Текст книги "Расстрелянный ветер"

Автор книги: Станислав Мелешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

МОСТ

Дежурная долго не хотела пускать Василия в общежитие: шел третий час ночи, все уже спали.

– Кто же на свидание затемно ходит?

– Женюсь я! Дело срочное!

– И то уж пора. Смотри, не обижай девку. Она у нас золотая, – строго предупредила дежурная, открывая дверь, и принялась на все лады расхваливать Клаву, будто и впрямь вся она была из чистого золота.

В комнате все спали. Василий тихо подошел к кровати, на которой спала Клава, отогнул одеяло, пощекотал за теплым ухом – разбудил.

– Одевайся, я подожду на крыльце. Разговор есть.

Клава протерла глаза, вздохнула и засобиралась.

– Весь день тебя искал.

– Сейчас, сейчас, Васенька, – поцеловала, вздохнув, обвила шею руками, вся теплая, мягкая.

…Они остановились у заводского моста. Отсюда виден весь город, погруженный во тьму. Земли и неба будто совсем нет – одна чернильная темнота, из которой выглядывают золотые точки электрических огней, рассыпанных по обоим берегам. Это там вдали, а здесь у моста над тяжелой черной водой пышет зарево багровое, густоклубное. Вспышки плавок, пламя заводских печей и фосфорический свет электросварок прочеркивают зарево яркими бело-желтыми полосами. Казалось, что пламя достают из глубин земли и, обжигая металл, кидают огонь в холодное, застывшее небо.

Тепло, глухо, только слышно, как гудит тишина и позванивают в ушах ночные шорохи.

Громадные, освещенные дымы раздвинули небо. Все нависло над водами, опрокинулось на лаковую поверхность пруда. Трубы в воде стреляют языками пламени вниз; береговой трамвай, отражаясь, плывет в глубине воды; а зарево уходит все глубже и глубже, на самое дно, и колышется там. Кажется, вот-вот загорится вода; сунь руку – кипяток!

– Пожар! И красиво, и страшно. Гудит!

Клава взяла Василия за руку, чуть сжала в своей: он идет туда, в огонь и дым, ее родной, сильный человек.

– Красоты много, коль дым и огонь на небе, а на земле рабочие от этой жары и дымов изжогой мучаются до семи потов, – деловито сказал Василий, и Клавке это не понравилось. Картина ночного зарева сразу погасла в ее глазах.

– Тяжело тебе работать, Васенька? – робко спросила она.

– Тяжело, но терпимо. Другим хуже. Я молодой, – ответил он и, чтобы подбодрить, похлопал ее по плечу.

Клавка обняла Василия, заглянула в глаза, прижалась щекой к его горячей щеке, ощутила за ухом дыхание и мужские, чуть жесткие губы.

– Вот я сейчас, знаешь, что чувствую… Не могу я без тебя, понимаешь?

Василий высвободился, сказал: «Ага!» и достал папиросу.

– Что-то ты мне ласковых слов не говоришь?

– Некогда, – пошутил Василий, чиркнув спичкой, глубоко затянулся дымом, готовясь к серьезному разговору.

Мимо прогромыхал трамвай, позванивая. Поздние пассажиры всматривались в окна, думая о чем-то своем, наверное, о домашнем уюте, об отдыхе, о родных и близких, о своей судьбе. Вот и Клавка проводит его до пятой вахты, уедет на таком же трамвае к себе в теплое, милое общежитие последний раз. А завтра – к нему, чтобы начать жизнь вместе, рядом.

– У отца авария. Злой он сегодня, – сообщил Василий и потер щеку.

– Знаю. Мне Павлик Чайко говорил. Отец, наверное, больно переживает?

– Не знаю, – вздохнул Василий.

– Эх ты! У отца авария – а ты – «не знаю».

– Да ну его. Что он меня учит? Так живи, так живи… А я человек со своим умом, свободный. По-своему хочу жить.

Клавка прислушалась.

– Это легко. А вот как стать настоящим человеком. Вот как твой отец.

