Текст книги "Вторая сущность"
Автор книги: Станислав Родионов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
– А какие лично у вас интересы? – скоренько спросил паренек в очках.
Я, конечно, подумал, что не дай бог он и верно станет доктором, зубным, но отвечать начал обстоятельно.
– Я интересуюсь элементарными частицами. Они ведь теперь всюду. Частицы в физике, частицы в веществах, частицы в пыли, не считая частицы черта в нас.
– Достаточно! – оборвала завуч. – Спасибо за информацию.
– На дому стоит антенна, под антенною труба; приходите, наша смена, будем рады завсегда, – попрощался я с ребятами.
Из школы мы шли со знатным сборщиком.
7
Ребят приучаю выходить кучно из проходной: коли вкалываем вместе, то и нечего ползти по одному. Прошли мы своей компанией метров пятьдесят – и рты по-разинули от явления пивного ларька народу. Какой-то умник смекнул соорудить его поближе к автопредприятию. Из любопытства мы подошли. Я, как бригадир, купил всем по кружке пива, а потом вертлявую пивную барышню попросил запомнить всех в личность и в дальнейшем никому этого мочегонного напитка не выдавать, включая и меня. Все позубоскалили. А Кочемойкин пробурчал что-то в том смысле, что мое бригадирство до пива не касаемо. Касаемо не касаемо, а ларек я ковырнуть пообещал, – не дело человеку нервы после работы испытывать. Мы-то все пойдем домой, а каково Матвеичу?
На перекрестке порукопожатились и разошлись. А с Эдиком нам по пути до автобуса.
– Скоро машину-то купишь?
– Думаю, в следующем году, Фадеич.
Раньше коли Эдик, то и стиляга. По одежде и наш сильно моден: просторная на нем шубейка до колен, вроде бы цигейковая, шапка меховая в два обхвата, на ногах индейские сапоги-мокасины. Но лицо худое, в обтяжку и скулы с черепом выпирают.
– Эдик, отец у тебя кто?
– Дипломат, уже второй год в Латинской Америке.
– А мать?
– Ученая, доктор наук.
– По какой части?
– Физик.
– Ага, элементарные частицы, – понял я. – А чего ж ты при таких родителях подался в ремонтники?
– А куда надо было, Фадеич?
– Детки таких родителей идут по стопам или на тепленькие местечки.
– Да ведь я тоже временно.
– Знаю, намереваешься по отцовой линии.
– Хочу поступить в Институт международных отношений.
– Ага, понял я твою мечту, Эдик… Хочешь на собственной машине подкатить к институту, а?
– Точно, Фадеич, – засмеялся Эдик, да и не засмеялся, а как бы зажмурился от удовольствия.
А я прикидываю, Эдик уйдет в дипломаты, Валерка в какой-то изобретательский институт намыливается. Я пенсионного возраста, Матвеич на подходе. Николай-окрасчик хоть и старается, но стопроцентно все ремонтные специальности пока не охватил ввиду природной неграмотности. Василий-моторист из-за жены работает без смысла – ему хоть грузовик искупать, хоть слона подковать. Остается один Кочемойкин.
– Эдя, а бригада как же?
– Я еще поработаю.
– Ну а как ты чувствуешь дальнейшее развитие бригады?
– А у нее должно быть развитие?
Глянул на меня искоса, но умно – лоб его широкий эмалированный светится от остатков мартовских снегов. Ну что я вижу-то в нем, кроме этого лба да шапки боярской? Что знаю о нем, кроме хотения дипломатом сделаться? И копнул ли я поглубже своих соратников по ремонту, чтобы глядеть да видеть? Эх, бабка-ёжка, кривая ножка…
– Эдя, смысл жизни как понимаешь?
– Фадеич, тебе бы социологические опросы вести, – усмехнулся он.
– А все ж таки?
– До автобусной остановки не успею объяснить.
– А ты в двух словах.
– Было бы счастье, Фадеич, а без смысла жизни обойдемся.
– Хорошо. А в чем счастье?
Он прямо-таки засмеялся. И то: идет по улице махонький мужичок в ватном пальто с воротником из векши, в шапочке с кожаным верхом, в бурках скрипучих – их после войны носили, теперь позабыли… И этот мужичок, то есть я, который ему верхом кожаной шапочки до плеча достает, интересуется смыслом жизни и счастьем… Приносите хохотушек, напечем из них ватрушек.
