Текст книги "Вторая сущность"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Побольше бы таких совпадений, – задумался было я.

– Зачем вы пришли? – спросил Федька без окололичностей.

– Глянуть, каков у Наташки жених.

– Вам-то какое дело?

– Не петушись, поскольку ты еще не петух.

– В каком смысле?

– В смысле – ты еще цыпленок. Тебе надо разгрести еще не одну навозную кучу.

Зря я, язви его, то есть меня. Черт дернет за язык, что за шнурок, – он и вывалится. Миром-то начинать лучше.

– Папаша, пожалей свою плешь – не проели бы ее, – врезал мне словесно Фердинанд.

– Испугался?

– Чего я испугался? – опешил Федька.

– Моего вопросика…

– Какого вопросика?

– Ответь: чем ты берешь Наташку Долишную?

– Да какое у вас право соваться? – начал вроде бы свирепеть Федька, и очень хорошо, что он стоял за штакетником.

– Федя, – ласково сказал я, – у меня есть право соваться во все.

– Красная книжечка?

– Нет, Федя. Ведь ты есть, потому что я был.

– Да говорите вы яснее!

– Я, Федя, воевал и всю эту красу защитил.

– И теперь имеете право всюду лезть?

– Ага.

Его белого лица как не бывало. И то диво: живет у деревне, а беленький. Механик, весь день под крышей, у техники. От моего разговора оно, конечно, не загорело, но кровью налилось. Слава богу, что я в годах, а то бы он мне ввинтил шурупчик в темечко.

– Федя, ты пойми мою психологию. Не дай бог тебе увидеть, сколько нашего брата полегло. Изрешетило, разорвало, засыпало, утопло… Они не пожили. Поэтому я гляжу теперь на человека и думаю: живешь, за тебя отдали жизни, а ты сто́ишь того?

То ли смысл моих слов его зацепил, то ли в моем горле запершило, но Федя опять побелел до нормального своего состояния и ответствовал почти спокойно:

– Человек вы тут посторонний.

– Видать, вопроса ты не понял или же сам не знаешь, чем девчушку прельстил…

– Да за кого ей тут идти? У меня на свинзаводе зарплата хорошая, дом, машина… Я и рыбу ловлю, и метлы вяжу, и частников ремонтирую… Корову заведу, как только женюсь. Теперь, папаша, на таких, как я, жизнь держится. Мне чужого не надо – сам все произведу.

Что касаемо изречения «мне чужого не надо», то оно меня не задевает ни с какой стороны. Ему ведь чужого не надо не потому, что он честный, а потому, что своего давать не хочет. Мой дружок Паша, к примеру, чужое с удовольствием возьмет, только предложи, лишь бы не краденое. А почему? Потому что свое последнее отдаст.

– Ты, конечно, Федя, молодец, только вот Никитичне не помог…

– А я не собес.

Вот и свеженький примерчик профессору насчет доброты. А к самому Федьке у меня были вопросики разные. Например: коли на таких, как он, держится жизнь, то на хрена такая жизнь? Или: почему его прозвали испанской лошадью? Или: слыхал ли он что о первой сущности, которой у него навалом, и о второй сущности, которая у него и не ночевала?.. И был еще вопросик, главный. Но Федька меня опередил:

– Правда, что за аистиные гнезда платят?

– А зачем, думаешь, я в эту Варежку заполз? – понизил я голос, поскольку разговор пошел тайный и тихий.

– К приятелю, в гости.

– Станет нынешний человек без дела по гостям шастать?

Я помолчал с усмешкою: вот, мол, дурачок какой – к приятелю.

Федьку так затопило любопытство, что он аж своими пенными волосами пошевелил. Правда, и ветерок майский с озера тут дунул.

– Тогда зачем приехали?

– Из-за безмена.

– Какого безмена?

– Ну этот… американский.

– Бизнеса, что ли?

– Мне за каждое аистиное гнездо вручают десятку. Истинно говорю. – И я чуть было не перекрестился, язви его – не бога язви, а этого Федьку. – Вон и профессора научил гнезда вить.

– А кто платит? – заерзал парень, отчего забор крякнул от угла до угла.

– Общество по охране пернатых.

Теперь Федька не волосами шевелил, а ушами – тут уж ветер с озера ни при чем. И глазки его заиграли, как вода под солнышком. Видать, он новый безмен, то есть бизнес, обмозговывал.