– А может, как Степан Иванович Пыльников?

Клавка засмеялась:

– Но ты ведь не Пыльников – ты Байбардин! Пыльников… Он и на заводе-то работает только ради денег. Принесет зарплату и пересчитывает. Я видела. Базарник. Скопидом. Разве с него пример надо брать?

– А с кого же? Скучно мне жить, как отец.

– Скучно? Много ты понимаешь…

Помолчали, оглядывая широкий мост: вода пламенела внизу за железными решетками у каменной дамбы. Василий бросил докуренную папиросу, искры разлетелись, погасли.

 
Я пойду с толпой рабочих,
Мы простимся на-а мосту… —
 

пропел, взяв Клавку под руку. Когда она рядом с ним, ему всегда хотелось обнять ее за плечи.

Клавка высвободила руку и, коснувшись мягкими, теплыми пальцами шеи Василия, поправила загнутый ворот рубашки. В спецовке он был смешной, широкий и сильный, как водолаз в скафандре.

– Я очень люблю тебя, Вася.

– Знаю. Вот Марс – планета. Видишь, красная звезда на небе. Там тоже люди живут, работают. – Василий вздохнул. – Тебе неинтересно?

– Интересно. Там тоже… Вот как мы сейчас – стоят молодые и нас разглядывают: что за парочка стоит, что у них на душе?! Солидарность!

Они оба рассмеялись громко и молодо.

– Планетчик ты мой, любимый! Дай я тебя в губы поцелую!

– Целуй. Не жалко – твои теперь!.. Клава, а вот… случится что со мной. Споткнусь, дел натворю. Ошибусь. Авария. Ну, случай такой выпадет, судить будут, посадят или уеду на край света, что ты делать станешь? Поможешь, бросишь все и за мной?

Клавка рассмеялась:

– Что это тебе в голову взбрело?

Василий нахмурился.

– Я серьезно.

Клавка подумала о чем-то. Помедлила.

– Как получится.

Василий рассердился:

– Я тебе дам, как получится! И где ты этой глупости выучилась?!

Замолчал, зашагал быстро. Она чувствовала, что он думает о ней, хорошо думает.

– Подожди! – остановила она его. – Не спеши. Я знаю. Раз я, Вася, решилась за тебя выйти…

– Ну, это другое дело. На край света далеко ходить, а пока вот до завода дойдем.

– Ну, когда поведешь меня в дом? Завтра? – спросила Клава.

Василий остановился и вздохнул.

– Ушел я. С отцом поссорился. Надо нам самостоятельно жить.

– А как же теперь? Где мы будем жить?

– Пока можно у Пыльниковых. Места у них много – со Степаном Ивановичем я договорюсь.

Клавка отрезала коротко:

– Нет! Хватит с меня. Пожила я у них.

– И ты, и ты против меня?!

– Я не против… Лучше у других жить, чем у Пыльниковых.

– Ну, у других пока. А потом домик купим, сад и будем жить отдельно ото всех, сами себе хозяева.

– Я сама высокие дома кладу, в них и жить хочу. Стройуправление даст комнату. А в домике не буду жить. С хозяйством, с садом. Ты потом меня с работы снимешь, дома работать заставишь. Знаю, эти домики на окраине. Не хочу жить на окраине!

– А еще говоришь, на край света за мной пойдешь! – упрекнул Василий.

– То на край, а то в другую жизнь идти надо. Не по душе мне все это.

Василий грустно усмехнулся.

– Не по душе. А что по душе?

Он встревожился тем, что вот Клавка только любит его, но не понимает, а он был уверен, что Клавка его поймет. «И у нее, оказывается, есть своя линия в жизни, такая же, как у отца. И у нее дом и зарплата не на первом месте стоят! А что же в жизни должно быть первым, главным? Значит, я живу на окраине?! А вдруг Клавка не пойдет за меня на край света, раз нету у меня главного?»

Одной любви-то для жизни мало! Еще он понял из разговора, что покоя она ему не даст.

