Текст книги "Расстрелянный ветер"
Автор книги: Станислав Мелешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
ВАРЯГИ
Весь день Саминдалов пел. Чем быстрее двигались плоты навстречу ночи и остановке, тем громче звучал его гортанный певучий голос.
Река за поворотом разлилась широко, и берега ее утопали в черемухе. Плотовщики опустили гребь, и деревянная громада плыла по течению. Можно было отдохнуть и покурить.
– Что впереди? – крикнул Васька Саминдалову, который, облокотившись на шест, задумчиво смотрел вслед убегающим берегам, деревьям, облакам и уплывающей воде. Только небо и солнце стояли на месте.
– Впереди моя жизнь! Лямья-Пауль! – засмеялся Саминдалов и, подмигнув Ваське, пояснил: – Стойбище манси на Черемуховой речке, – и снова запел.
Васька понимал настроение товарища: впереди стойбище, в котором живет Майра – невеста Саминдалова. Не о ней ли и поет он?!
– О чем поешь, рума?
– Ни о чем. Сам с собой беседу веду. Вот послушай. Ладно будет?
Саминдалов выпрямился, откинул рукой косички, поправил платок на шее и, ударив себя по бедрам, поднял голову, закрыл глаза:
Далеко, далеко за тайгой, за горами,
Там, где солнце в небе висит каждый день,
Живет в новой юрте из крепких столетних сосен
Майра, Майра – моя невеста!
– Дальше слушай…
Когда солнце встает – Майра тоже встает.
На солнце смотрит – меня вспоминает.
Сердце одно – любовь на двоих. Хорошо!
К реке-воде бежит, моет свои белые ноги,
С рыбкой беседу ведет обо мне, обо мне!
Шибко ждет меня, – видно, крепко любит!
Еще Саминдалов долго пел о том, как он будет ждать два года, пока Майра станет совершеннолетней, как он накопит много денег и половину отдаст ее отцу, а он отдаст ему Майру.
Васька сочувственно слушал, кивая головой.
– Болею я шибко по стойбищу, по оленям. Мы с Майрой хорошо жить будем. Возьму Майру в тайгу, далеко уйдем. Юрту поставим – жить начнем. Ёмас![4]4
Ёмас – хорошо (мансийск.).
[Закрыть] Ружье есть, сахар есть, мука, спички… Один выстрел – лось готов, убитый лежит, рога и мясо дарит. В тайге медведь, белка, птица. Рыбы хочешь – наловлю. Охотнику много ли надо – удача и дети! Вот детей много надо – жить веселей будет. А я отец их! Каждому сердце дам, руки…
– Значит, в тайгу опять…
– Так.
– Эх, Степан, Степан… не так надо!
Саминдалов поднял брови, скрестил руки на груди:
– Лучше нельзя.
– Жалко мне вас, вообще всех манси. Что же?! Всю жизнь, как дикие люди, неграмотные… Хорошей-то жизни и не видите. Вам с Майрой в городе надо жить. Она бы специальность приобрела, училась бы. Да и ты, Степан, глядишь, инженером каким-нибудь стал бы. Вот подавайся с Майрой на лесозавод. Там рабочие требуются…
– Нет, я два года подожду и – в тайгу!
Василий знал об истории Саминдалова и Майры, которая случилась на его стойбище, и уж очень хотелось ему, чтобы стал манси счастливым, да вот не знал, как помочь ему. Видел: мается Саминдалов, грустит… Ночью однажды проснулся, заметил: Саминдалов не спит, и не понял спросонок – не то молится он, не то плачет.
– А скажи, нет у вас какого-нибудь обычая невест воровать?!
Саминдалов засмеялся:
– Есть обычай.
– Так укради! Чем ждать два года! Проще простого! – обрадовался Васька и заметил, как Степан сожалеюще причмокнул губами: – Нельзя. Давно бы украл.
– Почему, раз обычай. Вот ночью пойдем – р-раз и готово! Уедешь ты с Майрой куда-нибудь и живи на здоровье.
Саминдалов махнул рукой.
– Нельзя, нельзя. Я спас ее однажды. Она как дочь мне стала – тоже обычай. А дочь зачем воровать?! Грех. Вырастет – уже не дочь, невестой будет. Так лучше.
– Как хочешь, а только я помочь тебе хотел.
Замолчали оба. Васька встал, потягиваясь, и зевнул:
– Ночь скоро. Опять плоты – к берегу. Спать будем.