– Федя, я дружелюбно ответил. Ответь и ты: Наташка тебя любит?

Поскучнел он, как дохлый подлещик.

– А то как же?

– Сдается мне, Федя, что есть промеж вас некая тайна, а? – пустил я пробный шар.

И шар-то этот вроде бы угодил аккурат в Федькину личность – отвернулся он. И пошел к своему «Москвичу», чтобы заползти под него от меня подалее.

7

В субботу озеро застелило дымком – по берегу закурились бани. И мы свою затопили. Паша держал огонь, а я таскал в котел воду.

– Аистов своих не попаришь? – спросил Павел.

– Им некогда: она яйца нагревает, он ее лягушками обеспечивает.

– Какого рожна они лезут в деревню, а не гнездятся себе в лесу?

– Думаю, Паша, в древние времена аисты были домашней птицей.

– Выходит, они бывшие куры?

– Вполне может быть. А куры есть бывшие аисты.

– То-то вчера Нюркин петух на крышу взлетел…

Банька у Паши топится по-черному, самое что ни на есть приятное.

– Может, пивка плеснем? – спросил я.

– Барыня в шампанском купалась, да нам не осталось.

У Паши свой рецепт, от городского отличаемый. Веники он вяжет из четырех древес: березы, крапивы, вереска и смородины – все в пропорции. На каменку плещет настой из березы и смородины.

– Сразу видать, что веники свои, не сыпучие.

– Веник у меня еловый, а пар в бане хреновый, – отозвался Паша стишком.

Он веники замочил, на каменку плеснул, и образовался небесный дух: и березой тут, и хлебом, и смородиной, и дымком чуть-чуть, вроде как копченой колбаской. А про силу пара спрашивать ни к чему, без ушанки и не суйся – темя прожжет и уши отщиплет.

Конечно, готовая банька должна какое-то времечко постоять для полного равновесия воздуха. И вот когда это равновесие улеглось, мы с Пашей поддали жару в переносном смысле, поскольку в прямом смысле, как уже говорилось, было поддано заранее. Паша аж стонал, поминая бабку-ёжку и филидристику. Из меня тоже не одну слезу вышибло. Пока не израсходовали все силы, не потратили всю воду, не смылили по куску мыла и не обтрепали веников, мы не ушли. Ну а после баньки, сами понимаете, уделали мы самовар чаю с сахаром колотым.

Паша утерся полотенцем, сдвинул посуду, чихнул своим собачьим чихом и сказал определенно, но непонятно:

– Ты все одно тут вроде собеса…

«Вроде собеса» я понял: мол, помогаю кому, мол, от безделья маюсь. Знал бы мой друг Паша, что таким макаром гоню я мысли о Марии, жене моей, ныне проживающей одиноко в городе. «Вроде собеса» я понял, но что из этого вытекает?

– Коля, затеял я тут одно волокитство…

– Судебное?

– Не судебное, а любовное. В соседней деревне, в Кораблищах, от знакомого мужика жена в город сбегла. Окажи ему подмогу.

– За его женой, что ли, съездить?

– Слушай, бабка-ёжка! Мужик-то серый, не воевал. А ты в городе ошиваешься, мимо театров ходишь, болтать привык… Напиши-ка ей письмишко заместо него, а он опосля перепишет – и на почту.

Сует Паша мне тетрадку в клеточку. Письмишко, будь оно простое, заказное или любовное, написать нехитро, когда знаешь кому. А так получается какое-то заочное образование. К слову, образование у нас с Пашей такое: у него институт и академия, а у меня академия и институт. Говоря понятливее, десять классов на двоих. Хотя в любви образование только вредит – по себе знаю.

– А чего она сбегла?

– Из-за бабьей обиды. Мужик когда за воротник, когда работу на сеновале проспит…

– Тогда давай сочинять двумя головами.

– Ага, но мужик пугливый и просил фамилий не оглашать, – разъяснил Паша.

Я застругал химический карандаш, надрал из тетради листов и стал вспоминать что-нибудь подобное. С Марией мы не разлучались, оттого писем я почти не писал, вот только в войну. Правда, сыновьям черкать приходится, да и то больше пишет Мария. Иногда ручку беру – заявление в местком, жалобу в жилконтору, свои предложения в газету…

– Начинай с начала, – заторопил Павел.

– Начало и есть самое трудное…

– С чего-нибудь помягче, подушевнее.

