355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Станислав Родионов » Вторая сущность » Текст книги (страница 16)
Вторая сущность
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 17:28

Текст книги "Вторая сущность"


Автор книги: Станислав Родионов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Часть пятая
1

Над озером, что под Тихой Варежкой, летел белый аист. Правда, покрупнее обычного раза в два, а то и в три. И какой-то неживой, наподобие тряпичного. Птиц таких для детей в театре показывают – она вроде бы крыльями машет, а сама на ниточках. Вот и мною виденный аист никак озера миновать не может…

Да это ж сон, мать честная. Притом мне уже раз показанный. Теперь этот тряпичный аист обернется Марией да сразу озеро и перелетит. А белый аист возьми и сверни прямиком на меня. И наплывает, разрастаясь. Надо же: вместо клюва нос человечий, а вместо глаз очки металлические…

– Вот и молодец, – сказал аист грубым голосом.

Передо мной стоял мужик в белом халате и такой же шапочке, а я лежал на койке в светлой комнате. Никак больница? Неосторожный гражданин скушал горький витамин.

– Я живой или как?

– Живой, если заговорил.

– А кто меня ухайдакал?

– Об этом после. Голова болит?

– Давит…

– Скажи спасибо, что череп цел.

– Кому сказать-то?

– Кому… судьбе. Ну, постарайся уснуть. Что будет надо, я недалеко…

Видать, меня только что привезли и обработали. За окнами темно – значит, еще вечер. Сколько же я был без сознания? Час или боле? Пока везли, пока лечили.

Вот тебе и две сущности… Вторую сущность, ум-то с душою, я ставлю во главу угла, поскольку она за начальника. Она командует телом. Захочет – сделает его тучным, худым, здоровым, больным, пьяным, да и счастливым может сделать, коль она умна, вторая-то сущность. Ан нет, вкралась ошибочка насчет того, кто из них старший: первая сущность, организм то есть, взял да и перекрыл какую-нибудь протоку, или венку, или сосудик… И душа из тела вон. К примеру, меня долбанули сзади по первой сущности. Правда, это уже запчасти от другой машины. Но скажу так: долбанули по первой сущности за то, что вторая дурой оказалась.

И я заснул, как и велел мне доктор…

Над озером, что под Тихой Варежкой, летел белый аист. Легкий и приятный, как райская птичка. И вновь, значит, на меня. Опять, что ли, сон? Это наш кинопрокат, крутит десять раз подряд. Или мне что многосерийное показывают?

Я открыл глаза. Аист не аист, но аистиха передо мной. Девица лет двадцати с небольшим, в халатике белом и в шапочке, из-под которой волосы еще белее халата вскипают. Короче, сестра милосердия, блондинка. И доктор тут же, будто и не уходил, хотя за окном день вовсю гуляет.

– Ну, а теперь как? – спросил доктор своим голосом-трубой.

– Только шумок остался…

– Через неделю встанешь как миленький.

А сам пульс считает, в лицо вглядывается и как бы глазами меня и спрашивает, встану ли я через неделю. Да я и теперь сесть могу.

– Ударов, ушибов, сотрясений не было?

– Как не было, коли воевал.

– Я спрашиваю про последние годы.

– Лупцевали меня, доктор.

– По голове?

– В том числе.

– К врачам обращались?

– Откровенно говоря, вашего брата не то чтобы терпеть не перевариваю, но около того, – бухнул я опрометчиво, поскольку голова все ж таки гудела.

– Не любите врачей?

– Они меня тоже. Придешь к участковому на прием… Только дверь открыл, а он уже следующего зовет. У меня голова тоже не водородом надута – беру два номерка подряд. Он: «Следующий!» А я следующий и есть. Здрасьте!

– Доктор из-за вас ночевал в больнице, – укорила сестричка.

– Прости, доктор, меня, стукнутого.

– Ну, если ругается, то пошел на поправку, – прогудел врач.

Да никак и верно я в больнице. Вот и приборчики ко мне подключают разные замысловатые. Доктор сердцем моим интересуется – не слабовато ли? Так смехом-смехом и помрешь. И станет мне на все начхать. На Марию, на детей своих и друзей… Весна будет, телевизоры работают, промышленность гудит, солнце светит… А мне все равно. Люди говорят, что покойникам все равно. Все равно ли?

