Текст книги "Нежность волков"

Автор книги: Стеф Пенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

~~~

Когда наступают холода возраст напоминает о себе Эндрю Ноксу. Уже несколько лет каждую осень у него начинают болеть суставы и болят так всю зиму, независимо от того, сколько фланели и шерсти он на них намотает. Ему приходится ходить с осторожностью, приспосабливаясь к боли в бедрах. С каждой осенью страдания начинаются чуть раньше.

Но сегодня утомлена и вся его душа. Он говорит себе, что все это вполне объяснимо – такое страшное событие, как убийство, способно потрясти любого. Но здесь нечто большее. В истории двух деревень еще никого не убивали. Мы приехали сюда, чтобы скрыться от всего этого, думает он: покинув города, мы рассчитывали, что такое осталось позади. Да еще загадочность столь… зверского, варварского убийства, какие возможны разве что в южных штатах. Конечно, за прошедшие годы несколько человек умерли от старости, лихорадки или несчастных случаев, не говоря о тех бедных девочках… Но никто не был убит, беззащитный, босой. Нокса обескураживает тот факт, что на жертве не было башмаков.

После обеда он, изо всех сил стараясь не потерять терпения, читает заметки Скотта: «Печь в три фута высотой и один фут восемь дюймов глубиной, чуть теплая на ощупь». Он полагает, что это может быть важно. Если в момент смерти огонь пылал в полную силу, печь остывала бы тридцать шесть часов. Таким образом, убийство могло произойти накануне. Если только очаг уже не остывал, когда Жаме встретил свою судьбу, в таком случае смерть могла наступить этой ночью. Но нельзя исключить, что все произошло и предыдущей ночью. Они не слишком преуспели в своих сегодняшних поисках. Не обнаружилось ни явных следов борьбы, ни крови, кроме как на постели, где на француза, должно быть, и напали. Они гадали, была ли обыскана хижина, но Жаме настолько бессистемно разбрасывал свои вещи – обычное для него дело, если верить миссис Росс, – что не вдруг и поймешь. Скотт настаивал на том, что душегуб был туземцем: белый, мол, на подобное варварство неспособен. Нокс в этом вовсе не уверен. Несколько лет назад его вызвали на ферму близ Коппермайна после чрезвычайно прискорбного происшествия. В некоторых общинах существует обычай ритуального унижения жениха во время брачной ночи. Эту забаву называют «кошачий концерт» и устраивают, чтобы выразить неодобрение, когда, скажем, старик обручается с женщиной куда моложе себя. В данном случае престарелого жениха вымазали дегтем, обваляли в перьях и за ноги повесили на дерево у его собственного дома, пока местная молодежь расхаживала в масках, стуча в котелки и дуя в свистки.

Шалость. Молодежь развлекается.

Но тот человек умер. Нокс знал по крайней мере одного из парней, несомненно замешанного в этом деле, но никто, несмотря на их раскаяние, не заговорил. Шалость вышла боком? Скотт не видел залитого дегтем лица мужчины; не видел веревок, глубоко впившихся в раздувшиеся лодыжки. Эндрю Нокс не готов освободить от подозрений всю расу на том основании, что ей несвойственна такая жестокость.

Он прислушивается к звукам за окном. За стенами его дома могут таиться зло и насилие. Возможно, это такая хитрость: снять скальп, чтобы подозрение пало на тех, у кого другой цвет кожи. Господи, только не житель Колфилда. Но какой мотив скрывается за этой смертью? Уж конечно не ограбление: что можно взять у Жаме? А вдруг он припрятал тайник с сокровищами? Или у него были враги – возможно, неоплаченный долг?

Он вздыхает, раздосадованный собственными мыслями. Он был так уверен, что, осмотрев хижину, обнаружит улики, если не разгадку, но теперь уверенности поубавилось. Особенно уязвляет его тщеславие то, что он не сумел прочитать следы на глазах у миссис Росс – вздорной бабы, рядом с которой он всегда чувствует себя неловко. Ее сардонический взгляд никогда не смягчается, даже когда она описывает свое ужасное открытие, даже столкнувшись с ним вторично. В городке ее не слишком-то любят, потому что вечно кажется, будто она смотрит на всех свысока, хотя, по общему мнению (и до него самого доносились некоторые довольно-таки жуткие слухи), кичиться ей нечем. Тем не менее, когда глядишь на нее, некоторые из тех зловещих историй кажутся совершенно невероятными: держит она себя прямо по-королевски, и лицо у нее вполне привлекательное, хотя ее колючие манеры вряд ли совместимы с истинной красотой. Он ощущал ее взгляд, когда подошел выяснить, насколько остыл труп. Он едва сдерживал дрожь в руке – казалось, не найти на теле места, не залитого кровью. Он глубоко вздохнул (отчего его только затошнило) и коснулся пальцами запястья мертвеца.

Кожа была холодной, однако ощущалась человеческой, нормальной – как его собственная. Он старался отвести глаза от ужасной раны, но их, словно мух, так и тянуло обратно. Глаза Жаме смотрели прямо на него, и Ноксу подумалось, что он стоит на том месте, где стоял убийца. Жаме не спал, когда пришел конец. Нокс чувствовал, что должен закрыть покойнику глаза, но знал, что не в состоянии сделать это. Чуть погодя он принес сверху простыню и накрыл тело. Кровь высохла и не пачкается, сказал он – как будто это имело какое-то значение. Он попытался скрыть смущение очередным практическим замечанием, ненавидя при этом деланую бодрость в собственном голосе. По крайней мере, завтра это перестанет быть его исключительной ответственностью – приедут люди из Компании и, возможно, разберутся, что здесь случилось. Возможно, что-то вдруг станет очевидным, кто-то что-нибудь обнаружит, и к вечеру все прояснится.

И с такой иллюзорной надеждой Нокс аккуратно складывает бумаги в стопку и задувает лампу.