Эдик достал из коричневой коробочки с золотой верхушкой длинную сигарету кофейного цвета, потом зажигалку не то в форме бутончика, не то в форме унитазика белого металла… И закурил – смотреть любо. Я представил его за рубежом – какого хочешь бизнесмена за пояс заткнет. Девушки, что встречались, смотрели на него зырко и млели, как снежок мартовский. Правда, заприметив меня, несказанно изумлялись, зачем это я прилепился сбоку. Я и говорю: приносите хохотушек, напечем из них ватрушек.
– Смысл жизни, счастье.. Зачем тебе это, Фадеич?
– Для бригады.
– Бригаде нужны работа и деньги.
– А счастье, Эдя?
– Идеалист ты, Фадеич.
– Только на деньгах да работе хорошей бригады не взрастишь. Вот тебе пример живой. Работы у нас навалом, заработки неплохие и будут еще повыше. Чего ж ты в дипломаты вознамерился? Чего Валерку другие дела манят?
– Есть места поинтересней бригады.
– Я вот и хочу, Эдя, чтобы наша бригада была поинтересней иных мест.
Не доходя до остановки, он погасил свою красивую сигарету.
– Фадеич, я в другую сторону.
– Разве не домой?
– Халтуру нашел – «Жигули» у частника.
– Тебе ж отдохнуть надо…
– Ты о счастье думаешь, а я о работе, – поддел он меня ехидным смешком.
– Тогда твои дела как сажа бела, Эдик.
– Фадеич, никак ты выступаешь против краеугольного и где-то даже гранитного фундамента, то есть против труда?
– Фундамент в том, Эдик, чтобы не просто работать, а иметь от работы удовольствие. Вот тогда будет счастье.
– Для меня счастье – в преодолении.
– В преодолении чего?
– Всего, и себя в том числе. Вот к частнику идти неохота, но преодолею. Пока, Фадеич.
Он припустил к трамваю. Не отдохнувши, не поевши… Побежал преодолевать себя и частника. Кстати, духами от него повеяло, как от девицы какой. Эдик и есть Эдик, фельетонная личность. Но, с другой стороны, на двух работах вкалывает.
Конечно, о человеке его работа говорит. Да я думаю, что не все, поскольку он ее делать обязан. Более о человеке говорит работа, которую он мог бы не делать, да делает. По ним надо судить, по делам необязательным. Только вот Эдиково необязательное дело затеяно, считай, ради глупости, личного автомобиля.
Посреди вечерней улицы взяли меня разнообразные мысли, но об одном и том же… Родители у Эдика – дай бог. Допустим, он пошел на принцип, или они пошли, как и я с Генкой – денег на машину не берет или не дают. Но ведь дело дошло до голодухи.
Я достал из кармана бумажку с адресом, добытым у кадровика Чурочкина, и полез не в свой автобус…
Звонок за дверью потренькал слабенько. У электрика-то. Открыла мне женщина средних лет, неказистая, одетая в кофту домашней вязки. Видать, домработница или приехала родственница из деревни на городские хлеба.
– Доброго вам здоровьица. Я Эдиков начальник, Николай Фадеич.
– Проходите, пожалуйста, – пригласила голосом мягким, открытым. – Только Эдика нет.
– Без него перезимуем.
Разделся я и был препроважен на кухню.
– Извините, уборка в комнатах…
В двух, как я понял. Кухонька невидная – ни мебели, ни размера. Моя во всех отношениях будет лучше. Но чистенько и запах уютный.
– Николай Фадеич, чайку…
После работы ни от чайку, ни от кофейку не отказываюсь. Да и знаем мы их чаек – небось с копченой колбаской да с икоркой…
Однако был голый чаек, не считая варенья. И на том спасибо, погоняем. Разузнав ее имя-отчество, я поделился:
– Валентина Матвеевна, прибыл я скорее не к вам, а к Эдиковой родительнице.
– Я его мать, – удивилась она тихо.
– Тогда извините за слепоту.
Позабыл я, что большие ученые держат себя просто, будто и не они. Вокруг нашего дома одна старушка бегала в белых порточках и маечке. Ноги синие, сама красная, дышит пыхтяще – трусца, короче. Ну и считаем все, что баба с дымом в голове. А на поверку оказалась она мировым ученым и лауреатом. И то: большому ученому пыжиться резону нет – его и так видать.