– Тогда: «Моя дорогая кошечка…»

– За живое берет, – согласился Павел, – но сперва дай подходец: «Ты открыла конверт, а в конверте привет».

Я так и записал, мне тоже понравилось. И продолжил далее:

– «Будучи находясь в кромешном одиночестве, я потерял без тебя всякую сообразительность…»

Паша подскочил ко мне и заорал на всю избу:

– «Но тебя, свою супругу, ни на кого не разменяю и прошу, словесно и письменно: кончай филидристику и вертайся…»

А я:

– «Поскольку упомянутое кромешное одиночество приведет к погибели семьи…»

– «То оставайся моей курочкой, а я завсегда останусь твоим петушком», – прокричал Паша мне в ухо.

А я:

– «И хоть ты была, извини за откровенность, на положении жены, но жили мы с тобой, как две сестры».

– «Не токмо мата, но даже нехороших букв тебе не скажу, бабка-ёжка», – придумал Павел.

А я:

– «Вертайся, а то помру».

– Не так, – гаркнул Паша. – «Вертайсь, а не то удавлюсь».

– «Вертайся, а то удавлюсь с тоски», – подправил я.

– «Вертайсь, а не то удавлюсь сам и тебя удавлю», – подправил и Паша, перепарившись в бане.

– Зачем сразу обоих-то? – усомнился я в таком варварстве.

– Ага. «Вертайсь, а то сам не удавлюсь, а тебя удавлю…»

Тут я вспомнил любовный романс, который тоже начинался со слова «Вертайся». Значит, так: «Вертайся, я все прощу…» Но это подходяще для городского парня, а не для взрослого мужика из деревни Кораблищи.

– Паш, давай отпишем просто, как и надо. «Любимая моя жена, вертайся домой, а то картошка не посажена и белье не стирано…»

– Про картошку он и без тебя бы сварганил, – не согласился Паша и сгреб писанные мною листки. – Вот подпись нужна уважительная.

– «Твой цыпленок», – нашелся я.

– Он больше на гусенка походит, – засомневался Паша.

– «Твой козленок», – работала моя голова.

– Ты еще скажи «Твой теленок»… Нужно и красиво, и по-городскому.

– «Твой бройлер»…

– Оно, бабка-ёжка!

Поставили мы второй самоварчик по случаю окончания работы. Так ведь и устали – от бани, от самовара, от письма любовного.

– Паш, хочу я тайну Федьки и Наташки Долишной отомкнуть… К кому пойти?

– А чего тебе-то?

– Тебе вот чего письмо для мужика сочинять?

Отер Паша лысину:

– Поговори с Иваном Федотой, поддавалой первый сорт…

8

Сговорились мы с профессором насчет рыбалки. Правда, я к ней непристрастный, и Аркадий Самсоныч тоже, но мужики втолковали, что клев нынче первостатейный. Голый крючок хватают – не мужики, а подлещики. Если осесть на Ягодке.

Мы пошли берегом, миновали лог, сумрачный, как подворотня, и поднялись на Ягодку. И верно – сладкое место, или, говоря попросту, райские кущи. Сухой песчанистый рог как бы бодает озеро. Под ногами трава искрится от своей молодости. Сосенки-крепыши глаз радуют. А у самой воды лежат плоские камни, бараньи лбы, шириной с обеденный стол. Ну и выбрали мы по камушку.

Озеро тихое и еще майски студеное. Лежит себе и греется. И тишина бы стояла лесная, не галди белые птицы чайки. Поучиться бы им у моих аистов молчаливых.

Профессор вытянул из рюкзачка полбуханки хлеба. Мы так рассудили: уж коли рыба голый крюк хватает, то хлеб и тем паче заглотит.

– А червяки противные, – рассуждал профессор, пробуя хлеб на годность его рыбам по вкусу. – Да и ножик был бы нужен. А тут ломай поаккуратнее…

– Зачем ножик-то?

– Червяков бы резать.

– Ага, и вилку – поддевать их. Эх, интеллигенция…

Аркадий Самсонович передумал жевать хлеб и уставился на меня, будто нашел закусить чем повкусней.

– Николай Фадеевич, а ты не мракобес?

– Что за зверь?

Слукавил я насчет зверя-то, поскольку и чайке ясно, что это бес, живущий во мраке.

– Во всякой ругани интеллигенции есть что-то подлое.

– А коли рабочего обругают или крестьянина?

– Кто обругает?

– Тот же интеллигент, допустим…

– За что?