~~~

Уже за полночь, а я сижу с зажженной лампой и книгой, которую не могу читать, в ожидании шагов, чтобы открыть дверь и впустить в кухню холодный воздух. Вдруг я ловлю себя на мысли, что опять думаю о тех бедных девочках. Эту историю в Дав-Ривер и Колфилде знает каждый, а тем, кто приехал позже, ее излагают со всеми подробностями и, расположившись у очага зимними вечерами, повторяют снова и снова с незначительными изменениями. Как и все лучшие истории, это трагедия.

Сетоны были почтенной семьей из Сен-Пьер-ла-Рош. Чарльз Сетон был доктором, а его жена Мария недавно эмигрировала из Шотландии. Две дочери были их гордостью и счастьем (так они говорили, хотя разве с детьми бывает иначе?). Тихим сентябрьским днем Эми, которой было пятнадцать, и тринадцатилетняя Ева отправились по ягоды с подружкой по имени Кэти Слоун. На берегу озера они собирались устроить пикник. Дорогу они знали, все три не раз бывали в кустистых перелесках, были прекрасно знакомы с их опасностями и уважали тамошние законы: никогда не сходи с тропы, никогда не оставайся после заката. Кэти была чрезвычайно хорошенькой, прямо-таки славилась в городке своей внешностью. Эту деталь всегда добавляли, словно бы она делала случившееся еще более трагичным, хотя лично я не вижу в ней особого значения.

В девять часов утра девочки отправились из дому с корзинкой еды и питья. В четыре они должны были вернуться, но не вернулись. Родители прождали их еще час, а затем оба отца отправились на поиски. Они обследовали тропу, то и дело окликая дочерей, и наконец вышли к озеру и до самой темени искали и кричали, но и малейшего следа не обнаружили. Тогда они двинулись в обратный путь, надеясь, что дочери вышли к дому другой дорогой, но девочек дома не оказалось.