– Валентина Матвеевна, между прочим, элементарными частицами интересуюсь…
– Да? – вроде бы не поверила она.
– Хоть и махонькие, а мир на себе держат.
Ее простое лицо выразило нескрываемое удивление: мол, мужичок, а туда же.
– Валентина Матвеевна, вы, случаем, новую частицу не открыли? Их, говорят, навалом.
– Николай Фадеевич, я вас не понимаю…
– Спрашиваю насчет новых частиц, поскольку вы ученый по физике.
– Николай Фадеевич, господь с вами, – улыбнулась она, но уже тревожно.
– А кто же вы по специальности?
– Была швеей, а теперь на инвалидности.
– Вы уж извините меня, Валентина Матвеевна, за мои вопросы… А муж?
– Он умер, когда Эдику десять лет исполнилось.
– Дипломатом был?
– Что вы… Водителем такси. За рулем и умер, – вздохнула она.
Вчера в нашей столовой пельменей наделали со сметаной. Ребята, говорю, берите ложки, а не вилки. Не послушались. Растопшая сметана вся осталась в тарелках, а я свою ложечкой выхлебал. Вот что значит жизненный опыт. Так на хрена он мне нужен, этот жизненный опыт, коли его только на пельмени и хватает! Под заграничной сигаретой парня не разглядел. Лужа реки мельче, дурак бревна крепче. Умная старость… Видать, не так старость умна, как молодость глупа. Старость умна лишь на фоне молодости.
– Валентина Матвеевна, а насчет личного автомобиля Эдик мечтает?
– Впервые слышу. Какой автомобиль… Еще ведь сестра пятнадцати лет и бабушка. А пенсии скромненькие.
– С Эдиком выходит четверо?
– А зарплата, считай, одна, – улыбнулась женщина виновато, будто я пришел с упреком.
Не могу чай пить – варенье к горлу липнет. Подмывает меня вскочить, и бросить, и бежать, и делать. А что? Помощь Эдику предложить? Не возьмет, я его знаю. Бригадное собрание тайно собрать? Народу много, прознает да и обидится. В местком пойти? Дадут сотню-другую… Не выход.
Встал я тяжело, сразу почувствовав отработанную смену.
– Валентина Матвеевна, у меня к вам нижайшая просьба. Не говорите парню, что я побывал…
Сколько живу, столько и дивлюсь человеческим качествам разным. Подлец, дурак, хамло, выжига… Не спешите. Махонькая точечка может все перевернуть наоборот.
Наплел Эдик бригаде про родителей и автомобиль. Ложь, как говорится, в чистом виде. Да вот узнал я, что он четверых содержит, и стала эта ложь совестью. Стыдно ему про свою нужду сказать – вот и ложь. От совести она.
8
Из Эдиковой квартиры бежал я домой как нахлестанный. Будто звали меня криком-покриком. В переднюю ввалился шумно, с Марией не поговорил, есть пока не стал, умылся наспех… И в сыновью комнату.
Генка давно сделал вид, что ничего не произошло. Будто не было разговора про деньги. А про мать Весты мы умолчали. Пробегала тут овца, да из чужого сельца.
– Здорово, сынок!
– Здравствуй, отец…
Он в «комбайне» ковырялся. Этот «комбайн» сущая прорва. Как его Генка приобрел, так и возится с ним по сей день – хочет его поднять до высшего класса. Хотя машина ловит станции, вертит пластинки и записывает голоса, но, видать, Генка желает, чтобы «комбайн» ему еще кофе выдавал.
– Как физическое самочувствие?
– Нормально, отец.
– Как работа?
– Нормально.
– Как женитьбины дела?
– Нормально.
Это «нормально» я терпеть не перевариваю. Или еще «нормалек». Вроде как барана спросил и он в ответ пробекал. Может, в другое время я бы тоже чего бекнул, но теперь меня жгло другое.
– Как порешили с квартирой?
– Комнату снимем.
– А как Лидия Аркадьевна на это отозвалась?
– Неважно отозвалась.
– Ген, того…
Я закашлялся и зафыркал, как непрогретый двигатель. Это меня совесть корежила. Да с чего же? Прав ведь я, а не дед Илья. Неужели совесть с правотой не с одного корня растут? Неужели совесть с правдой не в согласии? Неужели совесть посильнее? Ох, Эдик, Эдик…
– Гена, я тут одну решалочку заново решил.