Раньше казалось: как жить, каким быть – это очень просто, это давно решено. Живи и работай, какой есть. Все вроде тобой довольны. А сейчас два таких вопроса – как жить, каким быть – становились неразрешимыми для него, и он только догадывался, что их нужно решать почти всю жизнь и что, в сущности, он в этом ничего еще не понимает.

– Ладно, – сказал Василий. – Этот вопрос завтра решим. Где жить, как жить – в две минуты не обдумаешь.

– Иди! На работу опоздаешь, – сказала Клавка.

Они стояли у пятой вахты, в ворота которой въезжали грузовики, а в проходную входили рабочие ночной смены. Над ними поднял свои железные и кирпичные стены будничный завод с высокими трубами, с огромными дымами и приглушенным шумом. В небе красные от плавок дымы дрожали над заводом. Колыхался маревом нагретый воздух от горячих боков доменных труб и мартеновских печей. И эти красные дымы лохматились там, высоко в ночном небе, где гуляли холодные ветры.

– Ты у меня будешь хорошей женой! – вдруг просто сказал Василий Клавке.

– Не знаю… – вздохнула Клава, а потом подтолкнула Василия в спину.

– Иди. Опоздаешь.

Он кивнул и, застегнув верхнюю пуговицу спецовки, заторопился к проходной.

Клава зажмурила свои чистые детские глаза и, открыв их, увидела, как Василий слился с потоком рабочих и, когда его уже нельзя было различить среди других, видела только спины в спецовках, она села в трамвай и помахала Василию вслед рукой, не замечая, что машет рукой всем, кто идет на большую, тяжелую работу, к огню – плавить металл.

Магнитогорск – Москва

1956 г.

ЛЮБАВА
Повесть

посвящается

М. М. Окуневой,

педагогу

1

Июльская жара прибила ковыли к потрескавшейся сыпучей земле, и тяжелый горячий воздух будто поглотил степь, закрыл огромное желтое солнце, дымчатое по краям, закружил округу в темном колышущемся мареве. Качается марево на ковылях – качается глухое бездонное небо, и растворившееся солнце подрагивает, мерцая. Поблескивают высохшие дороги, ядовитая зелень придорожных запыленных трав и камни – степные валуны. Все вокруг охватила глухая знойная тишина-дрема, и только изредка процвинькает где-то кузнечик, просвистит осторожный суслик, перебегая дорогу, да нечаянно зазвенит последний отчаянный жаворонок, и снова – жара, марево, ковыли и раскаленное солнце.

Твердая широкая дорога, древняя и избитая, белой лентой опоясала степь вкруговую и, пересекая железнодорожную насыпь, пропала за горизонтом. Тишину оглушил одинокий грустный гудок паровоза, который, дыша стальными боками и бодро лязгая колесами, тащил за собой четыре вагона – спешил к горизонту, в марево. Вот выбросился к небу вспуганный ястреб, закружил тревожно над оврагом.

Далеко-далеко виден всадник, он мчится по дороге, – должно быть, торопится навстречу поезду, к степному полустанку. Стучат копыта о твердую, как металл, дорогу – пыли нет, и в мареве всадник будто плывет по воздуху.

…Поезд остановился на полустанке, напротив нелепо большого белокаменного дома, покрашенного известью. Два деревянных домика с сараями по бокам расположились позади, окнами в огороды. Ни плетня, ни забора. Лестница спускалась с насыпи вниз к шлаковым кучам, и последняя доска ее ныряла в пыль дороги, заезженной вдоль и поперек подводами и машинами. Поодаль, рядом с туннелем, грустно стояла водокачка с цепью. Пыльно и малолюдно. Тихо. Только на бревнах лежали спиной к солнцу голые мальчишки и окатывали себя из ведра водой, громко взвизгивая и смеясь. Гуси стояли в луже у колодца, смотрели на поезд и не гоготали. Из вагонов выходили редкие пассажиры и разбредались кто куда, ища подвод и попутной машины. У колодца сидели с узлами ожидающие, не торопились, ибо давно знали, что поезд простоит здесь целый час, пока не пообедает машинист. В репродукторе здоровенный бас бодро пел «Пляшут пьяные у бочки»… Вот из окна паровоза выглянул чумазый парнишка, кому-то помахал рукой. Станционный дежурный в красной выгоревшей фуражке строго по форме поднял желтый флажок. Паровоз отцепился и поехал к водокачке набирать воду. Все так же тоскливо и дремотно, как всегда. Из заднего вагона вышла группа последних пассажиров с ящиками и мешками и уселась у колодца напиться воды. Они громко переговаривались, чему-то смеялись, и в этой тишине и дреме были слышны их голоса, перебиваемые басом радио…

