце которого нас ожидает отвратительная смерть.

– То есть, буквально – черви, поедающие наше тело в могиле? – спросил Алистер.

– Да, – кивнула она.

– И зачем, во имя всего святого, писать это у девушки на спине? – произнёс я.

Изабелла ответила тихо, но уверенно:

– Думаю, он пытается нам сказать, что мы и есть те Серафимы.

– Почему? – не понял я.

– Потому что наша судьба – наблюдать и плакать. Мы ничего не можем изменить, – тихо ответила она. – И он осквернил её тело. Так, как это сделал бы Червь-Победитель.

На несколько секунд в комнате повисла мрачная тишина.

– Но кто он такой? – воскликнул я, барабаня пальцами по столу. – И почему он выбирает своими жертвами актрис Фромана?

– Он – коварный обольститель. Вспомните: он убеждает каждую из женщин красиво одеться. Возможно, они даже репетируют это на сцене, после того как все уйдут домой. Он ведь говорил каждой жертве, что «сделает из неё звезду».

Я вспомнил Чарльза Фромана, репетировавшего в отеле «Никербокер» сцену с очередной Джульеттой.

Но решил вернуться к этим мыслям попозже.

– Момент осознания каждой жертвой его истинных намерений был ужасным, жестоким предательством. А удушение само по себе – один из самых болезненных способов убийства. Поэтому даже если он и обставил смерть каждой женщины красиво и умиротворённо, на самом деле она не испытывала ничего, кроме боли и страха.

Я замолчал.

Я был согласен с Алистером: этот убийца – один из самых бесчеловечных за все годы моей работы.

– Подытожим, – произнёс Алистер. – Мы знаем, что имеем дело с необычайно жестоким убийцей. Мы знаем, что этот убийца – не Тимоти По и, возможно, теперь доктор Вольман сможет нам это любезно подтвердить.

– Естественно.

Алистер выложил перед собой копию письма Элизы Даунс, и доктор Вольман надел очки.

Я добавил к нему полученное вчера письмо в «Таймс».

– Я должен поблагодарить репортеров «Таймс», Райли и Богарти, за то, что они раздобыли письмо Даунс, – сказал Алистер с усмешкой. – Они поймали капитана Малвани в хорошем настроении; он согласился одолжить им это письмо для их последних новостей о По, которые попали этим утром на газетные полосы.

Капитан Малвани, похоже, действительно был настроен благодушно, раз отдал репортёрам улики по убийству.

Если, конечно, – а это весьма вероятно, – прокурор не решил выдвинуть По обвинения по убийству Элизы Даунс.

Он не смог заручиться поддержкой семьи Даунс: они были категорически против, чтобы тело Элизы эксгумировали.

А обвинения По в двух убийствах были для прокурора несомненными; и этого окажется более чем достаточно, чтобы приговорить мужчину к казни на электрическом стуле в Синг-Синг.

А смерть мисс Даунс могла разрушить всё дело.

– Ещё у меня есть дополнительные образцы для сравнения, – произнёс я.

Я протянул ему записную книжку, где По в первый раз написал свой неправильный адрес, и переданное мне вчера письмо, в котором он утверждает, что невиновен.

Также удалось раздобыть квитанцию, подписанную Чарльзом Фроманом – результат моего бесстыдного подкупа одного из клерков отеля «Никербокер».

К ним Алистер добавил свою собственную находку.

– Ещё один подарок от репортёров «Таймс», – пояснил он, кладя на стол открытку, похожую на те, что прилагаются к букетам в цветочных магазинах. – Вы же знаете: они говорили с друзьями Анни Жермен, второй жертвы. И одна из её подруг нашла в вещах девушки эту записку.

Мы прочитали четыре слова, написанные неаккуратным почерком:

«За кулисами в одиннадцать?»

– Значит, вы хотите, чтобы я сравнил эти образцы, нашёл определённые закономерности и установил, писал ли их один и тот же человек? Прекрасно!

Доктор Вольман надел белые хлопчатобумажные перчатки.