– Что, отец?
– Сколько денег-то нужно, говори…
Сын глянул на меня странно, сперва для меня непонятно. Да я сразу раскумекал этот взор – ждал он как бы тигра. Ну, не тигра – какой уж я тигр, – но поджарого вепря. А вползла медуза осклизлая.
– Спасибо, отец, не нужно.
И вперил взгляд в злополучный «комбайн», будто ничего и не случилось, будто и не приметил моего упадшего вида, будто и не перешагнул я через себя…
– Занял?
– Нет, не занимал.
– Чего у меня не берешь?
– Не надо, отец.
– Ты ведь просил.
– А теперь передумал.
– Обиделся все-таки…
Генка еще раз глянул на меня пронзительно, но теперь уж не как на медузу склизкую, теперь как на поджарого вепря, в которого не худо бы пальнуть из ружьишка. Короче, глянул свысока, шельмец. Это с чего бы? Злость меня обуяла, но, правда, на один недолгий момент.
Как я втолковывал сыновьям всю жизнь? Что легко добыто, то сразу забыто. Дитя, которое у родителей только берет, не спрашивая и не вникая, что и откуда, потом будет с тем же азартом брать у государства, поскольку уже привыкло. Вот и втолковал – смотрит на меня сын гордо, будто я милостыню предложил.
Но Генка бросил свой агрегат, подошел и поклал ладони на мои плечи. Усы, само собой, подрагивают, как у котенка. А глаза не то чтобы мокрые, но отсырели. Я, как известно, не девица, а мужик. Но, язви меня под сваю, тоже отсырел, и приятно ведь, когда сыновьи лапы свободно охватывают твои плечи.
– Ты прав, отец.
– Что я прав?
– Жизнь начинать надо с нуля.
– Хрен его знает, прав ли…
– Возьму только то, что сам купил.
– В комнате-то оставайся…
– Нет, отец.
– Ну а будет трудновато – скажешь?
– Скажу.
– Ведь не скажешь, усатая морда?
– Не скажу, отец.
Видать, я от радости крякнул. Малые детки – малые бедки, большие детки – большие бедки. А почему не так?.. Малые детки – малые победки, большие детки – большие победки. Мужика я вырастил, мужчину то есть.
А как воспитывал? Самоучкой. Книг-то нужных прочесть не довелось. Во главу угла положил вот что: дети за родителей не в ответе, но родители за детей всегда в ответе. А коли так, то лепи, и прежде всего душу. Думаю, что меж природой и родителями обязанности разложены примерно равно: природа дала ребенку тело, а родители должны вложить душу.
Но Эдик у меня из головы нейдет. Как выпадет Генке тоже колотиться по жизненным кочкам… Ведь помощи, шельмец, не попросит.
– Ген, а может, хоть с комнатой?
– Как братья в свое время, так и я, – перебил он, возвращаясь к своей штуковине.
Я подсел к нему – разговоров у меня накопилось. Главное, охота его предупредить в одном моменте, но так, чтобы не настроить в ненужном направлении.
– Один мужик в очках мне чудную байку рассказал.
Генка заулыбался, как автомобиль после мойки, – баек моих он наслушался.
…Якобы в каждом загсе заведены новые свадебные обряды, да все разные. Для проверки способностей к семейной жизни. Надо пройти четыре ступени. Первая: коли невеста сумела зажечь газовую плиту, а жених включить телевизор, то ничего, совместно выживут. Вторая ступень посложней: невеста должна сварить пельмени из пачки, а жених вбить гвоздь. Третья ступень и того лучше: невеста печет пироги, жених ремонтирует кран. А четвертая не всем под силу, зато семейное счастье обеспечено: невеста должна раздобыть джинсовые портки, а жених дубленку. В сельской местности обычаи другие. Там жених обязан заколоть поросенка, а невеста сварить бадью кваса. Но в одном районе и того пуще… На молодую пару налетели две женщины: одна в черном, другая в белом. И давай молодых дразнить да ссорить. Сперва все думали, что эти бабы представляют собой жизнь и смерть. А это теща и свекровь. Ну?
Генка мой не зеленым с дерева сорван – глядит на меня серьезно, сознательно. Знает, что у каждой байки есть своя гайка. Я приготовился к вопросам, чтобы давать уклончивые ответы. Не бухну же: мать Весты, мол, против тебя.