– Ну вот и приехали, значит…

– А вода аж зубы ломит…

– Ну и сторона-страна…

Все они из города и прибыли сюда работать от треста «Жилстрой», куда приезжал человек из райисполкома с просьбой дать плотников, помочь совхозам в строительстве. Постройком поручил старшему – Будылину – создать бригаду на все лето. И вот она в степи…

Напившись у колодца, плотники вышли в степь. Она раскинулась перед ними, раскаленная и пестрая, дохнула жаром горячего тяжелого воздуха и защипала зноем лбы и щеки. Остановились у двух проселочных дорог, не зная, какую из них выбрать.

Вожак артели Будылин, громадный и строгий, в рабочем комбинезоне, сурово посмотрел вдаль и, достав из кармана лист бумаги со схемой, которую начертил ему приезжавший от райисполкома, долго и сосредоточенно водил по ней узловатым обкуренным пальцем, боясь ошибиться.

– Должно, эта! – сказал он басом и, запрятав бумагу в карман, показал на одну из дорог всей пятерней, выставив руку вперед.

Артель пробежала глазами по мысленному пути, поправила заплечные пожитки, взяв в руки инструменты, дружно вздохнула, двинулась в путь. Они шли медленно – пять человек, озираясь по сторонам. Говорили мало: утомились и разомлели от духоты. Степь им не понравилась жарой, безлюдьем и незнакомым перепутьем.

– Вот где пироги печь!.. – выдохнул, отдуваясь, толстый неуклюжий Лаптев. Ступив на раскаленную дорогу босиком, он подпрыгнул, постучал пяткой, словно пробуя твердость земли. Шлепая по сухой дороге короткими, чуть косолапыми ногами, он шагал впереди всех, таил на небритом лице восхищенную улыбку, поворачивая голову и заглядывая всем в глаза, бил ботинками, связанными за шнурки, по красным шишкам татарника.

– Да-а!.. Сахара-Гвадалахара… – откликнулся ему Зимин, маленький, худой старик, посасывая трубочку с головой Мефистофеля. И он и Мефистофель щурились и дымили, выставив одинаковой формы бородки вперед. Зимин выглядел аккуратней остальных – в сапогах, в фартуке и пиджаке, он перекинул за плечо на палку чемоданчик, в котором лежали образцы «алмазов» и стекло. Рядом с ним шел Хасан – молчаливый, лысый татарин в фуфайке, с буханкой хлеба под мышкой и с ящиком в руке. Инструмент в ящике гремел, когда он поворачивался и оглядывал степь.

– Шту мы издесь будим кушить? Га? Зимлю кушить?

Чуть поотстав от всех, шел высокий и нескладный Алексей, с белым чубом из-под кепки и длинными руками – самый молодой из них и самый хмурый. Все оглядывались на него, и было непонятно, отчего он хмур: то ли от жары в степи, куда он приехал впервые, то ли от дум о чем-то нехорошем…

– Алеша! – окликнул его Будылин, повернувшись глыбой спины к остальным. – Гляди! Да тут и хлеб сеют!

Алексей устало посмотрел в землю на низкие недозревшие хлеба и махнул рукой.

– Наработаешь здесь… редьку с луком! Не нравится мне. В городе лучше… А здесь и работа тяжелей.

Будылин разгладил ладонью усы, смерил взглядом длинную фигуру товарища.

– Не пахать приехали. Эх, ты! Верста! – И зашагал дальше. За вожаком – вся артель.

