Текст книги "Вторая сущность"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

…Цех, значит, работал-работал, да и сдох. Не дает плана, хоть плачь. Начальник цеха и плакал, и слезами мутными обливался. Ну, приняли меры. Выкрасили стены в приятные тона. По углам пальмы поставили. Музыку тихую подпустили. Горячий чай, веришь ли, на тележке по цеху возили. Нету плана. Вызвали бригаду этих, социологов. Те люди свободные, быстренько установили. Надо же, едрить твою под кузов! Был в цехе охламон и балагур. Сам норму не давал и другим мешал – соберет ребят на перекур, чепуховину с хреновиной смешает да матюговиной приправит. Его за это и выперли. Ну?

Директор задумался надолго, как бы замечтался. И сказал уж вовсе удивительное:

– Признаться, у меня была идея сделать тебя начальником колонны…

– Что ж помешало?

– А вот что тебе мешает!

И бросил передо мной лист бумаги, который, будь потяжелей, просвистел бы над ухом пулей. Я поинтересовался – почерк крупный, полуграмотный, но писано со вкусом.

«Анонимное заявление. Сообщаю о небывалом научном явлении, имеющим место быть за складом номер один. В снегу лежит древний слон, именуемый мамонтом! Поскольку весеннее солнышко пригрело, то высунулся сперва бивень, а потом хобота́. Прошу снарядить туда экспедицию. К сему доброхот».

– Ты писал? – спросил директор уже без всяких «ха-ха».

Я перечел еще раз, повнимательней.

– Мой почерк…

– Ну к чему! – Он вскочил и опять шестеренкой закрутился по кабинету. – Это смешно? Остроумно?. Или тебе делать нечего?

– Так ведь мамонт-то лежит…

– Ты в кабинете у директора! – буквально рявкнул он, как этот самый мамонт.

– Потому и сообщаю… Мамонт там лежит ископаемый.

Сергей Сергеевич застыл посреди кабинета тоже вроде ископаемого. Потом к своему столу пошел с осторожностью, как бы боясь меня разбудить. Черные глаза блестят, гладкие волосы как наавтолены, залысины – крохотные, с подфарники – мокрым бисером выступили. Он отер их платком и спрашивает меня вкрадчиво и как бы заново:

– Кто, говоришь, лежит за складом?

– Мамонт.

– Какой мамонт? – уже совсем ласково спросил.

Ну, думаю, сейчас поинтересуется, как у придурка, сколько ног у кошки и какое сегодня число.

– Обыкновенный, с хобота́ми.

– Ага, с хобота́ми. Во дворе автопредприятия, где тыщи людей и машин. Где каждый метр земли перекопан. Посреди города. В наше время. Лежит с хобота́ми…

– А вы спросите.

– У кого? – обрадовался он как бы с излишним жаром.

– Да хоть у главного механика.

Сергей Сергеевич щелкнул своим микрофончиком и приказал в него, как выругался:

– Главного механика ко мне!

– И чаю еще, – успел я посоветовать.

– И чаю! – крикнул он так, что тот чай, поди, от одного голоса вскипел.

Тихо у нас в кабинете стало и неловко: он меня взглядом молча ест, я стакан чая молча пью. Не обед, а объеденье, жаль, что гвоздь торчит в сиденье.

Считай, с директором мы поругались. А я сижу себе спокойно, и обиды у меня ни в одном глазу. Потому что Сергей Сергеевич не чинодрал. Для карьериста что главное? Успех, движения, достижения… А коли он только об этом думает, то уж ему не до людей, не до их боли, не до их забот. Вроде бы какое дело директору до этого мамонта? Да провались он под сваю. Велика важность – лежит за складом. Они по миллиону лет пролежат – и свеженькие. Другой бы директор послал меня к мамонту под хвост…

Главный механик вошел запыхавшись – мужчина здоровый, меня трех надо одного на одного поставить.

– Слушаю, Сергей Сергеич…

– Кто у нас за складом лежит? – спросил директор так, как спрашивают ребяток, когда они не желают есть кашку.

Какая там кашка… Механик съедает пару обедов зараз, бреется дважды на дню, командир нашей дружины… Железобетонный мужик. А от вопроса директора как-то осунулся. Директор глазам своим не верит:

– Правда, лежит?

– Лежит, Сергей Сергеевич…

– Мамонт?

– Мамонт… То есть козловой кран.

– А мамонт?