Были развернуты серьезные поиски, все в городке вызвались помогать. Миссис Сетон лежала в обмороке. Вечером второго дня Кэти Слоун вернулась в Сен-Пьер. Она была обессилена, в перепачканной одежде. На ней не было куртки и одной туфли, но в руке она держала корзинку для еды, набитую (гротескная деталь и, вполне возможно, вымышленная) листьями. Поисковики удвоили усилия, но не обнаружили абсолютно ничего. Ни туфли, ни клочка одежды, ни даже отпечатка ступни. Словно земля разверзлась и поглотила девочек.

Кэти Слоун уложили в постель, хотя спорный вопрос, была ли она действительно больна. Она сказала, что почти сразу после ухода из дома вроде как поспорила с Евой и плелась позади, пока остальные не скрылись из виду. Она пошла к озеру и принялась звать их, решив, будто они спрятались нарочно. Потом заблудилась в лесу и не смогла отыскать тропинку. Больше она сестер Сетон не видела. Горожане продолжали поиски, отправив делегации в близлежащие индейские деревни, ибо подозрения пали на индейцев так же естественно, как дождь падает на землю. Однако те не только клялись в своей невиновности на Библии, не нашлось также ни малейшего следа похищения. Сетоны искали все дальше и дальше. Чарльз Сетон нанял людей, помогавших ему в поисках, в том числе индейского следопыта, а после смерти миссис Сетон, у которой, вероятно, не выдержало сердце, еще профессионального сыщика из Штатов. Сыщик объехал все индейские общины Верхней Канады и дальше, но ничего не нашел.

Месяцы выстроились в годы. Дожив до пятидесяти двух, Сетон скончался, измученный, без гроша в кармане и не в себе. Кэти Слоун так и не вернула былую красоту; она казалась тупой и бестолковой – или всегда была такой? Никто уже и вспомнить не мог. История об этом происшествии распространялась все дальше и шире, пока не превратилась в легенду, которую школьники рассказывали друг другу с массой противоречий, измышленных их усталыми матерями, дабы отвратить своих чад от скитаний. Рождались все более и более дикие теории относительно того, что случилось с двумя девочками; люди писали из самых разных мест, утверждая, будто видели их, или женились на них, или сами были ими, но ни одно утверждение не было мало-мальски обосновано. И ни одно объяснение так и не смогло заполнить пустоту, оставленную исчезновением Эми и Евы Сетон.

Все это случилось пятнадцать лет назад или даже раньше. Сетоны оба мертвы; сперва от горя умерла мать, затем отец, разоренный и опустошенный своими бесконечными поисками. Но история девочек осталась с нами, потому что сестра миссис Сетон вышла замуж за мистера Нокса, вот почему мы виновато замолчали, когда в тот день она вошла в лавку. Я с ней не слишком хорошо знакома, но знаю, что об этом она никогда не говорит. Вероятно, зимними вечерами у очага она находит другие темы для разговора.

Люди исчезают. Я стараюсь не предполагать худшего, но сейчас меня преследуют самые зловещие теории исчезновения девочек. Муж уже спит. Волнует его что-то или он спокоен – я давным-давно не могу сказать, что у него на душе. Наверное, такова природа брака, или, возможно, это просто показывает, что я не слишком в нем преуспела. Похоже, моя соседка Энн Притти склоняется в сторону последнего; у нее есть тысяча способов намекнуть, что я недостаточно прилежна в выполнении своих супружеских обязанностей – если подумать, поразительное мастерство для женщины столь неискушенной. Отсутствие у меня собственных живых детей она полагает признаком небрежения иммигрантским долгом, по всей видимости заключающимся в том, чтобы вырастить рабочую силу, достаточную, дабы содержать ферму без привлечения наемной помощи. Вполне обычная реакция в столь обширной и безлюдной стране. Иногда я думаю, что поселенцы так героически плодятся, испуганно отзываясь на размеры и пустоту этой земли, как будто надеются заполнить ее своим потомством. Или они боятся, что единственный ребенок запросто может ускользнуть, а потому всегда нужно иметь про запас. Может, они и правы.