Дорога ушла в овраг, по склону которого в тени росла густая зелень трав. Небо сразу стало меньше, и солнце куда-то пропало. Вдруг, отделившись от земли, будто прямо с неба, метнулся на плотников разгоряченный конь с всадником. Артель шарахнулась на обочины. Будылин поднял руку, выругавшись матом. Всадник резко принял поводья – конь вскинулся на дыбы, повел загоревшимися глазами в сторону отпрянувшего Будылина.

– Эй, не балуй! – прикрикнул всадник.

– Мать честная!.. Баба! Эк ее к поднебесью тянет! – захохотал Лаптев, ударив себя по бокам.

Вороной лоснящийся конь с потными худыми боками, громко гарцуя на месте, грыз удила, роняя хлопья пены на сильную грудь, переставляя стройные тонкие ноги, будто красуясь.

Разглядели и всадницу – сияющая красивая женщина. Ноздри раздуваются, губы спелые, чуть выпячены. Глаза искрятся – чистые, зеленые. Черные брови вразлет. Румянец – будто сквозь огонь мчалась, осталось пламя на щеках. Тяжелые черные косы уложены в узел и обвязаны шелковой синей лентой… В жакете, надетом на платье, в сапогах. Сумка через плечо, кнут в сильной загорелой руке.

– Кто такие?!

Голос грудной, сочный, со смехом. Сама смотрит на всех сверху.

– Здравствуйте! – чуть наклонившись, поприветствовал всадницу Будылин. – Куда ведет эта дорога?

– Любавой меня величают, – женщина похлопала по шее коня – смирила, не гарцует больше. – А смотря зачем идете… В совхоз дорога. Плотники, что ли?

Лаптев разинул рот, залюбовался ее красотой. Обрадованно спохватился, чтоб ответить быстрее всех:

– Хватка на глаз – угадала!

Любава рассмеялась.

– А мы как на войне – по оружию видим. Ишь как вы все увешаны.

Алексей стоял рядом и смотрел, смотрел на нее сосредоточенно и восхищенно. Любава заметила это и посуровела:

– Смотри, парень, окривеешь! Сниться буду!

– Поживем – увидим… – усмехнулся тот и отошел в сторону.

Она задумчиво вгляделась в его лицо, но ненадолго, жалеюще улыбнулась.

– Разглядишь, так увидишь. Коль в совхоз – нынче встретимся… А ну, расступись, деревянных дел мастера!

Любава захохотала, довольная шуткой, гикнула, ударила плетью коня, тот снова вскинулся на дыбы, заржал. Алексей отпрянул в сторону. Конь вымахнул из оврага, выбил копытами пыль, и всадница скрылась в мареве.

И опять степь и степь, раскаленная белая дорога и темно-желтое от знойного солнца небо. Вот взмыл от дороги кем-то вспугнутый ястреб и пошел писать круги, забирая все выше и выше, туда, где не так горяча земная испарина.

Плотники жалели, что встреча с красивой Любавой была короткой, гадали, кем она работает в совхозе, повеселели, приободрились и, хотя было по-прежнему жарко, пошли быстрее. Шутили все, кроме Алексея.

– Вот черт… попадись такой! – сказал он осторожно, боясь, что товарищи догадаются, как понравилась ему встречная и как глубоко запала в душу.

– Эх, красотой-то бог наградил – огонь! – вымолвил Зимин, и клинышек его бороды дрогнул. – Вот, Алексей, тебе и невеста нашлась.

Будылин покачал головой, иронически усмехнувшись:

– Верно… Возьмешь – наплачешься. Не на свадьбу идем – дело делать!

Лаптев, забегая вперед и размахивая руками, остановил всех, многозначительно поднял вверх палец:

– Братцы! А на меня она два раза посмотрела!

Все засмеялись его наивности. Хасан откусил от буханки хлеба, пожевал и философски заключил:

– Сирца болит – любовь говорит. Шайтан-баба. Алеша с ума сойдет. Она из него бишбармак исделит!!