– Мамонта нет, Сергей Сергеевич.

– А почему кран не на складе? – дошло до директора.

– Положили временно, а потом метели…

– Значит, не только не смонтировали, но и под снег бросили? – начал распаляться Сергей Сергеевич.

– А мы тельфером обходимся, – вставил я.

– Напишите объяснительную записку, – бросил директор главному механику и залпом выпил чай, фыркнув от высокой температуры. – И заодно справьтесь в бухгалтерии, сколько тысяч он стоит…

Мы остались вдвоем. Сергей Сергеевич вздохнул:

– Не мог написать по-человечески?

– Так ведь пошла бы бумажка по кругам, а мамонтом ты заинтересовался…

– Фадеич, а с некрологом не мог прийти?

– Опять-таки пошли бы суды-пересуды. А теперь будете повнимательнее ко всем людям…

– Хочешь сказать, что на начальника колонны годен?

– Сергей Сергеевич, один мужик с проспекта мне байку изложил.

– Опять байка, – усмехнулся директор.

…Приобрел гражданин хорошую специальность и вкалывал на совесть. Да однажды в сквере узрел портфель меж кустов. Открыл его – батюшки… Баба рубель потеряла, на всю жизнь заикой стала. Лежат в портфеле пачки денег одна к одной, как салаки в банке. Отнес он клад в милицию – тыщ тридцать или более. Ну, про него в газете, на работу сообщили, по телевизору показывали… Смотрите все, перед вами не вор. На его работе начальство и задумалось… Как так, герой, а детали точит? Ну и сделали его начальником отдела кадров. Пусть, мол, честных на работу подбирает. Вот и вся байка. Да есть добавочка – новый начальник кадров весь день ходит по заводу и глядит, не обронил ли кто деньги. Ну?

– На все у тебя байки, Фадеич. Может, ты знаешь, как избавиться от дефицита ремонтников?

– Знаю, – признался я без гонора.

– И я знаю – зарплату поднять до водительской.

– Нет, не знаешь, Сергей Сергеевич, – теперь уж сказал я с гонором, поскольку он не знает. – Уравняешь заработки, а останется то ж самое.

– Почему?

– Для молодого парня вертеть баранку интереснее, чем потеть в боксе с запчастями.

– С чего ты взял?

Только это хотел я растолковать ему про вторую сущность, как зазвонил красненький телефон, стоявший особняком. Сергей Сергеевич цапнул трубку с кошачьей проворностью и отозвался голосом неузнаваемым. Видать, звонил тот, кто про план спрашивает. Я вышел, – уважаю директора и впредь хочу уважать.

11

Что касаемо одних и тех же моментов, то в любви они не одни и те же. Поскольку дело в разности полов. И то: электронная машина, говорят, полмиллиона случаев отбросит, чтобы подходящую пару сложить. А люди глянули друг на друга – и готово. Любовь с первого взгляда – проживем без оклада. А почему машина вертит полмиллиона возможностей? Потому что ей и в голову не придет, что иной человек держит в мыслях. Разных я знавал мужиков. Один любил жинку за толченое пюре. Другой любил за блуд – ему как бы гордость была, что на нее другие польщаются… Знавал мужика, который любил супругу за то, что у той жгучая родинка на носу сидела…

Люби себе на здоровье, коли любится. Да ведь мы толкуем, что любовь горами ворочает от радости. А тут, вижу, жизнь уперлась в нашего Василия бампером, вернее, упрется он взглядом, скажем, в кардан и стоит ошалело, как бабка на проезжей части. Пробовал веселить его россказнями. Помогали мои байки, как покойнику балалайки. Что делать?

Ну, и встал я на одном перекрестке на манер постового. Вечерами стоял, в субботу топтался и в воскресенье пришел. Выбрал местечко у газетного ларька, откуда нужный мне прогал меж домов хорошо видать. И мечтаю – эх, язви его под сваю, сегодня Мария пельмени лепит под четырьмя приправами. Уксусом, горчицей, хреном и сметаной. Сливочное масло само собой…

Только это я вообразил блюдо, паром окутанное, как увидел ту, которую караулил пятый день. Язви его, с муженьком новым идет, мне сейчас ненужным. Однако из-за ларька я выполз и вид состроил, что якобы спешу по делу. Но боюсь, что не узнает, посему, сблизившись, округлил глаза да как ахну:

– Никак Александру Ивановну зрю?