– Отец, я знаю… Мать Весты против меня.
– Откуда же? – очухался я.
– Веста сказала.
– И что намерен предпринять?
– Мне с Вестой жить, а не с матерью.
– Так-то оно так, да жить тебе, Гена, и с ее матерью, поскольку она от дочки неотделима.
Он сгрудил отвертки и бросил свою машину. Ждал моих дальнейших слов насторожившись.
– Лидия Аркадьевна против тебя, а ты ее поверни за себя.
– Как это «поверни»? – усмехнулся он.
– Вот тут, Гена, будет закавыка, мозгой шевельни-ка.
С молодым надо говорить равно. Не для воспитания, а, откровенно говоря, один возраст перед другим не имеет никакого превосходства. Ни старый перед молодым, ни молодой перед старым. Как, скажем, цветок и дерево, самосвал и легковушка… Те и другие хороши. И возраст – это всего лишь жизнь в разном времени. Генка живет для меня как бы в прошлом, поскольку я там, в двадцатичетырехлетии, уже был. Я для него живу как бы в будущем, поскольку в шестидесятилетии он еще будет. А вот, поди же, встретились в настоящем. Видать, как-то наше времечко пересеклось.
– Ген, ты на работе с чем имеешь дело?
– Знаешь ведь, с автоматами.
– А что у тебя в этих вот ящиках и ящичках?
– Инструмент, отец, – удивился Генка, поскольку эти ключи и сверла я неоднократно тягал.
– А какой ты журнальчик выписываешь?
– «Технику – молодежи»…
– А что ты сейчас мастеришь?
– В электронике копаюсь.
– Автоматы, инструменты, электроника… И все?
– Отец, скажи прямо!
А ведь говорено не раз, да, видать, не подошло сказанное к его сознанию, как автомобильное колесо к телеге.
Я вот думаю, куда бы свернула жизнь, принимай молодежь наши советы… Стал бы на земле рай, поскольку людской опыт приумножился бы несказанно. А стал бы? Не застопорилась бы жизнь на пределе, стариками достигнутом? У кого опыт, у того меньше хлопот. Только ведь опыт вроде бетона: затвердеет – хрен отдерешь. Такой вот опытный засядет хоть где – и незнакомое бракует, знакомое штампует. Между прочим, опыт есть родной братец стандарта.
Было бы верно, коли не скверно. Тем самым хочу сказать, что опыт хорош при уме, а так ему грош цена в базарный день.
– Ген, мир состоит из двух сущностей. Всего лишь из двух. Первая – это земля, машины, деревья, гарнитуры, твой «комбайн» расковыренный… Вторая сущность – это человеческие мысли, людские отношения, всякие страсти, любовь… Так вот ты, сынок, пока еще бултыхаешься в первой сущности.
– Ничего не понял, – бросил Генка, но насупился как бы на всякий случай.
– Имел ты дело с машинами да с железками. Ну и ладно. Родители тебя принимают, друзья понимают. А теперь шасть – и сразу из первой сущности во вторую перескочишь.
– Что, отец, куда перескочу?
– В сущность людских отношений, а ты об ней краем уха слыхал, пока мерин хвостом махал.
– Надоели твои прибаутки, – начал злиться Генка.
– Ее родители, мы с матерью, да вы с Вестой… Шесть человек переплетутся отношениями, что твой клубок. Распутаешь ли? Отец у Весты директор школы. Сможешь ли с ним разумно поговорить? Понравиться им сможешь ли, как надобно? Твоя невеста и будущая теща – женщины… Разберешься ли в их душах, отличных от мужских? Любовь у вас… А знаешь ли, что эта самая любовь тоже имеет свое развитие и затухание? Я уж не говорю про будущих детей…
Стал он усы щипать. Я жду, время у меня есть; правда, и у Генки усов много.
– Как всегда, усложняешь, отец. Теперь все сущности перемешаны.
– Тогда ответь мне на вопрос… Почему это родители Весты против тебя?
– Мало ли почему… Усы не понравились.
– Нет. Потому что ты ко второй сущности своими усами не прикоснулся.
Генка задумался. Мне того и надо.
9
Только это я натянул комбинезон для работы, как Чурочкин, бледнолицый кадровик, подошел ко мне с некоторой ухмылочкой:
– Николай Фадеич, в комнате отдыха вас ждут дамы. Примете?