Умру… Хрен не вербушки! Умирают в девяносто – сто. А в шестьдесят не умирают – в шестьдесят гибнут.

Доктор покончил с моим сердцем:

– А как нервы?

– Как у последней стервы.

– То есть?

– Животрепещут.

– Да, на выдержанного человека вы не похожи.

– Коли был бы выдержанным, здесь бы не лежал.

– Это вы с милицией решайте.

– Доктор, а не многовато ли расплодилось выдержанных?

– Без выдержки жить в обществе невозможно.

– Вот и живут. Чем больше выдержки, тем сытнее живут.

– Разговорчивый попался, – вставила сестричка вроде бы недовольными губками.

– Идет туфелька к ботинку, полюбил больной блондинку, – не утерпел я.

– Как? – Доктор нацелил на меня очки.

– Молчать не надо, коли блондинка рядом, – в порядке уточнения сказал я.

Тогда они переглянулись. Это понимай так, что возникли относительно меня медицинские загадки. Небось решали – колоть меня сразу или постепенно?

– На учете не состоите? – задумчиво поинтересовался доктор.

– Состою, на профсоюзном.

– Я спрашиваю про психдиспансер.

Его подлый ход мне виден, поскольку шит он белыми нитками. Решил уколоть меня не иголкой, а словесно. Это он при блондинке на дыбы встает.

– Не состою, но коли пошел бы, то поставили.

– Почему же?

– Кое-что вижу в переверченном виде.

– Жалуетесь на зрение?

– Не в смысле глаз, а в смысле жизни. Скажем, прежнего директора автопредприятия Гонибесова все считали умным. А я считал дураком. Вопрос: кто дурак?

– Он, – угадал врач.

– Я. – Врач не угадал.

– Вы же сказали, что дурак он, – удивилась сестричка, делая свое дело с ватами и марлями.

– Сказал-то я один. А может так быть, что один умный, а все дураки? Может быть наоборот. Так кого ставить на учет? Меня.

– Наташа, сделайте ему укол – пусть еще поспит.

Заткнули-таки мне рот.

2

Открыл глаза я от солнышка да от взгляда назойливого – рядом, на своей койке, лежал мужик моих лет и не спускал с меня глаз. Видать, от скуки. Теперь я огляделся со смыслом…

Просторная небольшая палата. Потолок высокий, стены режущей белизны, два окна в сад. Видать, второй этаж. И всего четыре койки: я, значит; мужик глазастый рядом; потом еще один, сильно забинтованный, отвернувшись к стене лежит; и пустая, четвертая, поджидающая клиента… Считай, по-царски я устроился, коли голова бы не ныла.

– Тоже по кумполу схлопотал? – поприветствовал я соседа.

– Схлопотал, – подтвердил мужик с охотой.

– От кого?

– Контейнер с крана оборвался и задел.

– А кто виноват?

– Я и виноват, сам стропалил.

– А с тем что? – кивнул я на третьего.

– Тяжелое состояние. С ним велено не разговаривать.

– Значит, стропалишь? – спросил я соседа.

– На товарной станции. Год мне до пенсии остался. А ты сошка или начальник?

– Начальник, – признался я, правда скромно.

– Большой?

– Большой.

– Над кем?

– Над собой.

– Какой же это начальник?

– Крупнее начальников не бывает.

– А где работаешь?

– Этого говорить нельзя.

И то: я ж не знаю, как там дальше все обернулось. Вячика-то могли и поймать, хотя вряд ли. Гузя могли упустить, хотя вряд ли. А могло все быть и совсем не так, хотя вряд ли. Тогда б меня по темечку не долбанули. Но с другой стороны, на месте злодейства вдруг оказался рыжий ас с конфетной фамилией Леденцов. Как? Видать, следил. За мной, как за своровавшим пальто. Или за тем, кто меня клюнул в маковку. Тогда худо следил, поскольку клюнули-таки.

– Эх-ма, – вздохнул сосед. – Работаешь, колотишься… И ведь уверен, что делаешь самое главное. Производство, допустим, или дети. А самое главное, оказывается, сидит внутри нас и называется здоровьем.

– Ты какой тяжести больной?

– Я лежачий.

– Вижу, что не стоячий. А какова тяжесть?

– Кроме головы еще и сердечник.

– Смерти боишься? – прямо спросил я.

– Боюсь, – прямо и отвечено.