Опять все засмеялись. Алексей пожал плечами, натянул кепку на лоб и серьезно, строго сообщил:

– Жениться я не собираюсь. Даже на такой… – и не договорил.

2

В совхозе, куда прибыла артель, казалось, не было зноя.

Сверкала на солнце золотая вода тенистого пруда. Радовали глаз прямые высокие тальники и густое широкое поле с тяжелой зеленью кукурузы… На взгорье – контора, жилой двухэтажный дом, и у пруда саманные домики, по главной уличке – столбы с сетью телеграфных проводов. Живое, давно обжитое место. Не было и дремотной тишины. Всюду сновали торопливые люди, у конторы тарахтели заведенные грузовики, в которых пели приезжие комсомольцы. Рядом степенный бородач кладовщик вешал на весах мешки с мукой. Толпились мальчишки. Чуть поодаль, у каменной ограды, заехав в крапиву, стояли тракторы-тягачи, и, лазая по ним, какой-то парень задумчиво постукивал ключом по железу.

Алексей догадался, что где-то поблизости подымают целину. По дороге Будылин рассказывал, что за совхозными владениями – пустая Акмолинская степь с озерами, полными окуней, казахские степные юрты, гуртовщики…

Ему казалось, что он попал в какую-то неведомую, непонятную жизнь, у которой свои радости, тревоги. Как будто все, что осталось за плечами, позади, приснилось ему: и город, где он жил в рабочем длинном бараке на склоне Магнит-горы; и завод, где он работал столяром – мастером дверных и оконных переплетов, каждодневная мечта – заработать денег, купить дом, жениться на скромной девушке, обзавестись хозяйством и жить, как все люди живут, просто и безобидно, без оглядки на удачливых соседей; и жалость к сестренке Леночке, которая учится в педагогическом училище, и забота о ней. Он должен и обязан помогать ей и вывести в люди.

Будылин уговорил его пойти с артелью в степь, обещал солидный заработок… Что же делать – придется ездить вот так еще года три, а то и больше… А мысль о женитьбе надо пока оставить. Будылину хорошо: он привык бродяжничать всю жизнь, набил руку и глаз, всегда вожаком ходит – знает, где можно легче всего подработать, и все его любят и слушаются. А что ему не бродяжничать? Пятистенный дом, жена – здоровая работящая женщина, взрослые дети. Семья живет в достатке. А с другой стороны, что бы ему не жить на месте? Нет! Знает себе цену, работать любит, но жадничает, ходит, как тень, за длинным рублем. Молодец! И все остальные – понятливые!

В совхозе их встретили обрадованно, чуть не обнимая. Сразу дали жилье, повариху, выписали продуктов… Начинай работу! Жить и работать можно. Впереди радость – деньги! Алексею показалось, что он давно живет здесь, давно знает директора совхоза – Мостового – и это место у оврага, где они всей артелью рыли фундамент для зернохранилища. Только Любаву не встречал он – канула, или, может, показалось ему: была ли она вообще? Ему так хотелось увидеть ее еще раз все эти дни! Но нигде ее не находил. В почтовой конторе однажды спросил шутливо: «А где ваш главный почтальон, который на коне?..» Ответили, что уехала в степь к трактористам – почту развозить, а заодно и к жениху своему. Он тогда досадливо почувствовал, что огорчился, и стало на душе неприятно.

Вскоре, когда артель уже ставила столбы и готовила перекрытия, заглянула к плотникам и сама Любава.

С сумкой на боку, веселая, чуть стесняясь своей красоты, она кивнула всем, как старым знакомым. Плотники подошли к ней, уважительно поздоровались. Любава поглядела каждому в глаза.

– Газеты, письма принесла я вам! Что вы на меня уставились?! Кто у вас Зыбин?

Лаптев указал на Алексея.

Любава встретилась взглядом с Алексеем и опустила глаза.

– Письмо – это хорошо. Газеты тоже… – проговорил Будылин, чем-то недовольный, поглядывая на брошенный инструмент.