Когда за полдень я пришла домой, Ангус уже вернулся. Я рассказала ему о смерти Жаме, и он долго изучал свою трубку, как делал всегда, глубоко погружаясь в собственные мысли. Я чуть не плакала, хотя не была слишком близко знакома с Жаме. Ангус знал его лучше, время от времени они вместе охотились. Но я не могла прочесть, что у него на душе. Потом мы сидели на кухне, на наших обычных местах, и молча ели. Между нами, на южной стороне стола, еще один прибор. Мы не говорим об этом.

Много лет назад мой муж уехал на восток. Три недели спустя он прислал телеграмму, в которой сообщал, что надеется вернуться в воскресенье. Мы четыре года ни одной ночи врозь не проводили, и я с нетерпением ждала его возвращения. Услышав громыханье колес на дороге, я бросилась ему навстречу и удивилась, обнаружив в повозке двоих. Когда повозка подъехала, я увидела ребенка лет пяти, девочку. Ангус остановил пони, и с выскакивающим из груди сердцем я кинулась к ним. Девочка спала, длинные ресницы покоились на болезненно-землистых скулах. У нее были черные волосы. Брови тоже черные. Сквозь веки проступали фиолетовые венки. А я слова не могла вымолвить. Я просто смотрела.

– Они были у Французских сестер. Их родители умерли от мора. Я услышал об этом и поехал в монастырь. Там были все эти дети. Я хотел взять ребенка соответствующего возраста, но… – Он умолк; год назад у нас умерла дочь. – Она была самой красивой. – Он сделал глубокий вдох. – Мы можем назвать ее Оливией. Не знаю, хочешь ли ты, или…

Я обняла его за шею и вдруг ощутила, что все лицо у меня мокрое. Он сжал меня в объятиях, а потом девочка открыла глаза.

– Меня зовут Франсес, – произнесла она с заметным ирландским акцентом. В глазах у нее застыла тревога.

– Привет, Франсес, – робко сказала я. Что, если мы ей не понравимся?

– Ты будешь моей мамой? – спросила она.

Я кивнула, чувствуя, как зарделись мои щеки. После этого она успокоилась. Мы вошли в дом, и я приготовила лучший обед из того, что было, – сиг с овощами и чай с кучей сахара, правда, она почти не ела, а на рыбу смотрела, словно сомневалась, что это такое. Она больше ничего не говорила, ее темно-синие глаза перебегали от меня к мужу. Она была совершенно измучена. Я взяла ее на руки и отнесла наверх. Я вся дрожала, ощущая это горячее безвольное тельце. Пальцами я ощущала ее косточки, и они казались совсем хрупкими. От нее исходил затхлый запах, словно в непроветренной комнате. Она уже почти спала, так что я сама сняла с нее платье, башмаки и носочки и подоткнула одеяло. Я смотрела, как она вздрагивает во сне.

Родители Франсес приплыли к Бель-Иль на борту пакетбота «Сара». Третий класс был набит ирландцами из графства Мейо, все еще страдавшими после Великого картофельного голода. Подобно тем, кто попадается на уловку, давно вышедшую из моды, они заболели сыпным тифом, когда самая страшная эпидемия уже пошла на убыль. Около сотни мужчин, женщин и детей умерли на том корабле, затонувшем на обратном пути в Ливерпуль. Несколько детей осиротели и были помещены в женскую обитель до тех пор, пока не смогут обрести свой дом.

Войдя на следующее утро в гостевую спальню, я обнаружила все еще спящую Франсес, хотя, когда я осторожно тронула ее плечо, мне показалось, что она притворяется. Испугалась, понятно; возможно, она слышала ужасные истории о канадских фермерах и думает, что мы собираемся сделать из нее рабыню. Улыбаясь, я взяла ее за руку и повела вниз, где уже приготовила перед печкой лохань с горячей водой. Не отрывая глаз от пола, она подняла руки, чтобы я сняла с нее длинную юбку.