Это где мягкие кресла, африканские пальмы и пучеглазые рыбки в аквариуме. Какие дамы, язви их под сваю?
– Сколько дам? – спрашиваю на всякий случай, поскольку догадываюсь о шутке.
– Пять, пропущены на территорию по указанию директора.
Видать, тут шутка пополам с подвохом. Затягиваю все молнии и направляюсь в комнату отдыха.
– В рабочей одежде? – ужаснулся Чурочкин.
– А я не в кадрах сижу.
По дороге представляю… Сидят пять членов месткома насчет диетпитания. С утра-то и в рабочее время? Или пришли тетки из административного корпуса насчет каких-либо женских вопросов. Так Восьмое марта уже минуло. Или корреспонденты насчет бригады. Пять человек, и все женщины? Или никого там нет, а Чурочкин в порядке шутки груши носом околачивает.
Открыл я дверь в комнату отдыха…
Господи боже мой, как об стенку головой. Пять штук приличных дамочек сидят под пальмами и глядят на меня, а рыбки пучеглазые глядят на дамочек.
– Здравствуйте, – сказал я оробело. – А тут не ошибочка в личности?
– Вы Николай Фадеевич? – спросила одна, которая всех постарше.
– До сегодняшнего дня числился им.
Они больше ничего не сказали, а уперлись в меня взглядами десяти глаз с таким форсом, что я оробел вторично. Дамочки все интеллигентные, одеты завидно. И от духов такой настой – помножь-ка запах каждой на пять, – что хоть топор вешай.
– Ничего не понимаю, – вздохнула одна.
– Чем увлек? – вопросительно вздохнула и другая.
Я, конечно, сел в мягкое кресло, поскольку дамочки пришли ко мне.
– Мы родители тех ребят, где вы недавно выступали, – начала старшая, почему-то волнуясь.
– Был грех, – признался я.
– Пришли к вам относительно деликатного вопроса…
– Насчет металлолома?
Они все переглянулись меж собой, будто я выразился. Но при женщинах я ни-ни, да и при мужиках этого избегаю – только уж если вынудят.
– Николай Фадеевич, произошла загадочная история, – продолжила старшая. – После вашего выступления, по словам завуча весьма неудачного, почти все мальчики класса решили не в девятый идти, а поступить в это… в профтехучилище…
– А потом всем пойти в вашу бригаду! – чуть не крикнула какая-то мамаша.
Я встал, поскольку для моих заготовленных слов не помешало бы рукопожатие, да засомневался насчет тактичности. Поэтому сказал просто, как положено:
– Поздравляю вас, дамочки, с этим праздником!
И сел. И подскочил, поскольку в комнате отдыха вроде бы громыхнула атомная бомба – огня не было, но гул пошел. Даже я подумал, не передохли бы пучеглазые рыбки – так бабоньки галдели.
Я струхнул. Пять крепких теток, целая бригада, отметелят за милую душу, и супруга не примет.
– Дамочки, нельзя ли прояснить вопрос?
– Вы сбили с панталыку ребят! – прояснила одна.
Тут уж я смекнул окончательно и пригляделся позорче. Одна, значит, постарше всех и посерьезнее ликом. Вторая жирком заплыла, беленькая, на спелый кабачок похожая. Третья худенькая и черноволосая, наподобие цыганки, – глазами так и сечет. Четвертая под рыжинку выкрашена и даже сидя повыше меня будет. А у пятой сумка продуктовая, как воз на коленях, – затоварилась под завязку, три куриные лапы торчат.
– Дамочки, а кем бы вы хотели видеть своих огольцов?
– Мой всегда мечтал о театральном.
– А мой физик, прирожденный физик!
– Вадушку тянет в спорт, метр девяносто рост.
– Мой парень в гражданские летчики хотел.
– У моего еще нет определенности, но не под машиной же ему лежать…
– А чем плохо-то? – уже назло спросил я.
– Ах, оставьте! – бросила цыганистая и разглядывает мою спецодежду.
– Между прочим, вчера стиранный, – ответил я на ее взгляд.
– Вы должны нас понять, как матерей, – мирно сказала старшая, видать как уполномоченная.
– Я не всякую мать понимаю, дамочки.
– Мать – это свято, – вскипела рыжеволосая, крупная.
