Текст книги "Создатель ангелов"

Автор книги: Стефан Брейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Только Эгон Вайс продолжал выть, и его часто отправляли обратно в большой зал. Барбитураты на него почти не действовали, потому что даже во сне он продолжал неистовствовать, как будто за ним гналась свора собак. Только после погружения попеременно в ледяную, горячую и снова в ледяную ванну Эгон успокаивался. После этого он молчал около часа – время, которое ему требовалось, чтобы обсохнуть.

Виктор молчал три года. За время первого года жизни было установлено, что он не может произносить звуки из-за своего врожденного дефекта, но когда его заячью губу прооперировали, а он все еще не говорил ни слова, сестры решили, что он слишком неразвит, чтобы научиться говорить. Некоторые дополнительные обследования, во время которых он ни на что не реагировал, подтвердили это предположение и неоспоримо доказали его слабоумие.

Вначале его отец еще надеялся, что все будет хорошо. Когда оказалось, что это не так, доктор вдруг почувствовал определенное облегчение, потому что получил подтверждение: его сын действительно попал в приют на полном основании, по причине своего слабоумия. Мысль о том, что решающую роль сыграла заячья губа, не давала ему спать не одну ночь. Весь первый год он каждую неделю приезжал в приют, и каждый раз, когда видел дебилов, имбецилов и идиотов, у него было чувство, что его сыну здесь не место.

Но, к счастью, мальчик и в самом деле оказался слабоумным.

Мать ни разу не приехала его навестить. Она даже не спрашивала о нем у мужа. Поэтому он тоже молчал и заговорил об этом только однажды.

– Его признали дебилом, – сказал он. – Тесты официально это подтвердили.

Йоханна заморгала. Это была ее единственная реакция на его сообщение.

Тем не менее доктор продолжал:

– Теперь он может остаться там. Сколько мы захотим.

Жена посмотрела на него выжидательно.

– Я сказал, что мы очень ценим милосердие сестер по отношению к нему. Для мальчика это – самое лучшее. Сестра Милгита согласна со мной.

Жена кивнула. Он замолчал. Потом повернулся и хотел выйти из комнаты.

– За что нам это, Карл? – произнесла Йоханна с отчаянием в голосе.

На сей раз доктор промолчал. У него не было ответа. Кроме того вывода, что, пожалуй, им не стоило заводить детей. Но об этом они никогда не говорили. А теперь было уже поздно.

* * *

25 июля 1978 года в Англии родилась Луиза Браун. Она стала результатом успешного сотрудничества зоолога Роберта Эдвардса из Манчестера и гинеколога Патрика Степту из Олдхэма. Эдвардс в шестидесятые годы начал эксперименты по зачатию в пробирке, Степту в семидесятые годы нашел метод, при котором яйцеклетки могли быть извлечены из материнского организма вагинальным путем и затем подсажены обратно. Луиза Браун была зачата осенью 1977 года, яйцеклетка матери была оплодотворена семенем отца в пробирке, после чего получившийся эмбрион был помещен в матку. Новость, которую обнародовали летом 1978 года, потрясла весь мир и везде была встречена со смешанным чувством осуждения и восхищения. Для Виктора Хоппе, который уже много лет проводил эксперименты, чтобы достичь той же цели, рождение первого младенца из пробирки было грустным концом его собственных исследований.

Во время работы над диссертацией в университете Ахена Виктор начал эксперименты над яйцеклетками амфибий и мышей, и в 1970 году, приступив к работе в Бонне, в клинике по проблемам рождаемости, он предпринял первые попытки оплодотворения человеческих яйцеклеток вне матки. Яйцеклетки он получал из больницы в Бонне, где их брали из яичников, удаленных во время гинекологических операций. Сперму для экспериментов он брал свою собственную. За пять лет работы доктор Хоппе нашел правильную технику и жидкости, при помощи которых в пробирке происходило слияние яйцеклетки и семени. Оплодотворенную яйцеклетку он оставлял в другом растворе до тех пор, пока не вырастал эмбрион, так же, как раньше в яйцеклетках мышей. Но ему потребовался еще год, прежде чем он освоил этот процесс и появились первые результаты.