Они стали. Сперва она глядела на меня неопознающе, а потом слабо улыбнулась:

– Николай Фадеич… Как поживаете?

– Верчусь, как коленвал. А вот один человек и повернуться не может.

– Кто? – спросила она тихо.

– Василий, ваш бывший супруг.

– Он вас… послал?

– Ему подобное гордость не позволит, а иду я в гастроном за уксусом для пельмешек.

– Э, дорогой, – заговорил ее муженек. – Неси скорей уксус, а то они заждутся.

– Кто? – удивился я.

– Племянники.

Видать, он пельмени от племянников не отличает. Александру-то я видел не раз: высокая, белая, ходит павой, лицом приятная. А вот муженька впервые. По национальности он грузин или южанин – черный, глазастый, носастый, усики-ниточки, и нашу букву «е» иногда на «э» переиначивает. Я, конечно, его с Василием равняю. К кому ушла-то? И выходит, что новый муж проигрывает мотористу по всем статьям: Василий и ростом выше, и в плечах ширше, и силой наделен, и букву «е» выговаривает. По всем статьям проигрывает, да по одной выигрывает – видать, культурный, ко второй сущности обращен.

Говорю ребятам… Черти вы лысые, глядите за движением мира. Ну Валерка с Эдиком другого замеса. А эти только и знают, что заработки да запчасти, футбол да хоккей. Был я у Васьки дома – одна полочка с книгами, да и та про шпионов. И учебники про самбо и про всякие драки. А теперешняя женщина нацелена на жизнь интересную, которую рублем да футболом не наполнишь.

– Страдает Василий неописуемо, – приступил я к делу.

Они молчат. Да ведь тут ничего и не скажешь.

– Работать не может. Дашь ему, скажем, сальник, а он глядит на него, как индюк на свежую булку.

В ее лице я замечаю некоторую растерянность. В его лице ничего пока не замечаю, но глаза жгучее жгучего.

– Раньше Васька едок был первостатейный, а теперь, верите, мясо из борща выловит, а всякую хряпу побоку.

– Что такое хряпа? – спросил муж у Александры, как у переводчицы.

Но она не ответила – глядит на меня натужно и прилипчиво. Видать, он тоже заметил ее состояние.

– Э, уважаемый, уместно ли вторгаться в семью?..

– Пусть говорит, – перебила она хрипло.

– От всего этого Василий похудел, как велосипедная спица, – начал я уже присочинять. – Вчерась присел за скат и плачет.

Лицо у Александры… Будь тут скат, она бы, думаю, тоже спряталась за него. Видать, женщина сперва мать, а уж потом жена. Для нее брошенный муж – что брошенный ребенок. Женщина, которая не плачет, женщина ли? Значит, не страдала. Тогда о чем с ней – о модах? Мужчина, из которого слезы не выжмешь, не мужчина, а бык. Значит, не страдал. Тогда о чем с ним – о гайках да о футболе?

– Боюсь, как бы руки на себя не наложил, – добавил я, может быть, уже лишку.

Тут я как бы обнаружил лицо мужа, ранее мною не шибко замечаемое. Белое оно до синевы крахмальной. Губы сжаты капканной силой. Глаза на жену смотрят с собачьей невыразимостью. И на южном носу капельки пота, хотя на улице прохладно…

И тогда долбанула меня, старого дурака, мысль со свайной силою. Что же я делаю, хрен еловый? Выхлопную трубу мне в горло… Как сказала Мария-то? Правда посередке, а я на один конец жизненной плоскости сбился.

За Ваську хлопочу… А этот, носатый? Чужой, а Васька свой? Своих грей, чужих бей. Хотел счастье одного устроить за счет другого. Правда посередке… Тогда, видать, правда со счастьем рядом не ходоки. Чьей женой должна стать Александра по правде? Чьей ни стань, один из мужиков будет несчастен.

– Ой! – подскочил я. – Уксус-то!

И задали мои ноги буквального стрекача – улепетывал от них и от своей собственной глупости.

12

Что в моей бригадирской должности самое тяжкое? Много чего. Но противнее противного дело меж ребятами распределять. Тут уши у меня топориком, поскольку судите сами… Хоть мы и мастера на все руки, но раннюю специальность каждого учитываю: зачем, к примеру, плотника Матвеича на двигатель бросать, коли моторист Василий здесь полный мастак. Характер каждого уважаю: что надо побыстрее, то Валерке большеротому предложу, а не моему тезке Николаю. Настроение ребят смотрю – с чем пришел на работу да после чего, ел ли Эдик и пил ли Матвеич… И возраст учитываю – а как же?