– Это вы бросьте, уважаемые. Я встречал матерей похуже дикарей. В моем доме живет такая – в соску пива наливает, чтобы дите спало покрепче.
– Ни одна мать не пожелает ребенку плохого, – опять умиротворяет старшая.
– Вы-то желаете, – спокойненько заявил я.
– Как? – чуть не хором они.
– Хлопочете, дорогие мамаши, о первой сущности, позабыв про вторую.
– Не понимаю, – призналась уполномоченная.
– Тогда расскажу вам байку, от знакомого мужика слышанную…
– Что такое байка? – спросила та, которая походила на переспелый кабачок.
– Байка – это вроде анекдота без матюков.
…Жил-был у благородных родителей сын. Они из него большого человека делали. Чему только не учили… А он, язви его под сваю, к земельке пристрастился. Горшки да ящики завел и ро́стил в них чудеса. Грибы разные, цветы мохнатые, ягоды винные… Верите ли, в ящике вывел плод размером с фару от ГАЗ-69, а вкус – как у картофельного пюре на сливочном масле. А родители взъелись. Будто земля грязная, будто в ней микробы… Ну, общими усилиями и ликвидировали все горшочки с ящичками. Согласился сын на должность большого человека. Только как-то ночью мамаша как заорет на весь дом нутряным криком от дикого страха… Народ сбежался. А ей в одно место впилась игла наподобие шприцевой. Глянули под кровать, а там кактус африканский растет с небывалой скоростью. Ну?
Дамочки молчат, переваривают.
– Наши дети нам кактусов не подсунут, – не вытерпела та, у которой в сумке трехногая курица.
– Не скажите, дамочки. Коли вы им жизнь испортите – промолчат?
– Чем испортим? – сурово спросила старшая.
– Вот эта мамаша толкает в артисты… А вдруг талантов не хватит? Вот и неудачник. А физика? Она ох каких способностей требует, там элементарных частиц вагон, и одна другой мельче. Рост сто девяносто… А есть ли у него дарования в спортивном интересе? Коли нет, то упрется жизнь в ребят бампером и хрустнут их судьбы.
– Боже, он нас учит! – изумилась цыганистая.
– Говорила всем кума: одолжите мне ума, – согласился я.
Эти дамочки оказались не дамочки, а куры пернатые. Кусок у соседа вытащат да своему дитю в рот запихают. Ни вперед не смотрят, ни назад не оглядываются. Родительская любовь. Ей-богу, не пойму, чего ее святой зовут. Любят-то детей собственных, своих, кровных. Или любовь детей к родителям. Любят-то своих родителей, собственных, кровных. У зверья и птиц то же самое – за своего детеныша хвост тебе оторвут и рога обломают. Это идет от натуры, от природы. Какая тут святость? Инстинкты по-научному. А вот когда чужих детей любишь, как своих, когда чужих стариков бережешь, как собственных, – тогда и святая любовь. Поскольку она от души, от общей любви к людям.
– Он, наверное, бездетный, – решила цыганистая.
– Три сына, как и положено, – внес справку я.
– И кто же они у вас? – опять цыганистая.
– Младший настраивает автоматы, средний роет алмазную руду на Севере, а старший водит корабли по океанам.
– Видите, старший сын тоже в люди вышел, – разъяснила мне крашенная под рыжинку.
Тут я мысленно поперхнулся: выходит, что двое других как бы остались в нелюдях. Злоба, худая попутчица, оседлала меня. Ну, думаю, пора этой пресс-конференции бензопровод перекрыть. А спеленькая, на кабачок похожая, сразу усекла мое настроение и спрашивает елейно:
– Николай Фадеевич, но чем вы их привлекли, чем?
– Да поймете ли? – вслух усомнился я.
– Поймем-поймем, – закивали головами.
– Дамочки, я поменял сущности местами.
Глядят на меня, как на заговоривший карбюратор.
– Как бы вам попроще… Я пляшу не от дела, а от человека.
Дамочки нахохлились, вроде курей на лекции.
– Ребят как заманивают в профессии?.. Допустим, в токари? Станок, мол, детали, металл, резцы… А мальчишка глядит, не каков металл, а каким человек стал. На токаря глядит. Ему ж охота походить на своего героя. Он как бы прикидывает: постою у станка и таким вот сделаюсь. Поэтому покажи мальчишке станок никелированный, на одних кнопках, а рядом токаря замухрышистого – в жисть не пойдет…
– Хотите сказать, что наших детей прельстил ваш внешний вид? – не утерпела цыганистая.