– За что почтешь. Мол, сер, как пакля, и до меня не дорос.

– Истинный интеллигент никогда за это не обругает.

Само собой, удочки мы еще не забросили. Ну и голоса у нас зычные – особенно у профессора. Не знаю, как рыба, а птицы подальше отлетели.

– Еще как обругает, – буркнул я, чтобы рыбешку не полошить.

– Не слышал.

– А я слыхал. Приехали цацы в совхоз морковку убирать. Ну и понесли местных баб – мол, отрываете нас от научного дела. А у этих местных баб работа в совхозе, дети, свои огороды, скотина, изба с печью… Ну?

– Вряд ли городские женщины были интеллигентными.

– С высшим образованием, а то и кандидаты в науку…

Аркадий Самсонович воткнул удочку в песок стоймя, как пику. И нос у него заострился в мою сторону пикой. И сивая бородка пикоподобной стала. Да и сам он весь пикой торчал, поскольку худой и длинный.

– Николай Фадеевич, русский интеллигент всегда знал, кто его кормит. Интеллигент всегда понимал тяжесть физического труда, работы, и сопереживал трудовому человеку. Потому что интеллигентность – это прежде всего гуманность.

– Чего ж теперь он не сопереживает? – буркнул я опять потихоньку от рыбешки.

– Что? – так и подался ко мне профессор.

– Да вот байку одну знаю…

И рассказал, поскольку видел лично в этой самой Тихой Варежке, в прошлом годе…

…К той бабке Никитичне приехал погостить сынок. Фигура первый сорт. В ботинках с дырочками, в шляпе от солнца, в галстуке петушиного пера-перелива… Ну, своя машина, красотка жена и штаны заморские, джинсовые. А в деревне такой закон – проведать вновь прибывшего. Пошли мы с Пашей. Заглянули в хлев, а сынок там навоз гребет по просьбе Никитичны. Увидал нас, захихикал: «Доцент в навозе». Навоз-то мы видим, а доцент, значит, он. Покраснел до пунцовости. Застыдился, как схваченный карманник. Потихоньку-потихоньку – и дал из хлева деру. Ну?

– Это был не интеллигент, – тоже буркнул профессор, поскольку запутался в леске.

Пришлось оказать помощь. Бог ты мой, дурак кривой… Профессор и тело леской обмотал, и руки, и меж ног пропустил, и аж под камень нитка пошла. Пришлось замысловатые узелки да петли распутывать. А профессор знай себе жует приманку.

– Тогда кто ж такой интеллигент? – спросил я, покончив с этой путаницей.

– У кого знания органически соединены с нравственностью. Если хотите, ум с душой.

И профессор расселся на камне, будто захотел мне прочесть лекцию. Я тоже сел – на свой плоский. Думаю, уж покончу с этим хитрым сплетением разом. И за рыбалку.

– А коли что одно – или знания, или душа?

– Это не интеллигентность. Если есть лишь ум и знания, то перед нами интеллектуал. Может быть, способный, одаренный… А если есть душа, но нет интеллекта, то перед нами просто добрый человек. Интеллектуальность плюс нравственность – вот интеллигент. Только так!

– Выходит, интеллигент и этот… интеллектуал не сродственники, а как бы две большие разницы?

– Интеллектуалом я считаю того, кто разбирается в мире вещном. Машины, механизмы, шахматы… А интеллигент мыслит о человеке и человечном. Литература, искусство, философия…

Молодец профессор. Верно говорит, только уж очень ветвисто. Не может шагнуть коротким путем. А ведь просто: кто печется о первой сущности, тот этот самый интеллектуал, а кто о второй сущности – тот интеллигент.

– Халтурил я, Аркадий Самсонович, в одном заведении. Ученые там ребята и жутко способные. А по лицам не скажешь. Пустые, как футбольные мячи.

– Николай Фадеевич, способности на лице не отражаются – на лице отражается ум.

– И еще у меня поправочка… Похаживают те ребята по коридорам, покуривают да про хоккей баландят. Неужель они тоже интеллигенты?

– Это немного другое…

– Я за рабочий день спецовку по́том пропитаю не единожды. А он?

– Ему может прийти идея, – как-то неуверенно сказал профессор.

– Может, коли способный. А коли нет? Между тем я обязан свою норму дать, и проверить меня проще простого. Вот и говорю, есть поправочка: кто не работает, тот не интеллигент.