И ушел, кивнув Саминдалову на прощанье.
Из-за тайги выплывала большая полная луна. Она, подрагивая, повисла в небе и стала медленно покрывать все вокруг белым печальным светом. Тихо плескалась на перекатах серебряная река; молчали, уплывая назад, светлые берега и деревья.
Саминдалову не хотелось спать. Разговор с Васькой о Майре разбередил его душу, заставил вспоминать все, что было когда-то и прошло. Вот уже второй год носит он в сердце досаду, что живет на земле много разных людей – плохих и хороших, и он среди них, и Майра среди них, а вот они не вместе, хотя и любят друг друга. А почему не вместе?.. Есть и обычаи, когда за невесту дают выкуп или просто можно ее украсть, есть и законы, когда можно жениться, если любишь и тебя любят, вот как у русских! А есть и несправедливость, когда отчаявшаяся душа посылает проклятие людям и богам! Есть и труд, тяжелый и каждодневный, за который платят деньги, есть и много продуктов, вещей, которые каждый день надо покупать, есть и друзья, как Васька, которые жалеют человека и готовы помочь… Есть и время, долгие томительные годы, которые надо прожить, ожидая, чтобы стать счастливым.
А годы, что уже прошли?.. Были ли они счастливыми?..
Тогда он молодой и здоровый был – двадцати двух лет и жил один в своей юрте. Правда, беден был Степан – ружье да собака, охотничий нож и ни одного оленя.
Род Саминдаловых почти весь вымер или перемешался с другими родами – Хантазеевых, Куриковых, Багыровых, Кимаев, Тасмановых, которые росли за счет его рода. Остался он один, Саминдалов! Думал: женится, детей будет много-много, подождет, когда взрослые сыновья поженятся и народят ему внуков. И тогда станет он дедушкой – старейшиной рода Саминдаловых! И уйдет в горы и станет на речке своим стойбищем жить. Но никто из манси не отдавал ему дочерей в невесты – беден был и выкупа большого не мог дать – никто не льстился на три соболиные шкурки и мясо убитого лося.
А однажды пришла любовь.
Утром он взял с собой охотничий нож и топор и ушел в тайгу нарубить бересты и балок, чтобы построить летний берестовый шалаш – колпал. Недалеко от стойбища он услыхал крик, а потом понял, что кто-то зовет на помощь. Побежал на крик и увидел: огромный медведь встал на лапы, готовясь подмять под себя кого-то. И еще увидел: стоит на коленях спиной к сосне маленькая перепуганная девочка. Узнал Майру – дочь охотника Кимая. Еще утром заметил, что она ушла в тайгу собирать землянику и травы для исмита[5]5
Исмит – мансийская национальная еда: мясо, варенное с сушеной клубникой или земляникой и травой.
[Закрыть]. Девочка притихла, увидев Саминдалова с ножом в руках. Медведь заревел и повернулся в его сторону. Кинулись друг на друга. Саминдалов пригнулся и всадил нож под левую лопатку медведя, а когда зверь, подняв рык, навалился на него, – распорол медвежье брюхо с головы до ног. Падая, медведь успел зацепить лапой плечо Саминдалова и придавить его к земле. Бесстрашный манси чуть не захлебнулся кровью.
Майра, плача и крича, бросилась бежать в стойбище и сообщила всем, что Степан заколол медведя. Окровавленного, без сознания парня принесли на руках и положили в его юрте на топчан. Майра осталась с ним. Она перевязала ему плечо, промыв рану теплой водой. Стала варить еду, ухаживать за ним с утра до ночи. А потом уходила к себе домой.
Каждый день она бывала у него. Топила чувал – очаг, стирала, прибирала в юрте. Саминдалов поправлялся медленно – рана болела, ныла сломанная рука. Отец и брат Майры ушли на охоту и целый месяц не возвращались.
Майре нравилось ухаживать за Степаном, и она стала оставаться у него на ночь. А потом и совсем перестала ходить к себе домой. Ей было тринадцать лет, но она все делала по хозяйству, и когда Степан открывал глаза, то видел ее хлопочущей у очага, где в котле варилась медвежатина, а рядом кипятился чай, или сидевшей с ним рядом на топчане. Он смотрел на нее благодарными и влюбленными глазами, ему всегда хотелось погладить Майру по голове. А она пела ему песни о бесстрашном богатыре-охотнике, хозяине тайги, которого она любит. Когда он засыпал, она ложилась с ним рядом и долго смотрела на его исхудавшее лицо. Ей становилось жалко его, и она, свернувшись в калачик, засыпала в надежде, что утром снова будет варить ему еду и петь песни.