Жить со страхом хуже некуда. Подбодрить бы мужика в силу возможности. Да ведь я и сам о смерти подумываю. Но бояться смерти и думать о смерти – большая разница.

– Могу сказать доподлинно, помрешь ты вскорости или нет, – сказал я соседу с мужской откровенностью.

Глаза у него и вовсе сделались стеклянной чистоты. А спросить меня боится – вдруг бухну что-нибудь в самую душу.

– Зов тебе был? – закинул я хитрый вопрос.

– Какой зов?

– Туда зовущий.

– Куда? – пошевелил сосед губами неслышимо.

– К богу в шатер, к черту в котел, – озлился я.

– А как зовут?

– Кого как. То сон приснится с намеком, то примета какая выпадет, а одному мужику влетела в окно черная курица.

– В городе?

– В центре, на десятом этаже, при включенном телевизоре.

– Нет, зова не было, – решил сосед, поскольку курица к нему определенно не влетала.

– Тогда и смерти не будет. Она без зова не имеет права.

Мои слова на него подействовали в лучшую сторону. Он задумался, да и в глазах добавилось синевы. Но, видать, мысли его теперь переключились на курицу.

– И куда она делась?

– Села на телевизор, который показывал, между прочим, «Очевидное – невероятное», да как закукарекает по-петушиному. Мужик ей: «Кыш-кыш!» Она в окно выпрыгнула, обернулась воробьем и улетела.

Веду беседу, а в голове морские прибои шумят. Поташнивает, будто переел чего. Заоконный свет глаза слепит. Но хуже всего от мысли гнетущей… Мария. Ночь меня не было – она же изведется. Или ее милиция оповестила? Неужель правду сказали? Соврали бы чего… К примеру, послан на особое задание, поскольку, мол, ваш супруг есть агент под номером таким-то дробь таким-то.

– А тебя где угораздило? – спросил сосед.

– Долгая история, не подлежащая огласке.

– Ну а все-таки?

Мужику интересно, а я думаю, как бы мне вызвать сестричку и осведомиться о Марии: сообщено ли ей, нет ли, как бы дать весточку? Да ведь и сосед имеет право знать – в больнице что в госпитале.

– Всего, конечно, не скажу, но частично. Вернулась некая чета из отпуска. Легла спать, а не спится. Ему душно, ей тошно, а обоим противно. Ночь глубокая, тьма за окном, и в квартире жуть стоит. Поднялись они и давай обыскивать шкафы. Заглянули под кровать… Пресвятая богородица, спаси меня, как водится! Лежит там окровавленный труп…

– Твой, что ли?

– Зачем мой… Тоже мужеского пола, но обчищен до нитки.

Гляжу, третий больной поворачивается ко мне личностью. Если у нас повязаны лишь головы, то у него один нос с глазами торчит. А послушать, видать, тоже охота.

– Дальше-то? – торопит меня сосед.

– Ну, вызвали милицию. Повели следствие. Оказалось, этот труп на лестнице порешили, раздели, а чтобы милиция нашла его попозже, открыли воровскими отмычками чужую квартиру да под кровать и засунули.

– Вот так бандитизм. – Стропаль позабыл и про свои смертельные страхи.

– Но следствие уперлось, поскольку таких случаев уже с десяток. Что такое? А орудует в городе крупная шайка рецидивистов под названием «Черные джинсы». И поймать их нет никакой возможности, поскольку вооружены, меняют свое обличье и логово, а отпечатков пальцев нигде не ставят. Вот такое дело.

– А ты при чем?

– Слушай далее…

Но слушать далее соседу не довелось, поскольку вошла сестричка. Она сказала кому-то за плечо, походя:

– Только недолго.

И тогда я увидел свою жену Марию и своего младшего сына Геннадия.

3

Пока они шли к койке, в моей шумливой голове взвился добрый десяток мыслей как бы одной стаей, разом. Может, и не мыслей, а чистых переживаний. А вернее, и того и другого вперемежку, поскольку ум с душой частенько в одной упряжке скачут. Думаю, вот предложь…

Думаю, вот предложь мне денег, допустим, рюкзак, ими набитый, – не возьму. Или предложь мне работу руководящую, с секретаршей для чая и, к примеру, с пятью замами, – не соглашусь. Дом каменный предложь за городом, с теплицами и разными светлицами… Автомобиль предложь зеркальный, да с таким ходом, что не едешь, а на облачке плывешь… Красавицу душистую ко мне подошли… Да хоть королем предложь, у которого и дворец, и королева, и питание дефицитное…

Откажусь, ей-богу. А заместо всего этого попрошу я себе счастья. Какого? Да вот этого самого, какое есть. Чтобы всегда в момент беды приходила бы ко мне Мария с сыновьями.