Аркадий Самсонович помолчал, убил пару комариков и высказался:

– Я думаю, что коммунизм наступит тогда, когда все станут интеллигентными.

– И когда все будут работать на совесть, – добавил я, конечно, в полную силу своей голосовой аппаратуры.

– И тебе, Николай Фадеевич, придется повысить образование.

– Да и тебе квелость надо бы поубавить, – понял я намек на свою неинтеллигентность.

– В каком смысле?

– Наташка Долишная, считай, жизнь свою ломает, а ты и не чешешься.

– Это же не мое дело…

– Дополняю, – гаркнул я на все озеро, – коммунизм наступит тогда, когда всем будет до всего дело.

Встали мы злые, поскольку не договорились. Размотал я свою удочку, проверил все причиндалы и попросил:

– Дай-ка хлебца…

Профессор вдруг засуетился, заерзался, и гляжу, под камень полез. Хлеб, значит, ищет. А того Ванькой звали. Нету хлеба, как такового. Слопал его профессор. Полбуханки, между прочим. Ловить рыбку не на что. Рыбка плавает по дну, фиг поймаешь хоть одну.

– На что ловить-то будем, на…?

И сказал я по злости слово не совсем печатное. И вдруг слышу от профессора, от интеллигента, в котором соединилось и то и это:

– А хоть и на…!

Разве ученый имеет право так выражаться? Никакой он не профессор. Надо у него документы проверить.

9

Ночью я проснулся от гула с посвистом – видать, Паша храпел. Потом я раскрыл глаза от стука ведра в сенцах – видать, Паша воду пил. В третий раз пробудился от дрожи потолка, кто-то ходил по чердаку, видать, Паша чего там ночью позабыл. Тут уж я пришел в сознание, поскольку гул с посвистом не смолкал и Паша должен бы храпеть рядом…

За окном все скрипело и пошатывалось. Гром пока бил издали, но земелька под избой вздрагивала. Молнии зыркали тоже издали, но как пыхнет, то мне самовар видать. Разыгрался леший, по-тутошнему – анчутка. Ну а потом хлынуло из всех кранов так, что под эти водные стёки я опять заснул.

Утром я первым делом озрил гнездо. Сидит голубушка, то есть аистушко. Не сдуло ее, не скувырнуло. И то: фундамент выложил я, сруб поставили они. А сам-то аист, видать, все шустрит насчет лягушек.

Потом я глянул на пашин двор. Язви его, анчутку, – походил в свое подлое удовольствие. Ведро на боку, мочалки наши с веревки перемахнули на забор, мое полотенце и вовсе лежит в грязи, а Пашино белеет во дворе соседки Анны. Всюду какой-то пух и дикие перья.

Тогда я поглядел дале, за избы, на озеро…

Зеленое, будто море, – это при синем-то небе. Видать, из-за ветра, который там еще погуливал, выворачивал воду из глубин и гонял ее барашками. Пена белая, чище пивной, намылила берег каемочкой. Свежо там, прохладственно.

И поглядел я вбок, на поля, на подступившие леса…

У весны бывает два буйства. Одно – водное, когда тает снег и его потоки все уносят и размывают. А потом как бы тишина: снега нет, травы нет, луга голые и ржавые, без травинки и без почечки. В общем, тишина. И вот тут-то второе буйство как шарахнет! Трава прет, аж камни поднимает. Листья невесть откуда за ночь берутся – был ствол, а стал тебе натуральный кипарис. Цветы прямо из-под земли распустившись вылезают. Одно слово – буйство красоты.

И я подумал о нас, грешных. Предложи вот глядеть на это буйство красы ежедневно, допустим, с девятнадцати часов до двадцати трех. Раз посмотришь – и спасибочки. А вот телевизор с девятнадцати до двадцати трех – с превеликим удовольствием. Вопрос прямо для профессора: живые цветочки не привлекают, а дохлые картинки подавай на всех программах. Правда, тут я ответ и сам имею. Живая-то природа цветет себе спокойно, тихо, как бы на одном месте. А в телевизоре все бегает взад-вперед, взад-назад, чем оно и хорошо. Допустим, передо мной цветок, который растет у Паши в канаве так, что мне с крыльца видать. И допустим, передо мной «Ну, погоди!». Что я выберу?

Дождя выпало за ночь дай бог. Изба мокрая, вся исхлестанная. В канаве вода стоит по пояс, ранняя купальница там зажелтела. На деревенской улице Ладожское озеро разлилось. Теперь все зеленя пойдут.

По воде, по Ладожскому озеру, как хороший катер, бежал пацаненок с приятелями. Лишь брызги завихрялись. Бежал-то в резиновых сапожках. А раньше, бывало, босиком – вот удовольствие, которое мы уже позабыли, а эти ребята не изведали. Босиком-то, по теплой земле, по мутной воде…

Пацан добежал до калитки и крикнул мне пуганно:

– Дядь, аист ваш дома?

– На охоте он.

– Не-е, не на охоте.

– А где?

– Под высоковольткой.

В чем был я, в том и побежал, а был, почитай, ни в чем…

Линия высоковольтной передачи тянулась в километре от деревни. Под толстыми высокими проводами, почти рядком с железной опорой, лежал… Мне почудился белый змей – мальчишкой-то я запускал их, громадные и только белые.

На зеленой траве лежал белый аист. Он. Она-то сидела на гнезде. Лежал неживой, поникший, как белая тряпка. Клюв в траве, в земле. Лапки под себя. Крылья как-то скомканы, вроде помятой бумаги.

Я пошевелил его. Нет, неживой. Да вот и справочка – поперек шеи струп кровавый, уже загустевший. Видать, налетел на провод. Видать, швырнуло его ветром на высоковольтку. Смерть мгновенная, без мучений, как на фронте от шальной, но точной пули. А как же аистиха-то?..

– Дядь, мы возьмем его на чучело?

– Нет, братцы, похороним по-человечески.

– Он же птица, – возразил мне пацан в резиновых сапожках.

– Он птица, а жил по-человечески. Трудился, семьянин, аистиху свою лелеял, зла никому не чинил, окромя лягушек. Принесите-ка лопату…

Как теперь я вернусь домой-то? Как скажу аистихе?

Подальше от железной опоры, в расцветших одуванчиках, вырыл я неглубокую яму и уложил в нее аиста. Это он большой в размахе, а в сложенном виде как пакет какой, да еще я клюв ему под крыло спрятал. Засыпал земелькой, чуть утоптал и сверху камень плоский уложил, чтобы лисица какая не вырыла. И постояли немного с пацанами как положено у могилы…

Вот и все, вот и нет аиста. Летал ты, братец, выше облаков, а теперь вот твои чисто-белые перья в земле под камнем плоским. Наверное, бывал ты, братец, в Африке и кокосы клевал… Тыщи верст пролетал свободно под молниями и громами. Орлы тебя и шелопутные охотники не тронули. А тут рывок – и вот тебе на, случай. А кто же, братец, кормить будет женку твою и детей, которые проклюнутся? Конечно, я на пенсии, лягушек наловить сумею, но лазать двадцать раз в день на дерево мне уж не под силу, да твоя аистиха из моих рук их и не примет. Щелкать-то я не умею…

– Идемте, пацаны…

– А мы сдохшего Шарика в овраг бросили, – высказался мальчонка лет восьми.

– Небось плохой был? – спросил я.

– Хороший, апорт брал.

– Тогда чего ж ты его в овраг?

– Папка велел.

– А кто твой папка?

– Федота, Иван Иваныч.

Откуда же ему собак уважать, коли он жену лупит.

– Папка твой погорячился. Ты вот подумай на летней свободе, зачем это многие животные к человеку тянутся, а потом мне доложи.

Мы еще поговорили, идя к деревне. Вот аисты тянулись к людям, в лесу не жили. А люди-то возьми и натяни высоковольтные провода. Но с другой стороны – глупый случай. Могли быть и не провода, а, скажем, сук березовый…

Я вошел во двор и оглядел тополь. Аистиха сидела, ворочая головой. Беспокоилась, наверное, аист-то еще до солнца вылетел. Не знала она, что я с похоронкой внизу стою.

Откашлявшись, я тихонько крикнул:

– Он помер.

Аистиха даже не услыхала – смотрела нетерпеливо вдаль, в поле.

– Погиб он! – уже погромче крикнул я.

Она глядела в луга и в синее небо, будто меня и не было. И тогда я крикнул откровенно:

– Не жди его, не прилетит!

Она вроде бы вздрогнула и скосилась вниз, на меня, как бы только что приметив.

– Действуй сама, не жди! – пояснил я.

Но аистиха подняла клюв и опять уставилась в луга. Не поверила.

Весь день я ходил как сваренный. Все валилось из рук. Надо было пару бревен ошкурить. Снести заплечницу картошки бабке Никитичне. Погреб справить, а то донник туда набегал, то есть донная вода. А у меня не руки, а крюки. Сидит ведь птица беспомощная и ничего не ведает о своей судьбине…

– Ты насчет гиблого аиста филидристику не разводи, – отрезал Павел, вернувшись с работы.

– Не строй из себя изверга-то.

– Не изверг, но и не девица. Ты из-за аиста в переживанье впал, да? На той неделе в Варежку машину цыплят привезли. Пятак за штуку. Продавщица пацанов уговаривала… Мол, хватайте, ни хрена не стоят. А чем цыпленок хуже твоего аиста?

– Живой организм с сердцем не может стоить пятачок, – буркнул я, чтобы отбурчаться.

– А котенок и вовсе ничего не стоит, бери и дери с него шкуру.

– А аистиха-то теперь как?

– Ты не баланди. Природа поумней нас с тобой, у нее на аварийный случай припасен свой огнетушитель.

Стал я ждать этого огнетушителя и поглядывать на голодную аистиху. И верно: под вечер она распустила крылья, отпихнулась от гнезда и полетела к лугам…

Пацаны потом мне говорили, что она долетела до высоковольтки и спланировала прямо на плоский камень, лежащий на рыхлом холмике. И долго стояла тихо, не шевелясь и не щелкая. Не знаю, умеют ли аисты плакать…

10

Погоревала бы бабенка, да пора кормить теленка.

Как говорят в кино, жизнь продолжается. Зашагал я по улице, поскольку кроме жизни аистиной есть жизнь и человеческая. А нужен был мне Иван Федота.

Если в центре всех планет висит наше солнышко, а в центре, скажем, государства имеется своя столица, а в центре любого города есть главная улица, то центром-ядрышком Тихой Варежки будет сельмаг. Тут и новости витают, и товарец можно приобресть, и обновку бабы покажут… Тут и Федота оказался, мне необходимый, – сидит на порожке сельмага с двумя подобными личностями.

Сам-то Федота худ, желт и сухокож. Тоща кривая. На голове кепочка плоская лежит вроде портянки с козырьком. Плащ на нем длинный, все прикрывающий, цвета коровьего навоза подсушенного.

Второй мужик, по имени Васик, оброс наподобие барбоса. Сам маленький, а лохм на двоих. И шапка ни к чему. А кожа на лице, где сквозь шерсть проступает, красна, Как у обезьяны на заду, прости меня господи. Ну и куртка на нем спортивная, правда вроде как под буксовавшим колесом полежавшая.

Что до третьего мужика, то он не из Варежки, но тоже забулдон. Лицо сморщилось и потемнело, вроде березовой чаги. И пальто на нем бабье, с пелериной.

Глянули они на меня, как три богатыря, – угрюмо, но с надеждой.

– Выпить хошь? – спросил Федота.

– Само собой, – наврал я.

– Давай треху.

– Нету, – опять соврал я.

– Тогда садись…

Принял я такое радушие, поскольку имел дело к Ивану Федоте. Сел рядком, чтобы поговорить ладком. Задышал ихним перегаром.

Много сказано-написано, отчего пьют мужички. Все ж как ни верти, а пьют те, у кого по чердаку ветер гуляет. Возьму свою бывшую бригаду. Кочемойкин не пьет, Василий не пьет, Эдик с Валеркой не пьют, поскольку все перечисленные, хоть люди и разные, но со смыслом жизни. А вот мой землячок Николай-окрасчик с Матвеичем могут. Поскольку разлюли моя малина.

Возьмем дите. Оно ведь ручонкой потянется к тому, что ярче. Поскольку мозги его пока не окрепли. Или птица-сорока. Стянет блестящее, поскольку мозги птичьи. Говорю к тому, что глупцу подавай раздражитель посильнее. Для него книжка, телевизор, кино, природа – слабоваты. Не берут за нутро. А вот сорокаградусная в самую пору – раздражитель первый сорт.

– В прошлом годе мы на островах косили, – продолжал свой разговор Федота. – Так за всю неделю кружки пива не выпил. Полезно для печенки.

– А я в больнице с грыжей месяц провалялся, – сказал заросший Васик. – И ни грамма. Тоже полезно.

– А я три года карандашом стучал… – начал было мужик в бабьем пальтеце.