Бывает, что прям-таки сидят и думают, чем бы приманить молодежь – что, мол, движет парнями… Ага, стимулы. Квартира, деньги, развлечения, женщины… А главное-то и позабыли – любопытство. Потребности потребностями, да и под ними любопытство светится. А что там? Что там на работе, что в браке, что у соседа, что на улице, что в книжке, что на Луне?.. Молодость определяется любопытством. Так скажу: молод тот, кто любопытен.

Короче, надо рессору отрихтовать, то есть каждому месту вернуть первоначальный выпуклый вид. Бери молоток потяжелее да стучи посильнее. Вот и думаю, кому дать. Кочемойкину – он возьмет, да ему другую работенку припас, потоньше; Матвеичу – плотник он все ж таки; Николаю – у него сегодня окраски много; Василию-мотористу – так он в задумчивости все пальцы себе обобьет; Валерке и Эдику подобная работенка не любопытна… Ну и рихтую сам, пока плечо не заноет.

А за общим настроением приглядываю, чтобы трудилось нам весело и споро. Где шутка, где прибаутка, а где и баечка. Меня подначат, и я дам сдачу. Валерка большеротый – шельмец, старается сильнее всех в мой адрес.

После смены попросил я Кочемойкина зайти со мной в комнату отдыха. Его вообще-то звать Петром, да вот пошло – Кочемойкин да Кочемойкин. Ему полста. Не работник, а балерина – у него в руках гайка с болтиком целуются. Из себя он солидный, брюшко у него с небольшой тазик. Лицо строгое, улыбается по заявке, да при таких крупных чертах размениваться на улыбку нехозяйственно. Кроме всего этого он член профкома.

– Глянь-ка, Петр, на пальму, – посоветовал я.

Он глянул, а потом на меня с недоумением. Пальма сухая, остролистая, африканская, не то что, скажем, наша береза. А береза, поди, в комнате расти и не будет.

– И на рыбок глянь…

Вот рыбки хороши, голубые, пучеглазые. На Кочемойкина смотрят и ртами ему делают ам-ам.

– К чему на них смотреть?

– К тому, Петр, что когда мы тут сидим, то жизнь идет полнокровно.

Кочемойкин еще раз оглядел пальму – стоит вроде зеленого сухостоя; потом кинул повторный взгляд на рыбок, которые, само собой, сделали круглыми ртами ам-ам.

– Фадеич, ты вола не крути…

– Петр, может, ответишь на вопрос?

– Какой вопрос?

– Зачем наша бригада появилась на свет?

– Работать. А что?

– Работать возможно и без бригады, Петр.

– С бригадой больше наработаем.

Вижу, что уперся я в Кочемойкина своими загадками, как грузовик бампером. И пропади оно под сваю – не могу словами передать надуманное. Топчусь кругом да около, выбирая, с какого боку поддеть вопрос.

– Петр, ты сегодня гнал ребят не хуже пастуха. Зачем?

– Не понял смысла вопроса.

– Зачем, говорю, давил на ребят?

– Хлеб твой бригадирский отбираю, что ли?

– Этого хлеба на мою жизнь хватит. К чему бешеная гонка, Петр?

– Фадеич, разыгрываешь меня или как?

Глядит на меня Кочемойкин, будто я голубая рыбка и делаю ему круглым ртом ам-ам. А я не разыгрываю, я «или как».

– Петр, ты сними зипун-то…

Дубленка у него дай бог всякому. Он уже намылился домой, но мои загадочки, видать, поддели за живое. У женщины талия, а у бабы бок; отгадай загадочку правильно и в срок. Короче, к вопросу можно шагнуть и с другого боку.

– Петя, – ласково зажурчал я, хоть ему полста и член он профкома, – ответь мне на вопрос: что есть жизнь?

Он вскочил, как шишок, и сграбастал снятую было дубленку:

– Я не жравши, а у тебя шуточки.

– Придется к Василию обратиться, – вздохнул я притворно.

Кочемойкин прыть убавил, поскольку они с Василием порассуждать любят о жизни и расценках; Василий порой его и забивает громкостью голоса и длиннотой мыслей, отчего, говорят, и жена от него ушла – из-за этих длиннот.

– Хорошо, Фадеич. – Кочемойкин сел, как вошел в свою резьбу, основательно.