Я выбежала из дома в поисках Ангуса, который за углом дома рубил дрова.

– Ангус, – зашипела я, кипя от злости и одновременно чувствуя себя полной дурой.

Он повернулся с топором в руке и нахмурился, озадаченный:

– Что-то не так? С ней все в порядке?

В ответ на первый вопрос я покачала головой. Мне вдруг показалось, что он знал, но я тут же отбросила эту мысль. Кивнув мне, он снова повернулся к колоде; топор опустился; аккуратные половинки полетели в дровяную корзину.

– Ангус, ты привез мальчика.

Он отложил топор. Он не знал. Мы вернулись в дом, где мальчик, сидя в лохани, безмятежно играл с мылом, пропуская его между пальцами. У него были большие настороженные глаза. Он не удивился, увидев нас, пристально его разглядывающих.

– Вы хотите отдать меня обратно? – спросил он.

– Нет, конечно нет.

Я опустилась рядом с ним на колени и взяла у него из рук мыло. Лопатки на его тощей спине выпирали, словно обрубки крыльев.

– Позволь мне.

Я взяла мыло и стала мыть его, дабы руки лучше слов объяснили, что не произошло ничего страшного; Ангус, хлопнув дверью, вернулся к поленнице.

Для Фрэнсиса, казалось, было вполне в порядке вещей то, что он прибыл к нам, одетый как девочка. Мы часами гадали о мотивах Французских сестер – они что, думали, будто девочку пристроить легче, чем мальчика? Однако среди сирот были и мальчики. Или они просто не заметили, ослепленные красотой его лица, и облачили в то, что наиболее ее подчеркивало? От самого Фрэнсиса не последовало ни объяснений, ни сопротивления, когда я сшила ему несколько пар штанов и рубашек, а также обрезала его длинные волосы.

Он думает, мы так и не простили его, но что до меня, это вовсе не так. А вот муж – не знаю. Хайлендер до корней волос, он не любит, когда его выставляют дураком, и я до сих пор не уверена, что он оправился от потрясения. Все было в порядке, пока Фрэнсис оставался малышом. Он бывал очень забавным, когда кривлялся и обезьянничал. Но все мы становимся старше, и все меняется, причем всегда кажется, что к худшему. Он вырос в юнца, совершенно не похожего на других. Я замечала, что он пытается быть стойким и жестким, воспитывать в себе безрассудную отвагу и то повсеместное пренебрежение к опасности, что стало в нашей глуши разменной монетой. Быть мужчиной – значит быть храбрым и выносливым, не обращать внимания на боль и невзгоды. Никаких жалоб. Никаких колебаний. Я видела, что он терпит неудачу. Живи мы в Торонто или в Нью-Йорке, возможно, это не имело бы такого значения. Но то, что сходит за героизм в более кротком мире, здесь является ежедневной рутиной. Он прекратил попытки быть таким, как прочие; он стал угрюмым и молчаливым, не отзывался более на проявления моих чувств: только не трогайте меня.

Теперь ему семнадцать. Его ирландский акцент давно исчез, но в некоторых отношениях Фрэнсис стал еще более чужим, чем когда-либо. Он выглядит подкидышем; говорят, в некоторых ирландцах течет испанская кровь, и, глядя на Фрэнсиса, трудно в этом усомниться – он столь же темен, сколь светлы мы с Ангусом. Энн Притти отпустила как-то тяжеловесную шутку: дескать, он прибыл к нам из чумного барака и стал нашей личной чумой. Я была в ярости (она, конечно, чуть не лопнула от смеха), но слова вонзились в память и всплывали всякий раз, когда Фрэнсис, хлопая дверями, стремительно проносился через дом и бормотал так, словно едва умел говорить. Чтобы прикусить язык, мне приходилось вспоминать свое собственное детство. Муж мой менее терпим. Они могли дни напролет не обменяться ни единым добрым словом.