– Каким таким карандашом? – насупился Федота.

– Ну, ломом вкалывал в одном… закрытом учреждении с режимом. И за три года ни глотка. Моей печенке была крупная радость.

И на меня все трое глядят, поскольку как бы подошла моя очередь высказаться про свою собственную печень. Расскажу, думаю, байку – у меня они запасены на все случаи жизни, включая печенку.

– Послушайте, ребята, случай, одним крючкотвором мне поведанный…

…Дело произошло в суде. Засуживали торгового работника, ресторанного буфетчика. Делал, шельмец, так. В коктейль заместо коньяка плеснет сухонького. В коньячок добавит пепси-колы, а в водочку – из-под крана, свеженькой. Ну, стучать парню этим… карандашом в особо отведенном месте. Только встает защитник да и говорит… Мол, как же так, граждане судьи? Буфетчик боролся с алкоголем, берег наши печенки, а мы его того? Не виновен! Тут и зал грохнул: не виновен! И народные заседатели оправдали буфетчика, как защитника здоровья. Ну?

– Башковитые судьи попались, – решил Федота.

– Настоящие, народные, – поддержал Васик.

– Мне бы в свое время таких, – вздохнул чагистый мужик в пелеринке.

Сидим, вздыхаем, тоскуем… Мимо народ ходит – по делам или в сельмаг. Одна баба нас даже поприветствовала:

– Выползли, змеи подколодные…

Пора мне к делу приступать. Да ведь подходец нужен, а то выскочишь в стужу и сядешь в лужу.

– Отгадайте, ребята, зачем я прибыл в Варежку.

– К кирюхе, к Ватажникову, – вяло отозвался Федота, поскольку его мучили другие загадки, насущные.

– Ищу, ребята, жену.

– Себе, что ли? – спросил Васик, который век жены не имел, а обходился знакомыми.

– Сыну младшему.

– А в городе баб нету? – гыгыкнул мужик в дамском пальтеце.

– Хочу деревенскую, ядреную. Вот Наташку Долишную облюбовал…

– Откуси и выплюни, – бросил Федота решительно.

– В каком смысле?

– Она Фердинандова.

– Возьмет да и бросит его.

– Не, не бросит, – решил Федота.

– Чего так?

– Тут есть сумрачная тайна.

– Поведай, – невинно попросил я.

Иван Федота оглядел меня, как иностранного шпиона. Оно и верно, поскольку я шпионил. Правда, не для иноземного государства, а сам не знаю для кого. Для себя, что ли? Свои-то тайны кончились – вот и за чужими полез.

У стариков тайн нет – уже все разгаданы. Вот у юных девиц тайн навалом, потому и шепчутся, и шепчутся. Но самые жуткие тайны у ребятишек.

– Чужие секреты не выдаю, – ответствовал Федота, а подумавши, добавил: – За так.

– А за пятерку?

Иван Федота беспомощно пошевелил сухими губами. Его дружки вперили в него такие неодолимые взгляды, что мне привиделось, как плащ его задымился от жару.

– Где? – хрипло спросил Федота.

Я достал пятерку и вручил покорно.

– Купил ее Федька, – почти шепнул Иван.

– Кого купил? – растерялся я от собственного непонимания.

– Да Наташку.

– То есть…

Знаю, что надо порасспрашивать, а вопросов нет от услышанной несуразицы. Между тем пятерка в руке Васика уплыла в сельмаг, куда и была заранее определена судьбой.

– За сколько куплена? – сочинил-таки я вопросик.

– Ни хрена боле не знаю, – честно заверил Федота. – А поспрашивай лучше Анну, соседку своего дружка.

Гонец вернулся из сельмага быстрее физической частицы – в одной руке она, светозарная, а в другой кулек с пряниками.

– Выпьешь? – спросил из вежливости Федота.

– В другой раз…

Я и десятка шагов не сделал, как взвилась частушка в исполнении Ивана Федоты:

 
Ты мне нитки не мотай,
Я катушка тебе, что ль?
 

Видать, бутылке уже голову свернули. Разделаюсь с этой тайной и подзаймусь Федотой. У него ж ребятня взрастает.

Еще шагов через десяток меня догнал голос Васика:

 
Стоит в вазе резеда,
А верней – черемуха.
Не видали никогда
Мы такого олуха.
 

В мой адрес. Еще бы… За пару слов отдал пятерку. Этого Васика тоже надо будет постричь.