Они просыпались оба и здоровались: «Паче, рума!» (Здравствуй, друг!) – и Майра обнимала его за шею теплой рукой и прижималась лицом к щеке.
Он смотрел на это маленькое пугливое существо, на ее быстрые черные, чуть косые глазки, как она прячет смешки, ладошкой закрывая рот, а если плачет, то со смехом, и жалел, что она еще дитя, маленькая девочка с круглым мягким лицом и красивыми губами, у которой черные волосы подстрижены ножницами скобкой – признак того, что еще с рождения отец получил за нее от кого-то выкуп…
Однажды Саминдалов взял ее за руку, погладил по голове, спросил:
– Майра, ты любишь меня?
Она кивнула:
– Да! – и доверчиво прижалась к нему.
– Когда вырастешь, пойдешь ко мне женой?..
– Я твоя жена давно. Я твоя, только твоя… – и заплакала, что-то поняв и испугавшись вдруг.
Он засмеялся от радости, от преданной наивности Майры и этим обидел ее.
Он уже выздоровел, а она все еще продолжала приходить и жить у него, ночевать, не стесняясь, целовала его. Оба были счастливы, и оба понимали, что пришла любовь.
Однажды ночью заявились отец и брат. Они встали, прислонившись спинами к косяку двери, и запричитали молитвы. Майра испуганно забилась в угол, поняв, что они пришли за ней. Саминдалов закрыл ее, встав посреди юрты и уперев руки в бока, заговорил первым:
– Я знаю, вы пришли за Майрой. Рума, отец Кимай, и ты брат Бахтиар, по закону обычая седых стариков, спасенная от смерти становится или сестрой, или дочерью, или женой. Майра мала еще, значит, она сестра и дочь пока мне. Вырастет – женой моей станет. Пусть у меня пока живет!
Кимай вздрогнул: прав Саминдалов! Бахтиар схватился за нож:
– Ты, отец, богатый выкуп получил за Майру, когда она еще в люльке была. Этот закон раньше в силу вступил. Хочешь в жены Майру – покрой выкуп!
Кимай оскалился: прав его сын Бахтиар. Рукой отвел в сторону Саминдалова, взял Майру за волосы, выругался:
– Идем! Бабушка одна была, забыла ее! Она в небо ушла – умерла, однако! А ты забыла о родных от радости. Идем! А ты, Саминдалов, забудь ее.
Майра заплакала, и Саминдалов не понял почему: то ли ей жаль бабушку, то ли его самого.
Тяжело было жить Степану рядом с Майрой и не видеться с ней подолгу. Охота неудачной была – сердце болело, рука дрожала при выстреле, слезы мешали целиться метко, все Майра перед глазами стоит. Да разве выкуп так скоро соберешь – годы нужны.
Тогда он продал свою юрту и, простившись с Майрой, ушел из стойбища. Майра плакала и бежала за ним, хватая его за рукав, просила взять с собой, а он отгонял ее от себя, боясь, что уйдет она незаметно с ним и не вернется обратно, тогда отец разгневается еще больше и никакой выкуп не поможет. Майра отстала.
С наступлением холодов Степан еще охотничал у Няксемволя, а потом к русским ушел работать. Был лесорубом, проводником у геологов, а потом пошел на лесозавод в плотогоны. Русский язык он изучил хорошо, одежду переменил, сбрил бороду, только косички оставил, да повязывал шею платком по-мансийски. Перестал верить в богов, но часто разговаривал с ними. И все о своей мечте: скопить денег, купить ружье, припасы, оленей, отдать выкуп и уйти с Майрой в тайгу далеко-далеко. Все еще надеялся, что деньги и подарки разжалобят отца Майры и он отдаст ее.
…Саминдалов вздрогнул, очнувшись от воспоминаний, – где-то за соснами на далеком берегу залаяла собака. Охотник или рыбак, должно быть, разжег костер и готовился ко сну. Степан гадал, где остановят плоты, и смотрел на головного. Жвакин рулил гребью и невозмутимо маячил впереди. Григорьев сидел у котла на бревне и что-то ел из котелка своей серебряной ложкой. Васька спал, а Тоня и Коля, наверное, сидят в палатке и, мечтая о чем-то, целуют друг друга, ласкаются. Счастливые люди!