Вот почему я боялась сказать Ангусу, что не видела Фрэнсиса со вчерашнего дня. Тем не менее я обижаюсь на него за то, что не спрашивает. Скоро утро, и нашего сына нет дома сорок восемь часов. С ним такое и раньше случалось – он в одиночку уходил на рыбалку и пропадал там два-три дня, а возвращался, как правило, без рыбы и без объяснений, чем занимался. Я подозреваю, ему вообще претит кого-либо убивать: рыбалка – лишь повод остаться одному.

Должно быть, я уснула в кресле, потому что проснулась, одеревеневшая и замерзшая, когда только занялась заря. Фрэнсис не возвращался. Как я ни пытаюсь уговорить себя, что это просто совпадение, просто очередная затяжная рыбалка без улова, ко мне постоянно возвращается мысль, что мой сын пропал в день единственного за всю историю Дав-Ривер убийства.

~~~

Первые лучи солнца падают на трех всадников, скачущих с запада. Они уже много часов в пути и с облегчением встречают зарю, особенно тот, кто чуть приотстал. В полумраке слабые глаза Дональда Муди не справляются с нагрузкой, и как бы ни прижимал он к носу очки, этот однотонный мир остается полон неопределенных расстояний и смутных меняющихся форм. А еще холод собачий. Даже укутанные в шерсть и кожаное пальто, подбитое мехом, руки и ноги окоченели и давно уже нестерпимо болят. Дональд вдыхает этот разреженный душистый воздух, так не похожий на воздух его родного Глазго, закоптелый и сырой в это время года. Воздух настолько прозрачен, что ничем не сдерживаемый солнечный свет беспрепятственно проникает все дальше и дальше; лишь только солнце взломало горизонт, как тут же за их спинами вытягиваются тени.

Его лошадь спотыкается и носом налетает на круп коня второго всадника, заслужив предупреждающий взмах хвоста.

– Черт вас побери, Муди, – оборачивается всадник; кляча Дональда то отстает, то головой упирается в задницу скакуна Маккинли.

– Простите, сэр.

Дональд натягивает поводья, и лошадь поводит ушами. Она была куплена у француза и, похоже, унаследовала некоторые из его антибританских предрассудков.

Спина Маккинли излучает неодобрение. Его конь держится превосходно, как и тот, что идет первым. И это снова напоминает Дональду о его неопытности – он в Канаде чуть больше года и все еще то и дело грубо нарушает принятые в Компании правила. Никто ни о чем не предупреждает его заранее, ведь чуть ли не единственное их развлечение – наблюдать, какие трудности он испытывает, как попадает впросак и раздражает местных. Не то чтобы все остальные испытывали к нему особую неприязнь, но так уж, ясное дело, повелось: новичок набирается опыта, будучи всеобщим посмешищем. Большинство работников Компании подготовлены, отважны и жаждут неизведанного, однако ощущают тягостный недостаток событий. Опасность-то есть (как и было обещано), но это скорей опасность обморозиться или переохладиться, а не встретиться безоружному с дикими зверями или недружелюбными индейцами. Их повседневная жизнь состоит из мелких трудностей – холода, темноты, беспросветной скуки и огромного количества мерзкого пойла. Когда Дональд поступил в Компанию, ему поначалу казалось, будто его отправили в исправительную колонию, только канцелярщины побольше.

Скачущий перед ним Маккинли – комиссионер форта Эдгар, а ведет их наемный работник из местных, Джейкоб, настаивающий на том, чтобы повсюду сопровождать Дональда, скорее к неудовольствию последнего. Дональда не слишком беспокоит Маккинли, который вечно язвит и лжет, – двусторонний способ избежать критики, которую он, похоже, ждет отовсюду. Дональду кажется, что вечное раздражение Маккинли вызвано ощущением социальной неполноценности по отношению к некоторым людям, стоящим ниже его, в том числе и к Дональду, а потому он постоянно выискивает в них признаки непочтительности. Дональду ясно, что будь Маккинли менее озабочен подобными вещами, то заслужил бы куда больше уважения, однако он не из тех, кто способен к переменам. О себе же Дональд знает, что Маккинли и прочие считают его неженкой-счетоводом – человеком, в общем, небесполезным, но уж никак не любителем шататься в глуши в поисках старомодных приключений.