Весной 1977 года, опираясь на достигнутые успехи, доктор убедил несколько пар принять участие в дальнейших экспериментах. У женщин в парах была нарушена функция яичников, и из-за этого не могли образоваться яйцеклетки. Доктор Хоппе предложил им оплодотворить чужую яйцеклетку семенем мужей и через три дня, когда эмбрион вырастет до шестнадцати клеток, ввести его через разрез в животе и матке. На протяжении полутора лет он девять раз проводил эту операцию четырем женщинам. Столько же раз плод отвергался организмом в течение трех недель. Последний раз это произошло через два дня после рождения Луизы Браун. Когда новость обнародовали, доктор Хоппе навсегда спрятал свои многочисленные записи, которые вел на протяжении многих лет.

Виктор Хоппе всегда писал свои заметки на листочках, беспорядочно, в зависимости от времени и места, где его настигла мысль: в ход шли писчая бумага, старые и новые конверты, вырванные из журналов страницы, обрывки газет, странички календаря, вывернутые наизнанку хлебные пакеты или бумажные пачки из-под продуктов или лекарств. Это могли быть слова, предложения, формулы или наброски, иногда перечеркнутые, порой занимавшие каждый свободный клочок бумажного листа. На страницах с напечатанным текстом он писал вертикально, горизонтально или по диагонали, на полях или между колонок и заголовков, часто захватывая напечатанный текст, и в этом случае обводил заметки ручкой. Почерк везде был неряшливый и трудно читаемый.

Для посторонних – а к ним можно было причислить любого человека – эти записи на первый взгляд не имели никакой ценности, разве что могли послужить доказательством того, как хаотично или непрофессионально доктор Хоппе ведет свою работу. Приложив некоторые усилия и обладая определенными знаниями, можно было сопоставить некоторые формулы или наброски с тем или иным экспериментом, который проводил доктор, но и тогда было невозможно проследить последовательность и логику, соединявшие многие сотни заметок.

Ее и не было, логики, по крайней мере на бумаге. Структура находилась в голове Виктора. Ему хватало одного слова или формулы, чтобы вызвать в воображении все, что с ними связано. Для него самого его записи были ни много ни мало, как ключами, открывавшими двери к огромному информационному пространству. Такой способ функционирования мозга был необыкновенным даром, так как это экономило кучу времени для работы и избавляло от проведения ненужных экспериментов. В обычной жизни его дар был скорее помехой, потому что каждое слово, которое он невольно слышал или видел, могло вызвать целую череду бесполезных ассоциаций или назойливых воспоминаний, которые он сам не мог остановить.

Сегодня о Викторе Хоппе могли бы сказать, что у него, весьма вероятно, синдром Аспергера. Доктор Ханс Аспергер, педиатр Венского университета, описал эту мягкую форму аутизма в своей диссертации «Психопаты-аутисты в детском возрасте». Он наблюдал детей, которые имели серьезные недостатки в социализации, развитии воображения, и прежде всего – в коммуникативных навыках. Их речь хотя и была правильной, но казалась сухой и неестественной. У детей полностью отсутствовало чувство юмора, и они почти не проявляли эмоций. Все, что им говорили, они понимали буквально. С другой стороны, почти все эти дети были чрезвычайно умны и уже в раннем возрасте могли запомнить наиболее сложные, но в то же время самые обычные вещи, такие как расписание всех трамваев в Вене или названия всех частей двигателя внутреннего сгорания.

Доктор Аспергер опубликовал результаты своего исследования в 1944 году, но только в шестидесятые годы на его диссертацию обратили внимание другие ученые, и лишь в 1981 году этот синдром был зарегистрирован официально. В настоящее время бытует мнение, что у Леонардо да Винчи и Альберта Эйнштейна тоже был синдром Аспергера.

* * *

Сестры-клариссы из приюта в Ля Шапели не имели понятия об этом синдроме. Термин «аутизм» был им также неведом. Они имели представление только об упоминавшихся ранее трех видах психических отклонений, где идиоты по коэффициенту умственного развития имели показатели между 0 и 20, имбецилы – между 20 и 50, а дебилы – между 50 и 70.

Виктора Хоппе, таким образом, определили в дебилы. Так как он не произносил ни слова, сестры исходили из того, что слов он не знает и не понимает. Вел себя он тоже соответственно. Почти никак не реагировал на то, что ему говорили, и не проявлял никаких эмоций. Казалось, интерес у него вызывал только звериный рык Эгона Вайса. Часами он мог неподвижно наблюдать за парнем и слушать его. Виктор был также единственным пациентом, который мог спать рядом с кроватью идиота, и при этом сам не сойти с ума. Поэтому сестры подозревали, что с Виктором Хоппе дело обстоит еще хуже и он сам имбецил или идиот, но мальчик был еще слишком мал, чтобы можно было утверждать это с уверенностью.

Когда ему исполнилось три года, Виктор все-таки заговорил. Внезапно. Это случилось душной летней ночью 1948 года. Почти тропическая жара, которая уже несколько недель не отпускала Европу, проникла даже за толстые стены монастыря в Ля Шапели, и зной поселился в обычно прохладном здании. За жарой последовали мухи и комары. Мух привлекал запах быстро портящейся пищи, комаров – запах пота пациентов, которых даже в этих условиях мыли всего раз в неделю.

Если пациентам удавалось заснуть, несмотря на жару, то их будили мухи и комары. Крики Эгона тоже невозможно было терпеть, а в этих обстоятельствах они только усиливались. Жара выдавливала пот из его тела, мухи заползали по рукавам и брючинам к подмышкам и паху, комары сквозь одежду сосали кровь. А он не мог ничего поделать. Он был привязан к кровати за запястья и лодыжки. Вонь от собственного тела, чесотка и зуд от мух и комариных укусов совершенно доводили его до исступления.

Ни один из пациентов не смыкал глаз. Они стали раздражительными. Беспокойными. Марк Франсуа, восемнадцатилетний имбецил, однажды сорвал с себя одежду и начал бегать по зданию в поисках места, где было прохладнее и куда не проникал бы голос Эгона. Понадобились усилия восьми сестер, чтобы схватить его и связать.

Фабиан Надлер, четырнадцати лет, тоже имбецил, выбил кулаком стекло и стал выгонять мух в направлении окна. Другие пациенты начали ему помогать. Они прыгали и бегали по всему залу за видимыми и невидимыми мухами. Анжело Вентурини, хромой дебил двадцати одного года, воспользовавшись переполохом, поднял осколок стекла и направился в сторону Эгона Вайса. Он, без сомнения, хотел вырезать демонов из его тела и выгнать их через окно вместе с мухами. Но споткнулся еще до того, как оказался у кровати Эгона, и порезал стеклом себе бедро.

Трехлетний Виктор оставался невозмутимым. Жара и шум, казалось, до него не доходили. Он даже не заметил намерений Анжело Вентурини. Мальчик сидел на стуле у кровати Эгона и следил только за насекомыми. Не за теми, которые ползали по нему самому, а за теми, которые были на лице его соседа. Когда муха или комар садились на Эгона, Виктор махал рукой, чтобы их согнать. Этим он занимался весь остаток дня. Эгон Вайс становился от этого чуть спокойнее и все чаще смотрел на малыша глубоко посаженными глазами. Взгляд его ничего не выражал, но то, что он вообще смотрел направленно, было победой над его звериной пугливостью. Если бы у Виктора был шанс, он, возможно, и приручил бы его.

Но вечером ему самому опять пришлось ложиться в кровать, бортики которой, как всегда, были подняты ночной сестрой, и он уже не мог просунуть руку настолько далеко, чтобы отгонять мух. В свете слабых лампочек, которые горели над каждой кроватью, он видел, как насекомые вьются над вспотевшей головой его соседа, чей голос опять превращался в звериный вой. Пациентам предстояла еще одна бессонная ночь.