Вдруг сосны расступились на берегу, берег взгорбился, и Саминдалов узнал место, где стояло его стойбище, откуда он ушел два года назад. Но почему не видно нигде юрт? А чья собака лаяла? Или слезы затуманивают глаза и мешают видеть юрту? Вот здесь за скалой. Ах, как медленно плывут плоты, мимо плывут!..
Увидел стойбище под скалой. Сжалось сердце, забилось сильнее. Вот его юрта, в которой он жил, а вот и большая юрта Кимаев, в которой живет Майра! Тихо. Не лает собака. Не видно огней, не слышно голосов. Наверное, ушли в горы – пасти оленей, и остались на стойбище старики и дети. А Майра?! Она дома, дома – что бы ей догадаться выбежать из юрты к берегу, помахать ему рукой!
Саминдалов застонал от боли в сердце, скрестил руки на груди и закрыл глаза. Грустно на душе, и хочется закричать громко-громко, чтоб услышала Майра. Тихо на стойбище, и только помахивают головами олени у крайней юрты… Древнее жилище манси… Родная скала… Голоса соседей и мирные тихие звуки санголты[6]6
Са́нголта – деревянный музыкальный инструмент, мансийские гусли.
[Закрыть]…
А плоты проплывают мимо-мимо. Захотелось прыгнуть в воду и вплавь добраться до берега, туда, к Майре. Он бы дополз тихо до ее юрты, затрубил бы, как лось. Майра услышит, выйдет, бросится навстречу, обнимет, прижмется к груди – маленькая родная девочка.
А потом, поцеловав ее красивые губы и погладив по голове, взять и увести с собой на берег, на плоты. Плакать будет или нет? Не выйдет – жалко станет отца и брата. Отвыкла Майра от него, забыла его, Степана…
Вспомнил совет Васьки: «Украли невесту – обычай разрешает…» Сейчас Саминдалов был согласен… Так верно говорил ему Васька: «Уйдешь с Майрой куда-нибудь и живи на здоровье!» На здоровье… А может, и правда, вместо тайги уехать с Майрой на лесозавод, там русские – у них другие обычаи и они никому не дадут помешать их жизни с Майрой. Будет она жить в чистой избе, а он станет работать, а Майра в школу пойдет… Хорошо!
Луна (показалось Степану – это чье-то лицо и похоже оно на лицо старика Кимая), хохочет луна: все вижу, не украдешь Майру! Саминдалов погрозил ей кулаком и застонал, видя, что стойбище все удаляется и удаляется… Тогда он бросил гребь – шест качнулся в уключине и забороздил, вытягиваясь на волне. Побежал по бревнам. На третьем плоту увидел: спит Васька, разметав руки и ноги. Разбудил.
– Минас! Идем.
Васька вгляделся в Степана. Лицо у того бледное, решительное.
Понял.
Накинул на себя пиджак, сунул ноги в сапоги.
– Нож взять?
– Тсс!.. Нельзя.
– Пусть…
Саминдалов кивнул на головного: Жвакин дремал стоя.
– Плоты…
– Сейчас.
Они вдвоем подошли к старику, толкнули в плечо.
Жвакин дернулся, затряс бородкой испуганно:
– Что, ребята?
Васька схватился за гребь, забороздил по дну:
– Останови плоты!
Жвакин уцепился за рукав Васькиного пиджака и хмуро возразил:
– Зачем? Недолго плыть осталось… Вот дойдем до Оленьего камня…
Васька оттиснул плечом Жвакина и угрожающе наклонился к его бородке:
– Ты, старик, не перечь! Так надо. Мы вот с ним, – кивнул он в сторону грустного Саминдалова, – на стойбище пойдем.
Степан болезненно улыбнулся, сообщил:
– Там невеста моя, Майра. Отпусти, рума Карпыч…
– Чать невесту-то умыкнуть хотите? – догадался Жвакин и отступил.
Саминдалов кивнул и отвернулся.
Жвакин перенял у Васьки гребь и задумчиво разгладил бородку ладонью:
– Плоты остановлю. Но знайте, кто останется на плотах, за кражу не ответчик. Постойте, варяги… – зашептал он и выпрямился: – Зря вы… Негоже ночью баб воровать! Днем приди и уведи. Али полюбовно – поставь родителю ведро спирту! Приди запросто в гости, на уговор, али засылай сватов, уломай хозяина, обхитри там – все по-человечеству выйдет! А воровать баб негоже!