Однако Мария повела себя так, что я испугался, – она миновала все беленькие стулья, подбежала к моей кровати и пала на колени у моего изножья, на пол:

– Боже, что с тобой случилося, почему напасти сыплются?..

И рыдает-заливается, уткнувшись в одеяло:

– Жизнь мы прожили немалую, а на старости беда пришла…

– Мария, белье казенное слезами замочишь.

– На кого оставишь нас-то, бедных сиротинушек…

– Мария, да я жив-здоров!

– Ты уйдешь в сторонку дальнюю, так и мне не жить, горю́шице…

Тут я смекнул, что Мария пустилась в обрядовый плач – где бабкины слова вспомянет, а где и свое вставит.

– Генк! – рявкнул я так, что меня вторично по голове тюкнуло.

Он силой поднял ее с пола и усадил на стул:

– Мама, врач же сказал, что ничего опасного.

Мария всхлипы не оставила, но потишала. Платком комканым лицо закрывает – одни глаза пуганые смотрят на меня с откровенным ужасом. Будто не меня хотели порешить, а я кого. И по всем человеческим законам мне бы надо переживать от жениных слез, а я, старый дурак, улыбаюсь, как лопнувший арбуз. Потому что счастье меня обуяло. И то: я, еще живой, увидел, как моя жена Мария будет убиваться по мне, покойничку. Это ль не любовь подлинная?

– А я знала, что тебя по голове съездят, – сказала она сурово, как очнулась.

– Чего ж не предупредила?

– Да ты б разве послушал?

– Умереть я, Мария, не мог.

– Почему же?

– А помнишь, я тебе говорил о трех человеческих жизнях? Первая – до пенсии, вторая – после пенсии, а третья – в делах завершенных.

– Разве все твои байки упомнишь…

– Это не байка, а подлинно. Так как же я могу умереть, коли второй жизнью один год прожил? И зова мне не было, – дополнил я, косясь на мнительного соседа.

– Да ты и на зов чихнешь…

– Отец, кто тебя?

– Не суть, – отвязался я от вопроса.

Мария утерлась, спрятала платок и сказала мне веско, чтобы помочь в моей поправке:

– Выздоравливай, Коля, да я на развод подам…

– Я просил частушку, а меня опять в макушку.

– Отец, кто тебя?

– Неважно, это по работе.

– Да-да, Коля, пойду на развод, если не дашь мне слово ни во что не встревать.

– Конечно, дам, – свободно улыбнулся я.

И вдруг чувствую, что меня озаряет. Как бы увидел я на потолке светлый путь, невесть кем начертанный. Почему это невесть кем? Да мною же. Видится мне этот путь целиком, даже в виде арифметического порядка, – как человек должен идти и куда. Вернее, путь его второй сущности. А вот со словами пока туговато…

– Отец, кто тебя?

– Не твоя забота, на то есть милиция. Расскажи-ка лучше, как течет твоя семейная жизнь.

Тут Мария из-за спины подтащила сумку, величиной с хороший чемодан. Видать, Генкина. И пошла гастрономия, перемешанная с бакалеей: банки, пакеты, кульки и бутылки. Правда, с соками. Все принесли, кроме сырой крупы.

– С Вестой, отец, жить трудновато.

– Что, характер?

– Да нет… С виду хрупкая, но энергии в ней навалом.

– Как понимать?

– Крутимся. Турпоходы, театры, книги покупаем, пластинки собираем, кино смотрим… Я забыл, когда и в аппаратуру заглядывал.

– В молодости и надо крутиться.

– Иногда охота тихонько у телевизора посидеть.

– Я тебе вот что скажу, Гена. А ты хоть запомни, хоть запиши. Человек не волен выбрать себе время жизни – это решают родители. Человек не волен выбрать время смерти – это решает природа. Но образ жизни выбирает сам человек.