Тогда Анжело Вентурини решился на вторую попытку принудить к молчанию демонов в теле идиота, попытку, которая на этот раз удалась. Впоследствии он ничего не мог вспомнить об этом, а так как парень с младенчества страдал сомнамбулизмом, сестры посчитали, что он действовал бессознательно, во время одной из многочисленных прогулок во сне.

Ерунда. Чтобы ходить во сне, сначала надо уснуть. А уснуть этой ночью никому не удалось. В том числе и Вентурини. Следовательно, когда он встал той ночью, сна у него не было ни в одном глазу. Проходя по узкому ряду между кроватей, он даже наклонил голову и прижал ее к подушке, которую держал на плечах, чтобы создать видимость того, что спит. Когда он действительно бродил во сне, то никогда не брал с собой подушку.

Сестра Людомира, которая дежурила всю ночь, посмотрела в тот момент в окошко своего закутка на конец коридора, узнала Анжело по его хромающей походке и снова сосредоточилась на молитвеннике, который лежал перед ней. Она по опыту знала, что мальчик должен пройти три раза взад-вперед, а потом сам снова ляжет в кровать.

Но на этот раз Вентурини не стал ходить туда-сюда. Он подошел только к кровати Эгона. Возможно, Эгон не видел тень Вентурини, который склонился над ним. Возможно, он не почувствовал опасности. Возможно, он просто хотел, чтобы прекратился зуд. В любом случае, когда Вентурини прижал подушку к его лицу, Эгон не оказал сопротивления. Он даже не замотал головой. Не попытался вырвать запястья и щиколотки из оков. Он только попробовал продолжать кричать. Но теперь его голос звучал приглушенно, как бывало иногда и без подушки. Рычанье его стало звучать так глухо, что казалось, оно идет из живота. Поэтому сестра Людомира не сразу обратила на это внимание.

Она подняла голову только тогда, когда Эгон Вайс замолчал. Анжело Вентурини убрал подушку с его лица, положил ее к себе на плечо, прижал ее опять головой и пошел по коридору обратно к своей кровати. На противоположной стороне зала на своей кровати приподнялся Марк Франсуа. Он весело раскачивался туда-сюда, хлопал в ладоши и заливался смехом, напоминающим лошадиное ржание. Сестра Людомира начала быстро действовать. Она зажгла в зале свет, дернула за веревочку, что разбудило колокол где-то в глубине монастыря, и поспешила к кровати Эгона. Вентурини забрался в свою постель, лег и мгновенно уснул, несмотря на гудение мух и комаров.

Сестра Людомира могла только констатировать смерть во впалых глазах Эгона, прежде чем закрыла их навсегда. Она перекрестилась и услышала сзади незнакомый голос. Монахиня обернулась, поднесла левую руку ко рту, а правой еще раз перекрестилась.

Виктор стоял в своей кроватке на коленях, его сложенные руки лежали на бортике, голова покоилась на руках. Он произносил беспрерывные звуки, сестра Людомира сначала подумала, что это просто бессмыслица, но потом вдруг почувствовала в звуках ритм. И тогда до нее стало доходить, что мальчик гулким голосом бормотал по-немецки:

 
Святой Иосиф, утешение несчастных, молись за нас.
Святой Иосиф, надежда болящих, молись за нас.
Святой Иосиф, покровитель умирающих, молись за нас.
Святой Иосиф, гроза дьяволов, молись за нас.
 

В последнем отчете об Эгоне Вайсе было написано, что пациент умер в возрасте тридцати лет от удушья, которое последовало из-за того, что он проглотил свой язык.

В промежуточном отчете о Викторе Хоппе, который был написан примерно в это же время, значилось следующее: «Умеет говорить. К сожалению, нечленораздельно».

* * *

Две женщины приехали из самой Вены. У них была особая просьба, в которой им уже отказали другие врачи. Почти все говорили, что их желание невозможно исполнить, по крайней мере, в ближайшие годы. Сами они были уверены, что после рождения Луизы Браун возможно всё, и возражения докторов были скорее этического, чем практического порядка.

– Это потому, что мы – лесбийская пара? Из-за этого? По-вашему, мы этого не достойны? – постоянно спрашивали они докторов.

– Нет, это невозможно. Просто невозможно.

Один доктор сказал:

– Это запрещено.

Из-за этого их решимость только возросла.

В конце концов они поехали за границу. Может быть, в Германии подобное разрешалось.

Они записались на прием к доктору Хоппе 11 ноября 1978 года.

– Мы хотим ребенка, – сказала одна из них.

– От нас двоих, – пояснила вторая.

Обеим показалось, что доктор смотрел на них, будто они говорят на непонятном языке. Все надежды, которые они лелеяли во время путешествия на поезде до Бонна, в тот же миг улетучились. Они почувствовали себя смешными и наивными и уже почти поднялись, чтобы уйти, когда доктор вдруг сказал, что это возможно.

Они удивились и настойчиво повторили, что хотят, чтобы это был ребенок от них двоих. Как если бы они были мужем и женой. Чтобы он унаследовал физические качества их обеих.

– Это возможно, – повторил доктор, – но не сразу.

– У нас все с собой, – сказала одна женщина, а другая вытащила из сумки папку и стремительно сунула ее доктору под нос. – Результаты мазков, анализы крови, наши циклы. Сейчас у нас обеих благоприятный для зачатия период.

– У нас месячные в одно и то же время, – с гордостью заявила другая, обменявшись понимающим взглядом со своей подругой. – Это редкость, правда?

– В монастырях у монахинь менструальные циклы всегда совпадают, – сухо отреагировал доктор.

Женщины несколько оторопели. Доктор раскрыл папку и стал перелистывать страницы.

– Как велик шанс, что это получится, герр доктор?

– Я не занимаюсь прогнозами, – ответил он.

Женщины чувствовали себя в его присутствии неловко, это было первым, о чем они сказали друг другу, когда вышли от него. Но что значила неловкость по сравнению с такой хорошей новостью.

– Приходите завтра, – сказал он, после того как обследовал их обеих. – Завтра мы начнем.

Поначалу он хотел прогнать женщин. Он должен был прогнать их. Но все-таки сказал им не то, что хотел. Он сказал то, о чем подумал в порыве, но чего нельзя было говорить вслух.

– Это возможно, – сказал он.

Когда Виктор услышал свои собственные слова, было уже поздно. Его замечание о возможности получить результат, но «не сразу» женщины поняли неправильно. Или он сам неправильно выразился.

В тот момент, когда они объявили ему свое желание, он мигом сообразил, как можно его осуществить. Теоретически это было возможно. Ему надо было соединить ядра любых клеток этих женщин в оплодотворенной яйцеклетке, из которой он предварительно удалил бы ядро. Этот опыт он многократно проделывал во время учебы в университете, хотя тогда делал это с яйцами лягушек и саламандр.

– Это возможно, – так он сказал им.

Но уже в следующий момент перед ним встали практические сложности. Человеческие яйцеклетки в тысячу раз меньше, чем у амфибий. К тому же при опытах с последними получившийся эмбрион никогда не вырастал до размеров взрослой особи.

Поэтому-то он и добавил, что все возможно не сразу. Он имел в виду, что ему еще нужно время. Месяцы, а возможно, и годы.

Но его первая фраза вселила в женщин надежду, и они ухватились за нее. И тогда доктор Хоппе не посмел их разочаровать. Поэтому он снова сказал вещи, которые их удивили. А потом уже не мог вспомнить, что именно.

Он обследовал женщин. Одна из них предложила оплодотворить их обеих. Может быть, она сказала это в шутку, но доктор так не посчитал. Ее слова заставили его задуматься, и он понял, какой уникальный шанс могут предоставить ему эти женщины.

И тогда он решил, что начнет уже на следующий день, хотя и знал, что еще слишком рано. Ему еще надо было потренироваться. С другими животными клетками. С мышами. Или кроликами. Но этого он не сказал. Возможно, они передумали бы, если бы он попросил их вернуться только через полгода.

На другой день они пришли в назначенное время, и он провел операцию. Но с неоплодотворенными яйцеклетками. Они этого не знали. Таким образом, он в любом случае выигрывал месяц.

У обеих женщин месячные задержались на неделю. Все эти семь дней они явно чувствовали, что беременны, и возбужденно рассказывали ему об этом. Но потом плод, должно быть, незаметно покинул организм.

Для верности они спросили доктора, так ли это было на самом деле. Он ничего не отрицал, хотя и знал, что плода там никогда не было. Этим Виктор Хоппе вселил в них еще большую надежду. И снова подсадил обеим женщинам неоплодотворенные яйцеклетки, потому что в то время был еще очень занят экспериментами.

На тот момент ему удалось добиться следующего результата: он вырастил эмбрионы мышей из двух женских яйцеклеток, но ни один из них не вырос в живую мышь. С человеческими клетками доктор продвинулся не дальше слияния ядер. Тем не менее уже на этом этапе он достиг необычайно важных результатов.

Виктор работал над несколькими опытами одновременно и начинал один эксперимент, не успев закончить другой. Только иногда он что-то записывал. Честно говоря, слишком мало. Даже для него самого. «Успеется», – думал он, в то время как в голове уже был следующий этап эксперимента или совсем другой эксперимент. Его мысли были похожи на костяшки домино, выстроенные одна за другой: как только падала одна, другие падали за ней сами собой.

15 января 1979 года обе женщины опять появились у него. Он хотел бы отложить их приход, ему нужен был еще один месяц. Но они настояли, и Виктору пришлось сдаться, потому что в противном случае они, возможно, обратились бы куда-нибудь еще.

– Герр доктор, на этот раз все получится?

– Поживем – увидим. – Он ожидал этого вопроса и заранее подготовил ответ.

– А если не получится…

Он надеялся, что они зададут этот вопрос.

– Тогда я попробую еще раз. С вашего согласия, разумеется.

Женщины переглянулись. Одна из них произнесла:

– Значит, вы думаете, что опять не получится.

В ее замечании прозвучал упрек, но он, тем не менее, снова повторил:

– Поживем – увидим.

– Мы это уже слышали… – сказала женщина после короткой паузы. – Возможно, нам придется на этом остановиться. Мы…

– Вам не нужно ничего платить, – быстро сказал Виктор.

– Дело не в деньгах. Мы больше не верим в это.

Ее слова прозвучали так, как будто она хотела с кем-то расстаться. Ее девушка присоединилась к ней.

– Нам сказали, что это невозможно… То, что мы хотим.

– Кто вам сказал? – воскликнул он громче, чем хотелось.

Женщины испугались. Доктор понял: если они полностью потеряют надежду, то больше не вернутся. Ему надо было всего лишь вновь вселить в них уверенность. Поэтому он повел их в лабораторию.

– Иногда то, что кажется невозможным, просто сложно, – сказал он.

Он показал им троих мышей пяти дней от роду. Они были величиной с детский мизинец. Их кожа была покрыта волосками, у двух мышей – коричневыми, а у третьей – белыми. Они лежали в корытце с измельченной бумагой и сосали черную мышь.

– Это не их мать. Она их только вынашивала, – из другого корытца он вынул большую белую и большую коричневую мышь. – Вот это их матери. Мышата – результат их скрещивания. Ни один самец мыши в этом не участвовал.

От изумления женщины не смогли вымолвить ни слова.

На этот раз он их не обманывал. Он сказал, что ему надо провести еще несколько экспериментов на человеческих яйцеклетках. И он уверен, что после этого все получится. Виктор рассказывал им о своих исследованиях и планах целых полтора часа, и они не перебили его ни единого раза. Таким образом ему опять удалось перетянуть их на свою сторону и убедить подождать до следующей операции еще месяц. Женщины согласились. Ему показалось, что все получилось превосходно.

В тот же день он записал на бумаге то, что рассказал им. После того как женщины увидели мышей, новость должна была распространиться очень быстро. Нужно обнародовать методы работы, прежде чем другие ученые начнут кричать, что он всех обманывает. Самым лучшим было бы подождать, пока у женщин не родится ребенок, но выбора уже не оставалось.

Статья написалась сама собой. Лишь несколько раз ему пришлось заглянуть в свои скудные записи. Уже на следующий день он отправил статью в Science, где несколько лет назад были опубликованы отрывки из его диссертации. Он сделал фотографии мышат и их матерей и приложил изображения каждой фазы процесса деления, полученные при помощи микроскопа, а также свои зарисовки.

После этого доктор Хоппе снова заперся в лаборатории.

* * *

Лотта Гёлен пришла к сестрам-клариссам в Ля Шапель через год после окончания Второй мировой войны. Ее отец Клаас был родом из Фаалса и в 1928 году переселился в бельгийский Льеж в поисках работы на каменноугольных шахтах. Через год после этого он в какой-то больнице познакомился с медсестрой Марией Войчек, старшей дочерью эмигрантов-католиков из Польши. Марии было тогда девятнадцать лет. Провстречавшись полгода, они поженились. Это произошло в марте 1930 года. Мария была уже три месяца беременна Лоттой. Она спрятала свой слегка выросший живот под свадебным платьем при помощи корсета, и никто ничего не заметил. Так продолжалось шесть месяцев, пока те, кто попробовал посчитать, не стали хмурить брови. Но этим все и ограничилось. Даже ее родители молчали. Может быть, именно поэтому чувство вины у Клааса и Марии было так велико.

От этого чувства вины они освободились шестнадцать лет спустя, произведя на свет трех законнорожденных дочерей и сослав Лотту в монастырь Ля Шапели. Лотта не сопротивлялась. Она хотела стать учительницей и считала, что монастырь будет первым этапом на этом пути. Родители не сказали ей, что при монастыре не было ни одной школы. Об этом девушка узнала сама, когда сестры отправили ее работать в приюте. В качестве постулантки [7]7
  Постулант – в некоторых католических монашеских орденах – лицо, изъявившее желание стать членом ордена и проходящее в связи с этим испытательный срок (постулат). После успешного прохождения этого срока постулант становится послушником. Звание послушника непосредственно предшествует постригу в монахи.


[Закрыть]она должна была менять тряпичные подгузники ходивших под себя пациентов, а за остальными выливать и мыть ночные горшки. Кроме того, нужно было менять постельное белье и обрабатывать пролежни. Целый год, пока длился ее подготовительный срок, она не имела права разговаривать с пациентами.

Этот подготовительный год растянулся почти на двадцать один месяц. Тогда ее родители настояли, чтобы сестра Милгита допустила ее к посвящению в послушницы, потому что их дочь во второй раз отказалась возвращаться в монастырь после короткого пребывания дома.

Хабит [8]8
  Хабит – одежда католических монахинь.


[Закрыть], который Лотта могла носить как послушница, дал ей, наконец, чувство хоть какой-то значимости, несмотря на то, что в нем пришлось вынести изматывающую жару лета 1948 года. Ее обязанности остались прежними, потому что она все еще была самой молодой сестрой ордена. Но зато изменилось ее имя. Она стала называться сестрой Мартой, так решила за нее аббатиса. Святая Марта, как известно, была сестрой Марии Магдалины и занималась хозяйством, в то время как ее сестра уходила слушать Иисуса. Это имя, по мнению сестры Милгиты, было наградой за тяжелую работу Лотты в течение всех этих месяцев.

Но истинной наградой для Лотты стала возможность разговаривать с пациентами. Это произошло на следующий день после того, как Эгон Вайс замолчал навсегда. Несомненно, что-то здесь было не так, потому что, разрешив разговаривать с ними, Лотте тут же запретили распространяться о том, что говорили пациенты. «Плели пациенты» – вот какое выражение использовала сестра Милгита. Этой фразой она сразу же определяла любое их высказывание как полную ахинею. Как, например, то, что сказал Марк Франсуа. Этот имбецил пару дней назад поманил сестру Марту и прошептал, что Эгона убили. Он быстро провел указательным пальцем поперек горла. Она спросила его, кто же это сделал. Тем же самым указательным пальцем он украдкой показал на Анжело Вентурини. Когда она рассказала об этом аббатисе, та подвела ее к телу Эгона и показала, что с горлом умершего все в порядке.

– Видите, сестра Марта, – сказала она, – они плетут полную чушь. Поэтому опасно пересказывать другим подобные вещи.

Сестра Марта все поняла.

После смерти Эгона его рыдающий голос заменил певучий голосок Виктора. Как только в зале гас свет, мальчик принимался читать молитвы и продолжал до самого рассвета. В его голосе не было ни интонации, ни чувства. Это было просто непрекращающееся бормотанье, и поэтому никто из пациентов не обращал на него особого внимания. Напротив, от монотонного звука его голоса они сразу же засыпали, так успокоительно он на них действовал.

Днем Виктор спал или, может быть, просто притворялся. В любом случае, казалось, что он отгородился от всех стеной. До него не доходили ни голоса сестер, ни вопли пациентов. Сестры быстро прекратили попытки наладить с ним контакт, пациенты же, наоборот, продолжали пытаться, в основном потому, что тут же забывали свои предыдущие неудачные попытки. Жан Сюрмонт садился на прутья в ногах кровати Виктора и кричал, как ворона, Нико Баумгартен вставал у кровати и как будто трубил в трубу, а Марк Франсуа подкрадывался к Виктору и выпускал по нему залп из воображаемого пулемета.

Со дня смерти Эгона Виктор перестал есть. Он только пил. Тарелку с едой ставили рядом с его кроватью, и, если он так ничего и не съедал к тому времени, как другие пациенты съедали всё, тарелку убирали. Сестра Милгита говорила, что он обязательно поест, как только проголодается, но когда после трех дней голодания мальчик все еще не ел, она тоже забеспокоилась.

– Он тоскует по Эгону, – сказала сестра Мари-Габриэль.

– Он еще слишком мал для этого, – ответила сестра Милгита. – Это все капризы. Мы его быстро отучим.

С помощью трех других сестер она как-то днем набила ему рот едой и зажала нос, так что мальчику пришлось проглотить. Таким образом они скормили ему всю тарелку.

Не прошло и минуты, как его стошнило прямо на хабит сестры Милгиты.

В противоположном конце зала Марк Франсуа расхохотался, а аббатиса, чтобы поддержать свое достоинство и авторитет, отвесила Виктору крепкую пощечину.

Виктор, казалось, и не поморщился. И хотя все присутствующие видели, как на щеке проступает отпечаток руки сестры Милгиты, мальчик продолжал оставаться безразличным.

– В нем и в самом деле сидит зло, – проговорила тогда решительно аббатиса и решила, что надо посадить у его кровати сестер, чтобы те беспрерывно читали Библию. И днем и ночью. Она надеялась, что дьявол, который сидит в Викторе, лишится сна и наконец покинет его тело в поисках покоя.

Кровать Виктора перенесли в отдельное помещение, и сестры сменяли друг друга днем каждые два часа, а ночью – каждые четыре.

Сестре Марте выделили часть ночи, что ее вовсе не расстроило, потому что в этом случае на следующий день она имела право пропустить утреннюю службу, чтобы выспаться.

В первую ночь она изучала Виктора, который лежал в кровати на спине с закрытыми глазами. Она долго смотрела на шрам над его верхней губой, так грубо нарушающий симметрию лица, на плоский нос, форма которого была изуродована врожденным пороком: из-за шрама крыло носа с одной стороны задралось вверх, и правая ноздря была намного шире, чем левая.