– Ну, это наше дело. И тебе старуху какую ни есть прихватим, – шуткой отмахнулся Васька.
Плоты мягко стукнулись о песок, пристали бесшумно, покачиваясь на воде. Васька со Степаном спрыгнули на берег и вскоре скрылись в черемуховых кустах.
Они бесшумно вошли в сосновый бор, который был полон воздуха и верхушками закрывал облака в небе и луну под облаками. Она одиноко катилась по верхушкам сосен, и весь бор просвечивался лентами лунного света, которые наклонно меж ветвей проходили до земли, будто лезвия стальных мечей. Свет падал на сухую, тощую траву, и трава сияла, словно белая. Сосны вставали одна за другой, шагая выше и выше на взгорье, к скале, у которой прилепилось стойбище из шести юрт. В Лямье-Пауль стояла ночная тишина, юрты чернели впереди, как большие круглые камни, а крыши белые, будто застланы скатертями.
Саминдалов кивнул Ваське и припал к земле. Они ползли осторожно и быстро к крайней юрте. Люди наверное спят, не мычат олени, молчат северные пушистые собаки-лайки.
Саминдалов пополз впереди и по давней привычке шептал мансийскую молитву, наверное, разговаривал с богом удачи. Васька про себя усмехнулся, чувствуя, как в сладкой тревоге колотится сердце. Первый раз в жизни он идет воровать невест, и мысль о том, что он кому-то помогает в этом деле, придавала ему бодрости и лихого отчаяния. В висках стучали слова Жвакина: «Негоже ночью баб воровать… Днем приди и уведи. Али полюбовно – поставь родителю ведро спирту!»
– Черта с два! Так и отдадут тебе невесту! Держи карман шире! Нет, старик, гоже!
Потом они полежали немного у самой двери, которая была открыта. Саминдалов долго смотрел внутрь, приложив руку ребром ко лбу, затем поднялся, взял за руку Ваську: мол, идем! Зашли в юрту бесстрашно, будто прохожие ила ночные гости, осмотрели все кругом: отец Майры, зажав седую бороду в кулак, спит на полу у окна, Майра спит на топчане, брат ее Бахтиар на кровати, лицом к вошедшим.
Подошли к Майре: как ее разбудить, чтобы она не закричала. Саминдалов отослал Ваську за дверь, шепнув:
– Крикну, если что… – а сам наклонился к спящей девушке и погладил ее по голове. Майра спала на оленьей шкуре, положив ладошки под щеку, волосы ее разметались по подушке, сонный розовый румянец сгустился около ямочек рядом с губами, которые, как нарочно, улыбались чему-то во сне.
Наверное, видит сон: будто отец согласился отдать ее в жены любимому, и вот – уже свадьба! По обычаю все родичи, гости, кто бы ни пришел поздравить старого охотника Кимая, целует невесту в щеку, а она, счастливая, целует в губы мужа.
Саминдалов поцеловал ее прямо в губы. Майра открыла глаза – он поднес палец к губам: молчи! Она поняла и подавила крик испуга и радости. Васька стоял на страже у двери и больше всего боялся, что залают собаки. Вдруг он увидел, что спавший Бахтиар приоткрыл один глаз и, заметив чужого в юрте, чуть приподнял голову.
Старик с бородой спал крепко и громко храпел.
Еще Васька увидел, как Саминдалов поднял Майру под мышки и поставил на пол.
Майра не сопротивлялась, не кричала, наверное, была рада, что ее похищают. Она давно ждала и готовилась к этому, потому что взяла с собой какой-то узелок, бесшумно натянула лосиные штаны, сунула ноги в нярки-чувяки и накинула на себя платье.
Бахтиар поднялся на локоть, спросонья не понимая, что происходит, и вдруг вскочил с кровати и, выхватив нож, пнул ногой лежащего отца. Тот пошевелился, зачмокал губами, отгоняя кого-то рукой, и перевернулся на бок, улегся поудобнее, разжав кулак.
– Пьян! – Бахтиар выругался и кинулся на Саминдалова.
Степан закрыл Майру спиной и стоял, выжидая. Васька неожиданно подскочил сбоку, сграбастал Бахтиара, заломил ему руку назад, сдавил запястье. Тот вскрикнул от боли и выронил нож.