Тут сестричка вошла и в ладошки хлопнула. Мол, сеанс окончен, и больному, то есть мне, нужен покой. Мол, на рентген пойдем. Мария, конечно, заревела по новой, стала меня целовать и мою тупую башку «головкой» называть. Пообещала завтра прийти. Да я думаю, что она еще и сегодня заглянет.

– У меня тоже была не жена, а крем-баба, – сказал сосед после ухода моих.

– Как понимать насчет крем-бабы?

– То есть не крем-баба, а ром-баба.

– Толстая, что ли?

– Не толстая, а широкая и мягкая. Только построили кооперативную квартиру – и ушла.

– Давно?

– Два года назад.

– Ты гляди-ка… Ведь пожилая.

– Да, в годах.

– И квартиру построили…

– Не только квартиру, а все было, включая садовый участок.

– И к кому ушла?

– Известно к кому… К богу.

– Померла, что ли?

– Про что и говорю.

Я крякнул, в голове стукнуло. Мне хотелось не разговоров, а подумать перед рентгеном о моем озарении. Видать, после удара мозги заработали четче, как карбюратор после чистки. Да вот сосед не только мнительный, но и одинокий – глядит на меня ожидаючи.

– Ты того… ешь все, что мне принесено, – сказал я, подталкивая кульки.

– Ешь не ешь – все одно помрем.

– Опять думаешь о смертушке?

– Как не думать…

– Ты небось и на бога уповаешь?

– А почему бы не уповать?

Встречал я таких в госпиталях. Хорошие, неглупые мужики, да померли раньше времени. Не от ран своих, а от думок, от неуверенности. Иного принесут так исковерканного, что одни глаза и остались. А жить хочет. И бог, коли он есть, рассуждает так: «Хочешь жить – живи». Бывали и другие повороты – рана неглубокая, а болеет долго и тяжело. Поскольку второй сущностью первой не помогает.

Вот и надо бы моего соседа отделать под декольте.

– Как там? – полюбопытствовал я.

– Где?

– В загробном мире-то?

– Откуда же я знаю…

– Не хочешь поделиться?

– Чем?

– Своей загробной жизнью…

Он даже привстал на локоть, чтобы, значит, кульки не мешали, лежавшие меж нами на тумбочке, И румянец на щеках слабенький, будто натек из-под марлевой повязки.

– У тебя голова болит? – спросил он с опаской.

– Ты на вопрос ответь.

– Да разве я там был, в загробье-то?

– Был.

Сосед мигнул глазками, меня успокоил и сам успокоился:

– Ничего, рентген все просветит.

– Ага, не хочешь признаваться, что посетил тот свет…

– Сдурел или как?

– А где ты был, соседушка, до своего рождения, а? Ведь там, где будешь после смерти. Откуда пришел, туда и уйдешь. Вот и повторю: как там? Не помнишь иль скрываешь?

Вижу, что привел его в большое замутнение. Не с нашими больными головами решать подобные закавыки. А с другой стороны, в больнице только и поговорить вдумчиво. Не анекдотами же пробавляться плюс разговорами про баб?

– Дух не голова, он может и не помнить, – не сдался, однако, сосед.

– Да и что это за дух, коли прошлого не помнит, будущего не знает?..

Сосед мой посопел и вздохнул:

– А в ад попадать неохота.

– Нету ада. Никому ты после смерти не нужен.

– Тогда хоть в космос попаду.

– Ну да, вместе с пылью, – озлился я, потому что…

Да потому что осенью надо готовиться к дождям и снегу, а в старости – к болезням и смерти. Готовиться и в душе, и делами земными. А коли не готов, то не человек, а птичка божья.

– Почему с пылью?.. Душа летать будет.

– Где? – рявкнул бы я, да головы остерегался.

– По этой, по орбите.

– Ага, в казенном скафандре.

Обиделся он за скафандр, умолк. Я не против бесед о смерти, да только по-серьезному, без гунявости. Без полетов в космос. А говори о смерти как о явлении жизни, поскольку они соприкасаются взаимопроникающе. Скажу так: тот человек достоин жизни, кто прочувствовал, что он в жизни временно. Кто душой знает про смерть. А познав, и жить будешь серьезнее. Терпеть не перевариваю людишек, которые по вечеру говорят: «День прошел, и слава богу». Чему радуются? Убыванию жизни?

– Что дальше-то было? – как бы очнулся сосед.

– Где?