– Вот ему письмо! – ткнула Любава в грудь Алексею. – Читай, твое? Почерк-то женский… От жены, что ли?

Будылин крякнул и повернулся спиной ко всем, о чем-то думая. «Вот пришла!.. Разговоры заводит… Сделала свое дело и уходи», – подумал он. Голос Любавы звучал дерзко и насмешливо:

– Знать, шибко любит тебя жена-то: следом письма шлет!

Письмо было от сестренки Леночки, и Алексей промолчал, задетый за живое, – не стал объяснять Любаве при всех: пусть думает, что женатый, спокойнее будет. Промолчали и артельщики – опасались Будылина. Скажет потом, что во вред девку обнадежили. Все заметили, что Любава огорчилась и торопливо стала застегивать сумку. А когда Будылин демонстративно ушел к своему рабочему месту, заговорили шутливо, шепотом, кивая на Алексея Зыбина:

– Перестарок он.

– Да нам и жениться-то некогда. Вот ходим-бродим…

– Жен у него много. Да вот ту, чтоб любила, никак не найдет!

Будылин отозвался неожиданно громким злым басом:

– Между прочим, ему сейчас это дело ни к чему! Артельный закон строг – полюбовных дел не терпит!

Любава обиженно поглядела в сторону Будылина и убежденно, с достоинством бросила ему, как вызов:

– А вот и женится! Здесь! В степи! – Усмехнулась догадке. – На мне женится! Ну, как, возьмешь такую!? – повернулась кругом, гордо запрокинув голову и задумчиво сощурив свои зеленые глаза.

Плотники ждали, что скажет Алексей. А он вздохнул, отвернулся и произнес прерывающимся глухим голосом:

– Женат я, – и, устало махнув рукой, отошел.

Любава грустно засмеялась:

– Я ведь шучу! – И ушла.

Будылин покровительственно похлопал Алексея по плечу.

…Вечером Зыбин встретился с Любавой на улице: вышел из-за угла дома, а она навстречу – столкнулись грудь в грудь, и руки их встретились, будто обнял Любаву. Она не отстранилась, только сказала насмешливо: «Ах, это вы…» Растерявшись, Алексей стоял с ней лицом к лицу, и от этой неожиданной близости ему стало и радостно и неловко, – опустил руки, уступил дорогу. Любава ушла, ничего больше не сказав. Он долго смотрел ей вслед, она оглянулась и погрозила ему пальцем.

С тех пор они часто попадались на глаза друг другу. Алексею было непонятно: то ли это случайно, то ли он сам ищет встречи. Когда Любава замечает его – всегда посмотрит так задумчиво-весело, улыбнется, будто что-то обещая, и отворачивается.

Вот сегодня пошел на пруд выкупаться – встретил Любаву. Она шла тихо, неся в руках стирку в тяжелом тазу, раскрасневшаяся и грустная. Предложил:

– Давай поднесу.

Оглядела, кивнула равнодушно.

– Ну что ж, поднеси, если добрый!.. – А глаза будто говорили: «Откуда ты такой выискался?! Смотри – берегись… Я бедовая».

Сказал осторожно:

– Красивая ты.

Хмыкнула, открыв белые чистые зубы. Заметил: похвала ей приятна. Оглядела его.

– Брови-то у тебя, парень, белесые! Глаза голубые – ничего! А вот веки будто в муке! – и рассмеялась.

Расстались у ее саманного домика. Сказала: «Спасибо» – и на вопрос Алексея, можно ли прийти к ней в гости, не сразу ответила. А когда он засобирался, разрешила:

– Приходи.

Приходил. Любовался красивым лицом. Говорил хвастливо: увезу, мол, в город, поженимся. Любава обрадованно смеялась над ним:

– А говорил: «Женат я». Оставайся здесь, насовсем. Тогда… полюблю.

Он узнал, что она из дружной большой семьи, где все уже взрослые. Ушла работать в совхоз почтальоном («Чтобы быть у всех на виду и самой все видеть»). Родители – пастухи, живут, в соседнем степном хуторке.