– Ни грамма. Я им рассказал про ребят из бригады.
– Потом-то дети одумаются, – вздохнула трехлапая. – Но сейчас стоит вопрос о девятом классе.
– А главное, дамочки, человек я веселый.
– Ну и что? – спросила рыжевато крашенная.
– А ребята любят веселых, гражданочки.
– Неужели вы не слышали о престижности? – вскинулась полненькая.
– Что за зверь? – прикинулся я.
– Социологическими опросами установлено, что престижными стали профессии писателей, режиссеров, артистов, спортсменов… – растолковал мне говорящий кабачок.
Да с неспрятанной радостью. Мол, ребятки поумнели, в престижности разбираются. Господи, будто открытие сделала. Да сколько я себя знаю, всегда навалом было тех, которые тянулись к чему полегче, что поинтересней, что пожирней. Молодые люди разобрались в этой самой престижности, растудыть ее в колею… А ведь эти молодые люди каждодневно едят хлеб, да небось с маслом; каждодневно живут в домах, спят на кроватях и врубают телевизоры; каждодневно включают свет, воду и греются у паровой батареи; штаны с рубахой надевают… А рабочего человека посчитать престижным позабыли? Вот так молодые люди! Или дураки, или выжиги.
Я поднялся.
– Куда же вы, Николай Фадеевич? – удивилась старшая.
– Бригада ремонтирует хлебовоз, дамочки. Чтобы, значит, булки вам развозить…
– Мы тоже работаем не меньше вашего, – вспыхнула черненькая.
– Гражданки, с вами тары-бары разводить, что козла доить.
– Николай Федулыч, больше вам нечего сказать? – спросила старшая, еще более твердея ликом.
– Вопросик есть, – признался я и страшно повел глазами, поскольку стал Федулычем. И обратился к затоваренной, трехлапой: – Насчет вашей сумки… Одна лапа подвернулась, или там полтора цыпленка, или вы достали какого трехлапого бройлера?
Домноподобная, рыжеволосая как захохочет.
10
До конца смены час оставался, если не прихватывать. Я проверял гидроусилитель. И вдруг под все потолки и на все дворы голос из репродукторов: мол, бригадира экспериментальной бригады такого-то срочно к директору. Я, конечно, руки в бензин, а потом тер еловым мылом и шпарил горячей водой, поскольку готовился к рукопожатию.
Директора, Сергея Сергеевича, я знаю с младых ногтей. Наши карьеры шли как бы рядышком и в одном направлении. Я был автослесарем, а он после института занял должность старшего механика. Потом я был автослесарем, а он стал начальником автоколонны. Потом я был автослесарем, а Сергей Сергеевич сделался главным механиком. Потом я, значит, был автослесарем, а он превратился в директора. Ну а потом судьба показала ему фигу и обернулась лицом ко мне: Сергей Сергеевич так и остался директором, а я двинулся до бригадира экспериментально-ремонтной бригады…
Он ходил по кабинету скоро и кругами, как баллон катался.
– Фадеич, какого черта…
Но я подошел и протянул руку – зря, что ли, мыл?
– Здравствуй, Сергей Сергеевич.
– Здравствуй-здравствуй. Какого черта…
– Сесть-то можно?
– Садись. Говорю, какого черта…
– А чай?
– Какой чай?
– Который гостям подносишь…
– Ты не в гостях, а у себя дома.
Он обежал стол к своему директорскому месту. Сел и нацелил лобастую голову как бы мне в переносицу. Я взгляд его встретил своим, тоже пышущим. Кто кого переболтает, кто кого перебодает… Видать, я его, поскольку он сказал пару слов в микрофончик. Принесли нам чаю, крепкого, сладкого, но без лимона. Мы отхлебнули.
– Ха-ха-ха!
Это Сергей Сергеевич. Ну и я улыбнулся за компанию. Признаться, мужик он лобастый как на вид, так и на разум.
– Фадеич, тебя, говорят, весельганом зовут?
– Неплохое прозваньице, – согласился я.
– Староват ты для прозваньиц.
– А ты слыхал байку, Сергей Сергеевич?
– Какую байку?
– Мне один мужик у телефонной будки рассказал…