– С трупом и шайкой «Черные джинсы»…

– А-а… Там вышел форц-мажор. Сижу это я однажды и пью чай с дефицитным мармеладом. Между прочим, зря из него сделали дефицит – он к зубам липнет…

– Я про шайку спрашиваю, – не утерпел сосед.

– Так и я про шайку. Вдруг под окном гудмя гудит машина, «Волга». И ко мне звонок. Мария, которую ты видел, открывает дверь, и входят два человека.

– Шайка?

– Какая шайка… Ребята из уголовного розыска. Я, конечно, мармелад к ним подвигаю – мол, чайку извольте. А они мне: «Выручай, Николай Фадеич!» Оказался у них такой форц-мажор… Надо им изловить на складе легкой промышленности мазурика из этой шайки. А там трое работают. Кто мазурик-то? Вот и пришли меня просить поработать на этом складе грузчиком, поскольку их сотрудники все с образованием и на грузчиков никак не походят. Я же вылитый чернорабочий…

Сестра, однако, меня перебила, да так весело, будто в кино звала:

– Николай Фадеич, на рентген, анализы сдавать…

– Вот чего во мне много, так это анализов, – поделился я с симпатичной блондинкой, желая ей понравиться.

4

А утром врач меня порадовал: и рентген хорош, и все прочие анализы. Через недельку, коли буду молодец, обещал выписать. Выходит, что били меня чем-то мягким. Скорее всего, случайным предметом, вроде трухлявой доски. Или спешили.

Со мной-то ясно – пара кровоподтеков да одно сотрясение. А вот на третьего больного внимание доктора я обратил. И то: лежит в лежку, не говорит, никто его не посещает, но больничную кашу, правда, кушает. Доктор мне растолковал, что лечение этого больного состоит в беспробудном покое. Не трогайте, мол, его.

Обход кончился, все ушли, и я было повернулся набок в сторону соседа, чтобы удобнее беседовать. А сосед-то молча тычет пальцем на дверь, и в глазах его голубое удивление. Я обернулся…

Стоит у порога не мужик и не парень, не баба и не девица, а существо, утонувшее в белом халате. Наверху лысинка с курчавинкой, а внизу кирзовые сапоги с дырявинкой. Из-под халата выглядывают.

Я лег на спину и махнул существу рукой: мол, подходи. Поскольку это было не существо, а мой лучший друг, проживающий в деревне Тихая Варежка. Он и подошел, присел на стул, на самый его краешек.

– Ты, Паша, большой дурак, – поприветствовал я друга.

– Дурак, зато голова целая, – согласился он.

– У дураков-то головы самые крепкие, поэтому в них умным мыслям и не пролезть.

– Почему же я дурак? – заинтересовался Паша.

– На мой банкет по случаю шести десятков не приехал. Закусок и напитков было от пуза. А сейчас прикатил. Ну?

Отвечать Паша не захотел, а из-под халата выпростал сумку плетеную, громадную – их после войны делали. Оглянувшись по-воровски, начал заталкивать под кровать банки стеклянные с домашними соленьями-вареньями, что распорядком сурово запрещено. Значит, так: мед пчелиный, гречишный, со сгустками; грибки маринованные, челыши, новорожденные, где шляпка с ножкой почти слита; огурчики крепкие, величиной с мизинец; варенье брусничное, как огонь в банке; и мешочек чеснока – головки с кулак.

– И верно глупый, – подтвердил я, глянув под кровать.

– Бутылку настойки, Анной тебе присланную, у меня внизу отобрали.

– Ну а поросячья туша где?

– У бабуси в ерунде! – огрызнулся он, – Лучше скажи, за что тебя.

– За справедливость, Паша.

– Небось опять на рожон попер?

– Нам рожон не страшон.

– Ты мне филидристику не разводи!

Глядим мы друг на друга с притаенной улыбкой. Не знаю, какие мысли в Пашиной голове, но, видать, те же самые, моим подобные. А мои все о том: копить друзей надобно всю жизнь, с детства, с юности. Да это всяк знает. А знает ли всяк, что друзей не только копить, но и экономить надо, как хорошая хозяйка экономит денежки. Поскольку друзья в жизни растрачиваются. Куда? Уходят, умирают, перерождаются в недругов…

– Небось с работы отпросился?

– Буду я из-за тебя… Дела привели.

– Какие?

– Костюмчик приобресть. Мария вот поможет.