Сначала я подумал, что он сделал так по привычке, ведь каждое послание было завёрнуто в защитный пакет. Но затем доктор Вольман достал листки бумаги, один за другим, из полиэтилена, подошёл к огромному, полутораметровому окну и изучил каждое письмо на свет.

Мы почти пятнадцать минут сидели в тишине, пока доктор Вольман не закончил и не вынес вердикт:

– Если Тимоти По – действительно автор вот этого, – он указал на строку с адресом и вчерашнее послание для меня, – то он не может быть тем же человеком, кто написал вот это.

И он поднял со стола письмо, написанное на нежно-голубой бумаге, найденное на месте первого убийства.

– Что вы выяснили? – спросил я, взволнованный тем, что нам сейчас предоставят доказательства того, что я не ошибался в По.

Доктор Вольман улыбнулся уголком губ.

– Я сравнил хвостики в буквах «д» и «у» в письме на голубой бумаге и в образцах почерка По. Они не похожи, совсем не похожи. Тому же, в нашу первую встречу, мы заметили, что голубое письмо начинается с ложного наклона влево, а к концу переходит в наклон вправо. В почерке По отсутствует любой уклон – будь то вправо или влево – даже в том длинном признании, написанном вам. Посмотрите сюда.

Он указал на фразу: «Клянусь вам, я невиновен».

– В состоянии возбуждения он не смог бы завуалировать свой истинный почерк, – продолжил доктор Вольман, – даже если бы очень захотел. И я отчётливо вижу – в каждом слове, в каждом наклоне букв, – что мы имеем дело с двумя разными авторами писем.

Он протянул нам письма, продолжая рассказывать о различной силе нажатия пером в двух образцах почерка.

Каким же облегчением было услышать от доктора Вольмана то, в чём мы интуитивно были уверены!

Даже если эти доказательства не могут быть приняты во внимание судом, они стали серьёзным подспорьем в нашей собственной теории.

– А что по поводу открытки и подписи Фромана? – поинтересовался я.

– Неубедительно, – без колебаний ответил он.

– Вы предоставили мне два слова в одном образце, – он указал на подпись Фромана, – и четыре – в другом, – кивнул он на открытку. – Мне просто не хватает материала для оценки петель, высоты букв и силы нажатия пера.

Таким образом, мы исключили одного подозреваемого – Тимоти По. Но не можем сузить круг среди остальных.

Я отчаянно нуждался в большем.

– В нашу первую встречу вы сказали, что по округлости букв и движениям пера вы можете судить о том, что убийца – человек средних лет, – произнёс я в надежде, что мы сможем отсеять кого-то из подозреваемых по возрастному диапазону.

Чарльзу Фроману около пятидесяти, Льву Айзману – лет сорок пять, а таинственному поклоннику, увивавшемуся за всеми актрисами – от двадцати пяти до сорока, по описаниям разных свидетелей.

– Вы можете сказать точнее? – спросил я доктора Вольмана. – Существуют ли какие-то характеристики, на основании которых вы можете определить возраст?

Доктор Вольман обвёл нас взглядом, чуть дольше задержавшись на мне. Нам показалось, что он, в некоторой степени, оскорблён вопросом. Затем медленно и с видимым усилием поднялся, опираясь на трость. Кашлянул и заговорил, тщательно подбирая слова:

– Когда мы впервые встретились, я вам ясно дал понять, что я – не графолог. Другими словами, воздерживаюсь от рассуждений о личностных чертах тех, чьи почерки изучаю. Я, если хотите, – он вновь закашлялся и постучал себя по груди, – работаю с научно-обоснованными паттернами, которые можно использовать в случаях судебного опознания.

Он заметил озадаченный взгляд Изабеллы.

– Это значит, что моё дело – сказать суду, является документ подделкой или нет.

Он обогнул стол и медленно подошёл к висящей на стене доске.