Отплывая из Глазго, он предполагал оставаться таким, каков он есть, и пусть именно таким его принимают люди. Но в действительности он из кожи вон лез, чтобы казаться лучше в их глазах. Прежде всего, он неуклонно развивал стойкость к мерзкому крепкому пойлу, без которого в форту не мыслили себе жизни, хотя не имел ни малейшей склонности к пьянству. Только приехав, он вежливо попробовал ром, сцеженный из огромной вонючей бочки, и подумал при этом, что никогда в жизни не пил ничего столь отвратительного. Остальные заметили его воздержание и высаживали его на необитаемом острове, отправляясь в царство пьянства, где рассказывали длинные скучные истории и непрерывно ржали над одними и теми же шутками. Дональд мирился с этим долго, как мог, но одиночество тяготило так, что переносить его стало невозможно. Когда он впервые напился, парни аплодировали ему и хлопали по спине, помогая блевать на собственные колени. Сквозь тошноту и едкую жижу Дональд ощутил душевное тепло: он принят – наконец-то они признали его своим. Но хотя ром больше не казался таким мерзким, как прежде, Дональд сознавал, что прочие относятся к нему со своего рода издевательской терпимостью. Он так и остался лишь младшим счетоводом.

Ему в голову пришла еще одна светлая идея: организовать матч по регби. В целом затея провалилась, однако был здесь крохотный светлый лучик, позволяющий ему прямее держаться в седле.

В отличие от большинства фортов Компании, Эдгар расположен в месте, затронутом цивилизацией. Он стоит близ берега Великого озера: скопище деревянных построек, обнесенных частоколом, отгородилось еловой рощей от ошеломляющего вида островов и бухты. Что же касается цивилизации, то она обусловлена близостью поселенцев, и ближайшие из них – в Колфилде на Дав-ривер. Жители Колфилда вполне довольны соседством с факторией, снабжающей их привезенными английскими товарами и крепкими служащими Компании. Торговцам тоже по душе соседство Колфилда, обеспечивающего их англоговорящими белыми женщинами, способными время от времени украсить танцы и другие общественные события – матчи по регби, к примеру.

В утро матча он почувствовал, что нервничает. Служащие с мутными глазами угрюмо бродили после питейного марафона, и при виде подъезжающей группы гостей Дональд совсем потерял мужество. Он окончательно лишился присутствия духа, когда встретил их – высокого, сурового с виду мужчину, казавшегося воплощением проповедника адских мук, и его двух дочерей, взволнованных близостью стольких моложавых неженатых мужчин.

Сестры Нокс смотрели на происходящее с вежливым изумлением. По дороге в форт Эдгар их отец попытался объяснить правила, насколько сам в них разбирался, но его понимание игры оказалось устаревшим, и в результате он еще больше озадачил дочерей. Игроки рваным клубком передвигались по лугу, а мяча (увесистого кома, сшитого женой перевозчика) вообще почти не было видно.

По ходу игры настроение не улучшалось. Казалось, команда Дональда сговорилась оставить его вне игры, так что, когда он требовал мяч, никто не обращал внимания на его истошные вопли. Он бегал взад-вперед в надежде, что девушки не заметят его абсолютную ненужность на поле, как вдруг мяч покатился прямо к нему, теряя клочья меховой набивки. Он подхватил его и побежал, решив всенепременно отличиться, как вдруг понял, что извивается, лежа на земле. Низкорослый метис Джейкоб подхватил мяч и побежал дальше, а Дональд погнался следом, не собираясь упускать удачу. Он метнулся к Джейкобу и суровым, но честным приемом сделал в подкате подножку. Великан-рулевой выиграл мяч и забросил в ворота.