– Чего там помогать? Пойди да купи.

– Тут филидристика такая… Мужеские велики, ребячьи малы.

– Паша, у тебя ж был хороший костюм.

– Он того, от долгого висенья сивым стал.

– Да зачем тебе костюм-то? Ты ж мне доказывал, что в деревне он ни к чему.

Тут Паша заегозил, как винт не в своей резьбе. Смущается, будто пакость какую сотворил да и был пойман. Ага… Нюру, соседку, он упомянул, бутылку от нее привез, а минус на плюс даст семейный союз.

– Женишься, что ли? – спросил я прямиком.

– Тьфу! – Паша чуть ли не натурально плюнул себе под ноги. – Да мне шестьдесят!

– Тогда зачем новый костюм?

– Вызывают в исполком, понимаешь ли…

– По какому поводу?

– Да орден надумали вручить…

И Паша стал заглядывать под кровать, будто стеклянные банки пересчитывал, – хотел свое лицо от белого света упрятать.

– Какой орден-то?

– Металлический, какой…

– Спрашиваю, какого достоинства?

– Трудового Красного Знамени.

– За что?

– За поросят.

Понял я наконец закавыку – получил мужик орден, а вешать его не на что: все недосуг было костюмчик приобресть.

И тут меж нами слепая полоса легла – он свой взгляд от великого смущения прячет, а мой взгляд от великой радости затуманился. Когда же Паша все-таки посмотрел на меня да увидел блестки на щеках, то вскочил и плетеную свою кошелку сгреб:

– Да иди ты к хренам!

– И ты к ним, – улыбнулся я сквозь блестки.

– Завтра вместе с Марией еще забегу…

И он потопал, хлобыща, – видать, сапоги не его размера.

Да простит меня Мария, но любовь меж женщиной и мужчиной все ж таки имеет свой, всем известный интерес – не на пустом месте зарождается. Родительская любовь, детская, прочих родственников идет от природы, как бы врожденная, что подтверждает жизнь зверей. А вот дружба, особенно мужеская, имеет цену в себе самой – ни природа ее не скрепляет, ни выгода. Нам с Пашей друг от друга ничего не надо – были бы мы живы да встречались бы почаще…

– За поросят орден дали? – удивился сосед. – Я на узловой-сортировочной двадцать лет отработал, а только медаль.

– Поросята у него не простые.

– Без пятачков, что ли? – потешался сосед.

– Ты работаешь на узловой, а его комбинат, может быть, самый крупный на европейской земле. Чтобы пройти к поросятам, надо специальный пропуск, белый халат и резиновые калоши, которые полощут в особой жидкости. Паша кнопку нажал, и поросячий обед по трубам бежит. Кухня – что домна. У директора автомобиль с телефоном… Вот тебе и пятачки. А Паша этот комбинат и строил, и работает там, считай, с послевоенного времени. А между прочим, мог в город сбежать или на пенсию выйти.

От таких длинных речей в моей голове поплыли волнистые помехи. И подрегулировать нечем. Глаза закрыл – они вроде бы и улеглись. Нет, не мягким меня долбанули. А коли насмерть бы? Хороша была портянка, да сносил ее Иванка. Помер бы за милую душу.

Вот башка тряпишная – у Паши радость, а я о смерти думаю. С другой стороны, где о ней и думать, как не в больнице.

– А мне уж теперь орден не получить, – замечтался сосед.

– Чего так?

– Помру, не успею.

– С одной стороны, правильно, что о смерти думаешь. О ней всяк умный человек обязан размышлять. А с другой стороны, думаешь ты о ней по-базарному. Мол, караул, кошелек сперли!

Видать, не понял меня сосед – голубые глазки пустоваты. Но смотрит пытливо: что, мол, еще скажу хорошего.

– Да ведь ты каждые сутки помираешь и воскресаешь, – сказал я хорошенького.

– У меня восемь классов образования, – почему-то обиделся он.

– Ночью, когда спишь, где бываешь?

– Но я живой сплю.

– А тебе какая радость, коли эти семь часов пребываешь в бессознательности? Та же смерть с утренним оживлением.

– Сны бывают, – не согласился соседушка.

– Это верно…

– Леший с ней, со смертью, – расхрабрился он. – Как там дальше-то?..