– Что есть жизнь, Петр?

– Работа, Фадеич, работа.

– И все?

– Почему ж… В жизни много всего есть. Жена, еда, телевизор, дети…

– Не знаешь, Петя, что такое жизнь.

– А ты объясни, – усмешечкой просит, потому что у него десять классов, а у меня по анкете семь, хотя и на шесть-то не наскребешь.

– Я лучше зайду с другого боку… Кому свою жизнь отдаешь, Петя?

– Э-э, Фадеич, газеты я читаю. Работе отдаю, кому же еще.

– Какой работе?

– Да нашей, бригадной.

– Ремонту, что ли?

– Я, Фадеич, тридцать лет отдал этому делу.

– И не жалко?

Кочемойкин глядит, будто я аспид какой, будто я рыбок в аквариуме ловлю да заглатываю.

– Не понял, – пришел он маленько в себя.

– Не жалко, – говорю, – отдать жизнь автотранспорту? Он же тупой, как бампер.

– Кто тупой?

– Автотранспорт, кто ж…

Думаю, сейчас возьмет Кочемойкин африканскую пальму и грохнет по моей русской башке. И пойдет домой обедать, и, между прочим, правильно сделает, поскольку еда наверняка простывает.

– Фадеич, может, ты новый тест пробуешь?

– Я дивлюсь, Петр. У тебя была единственная жизнь, тебе даденная. А ты взял ее и подарил ремонтным мастерским.

– Может, пойдем пивка хлебнем?

– Разве есть на свете такое дело, которому можно отдать жизнь? Таких дел нету, Петя.

– Сеешь ты, Фадеич, вредные мысли.

Ум молчит, а дурь кричит. Это я про себя, поскольку к Кочемойкину не подкопаешься – и работник дельный, и не дурак. А я взялся за дышло, абы как вышло. Да и права у меня на такой разговор нету, сам-то без работы дурею. Может, потому и заговорил, чтобы у самого прояснилось? С другой стороны, чего там после шестидесяти прояснять?..

– Вот я и говорю, Петр. Мы с тобой беседуем, а рыбки себе зевают, пальма себе растет, предприятие наше шумит, шар земной вертится.

Кочемойкин уже смотрит на меня, как на последнего дурака. Спесь на лице заиграла своей подлой игрой. Заместо ума дипломы бывают, а у Кочемойкнна диплома нету. Чего же у него заместо ума? Уж не работа ли?

– Трудяга ты классный, Петр, но с ребятами не поговоришь, не пошутишь, дури никакой не выкинешь… Команды лишь от тебя летят, как опилки железные. Зверь ты в работе, Петр.

– Ты спятил, что ли, Фадеич? Да я за свою работу вон на Доске почета!

– А куда нам девать свои рабочие часы?

– Да говори ты яснее, мать твою в солидол!

– А твою в автол. Допустим, восемь часов отработали, а то и боле прихватим. Ответь: что мы делали?

– Работали!

– Верно. А жили?

– Что?..

– При твоем подходе и такой гонке мы работаем, верно. А часы эти из жизни выкидывай, поскольку мы не живем.

– Как не живем?

– Удовольствия-то от работы не получаем, Петя.

– Ни хрена не пойму… Ты работать хочешь или удовольствие получать? – от всего сердца рассвирепел Кочемойкин.

– И то и се хочу.

– Каких удовольствий? Ты что – в ресторане?

– Сейчас разжую. Валерка предложил чего-то там с поршневыми кольцами… А из-за тебя никто и не понял. Давай, мол, жми, ребята. А от колец зависит расход горючего и мощность двигателя.

– План же у нас!

– План-то планом, а жизнь, Петя, есть общение людей меж собой, а не работа. Свою жизнь можно отдать только людям, жизнь имеющим, а не делу. План мы выполним, но кусок жизни потеряли зря.

– А я работаю не на людей?

– У тебя не работа для жизни, а работа вместо жизни.

– Пошел ты, бригадир…

И Кочемойкин сказал такое слово, что рыбки рты захлопнули, а пальма африканская малость пожухла. У залетного миленка вместо уха шестеренка, вместо носика паяльник, вместо горла матюгальник. Я-то слов за свою жизнь переслыхал, но грудь моя отозвалась тоской и какой-то спазмой. Я вздохнул поглубже, успокаивая ее.

– Барахтаешься ты, Петя, пока еще в первой сущности, как муха в пиве…

Кочемойкин даже не возразил, а запахнул на своем животе дубленку, как хан какой. И за дверь было взялся.

– Петр, просьба имеется… Уходи из бригады.

– Это ты мне говоришь, Кочемойкину?

– Неужели рыбкам?

Пошел он, как говорится, хлопнув дверью в чистом виде. Рыбок напугал, пальму содрогнул. И грудь мою опять задел тихой болью.

Посидел я в комнате отдыха, как в солярку опущенный. Не дурень ли? Ведь Кочемойкин ничего не понял, а коли так, то весь разговор в пустую бочку. Да и прав ли я? Мария вот говорит, что правда всегда посрединочке. Тогда ее ищущие как бы по разным концам. И правее тот, кто ближе подвинулся к серединочке.

13

Ой, мутит от разговора, как от сладкого ликера. Язви его под сваю, этого Кочемойкина. Сейчас, думаю, сквозь проходную, на транспорт и к Марии на щи с чесноком да на рыбку с хренком.

Миновал проходную, чтобы, как и намеревался, на транспорт, к щам и так далее в том же направлении. Да фигура незнакомой женщины скрестила свой путь с моим до полного пересечения.

– Николай Фадеич, я к вам…

Тогда узнал ее, поскольку знаком хорошо.

– Здравствуй, Антонина Ивановна. Опять?

– Опять, – вздохнула она, женка плотника Матвеича.

– Так ведь сегодня работал.

– Через силу. Сейчас пошел к дружкам, завтра руки поднять не сможет…

Она, Антонина Ивановна, женщина габаритная, белая, вроде очищенной картофелины, но ходит во всем темном. Пальто крепкое, с остатками меха, сидит на ней как чугунное; сапожки, невесть какого цвета, разболтаны; платок черный, не оренбургский. Ни губ не красит, ни бровей не щиплет, а лет ей пятьдесят два. Могла бы еще.

– У него давление поднялось, Николай Фадеич. Я купила ему пузырек боярышника. Гляжу, а у него их уже пять. Боярышник-то на спирту…

И она ждет от меня стремительности, будто я вертолет какой – взял да полетел отбирать те пузырьки.

– А чего, Антонина Ивановна, сапожки-то стоптаны?

Матвеичева жена как бы споткнулась – на сапоги глянет, на меня посмотрит.

– Собираюсь купить…

– А чего, Ивановна, в платке темном ходишь, будто помер у тебя кто?

– Шляпку-то в моем возрасте…

– Ну а бровки чего не пощиплешь? Чего губки не подмажешь? Веки синим не наведешь?

Тут она, конечно, умолкла на солидное время. Я жду – мне ответ давай.

– Николай Фадеич, я вам не нравлюсь?

Сказанула мне она, сиганул я из окна… А и не нравится. Нет у меня сочувствия к женам пьяниц. Вот она с Матвеичем лет тридцать с гаком прожила… Что ж он, Матвеич-то, пьяницей в одночасье стал? Лег спать трезвенником, а проснулся с сизым носом? Да он, поди, на ее глазах не одну рюмочку выпил с закусочкой да прибауточкой. Лучше за столом, чем за углом. Чего ж рюмку не била, караул не кричала и в милицию не бежала? Кошелек у нее в магазине вытяни, так небось заверещит на все бакалеи… А муж рюмки стал заглатывать – она молчит, на авось полагается. Ну, авось, само собой, берет вкось. Муженек уже не молотит, не кует, а косорыловку пьет. Жену гоняет, ребятишек уродует, а она за него держится…

– Послушай лучше байку, Антонина Ивановна, – мужик один из личного опыта рассказал.

…Поддавал он похлеще твоего Матвеича. Ночь дома спит, ночь в вытрезвителе отдыхает. Всполошились родственники. Надо его отвлечь от стеклянного горлышка-то. Ну и надумали – скинулись и купили ему «Запорожец». Он и рад – то под машиной лежит, то за рулем сидит, то в гараже спит. Не выпьешь. Правда, жена иногда ему шину прокалывает. Чтобы, значит, дома он маленько побывал. Ну?

– Матвеичу эти машины в гараже надоели…

– Чем другим надо отвлекать. Ну а мы вопрос поставим на бригаде.

Я бы еще с ней поговорил, да приметил Эдика – стоял он невдалеке, на меня нацеленный. Само собой, похож на дипломата. Только лицо у него суровое, будто он войну хочет объявить какой державе.

Я попрощался с Матвеичевой женкой и пошел себе мимо, поскольку Эдик вполне мог ждать не меня, а, скажем, Таську из диспетчерской. Да нет, пристроился рядом. Идем себе, шагаем. Поскольку ходить молчком некультурно, то я хотел было завести разговор о весне. Мол, снега на улицах все чернеют, сосульки на крышах все длиннеют. Да Эдик опередил:

– Фадеич, перевод денежный получил…

– Ну!

– На тысячу рублей.

– Сумма увесистая.

– Почему не спрашиваешь – за что?

– А за что?

– Ни за что.

– Бывает, – мудро не удивился я.

– Почему не спрашиваешь – от кого?

– От кого, Эдик?

– От тебя, Фадеич.

– Ты что – выхлопных газов надышался?

– А больше не от кого.

– Зачем-то я буду тебе денежки слать? Ты мой сын, что ли, незаконный? Да у меня такой суммы отродясь не водилось. Была десятка, а теперь дыра в подкладке.

Мы встали друг против друга, тюк в тюк, вроде козла с бараном. Голоса крепкие, лбы красные. Короче, уже работаем на средних оборотах.

– Деньги пришли от Кирдяпкина…

– А я что – Кирдяпкин?

– Фадеич, только ты мог придумать такую дурацкую фамилию!

– Я бы другую сочинил, позаковыристей!

– А какую бы? – Эдик распахнул свой дублон-шублон, будто намерен пойти на меня грудью.

– Да я бы подписался Миндяпкиным или каким Дурдяпкиным. – Я тоже встал руки в боки.

– Мне подаянье не нужно!

– Скажи это своему родственнику…

– Какому родственнику?

– Да Кирдяпкину-то.

– Нет у меня такого родственника!

Вокруг нас уже любопытный народец тасуется. Уже бабуси свои бидоны на асфальт установили. Уже, того гляди, блюститель подойдет.

– Забери эти деньги, – сказал Эдик и полез было в карман.

– Граждане! – взмолился я. – Оградите меня от нападения!

– От какого нападения? – прямо-таки осатанел Эдик.

– От твоего, вооруженного…

– Весельган чертов! – тихо выругался Эдик и пошел от греха подальше.

– От хулигана слышу! – не остался я в долгу.

Гордая душа у парня, мужская. На моего Генку похож. Дай-то бог им пройти с такими душами по жизни.

Я вот думаю… Ракеты, комфорты, элементарные частицы и научно-технические революции. И душа человеческая. Как они воссоединяются-то? Как первая сущность слагается со второй? Да и слагаются ли? Тыща рублей… Это лишь повод для прикосновения двух человеческих душ. А скажу вам доподлинно: все начинается с человеческой души и все ею кончается.

14

Уж коли заговорили о душе…

Скажем, соорудил завод черт-те какую нужную машину. Ну и пошло – планы, проценты, рапорты, сводки… Трубят об этой машине. Вроде бы она главная. Вот и ошибочка – не она тут персона. Человека-то забыли. Ведь когда машину варганили, то и думали, я говорили, и ругались, и молчали, и потели, и опять думали, и опять потели… Неописуемое переплетение людских отношений – вот что такое сделанная машина. Как говорится, сплошная психология. А это все души человеческие.

Уж коли заговорили о душе… Оно верно, что без материального производства ничего не будет – одна пустошь. И все ж таки думаю, суть жизни не в материальном производстве, а в человеческих отношениях. Во второй сущности суть нашей жизни – вот так и не иначе.

Посему стараюсь работать весело – я ж весельган. Вопросы задаю и сам отвечаю. Кого подначу, от кого получу сдачу. Предложеньице подкину и чужое узнать не премину.

Скажем, ребята, Валерка с Эдиком, вдруг забегали с мыслью оснаститься диагностическими комплексами. Хорошее, скажу, дело. В заявке на ремонт бывает болтовни полно да общих слов. Вот и копайся, ищи поломку. А этот комплекс вынюхивает дефекты лучше всякой ищейки.

Может, другой бригадир ребят бы и осадил: мол, у нас план; мол, в свободное время; мол, после работы… Так-растак в кочерыжку! Спрошу уже спрошенное у Кочемойкина: когда мы работаем, то живем или существуем? А коли живем, то живи.

За полчаса до конца смены весть прилетела – собрание бригады. Кто, где? Без меня порешили, без бригадира? Говорят, по указанию директора, в комнате отдыха с пучеглазыми рыбками.

Собрались не переодевшись. Сергей Сергеевич пришел, профком с белолицым кадровиком… И какая-то стянутость у всех, будто наблудил кто. Даже рыбки на дно полегли и пальма африканская скукожилась.

– Товарищи! – сказал директор голосом предвещающим. – Ваша бригада экспериментальная. От вас зависит, быть таким бригадам или нет. А в дирекцию поступило заявление от члена бригады Кочемойкина. Жалуется он на бригадира и нездоровую атмосферу. Думаю, заслушаем его.

Брюнет в кожаной тужурке поскользнулся на хреновенькой кожурке. А надо было соломки подстелить. Знал ведь. Думал, поговорили с ним – и ладно.

Кочемойкин встал солидно, как туз какой. Губами пожевывает обидчиво. Животик под комбинезоном дыбится.

– Все знают, какой я работник. Так вот, Николай Фадеич предложил мне бригаду покинуть. За что? Почему? А?

– Было? – спросил меня директор.

– Ага, – согласился я, поскольку было.

– Объясни – почему, – скомандовал Сергей Сергеевич.

– А он плохо работает, – сказал я не моргнув глазом.

Тут на меня вся бригада глянула с упором – тоже, между прочим, не моргнув глазом. А Кочемойкин усмехнулся, попросту говоря, осклабился, как кот мышонку перед жаркой встречей. И все ждут моих дальнейших слов, поскольку сказанные были уж шибко невероятны.

– В Сухумском питомнике мартышка живет под названием гамадрил. Стервец, два пятака меняет на один гривенник. А тот гривенник опускает в автомат, который ему фрукт выдает.

– Ты меня с мартышкой равняешь? – ощерился Кочемойкин.

– Николай Фадеич, – успокоил директор, – хочет сказать, что нельзя работать бездумно.

– А я бездумничаю? – продолжал ощериваться Кочемойкин.

– Зачем же говорить напраслину… Работаешь ты с головой.

– Тогда чего?

– Объяснял ведь тебе, Петр… Хочу я работу бригады связать со смыслом жизни.

– Во! – как бы обрадовался Кочемойкин и рукой в меня тычет. – И так всю дорогу! Всякая философия, болтология, шуточки, прибауточки… А нам нужен ритм работы – раз, план выдать – два, заработки – три.

– Сергей Сергеевич, разреши Кочемойкина допросить, – обратился я к директору и тут же приступил, не дождавшись: – Петр, сегодня мы обсуждали диагностический комплекс, а ты уклонился…

– В рабочее время работать надо!

– Валерка свою идею толкал насчет воздушного шара вместо крана…

– Тельфер есть!

– Чай мы пошли пить в шестнадцать часов всей бригадой…

– Да не хотел я чаю!

– Анекдот Матвеич рассказал про мужа из командировки…

– Плевать мне на эти анекдоты!

– Николая послал в неприличное место…

– И правильно сделал!

– Вот и говорю, что ты гамадрил, то есть никудышний работник.

Чувствую, что лезу к черту на рожон. Кадровик засмеялся, профсоюзный бог усмехнулся, директор улыбнулся. А бригада сидит смурная, как собаками покусанная. Эх, ребята… Они думают, что я все знаю. А я только половиночку.

– Николай Фадеич, скажи толком и без оскорблений, чего ты хочешь от бригады? – предложил директор.

– Хочу, чтобы работали мы весело.

– Прожекты обсуждать, чай пить и анекдоты рассказывать нужно после работы. Прежде всего – дело.

– Плохо то дело, в котором утонули человеческие отношения, – складно выразился я, поскольку разговор пошел меж мной и директором.

– А ругань на работе случается, – заметил он.

– Пусть горло дерет, поскольку работает?

– Не знал, что ты такой щепетильный, Фадеич.

– Пусть травит нашу жизнь ради продукции? – не унимался я.

– Ради государственных интересов, – уточнил директор.

– А мы кто – не государство? Или псы приблудные?

– Не впадай, Фадеич, в демагогию, – уже сурово предупредил директор.

– Не согласный я с таким поворотом! Ты, Сергей Сергеевич, все кверху ногами кувыркаешь. Мы ведь работаем ради жизни, а не живем ради работы. Не хочу я подчиняться работе, а хочу работу подчинить себе. Забыл ты про вторую сущность…