Текст книги "Нежность волков"

Автор книги: Стеф Пенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

~~~

Я хорошо помню время, когда отправилась в большое путешествие, и, видимо, этот момент потому так отчетливо запечатлелся, что обозначил конец одного периода моей жизни и начало другого. Уверена, то же относится к великому множеству людей в Новом Свете, но я не имею в виду плавание через Атлантику, хотя это было нечто совершенно ужасающее. Мое путешествие началось с поездки от ворот общественной лечебницы в Эдинбурге до большого ветшающего дома в Западном Хайленде. Меня сопровождал мужчина, которому суждено было стать моим мужем, но тогда я, разумеется, понятия об этом не имела. Ничего я не знала и о важности этой поездки, но с ее началом и вся моя жизнь начала меняться окончательно и бесповоротно. У меня и в мыслях не было, что я больше никогда не вернусь в Эдинбург, но когда экипаж начал свой долгий извилистый путь от лечебницы, определенные связи были порваны – с прошлым, с родителями, с относительно удобным существованием, даже с моим общественным классом, – чтобы уже никогда больше не срастись.

Позже мне нравилось думать о той поездке, представляя себе руку судьбы: вот она перерезает связующие нити, в то время как я в ошеломленном неведении сижу в трясущемся экипаже и гадаю, не спятила ли (если можно так выразиться), что покидаю лечебницу для душевнобольных с ее относительным покоем. А еще я спрашивала себя, часто ли мы сознаем действие необратимых сил по ходу дела. Я-то, конечно, ничего не сознавала. И напротив, как часто мы придаем колоссальное значение тому, что вскоре рассеется, как утренний туман, не оставив за собой и следа.

Что бы там я ни думала, мы наконец прибыли. Конец пути, который кажется столь важным. Но возможно, это лишь страх перед грядущим насилием.

Местность здесь не такая монотонная: вся изрезана ухабами и складками, словно сбившийся ковер, который нужно разгладить. А перед нами, насколько я вижу сквозь огненные вспышки, маленькое озеро. Оно длинное и изогнутое, словно манящий палец, и огибает нагромождение скал, вздымающихся на сотню футов или даже выше. На противоположном берегу деревья, но это скорее рощица, нежели лес. Большая часть озера замерзла, гладкая и белая, как каток для керлинга. Но с одного конца, там, где в него впадает, низвергаясь со скал, река, озеро свободно от льда, и над черной бурлящей водой поднимается пар.

Мы идем по замерзшему озеру. С запада сияет холодное солнце, на лазурном небе ни облачка, деревья на белом снегу будто нарисованы углем. Я пытаюсь себе представить, будто мы здесь по другой, хорошей причине, но, по правде говоря, для меня не может быть никакой другой причины оказаться здесь с Паркером. Между нами нет ничего общего, кроме связавшей нас смерти: лишь это и своего рода стремление к справедливости. А когда дело будет сделано – если будет, – не останется вообще ничего, нас объединяющего. И мысль об этом для меня невыносима.

Поэтому я заставляю себя смотреть, как бы при этом ни горели глаза. Я должна видеть. Я должна это запомнить.

Под деревьями снег не такой глубокий. Брошенная хижина так выветрилась, что совершенно незаметна, пока не окажешься прямо перед ней. Провисшая на сгнивших петлях дверь приоткрыта, и за порогом намело целый сугроб. Паркер перебирается через него, а следом захожу я, откидывая с лица шарф. Здесь только одно окно, закрытое ставнями, а потому царит благословенная мгла. Совершенно не похоже, что здесь когда-либо кто-то жил, видно лишь некое нагромождение свертков, побелевшее от снега.

– Что это за домик?

– Трапперская избушка. Ей, наверное, лет сто.

Хижина так покосилась, обветшала и словно бы поседела от непогоды, что это кажется вполне возможным. Я зачарована этой мыслью. Самый старый дом в Дав-Ривер стоит на этой земле ровно тринадцать лет.

Я спотыкаюсь обо что-то, лежащее на полу.

– Это и есть те меха? – показываю я на кучу свертков.

Паркер кивает, подходит к одной из кип, рассекает ножом обвязку и вынимает темную, с проседью шкуру.

– Видели такую прежде?

Я беру ее и чувствую, какая она податливая, холодная и невероятно мягкая. Я видела такую в Торонто, кажется, на дряблой шее богатой старухи. Чернобурка. Кто-то отметил, что она стоит сотню гиней или какую-то другую, столь же невероятную сумму. Мех серебристый, тяжелый, а еще скользкий и гладкий, как шелк. Все это так. Но такая уйма денег?

Я чувствую, что разочарована в Паркере. Не знаю, чего я ожидала, но почему-то в конце концов мне ужасно неприятно, что он проделал весь этот путь ради того же, что и Стюарт.

Ни слова не говоря, мы устраиваемся в хижине на ночевку. Паркер работает молча, но это не его обычное молчание, когда он полностью поглощен любым своим занятием. Я уверена, что сейчас он озабочен чем-то другим.

– Как вы думаете, сколько это займет времени?

– Недолго.

Никто из нас не проговаривает, что имеется в виду, но оба мы знаем, что задача наша далеко не решена. Я поглядываю за дверь, выходящую на юг, так что нашего пути не видно. Снаружи ослепительный свет, и от каждого взгляда голова моя взрывается колющей болью. Но я не могу оставаться в хижине; мне необходимо побыть одной.

Держась деревьев, окаймляющих западный берег, я направляюсь к черной, незамерзшей части озера, привлеченная невысокими водопадами, движущимися, но зловеще бесшумными. Я замечаю их, лениво собирая сухие ветки для очага. Не сидеть же нам без огня, раз мы ждем Стюарта. Я узнаю хорошо знакомый металлический привкус во рту. Вкус моей трусости.

До водопадов всего сотня ярдов, так что, кажется, заблудиться здесь невозможно. Но я умудрилась. Я нахожусь у самого берега, но, даже идя по кромке, нигде не могу разглядеть хижину. Сперва я не беспокоюсь. По собственным следам возвращаюсь к водопадам, где дымится темная вода, окруженная постепенно бледнеющим льдом. Как путника на утесе тянет к самому краю, так и меня тянет пройти по льду, от белого к серому, чтобы проверить его на крепость. Пройти, сколько возможно, а потом еще немного.

Я поворачиваю назад, так что заходящее солнце с его огненными вспышками остается справа, и снова вхожу в рощу. Стволы дробят солнечный свет на пульсирующие волны, от которых у меня кружится голова. Я закрываю глаза, но когда открываю их снова, то вовсе ничего не вижу – жгучая белизна стирает все вокруг, и я вскрикиваю от боли. Прекрасно зная, что происходит, я все же поддаюсь внезапному страху: а вдруг зрение не восстановится никогда? Снежная слепота редко приводит к постоянной потере зрения, но ведь такие случаи бывали. А потом я думаю: так ли это плохо? Ведь тогда последним виденным мною лицом станет паркеровское.

Я стою на четвереньках, споткнувшись о разворошенную снежную кучу. Хлопаю ладонями по земле: возможно, тут логово какого-то зверя. Земля под снегом темная и рыхлая. Меня охватывает новая тревога: только очень большое животное способно вырыть столько земли, причем недавно – свежая земля оседает у меня под рукой. Я пытаюсь подняться, и рука натыкается на что-то, заставляющее меня отпрянуть с неудержимым пронзительным воплем. Что-то мягкое и холодное, на ощупь похожее на ткань – или… или…

– Миссис Росс?

Каким-то образом он оказывается рядом со мной еще прежде, чем я слышу его приближение. Пустота немного разжижается, и я способна увидеть его темный силуэт, но красные и оранжевые пятна расплываются вместе с чернотой ветвей и белизной снега. Он берет меня под руку и говорит:

– Ш-ш-ш, здесь никого нет.

– Там… что-то в земле. Я коснулась его.

К горлу подкатывает тошнота, но потом отступает. Я больше не могу видеть эту груду земли, но Паркер рыщет вокруг, исследуя ее. Я встаю, вытирая непрерывно текущие слезы (без всякой причины, потому что я не плачу). Если их тут же не стереть, они маленькими жемчужинами замерзнут у меня на щеках.

– Это один из них, да? Один из норвежцев.

Рука – почему-то голая – хранит память о том прикосновении.

Паркер теперь сидит на корточках и счищает землю и снег.

– Нет, не из норвежцев.

Я с облегчением вздыхаю. Значит, все-таки зверь. Я беру пригоршню снега и растираю руки, чтобы избавиться от ужасного ощущения.

– Это Нипапанис.

Я приближаюсь к нему на ватных ногах, поскольку глаза отказываются видеть, правда ли это. Паркер на земле горит и вспыхивает, словно Гай Фокс пятого ноября.

– Не подходите.

Я в любом случае ничего больше не вижу, а ноги сами по себе подводят меня все ближе. Тогда Паркер встает и берет меня за плечи, закрывая от того, что лежит на земле.

– Что с ним случилось?

– Его застрелили.

– Покажите мне.

Чуть помедлив, он отступает в сторону, но продолжает держать меня за плечо, когда я опускаюсь на колени у неглубокой могилы. Склонившись почти вплотную, я наконец различаю, что там лежит. Паркер очистил от снега и земли голову и туловище. Тело лежит ничком, заплетенные волосы испачканы, но красные и желтые нити, связанные в шнурок, по-прежнему яркие.

Мне нет нужды его переворачивать. Он не ушел под лед и не утонул. У него на спине рана шириной с мой кулак.

Прежде чем мы возвращаемся к хижине, я замечаю свою последнюю глупость. Должно быть, где-то в роще я потеряла варежки, пальцы побелели и онемели. Два непростительных греха за два дня; меня стоило бы пристрелить.

– Прошу прощения, так глупо с моей стороны…

Снова извинения. Бесполезная, тупая, беспомощная обуза.

– С ними все не так плохо.

Уходящее на ночь солнце окрашивает небо нежным сине-зеленым цветом. В хижине горит огонь, и Паркер устраивает нам постели в меховом богатстве.

Я теряю варежки лишь второй раз в жизни; прошлый был в мою первую здешнюю зиму, и тогда я усвоила урок. Но похоже, многое забыла за последние несколько недель. Например, как себя защитить. Во всех смыслах.

Паркер растирает мне руки снегом. В пальцы возвращаются ощущения, причем очень болезненные.

– Так Стюарт был здесь – он знает о мехах.

Паркер кивает.

– Боюсь, что я не в состоянии обращаться с оружием.

– Может, и не понадобится, – бормочет Паркер.

– Будет, наверное, лучше, если вы возьмете оба ружья.

А я так хотела стать для него еще одной парой глаз. Следить за ним. Оберегать его. Теперь я даже на это неспособна.

– Мне жаль. От меня никакой помощи. – Я подавляю горький смешок, совершенно неуместный.

– Я рад, что вы здесь.

Я не различаю выражения на его лице – если смотрю прямо на него, то вижу перед собой только яркие вспышки. Я могу видеть его лишь искоса, самым краешком глаза. Он рад, что я здесь.

– Вы нашли Нипапаниса.

Я отдергиваю руки.

– Благодарю вас. Теперь я могу сама.

– Нет, погодите.

Паркер расстегивает свою синюю рубашку. Он снова берег мою левую руку и кладет ее себе под мышку, сжимая теплой плотью. Я протягиваю правую руку к другой подмышке, и, сцепленные так, мы стоим на расстоянии вытянутой руки, лицом к лицу. Я кладу голову ему на грудь, не желая, чтобы он в упор разглядывал мое лицо с красными, слезящимися глазами. И пылающими щеками. И с улыбкой.

Прижатым к обнажившейся груди ухом я слышу, как стучит его сердце. Часто? Не знаю, может, нормально. Мое сердце бьется часто, это мне известно. Мои руки горят, возвращаемые к жизни теплом кожи, которой я никогда не видела. Паркер подпихивает мне под голову смятую серебристую шкуру, подушку ценой в сто гиней, мягкую и прохладную. Его рука покоится на моей спине. Когда некоторое время спустя я чуть двигаюсь, то чувствую, что он держит в руке мои распустившиеся волосы. Он рассеянно гладит их, словно одну из своих собак. Наверное. А может, и нет. Мы не говорим. Не о чем говорить. Ни звука, только наше дыхание да шипенье огня. И неровное биение его сердца.

Если честно, то, если бы мне предложили исполнить единственное желание, я пожелала бы, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Я эгоистка, сама знаю. Я и не притворяюсь. И скорее всего, я порочна. Похоже, меня не заботит чужая смерть, если в результате я лежу здесь вот так, с губами, почти касающимися треугольника теплой кожи, так что Паркер ощущает мое дыхание.

Я не заслуживаю того, чтобы исполнялись мои желания, хотя, напоминаю я себе, заслуживаю или нет, дела это не меняет.

Где-то там, снаружи, приближается Стюарт.

~~~

Я просыпаюсь от легкого прикосновения. Рядом Паркер, в руке у него ружье. Я тут же понимаю, что мы не одни. Он протягивает мне охотничий нож.

– Берите. Я возьму оба ружья. Оставайтесь здесь и слушайте.

– Они здесь?

Ему не нужно отвечать.

Снаружи не доносится ни звука. Ветра нет. Все так же морозно и ясно, звезды и убывающая луна поливают снег мягким полусветом. Птицы не поют. Не слышно ни зверя, ни человека.

Но они здесь.

Паркер располагается у кое-как прилаженной на место двери и наблюдает сквозь щели. Я прижимаюсь к стене, стискивая нож. Представить себе не могу, что мне с ним делать.

– Скоро рассветет. Они знают, что мы здесь.

Я всегда ненавидела ждать. Не обладаю этим даром, который есть у любого охотника, – коротать время, не сходя с ума от волнения. Я напрягаю слух, чтобы не пропустить ни малейшего звука, и уже начинаю думать, что Паркер мог ошибиться, когда снаружи, от самой стены хижины, доносится едва слышный шорох. В жилах у меня стынет кровь, я вдруг непроизвольно дергаюсь – совершенно непроизвольно, – и лезвие ножа чиркает о стену. Те, кто снаружи, не могут этого не услышать. Тишина сгущается еще больше, а затем легчайший шорох шагов, удаляющихся по снегу.

Хватит мне извиняться, так что я не говорю ничего. Снова шаги на снегу, будто бы пришедший решил, что не стоит больше сохранять тишину.

– Что вы видите?

Я говорю тише, чем дышу. Паркер качает головой: ничего. Или – закрой рот. В целом я с ним согласна.

Через очередной бесконечный сгусток времени – минуту? двадцать? – мы слышим голос:

– Уильям? Я знаю, что ты там.

Нет сомнений, это голос Стюарта. Он перед хижиной. Я не сразу понимаю, что он обращается к Паркеру.

– Я знаю, что ты хочешь эти меха, Уильям. Но это собственность Компании, и я обязан вернуть ее законным владельцам. Сам знаешь.

Паркер бросает на меня взгляд.

– У меня здесь люди. – Стюарт говорит уверенно, спокойно. Скучающе.

– Что случилось с Нипапанисом? Он узнал о Лоране?

Тишина. Лучше бы Паркер этого не говорил. Если Стюарт узнает, что мы нашли могилу, живыми нас не отпустит. Затем снова доносится голос:

– Он пожадничал. Захотел все меха себе. Он собирался убить меня.

– Ты застрелил его в спину.

Клянусь, я слышу вздох, словно переполняется чаша его терпения.

– Всякое случается. Кому, как не тебе, это знать, Уильям. Это было… непреднамеренно. Я настаиваю, чтобы ты вышел.

Наступает долгая пауза. Я вижу, как Паркер крепче сжимает ружье. Глаза у меня по-прежнему горят, но я вижу. Я должна видеть. Второе ружье висит у него на спине. Небо светлеет. Светает.

Уильям Паркер, ты моя любовь.

Меня будто лошадь сшибает, на полном скаку. Глаза наполняются слезами при мысли о том, что он сейчас выйдет.

– Мы можем договориться. Возьмешь немного шкур и уйдешь.

– Почему бы тебе самому не зайти? – откликается Паркер.

– Выходишь ты. Там темно.

– Не выходи! Ты не знаешь, сколько с ним людей. – Мои слова вырываются сквозь стиснутые зубы. Я молюсь о нем каждым потрепанным клочком моей обветшавшей веры. – Пожалуйста!..

– Все в порядке.

Он говорит очень нежно. Он смотрит на меня. Уже достаточно светло, чтобы отчетливо видеть его лицо. И я различаю каждую деталь, каждую из складок, когда-то казавшихся мне свирепыми и жестокими, каждую невыразимо родную морщину.

– Сперва покажись. Дай убедиться, что ты без оружия.

– Нет!

Это кричу я, но еле слышно. Снаружи доносится какой-то шум, а следом Паркер тянет на себя дверь и выходит в серые сумерки. Я зажмуриваюсь в ожидании выстрела.

Выстрела нет. Я припадаю к щели и различаю какую-то фигуру, видимо Стюарта, но не вижу, где Паркер; должно быть, он слишком близко к хижине.

– Я не хочу драки. Я просто хочу вернуть меха туда, где им следует быть.

– Ты не должен был убивать Лорана. Он даже не знал, где они. – Его голос доносится откуда-то справа.

– Произошла ошибка. Я этого не хотел.

– Две ошибки? – Снова голос Паркера, теперь подальше.

Я не могу различить выражение лица Стюарта. Но слышу ярость в его напрягшемся до предела голосе:

– Что ты хочешь, Уильям?

Сказав это, Стюарт внезапно движется, пропадая из моего поля зрения. Звук выстрела и вспышка где-то среди деревьев за его спиной, глухой стук в стену хижины справа от меня. И больше ни звука. Я не знаю, где Паркер. Вспышка пороха обожгла глаза, словно игла, вонзенная в мозг. Я задыхаюсь, шумно хватая ртом воздух, и не могу успокоиться. Я хочу позвать Паркера, но не в состоянии перевести дух. Никого не видно. Слева от меня какое-то движение, и я слышу проклятия. Стюарт.

Проклятия, потому что Паркер ускользнул от него?

Снаружи шаги, очень близко. Я стискиваю рукоять ножа так крепко, как только могу онемевшими пальцами; я стою наготове за дверью…

И он пинает ее; все очень просто. Дверь бьет меня по лбу, сшибает с ног, и я роняю нож.

Следующее мгновение ничего не происходит; возможно, потому, что глаза его привыкают к темноте. Затем он видит меня, распростертую на полу у его ног. Я лихорадочно пытаюсь нащупать нож, каким-то чудом упавший прямо под меня, хватаю его за лезвие и ухитряюсь сунуть в карман, прежде чем он сгребает меня за плечи и грубым рывком ставит на ноги. Потом он толкает меня перед собой в дверной проем.

~~~

Услышав выстрел, Дональд пускается бежать. Он понимает, что это, вероятно, не самое мудрое решение, но почему-то, – возможно, потому, что он такой высокий, – мысль вовремя до ног не доходит. За спиной он слышит шипение Алека, но не понимает, что именно тот говорит.

Он почти в конце озера; шум донесся от деревьев на том берегу. В голове пульсирует мысль, что они были правы. Они были правы – и теперь их убивает Получеловек. Он понимает, что ведет себя безрассудно; бегущая по льду фигура отчетливо видна со всех сторон, но знает и то, что Стюарт не станет в него стрелять. Можно еще все решить: они могут поговорить как два разумных человека, оба на службе великой Компании. Стюарт – человек разумный.

– Стюарт! – кричит он на бегу. – Стюарт! Подождите!

Он не знает, что еще должен сказать. Он думает о миссис Росс – возможно, истекающей кровью. И о том, как не спас ее. Он почти уже добежал до деревьев у подножья большого холма, когда замечает впереди движение. Первый увиденный им признак жизни.

– Не стреляйте, пожалуйста. Это я, Муди… Не стреляйте… – Он держит ружье за ствол и размахивает им, чтобы показать свои мирные намерения.

Он видит вспышку света под деревьями, и что-то с чудовищной силой бьет его в живот, опрокидывая на спину. В довершение всего ветка, или во что он там врезался, попала, кажется, прямо в шрам.

Задыхаясь, он пытается встать, но не может, так что лежит несколько мгновений, переводя дух. У него упали очки; на самом деле эта вещь совсем не для Канады, вечно они покрываются инеем или запотевают в самые неподходящие моменты, вот и теперь… он шарит в снегу вокруг себя, но нащупывает только холод. Какая все-таки неудобная вещь – очки, почему бы кому-нибудь не придумать чего получше.

В конце концов он натыкается на ружье и подбирает его. И тут узнает о крови, поскольку ствол скользкий и теплый. С величайшим усилием он поднимает голову и видит кровь на своей куртке. Он раздражен: нет, на самом деле он в ярости. Куда поперся, чертов идиот? Теперь и Алек в опасности, и все по его вине. Он думает позвать паренька, но что-то – некое чувство, невесть откуда – его останавливает. Он сосредоточивается на том, чтобы держать ружье на изготовку: по крайней мере, сможет сделать выстрел, не переворачиваясь, так что не умрет без единого звука. Он не останется совершенно бесполезным – что бы сказал отец?

Но стоит тишина, как будто бы он опять один-одинешенек на много миль вокруг. Придется подождать, пока он что-нибудь увидит. Ладно, тот, кто стрелял, кто бы это ни был, явно не думает, что должен подойти и закончить свою работу. Дурак.

Потом он в какой-то момент поднимает взгляд и видит над собой лицо. Он смутно помнит его, лицо из Ганновер-Хауса – лицо пьяницы, бесстрастное, пустое и какое-то замкнутое, словно камень, закрывающий нору. Он понимает, что это лицо убийцы Лорана Жаме. Человека, чьи следы на снегу привели их сюда. Вот зачем он пришел – узнать и обнаружить его. И теперь сделал это. Но слишком поздно. Вполне для него типично, думает Дональд, так туго соображать, – именно это всегда говорил отец. И, чувствуя, как жар приливает к глазам, он думает: «О, слышать бы сейчас отцовские нотации». Дональду приходит в голову, что неплохо бы прицелиться в эту рожу, но к этому времени лицо снова пропадает, да и ружье тоже. Он так устал. Устал и замерз. Наверное, он просто откинет голову на мягкий снег и немного отдохнет.

Снаружи я не вижу никого, даже Стюарта, который так заломил мне руку за спину, что я едва дышу, опасаясь вывихнуть плечо. По крайней мере, ничто не указывает на то, что Паркер лежит в снегу раненый или того хуже. Не видно и Получеловека, если он здесь. Стюарт выставил передо мной ружье и угрожающе им поводит. А я у него вместо щита. Слышно движение, но это за хижиной, да и звук какой-то неотчетливый. Он медленно подтаскивает меня к торцовой стене, которую уже начинает жечь появившееся из-за горизонта солнце. Разумеется, у меня нет шарфа, чтобы защитить глаза. И руки у меня голые.

– Легкомысленно, – говорит он, словно читая мои мысли. – Да и с глазами вашими тоже. Он не должен был тащить вас сюда.

Стюарт словно бы несколько разочарован.

– Он меня не тащил, – говорю я, скрипя зубами. – Это вы меня притащили, когда убили Жаме.

– Неужели? Ну-ну, я понятия не имел. Я думал, вы с Паркером…

Мне больно говорить, но слова сами льются из меня; я просто плавлюсь от ярости:

– Вы даже не представляете, скольким людям навредили. Не только тем, кого убили, но…

– Заткнись, – невозмутимо бросает он.

Он прислушивается. Треск среди деревьев. Слева, издалека, оглушительный треск – ружье. И выстрел звучит иначе, чем раньше.

– Паркер!

Я ничего не могу с собой поделать. Еще доля секунды, и я бы успела прикусить язык: я не хочу, чтобы он принял мой крик за мольбу о помощи и прибежал.

– Со мной все в порядке! – кричу я со следующим выдохом. – Пожалуйста, не стреляйте. Он готов на сделку. Мы уйдем. Просто дайте нам уйти, пожалуйста…

– Заткнись!

Стюарт так крепко зажимает мне рот, что кажется, будто вот-вот сломает пальцами челюсть. Каким-то неуклюжим четвероногим существом мы доходим до угла хижины, но и здесь никого не видно.

Новый выстрел надвое раскалывает тишину – слева от нас, теперь за хижиной. И на этот раз он сопровождается другим шумом. Человеческим стоном.

Я задыхаюсь, воздух застревает в горле, будто деготь.

Стюарт кричит на незнакомом языке. Команда? Вопрос? Если Получеловек и слышит, то не отвечает. Стюарт снова кричит, голос его напряжен до предела, голова ходит взад и вперед, он не уверен в себе. Надо действовать, думаю я, – теперь, пока он колеблется. Он отпускает мой рот, чтобы одной рукой навести ружье. Я сжимаю в кармане нож, поворачиваю его так, чтобы рукоять удобно легла в ладонь. И начинаю вытаскивать, дюйм за дюймом.

А потом откуда-то из-за деревьев доносится голос – но явно не Получеловека. Отзывается молодой голос, на том же языке. Стюарт в замешательстве: он не узнает этого голоса. Это им не запланировано. Я изо всех сил бью ножом назад, ему в бок. Хотя в последний момент он вроде понимает, что происходит, и пытается уклониться, лезвие встречает податливое сопротивление, и он воет от боли. Передо мной мелькает его лицо, наши глаза встречаются – у него они укоризненные, синей неба, а на лице играет полуулыбка, даже когда он поворачивает в мою сторону ружье.

Я бегу. Снова ружейный треск, оглушающий меня, где-то совсем близко, но я ничего не чувствую.