– Но когда прошлым вечером мне позвонил Алистер и рассказал обо всей серьёзности вашего дела… и когда я увидел свидетельства того зла, которое несёт убийца, – он кивнул на фотографии татуировки на теле мисс Биллингс, – то осознал, что, несмотря на мои опасения, я обязан помочь вам всем, чем смогу.

– Ты никогда не говорил мне, что практикуешь графологию, – Алистер взглянул на своего знакомого в новом свете.

Доктор Вольман повесил трость на спинку стула.

– Я стараюсь не афишировать умения, которыми предпочитаю не пользоваться. А теперь взгляните сюда. Хотите знать, с каким человеком имеете дело? Позвольте вам показать.

Я прекрасно помнил, как при нашем первом знакомстве доктор Вольман сказал, что в графологии полно шарлатанов.

Очевидно, себя он таковым не считал, но я, несмотря на всю свою заинтересованность в этом деле, не мог избавиться от скепсиса.

Доктор Вольман улыбнулся, словно понимая моё недоверие, и взял кусочек мела.

– Да, графология – наука непростая. Но, как и любая сфера науки, она имеет своих специалистов и приверженцев. На самом деле, графология – одна из самых старейших отраслей науки, китайцы изобрели её ещё тысячу лет назад. На сегодняшний день лучшие графологи пользуются так называемым «правилом трёх», разработанным французами. Это означает, – пояснил он, – что верная интерпретация почерка человека возможна лишь при выполнении всех трёх пунктов. Один пункт ничего не значит.

– Значит, вы доверяете информации, которую можно извлечь подобным образом? – скептически произнёс я.

– Если она выполнена верно – да. Я поясню. Когда мы были детьми, каждый из нас ходил в школу и обучался письму по определённым методикам. У нас, в Америке, и в Нью-Йорке в частности, наиболее распространён метод Палмера, который основывается на повторении. Но, несмотря на то, что все мы обучались по методу Палмера, всем прививались одинаковые привычки, у каждого из нас в итоге оказался разный почерк. И ни у одного из нас почерк не остался таким же, как в детстве.

Мы все кивнули, соглашаясь.

Конечно, мой почерк мало походил на то, чему меня учили в начальной школе.

Он прочистил горло.

– Графологи считают, что личность человека выражается в почерке по мере того, как он или она растут, поэтому-то почерк и меняется со временем. А это означает, что мы можем читать почерка так же ясно, как выражения лиц и эмоции человека. И мы знаем, что означает та или иная петля, как знаем и то, что женские слёзы всегда означают печаль, а детский смех – неподдельную радость.

– То есть, если я правильно тебя понял, – подытожил Алистер, – графология утверждает, что наши эмоции в определённый момент времени в совокупности с нашими личностными чертами выражаются в почерке.

– Да, – твёрдо ответил эксперт. – Графологи изучают те же маркёры, что и я – размер букв, расстояние между ними, наклон слов, сила нажатия, подъёмы – но при этом дают более развёрнутое объяснение, нежели мы.

Доктор Вольман написал на доске слово сначала с наклоном влево, затем – вправо.

– Письма убийцы всегда начинаются с наклона влево в попытке скрыть свой истинный почерк. Но к концу письма он не может ничего с собой поделать и возвращается к исконному написанию – наклон вправо и более сильное давление на перо. Я определил здесь все три пункта – следуя «правилу трёх», о котором только что упоминал, – которые говорят мне, что вы ищите человека необычайно импульсивного или энергичного.

Он попросил нас всмотреться в письмо на голубой бумаге.

– В целом, его почерк можно назвать лёгким. В этом случае очень удачно подходит предложенное детективом Зилем слово «убористый». Но, несмотря на это лёгкое написание, я вижу характеристики, которые говорят мне о его агрессивности. Посмотрите на то, как он выводит «у», «д» и «з». В нижней части петель он сильно нажимает на перо. Вы также можете заметить, что все овалы его букв «закрыты», не имеют разрывов – он человек замкнутый, хранящий секреты глубоко в себе.

Доктор Вольман бросил взгляд на меня.

– И ещё мы видим признаки агрессивности.

– Он уже убил трёх девушек и вот-вот убьёт четвёртую, – произнёс я, размышляя над закрытым характером Чарльза Фромана. – Не думаю, что нам нужно заметить его «сильный нажим на перо», что сказать, что убийца – жесток и агрессивен.

– Нет? Тогда, возможно, то, что я скажу дальше, поможет вам чуточку больше, – добавил доктор Вольман, нисколько не сбитый с толку моим скептицизмом. – Заметили, как он не соединяет буквы от слова к слову, из предложения в предложение? Это свидетельствует о том, что убийца – человек с различными, противостоящими чертами личности. Для одних он может быть преданным другом, для других – коварным и вероломным соперником.

– Выходит, другими словами, разрывы в его написании означают его расщеплённую жизнь?

– Именно, – взволнованно кивнул эксперт по почерку. – Но он имеет практичный ум; я вижу это в коротких хвостиках вверх в букве «б». В отличие от тебя, Алистер, – доктор Вольман издал сухой смешок. – Твои длинные хвосты в «б» говорят о твоём желании достичь интеллектуальных высот.

Профессор обессилено опустился в ближайшее кресло.

– И ещё кое-что. Этот человек осторожен, если судить по широким промежуткам между словами, а так же по тому, что он выбирает слова из небольшого количества букв. Он умеет держать дистанцию. Вам не удастся поймать его легко. Он не сдастся без боя.

– Не думаю, что мы узнали что-то, что поможет нам определить убийцу, – скептически заметил я. – Черты характера, которые вы описали, не смогут даже сузить нам круг подозреваемых…

Я разочарованно умолк, встал со стула и принялся ходить по комнате.

Спустя несколько мгновений я вернулся к столу и обратился ко всем троим:

– Нам нужно сконцентрироваться на одном важном вопросе. Думаю, мы с вами вполне можем сказать, что Тимоти По – не наш убийца; следовательно, наш преступник его подставил. Но зачем? И что более важно: у кого была для этого возможность?

– Так. К кому вы подобрались слишком близко, не считая По? – сосредоточенно поинтересовался Алистер.

– К Чарльзу Фроману.

Я рассказал присутствующим, что мы с Изабеллой узнали прошлым вечером во время разговора с Фроманом.

И не забыл про то, что беспокоило меня больше всего: все жертвы работали на его синдикат, все они должны были соответствовать его высоким требованиям, но ни одна – по его собственному же признанию – не достигла необходимого.

– Единственное, что меня смущает, это то, что у Фромана могло не быть возможности подставить По, – признался я.

– Ты же сам упоминал о его связях. Похоже, у него есть союзники и приспешники везде, – ответил Алистер, приподняв брови.

– Согласен. А ещё я говорил, что Лев Айзман тоже заслуживает пристального внимания. Он знает о театре не меньше, чем Фроман, и я был свидетелем его взрывного характера. Но обладает ли он достаточными знаниями и навыками, чтобы подделать отпечатки пальцев, как это сделал человек, повесивший вину на По?

Я рассказал то, что узнал от своего отца о применении свечного воска для создания отпечатков. Для этого требовались серьёзные умения.

Допустим, По какое-то время находился без сознания. Тогда оставить его отпечатки на инъекционных иглах – проще простого. Но перенести отпечаток его большого пальца на кнопку лифта в «Эриэл Гарденс»? Для этого нужен талант, каким обладают лишь люди вроде моего отца.

– Если Фроман, по твоим словам, связан со всей политической верхушкой этого города, – хмуро заявил Алистер, – тогда он или его сотрудники могут знать, как получить нужную им помощь.

Этого можно было и не говорить.

Такие люди, как Фроман, всегда знали, как найти человека, обладающего нужными навыками, и как его нанять.

– И не стóит забывать о нашем «джокере», – добавил я, – о человеке, который ухаживал за всеми тремя девушками перед их убийством. Его каждый раз описывали по-разному, и мы до сих пор понятия не имеем, как он выглядит, несмотря на все усилия и допросы.