В горле лежащего на земле Дональда забулькал победный клич. Он оторвал ладони от живота и увидел, что они темные и теплые, а Джейкоб стоит над ним с ножом в руке и лицо его медленно искажается ужасом.

Зрители наконец поняли, что происходит неладное, и высыпали на поле. Игроки столпились вокруг Дональда, первым чувством которого было смущение. Он увидел мирового судью, склонившегося над ним с выражением добродушного участия.

– …Слегка ранен. Несчастный случай… в запале.

Джейкоб оцепенел, по лицу его катились слезы. Нокс исследовал рану:

– Мария, дай мне свою шаль.

Мария, его менее хорошенькая дочь, сорвала шаль, но, когда шаль прижали к ране, взгляд Дональда был устремлен к нависшему над ним перевернутому лицу Сюзанны.

Он ощутил тупую боль в животе и тут же понял, как ему холодно. Про матч все забыли, игроки неуклюже переминались вокруг, закуривая трубки. Но Дональд видел только глаза Сюзанны, преисполненные тревоги и участия, и обнаружил, что его больше не заботит ни исход матча, ни суровые мужские качества, которые он так хотел проявить, ни даже кровь, сочащаяся сквозь на глазах буреющую накидку. Он влюбился.

Неожиданным последствием ранения стала вечная дружба Джейкоба. На следующий день он, весь в слезах, явился к постели Дональда, чтобы выразить свое глубочайшее сожаление. Это все выпивка виновата, он стал одержим от мерзкого пойла и хочет загладить свою вину, опекая Дональда все время, пока остается на этой земле. Когда тронутый Дональд улыбнулся и протянул в знак прощения руку, Джейкоб улыбнулся в ответ. Кажется, это была первая по-настоящему дружеская улыбка, увиденная Дональдом в этой стране.

Спешившись, Дональд чуть не падает и принимается разминать онемевшие конечности. Он против воли поразился изяществу и размерам дома, к которому они подъехали, особенно при мысли о Сюзанне и о том, насколько недостижимей делает ее такое жилище. Но когда они подходят, Нокс вполне сердечно им улыбается, а потом с плохо скрываемой тревогой смотрит на Джейкоба.

– Это ваш проводник? – спрашивает он.

– Это Джейкоб, – отвечает Дональд, чувствуя, как загораются щеки, но сам Джейкоб вовсе не кажется задетым.

– Большой друг Муди, – язвительно вставляет Маккинли.

Судья озадачен, ведь он почти уверен, что в последний раз видел метиса, когда тот втыкал нож в брюхо Дональда. Наконец он решает, что обознался.

Нокс сообщает им все, что ему известно, а Дональд записывает. Перечисление известных фактов много времени не занимает. По всему судя, надежды найти злоумышленника нет ни малейшей, если только кто-нибудь чего-нибудь не заметил, но в таких общинах кто-нибудь всегда что-нибудь да заметит; маленькие, затерянные в лесах поселки живут сплетнями. Когда настает время посетить место преступления, Дональд добавляет к исписанным листам несколько чистых и аккуратно выравнивает стопку. Он не ждет ничего хорошего от этой части расследования и лишь надеется не опозориться внезапным приступом тошноты, или – он мучает себя, воображая самое худшее: что, если он разразится рыданиями? Он никогда прежде не видел труп, даже собственного деда. Хотя все это маловероятно, он с почти сладостным ужасом представляет себе насмешки, которые ему предстоит вытерпеть. Такого никогда не загладить; разве что инкогнито вернуться в Глазго, жить под чужим именем…

В таких размышлениях незаметно проходит дорога до хижины.