Саминдалов что-то сказал Бахтиару по-мансийски: мол, извини, брат… – и, связав его, опоясав руки и ноги веревкой, положил, как колоду, на кровать. Тот мычал от бессилия и только когда увидел, что похитители уходят с сестрой, крикнул:
– Майра! Убьем тебя… Вернись!
Майра засмеялась и показала ему язык.
…Они втроем молча и тихо прошли меж камней по старой дороге и свернули в сторону березняка. Майра задрожала от ночной свежести и укуталась суконным тяжелым платком, поглядывая в небо. Между берез качались голубые туманы, серебристые от лунного света, и дорога вдали будто дымилась.
Вдруг Майра вскрикнула и провалилась куда-то. Саминдалов успел подхватить ее, и они очутились в глубоком черном овраге. Земля закрыла небо, и лунный свет не проникал сюда. Быстро вбежали наверх, поднялись из оврага и сразу – луна в лицо! Облака наседали на осины и плыли, плыли за темную тайгу. Луна, качнувшись, всплыла и застряла в облаке, застыла и стала еще светлее. Облако было похоже на бороду отца Кимая. Майра закрыла глаза и заплакала.
Саминдалов обнял ее рукой и стал успокаивать. Они шли, обнявшись, как дети, и луна светила им в спины.
Васька шел сзади. У него отлегло от сердца. Все получилось как нельзя лучше и обошлось без ведра спирта! Где-то в глубине души он ругал себя за то, что ввязался в чужой обычай. Ведь он сам не манси, а русский. И вспомнил о своей невесте. Вот Глафиру не нужно воровать – сама побежит за ним на край света! Где-то она сейчас в Зарубине, спит, наверное, ожидая его приезда…
Саминдалов остановился и достал трубку. Васька отошел в сторону. Степан и Майра сказали друг другу что-то по-мансийски, Майра радостно ойкнула и вдруг принялась быстро-быстро целовать голову Саминдалова, а Степан, прижимаясь к ее груди, смеялся беззвучно, довольный.
У Васьки стало хорошо на душе, видя, как рады друг другу Степан и Майра. Он и сам вдруг почувствовал себя счастливым оттого, что других сделал счастливыми. Понравился сам себе, что в первый раз в жизни сотворил людям большое и хорошее.
Подошел к влюбленным, улыбаясь, зная заранее, что они ему благодарны.
– Кури, рума, трубку друга!
Васька принял из рук Саминдалова трубку, затянулся дымом, обратился к Майре:
– Муж?! – указал рукой на Степана.
Она опустила голову, потрогала себя за щеки, и Васька догадался, что девушка покраснела. Кивнула:
– Да!
Где-то вдали раздался выстрел. Сразу залаяли собаки. Луна вздрогнула и, как живая, испуганно нырнула в облако.
Выстрел глухо цокнул, будто топором ударили по высокой сосне.
«Погоня!» – догадался Васька, и все втроем бросились бежать друг за другом. Зашуршали в траве, раздвигая ее на две шумящие стены. Травы мокрые, росистые, колюче-холодны. Ступили на берег, спотыкаясь о камни.
Вот и плоты!
Там уже слышали выстрелы и ждали, готовые оттолкнуться от берега.
Саминдалов и Васька встали на гребь, не обращая внимания на ругань Жвакина.
– Доигрались! Все по местам! Отчаливай! – скомандовал трясущийся Жвакин, и плоты поплыли по течению, оставляя вдали берег с черемуховыми кустами, сосновым бором, скалой и шестью юртами, в которых стало человеком меньше.
Григорьев, налегая грудью на гребень, хохотал, посматривая в сторону Жвакина. Васька работал изо всех сил, затягивая песню: «Эй, ухнем!..»
Майра стояла рядом с Саминдаловым, держась за его пиджак. Коля-колесо смотрел в их сторону и кричал Тоне:
– Иди, успокой ее, успокой…
По берегу за плотами далеко-далеко бежали две тени, и там раздавались выстрелы. Это отец и брат Майры. Слышались их гортанные мансийские проклятия.
Майра смотрела на них и плакала навзрыд, и опять Саминдалов не понял, как полтора года назад, отчего она плачет – жалко их или боится, что догонят ее и вернут обратно.
Она прижималась к нему, пряча голову на груди, а он, опустив гребь, хмуро поглаживал ее по плечу, скрывая где-то в уголках губ довольную улыбку. Вскоре показался Олений камень, и плоты, обогнув его, пошли тише.