Мне хотелось всесторонне вникнуть в свое давешнее открытие. Клочок бумажки не помешал бы да карандашик – записать убегающие думки. С другой стороны, на бумагу им не лечь, поскольку они пока бесскелетные, как вьюнки. Тут желателен неторопливый ход – палата мне отдельная нужна.

– Ну? – потребовал соседушка.

– Чего «ну»?

– Пошел в склад-то?

– Надо же подсобить.

– Что, у них своих сотрудников нет? Молодых и специально обученных?

– Ежели бы ты не был стукнут, то сообразил бы. Молодой и опытный приметен. А у меня ни вида, ни внешности. Грибок-сморчок. И в годах. Было бы тебе известно, что в разведчике незаметность завсегда ценилась. Поскольку ему отпускается на операцию семнадцать мгновений, а место встречи изменить нельзя. Короче, дал согласие.

Говорю и удивляюсь – как это я на склад в своих мыслях перескочил. Видать, врос он мне в мозги фундаментом.

– Ну? – опять торопит сосед, да и второй больной, лежавший как бы в забытьи, глаза открыл и к нам повернулся, поскольку интерес и боль умаляет.

– Устроили меня на этот склад легкой промышленности. Кожа, цигейка, замша, лайка… И три работника, кроме меня. Один – в кудрях, вроде балерины. Второй – с челкой, под боксера. Третий – прилизанный, с залысинами. Ну, я, значит, круглое качу, плоское верчу, а бесформенное волочу…

– Доктор вон! – шепнул сосед.

Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.

У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.

– Да не доктор, а целый профессор! – хохотнул я.

5

Профессора я узнал лишь по носу. Ни лохмотьев на нем, ни калош с онучами. Оказался, между прочим, культурным человеком. В галстучке с воткнутой булавкой – как в театр пришел. Однако была одна закавыка, выдавшая его с головой, – в руке профессор держал полиэтиленовый мешок, из которого торчали рыбьи хвосты, лещевые, жареные.

– Не ожидал я, Николай Фадеич, от вас подобного легкомыслия, – поджал он тонкие обветренные губы.

– А забыл, Аркадий Самсоныч, как Уголовным кодексом легкомысленно лупцевал браконьера по затылку?

Профессор сел у моего изголовья, а мешочек положил себе на колени, отчего лещиные хвосты уперлись в его галстук.

– Не могла супруга завернуть? – проворчал я.

– Супруга еще в деревне.

– А ты приехал?

– На пару дней.

– Да ведь я жив и здоров!

– Как еда, как врачи? – замял он разговор о своем приезде.

– Тут не еда, а вареная ерунда; не врачи, а сплошные палачи.

– Вот раньше были врачи, Николай Фадеич, гуманистического толка. Нас пять человек росло у матери без отца. И случился у нее сердечный припадок. Упала мать без сознания. Вызвали врача. Он делал уколы, массажировал, давал нюхать… Долго работал, пока не появился пульс. Реанимировал без всякой техники, А потом вытер лицо платком и заплакал.

– Почему заплакал-то?

– Вот и я спросил: «Дядя, вы что плачете?» И он мне ответил: «Сиротами вы остались бы сейчас…» Не в том дело, что спас – спасают многие. А чужую боль принял к сердцу.

– Не мог больному человеку рассказать что-нибудь повеселее? – озлился я.

– Николай Фадеич, это же оптимистическая история со счастливым концом!

Профессор мне друг, да и ему не скажешь. Истории со страшными-то окончаниями во мне, кроме злости, ничего не будят. Коли бьют человека или обижают, какие тут рассусоли? Действовать надо, а не переживать. А вот как увижу проявленное благородство, так эти самые рассусоли меня и обволокут. В кино, когда публика радуется, что все обошлось, мне наоборот – туманцу в глаза подпускают. В транспорте парень место женщине уступит, а меня радостью захлестнет, и я гордо так пассажиров взглядом окину, будто геройство произошло. Шел как-то весной сквером. А там яблоня цветами белыми запорошена – благоухание от нее нежнейшее. Впереди парень шел, красивый, высокий, ладный, одетый… На него не только девицы, но и население оглядывалось. И вдруг этот парень к яблоне. У меня в душе все похолодело. Не ветки жалко, а ошибки в красивом человеке. Пусть бы пьяница ломал… А парень понюхал цветки на дереве, повздыхал и отошел. Так я рассопливился до неузнаваемости.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю