Текст книги "Невенчанная губерния"

Автор книги: Станислав Калиничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

– Придётся вас обоих в расход пустить, – подгоняя их, угрожал казак, которого товарищ назвал Ефимом, – так иттить можно и дотемна.

Сергей обливался потом, волоча слабеющего брата. Тот всё больше обвисал на нём, еле переставляя ноги. Но когда останавливались, чтобы перевести дух, успокаивал:

– Не бойсь… Я всё на себя возьму. При чём тут ты? Должны разобраться… – И вдруг очень ясным, чистым голосом, вроде возвращались к нему силы, заявлял: – Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно. Как же Таська, когда подрастёт? А кто Нюсе поможет?

И, сцепив зубы, ковылял дальше, чтобы не дать погибнуть брату. Под конец, правда, совсем ослабел. Уже мимо старых построек пришлось тащить его на горбу.

Возле конторского помещения стояли привязанные лошади под сёдлами, у входа расхаживал часовой, тут же чубатый казак, сбросив шинель, шашкой кромсал притащенный откуда-то целый пролёт забора. Должно быть, в заброшенной конторе разжигали плиту.

Пот застил глаза. «Стой!» – скомандовал конвойный. Перед кирпичным сараем-ламповой дежурил казак с винтовкой. Он отодвинул засов на двери и открыл её. Приспустив брата наземь, Сергей заволок его в сырое, несколько лет не отапливаемое помещение. Дверь тут же захлопнулась, лязгнул засов. Послышался голос часового:

– Не нашли Самарцева?

– Нет. – Ну, не мог же Порфирий… это… Лежит где-нибудь в снегу. Может, раненый.

– Пошёл бы да поискал! – донёсся удаляющийся голос.

Два окошка ламповой были заколочены досками, свет пробивался только в щели меж ними.

– Александр Иваныч!

К братьям приблизился и присел на корточки какой-то человек. Возбуждённо зашептал в темноту:

– Командир наш. Живой. Слышь, Иван, командир наш!

Глаза попривыкли немного к темноте, и теперь Сергей видел, что в помещении, кроме них, есть ещё двое. Один заглядывал в лицо Шурке, а другой сидел в углу, обхватив руками коленки. Он осадил первого:

– Чему ты обрадовался? И его к стенке поставят.

– Меня одного… Всё на себя возьму…

Шурка открыл глаза и долго всматривался, соображая, кто тут ещё рядом с ним. Потом, очевидно, узнал подошедшего шахтёра.

– Ты, Марченко… А кто ещё там?

– Денискин.

– Не бойтесь. Я на допросе всё на себя возьму. Вас мобилизовали. Силой заставили – так скажу. А я – командир, большевик… можно проверить. Вот и Серёга влип ни за что…

Обессилев, закрыл глаза. Его подтянули к стене, Сергей подложил ему под голову и плечи своё пальтецо. Тот, которого он назвал Марченко, тоже помогал. Должно быть, натерпевшись страху со своим неразговорчивым товарищем, он обрадовался появлению братьев и теперь, подёргиваясь то ли от холода, то ли от возбуждения, сбивчиво рассказывал, что тут происходило.

…Его и Денискина взяли, когда ещё постреливал пулемёт, прикрывая отход. Настигли под вторым номером, у самого посёлка, и затолкали сюда в ламповую. Возле старой конторы в это время бегали, шумели. По разговорам казаков Марченко понял, что они понесли серьёзные потери: человек десять убитыми и вдвое больше против того ранеными. Со второго номера пригнали какие там были на конном дворе подводы и увозили своих раненых и убитых. Теперь ищут какого-то Самарцева.

– Братка… иди поближе… – раненый открыл глаза, увидел склонившегося над ним растерянного брата и попытался успокоить: – Ты за меня не держись уже. Я ещё под Митавой… и в Питере два раза… Случайно разминулся.

– О чём ты, Шурка?! – едва не плача, спрашивал Сергей.

Но раненый горячечно шептал:

– Чёрные камни… Помнишь, которыми Тоню Зимину завалило… Это не бред, Серёга, я думаю. Солому спичкой можно зажечь: пых! – и всё. А эти камни, уголь, братка, – не сразу разгораются. Нас на костёр надо бросить, чтобы покраснели. Мы только-только становимся красными, братка. Но Донбасс если уж разгорится…

Дрожь колотила Сергея. Вначале он не чувствовал холода. А волочил брата – так вообще в поту купался. Да и погода стояла мягкая, никакого мороза, разве что не таяло. Но настылые стены ламповой дышали сыростью, она проникала под кожу.

О пленных, кажется, забыли. Угнетала неизвестность. Раненый ещё что-то бормотал в полубреду, с его губ стекала розовая слюна. Сергей чувствовал в груди, в том месте, где должно быть сердце, – кусок холодного, покрытого иголками изморози железа. Аж спину ломило!

Послышались хлопки винтовочных выстрелов, потом чаще. И – как будто открыли погрузочный люк – посыпалось, загрохотало. Бой шёл недалёко, где-то под Вторым номером. Забегали по двору казаки. Одни подъезжали, другие уезжали, слышались отрывистые команды, злой мат…

В сердцах узников затеплилась надежда. Казалось, сделаешь неосторожное движение – и этот едва различимый огонёк умрёт. Сидели молча, прислушивались к звукам боя, к происходящему во дворе, боясь шуметь.

Но постепенно выстрелы стали доноситься всё реже и стихли совсем.

А на допрос не вызывали… Сменился часовой. Этого куда-то позвали. Стонал Шурка. Сергей ещё раз перемотал все тряпки на его ранах. После перевязки он вроде успокоился.

И тут послышался шум, топот десятков копыт, во двор въехали верховые, фыркали кони, кто-то командирским голосом костерил какого-то Курёнкова (или Бурёнкова?) за нерасторопность.

– Распустили своих байбаков, ползают как вши беременные!

Говорили и другое, похлеще. Можно было понять, что бой для них закончился не лучшим образом. Казаки спешивались, охаживали коней, кто-то побежал в помещение… И тут будто ветер прошёлся над заброшенной шахтой. Всё смолкло. Припав к щели в заколоченном окошке, Сергей увидал, как мимо проехала большая свита. Послышалось звонкое, переполошенное: «Смирна-а! Ваше высокоблагородие…»

Не всё удавалось расслышать. До ламповой долетали недовольные выкрики приехавшего, который корил кого-то, кричал: «Позицию заняли… Печку затопили!» Пошумев, отдав какие-то команды, он поехал, но возле ламповой остановился.

– А тут что?

– Рядовой Сирота, ваше высокоблагородие! Стерегу пленных!.

– Каких пленных? Что за чушь?

– В сегодняшнем бою взяты. Хотели доложить, допросить…

Из ламповой нельзя было рассмотреть, кто теперь вступил в объяснения с подъехавшим начальником. Тот не стал слушать дальше.

– О чём спрашивать у них? Куда гайки крутить или сколько тут этого дерьма под землёй? Распорядитесь!..

И уехал. Вскоре пришли несколько казаков во главе с вахмистром и приказали задержанным выйти. Сергей опустился на колени, склонился над братом. Вид у него был самый растерянный: хотел что-то сказать? Проститься? Посмотреть в родное лицо? Но Шурка даже глаза не открыл, обронил голову на сторону.

– Ну, что вы тут? Живо! – В ламповую вошёл старший. Отбросил Сергея прочь, озадаченно посмотрел на умирающего. Потом носком сапога ковырнул его в подбородок, и повернул лицо в другую сторону. Зло заматерился, не зная, как теперь быть.

– Ты что же делаешь, живодёр! – закричал Серёжка.

Двое казаков сграбастали его и посадили на снег. Вахмистр ещё раз ковырнул лежащего носком сапога под плечо (перевернуть хотел, что ли?), при этом борт шинели сполз и под ним сверкнула солдатская награда.

– Гм… Да этот уже готов, мать его сто богов!

Вышел из ламповой и направился к террикону. Вслед за ним казаки повели арестованных. Подошли к старому затопленному стволу. Тут торчали остатки свай от спиленного деревянного копра. Заборчик, который был поставлен вокруг (чтобы заблудившийся пьяный или коза не свалились), кто-то успел разобрать. («Это его казак рубил шашкой на дрова», вспомнил Сергей). Обойдя заброшенный ствол, вахмистр остановился между ним и терриконом.

– Вот тут… Отойдите туда, ближе к яме.

Сергей сразу, как только они направились в эту сторону, понял, что их ведут расстреливать. Всё естество противилось этому, разум отказывался воспринимать, что всему конец. «Нельзя нам двоим помирать…» – стонал в ушах голос брата. Однако ноги послушно шли, повинуясь командам старшего казака. Так же послушно попятился он ближе к отвесной пропасти наполовину залитого водой ствола. А что будешь делать? Куда побежишь? Казаки стреляют – не мажут.

Старший поставил стрелков в ряд, посмотрел, что-то соображая, потом предостерегающе поднял руку, вроде бы предупреждал: ещё, мол, немного. Подошёл поближе к арестованным и, показав на Сергея пальцем, скомандовал:

– Снимай сапоги.

Хорошие были сапоги, сухие, в Макеевке из-под полы купил. На нём уже не было пальто – осталось под Шуркой. Теперь, стоя на снегу, нагнулся, чтобы ещё и разуться. А между ним и стрелками стоял этот старший… И такая тоска взяла, так затянуло, что… прорвало.

Из согнутого положения парня словно выстрелило. Вроде бы кто дал пинком под зад. Рванулся к стволу, сиганул на верхнее замшелое бревно-распорку, но не удержался на нём и, валясь набок, хватаясь за осклизлую округлость, сорвался, полетел вниз.

Его оглушило, обожгло, судорога перехватила горло. Бессознательно, почти конвульсивно, дёргал руками, как в речном омуте, и чувствовал – вот оборвётся что-то в груди. В этих действиях не было ничего от воли, от желания – только первозданный животный инстинкт. Больно ударило в плечо, оттолкнулся от чего-то твёрдого, и голова оказалась вдруг над водой. Рядом, чуть притопленная, проходила поперечная распорка.

…Стенки ствола укреплялись обычно тёсаным камнем или дубовыми брёвнами, уложенными на манер сруба. Чтобы давление недр не сжимало их с боков, через определённые промежутки по всему стволу ставились поперечные распорки – расстрелы. Два в одном направлении, а следующие – чуть выше над ними – в другом и т. д. Если смотреть сверху, получалась клетка, вписанная в ствол. По центру в ней ходила клеть или бадья, а за расстрелами, под стенками, тянулись паропроводы, трубы водоотлива, устраивались аварийные лестницы.

Сергей поднырнул под распорку и отгрёб к стенке, вцепился пальцами в холодные камни. Наверху, там, где виднелся кусочек тусклого неба, прогремели выстрелы. Пули впивались в брёвна, шлёпались в воду. Он прижался к стенке. Сухие и ладные сапоги стали вдруг мокрыми, пудовыми гирями тянули вниз. Отсюда до верху было сажён десять-пятнадцать. Сверху смотреть – как в пропасть, снизу – как в небо.

Вонзаясь пальцами в щели меж камнями, стал продвигаться вдоль стенки, ища вход в насосную камеру. Он лазал в неё, когда снимал трубы, вытаскивал паровые насосы. Но уже и тогда, два года назад, здесь не все лестницы были целы. Слесари работали из зависшей бадьи, обвязываясь при этом верёвками. Теперь ни бадьи, ни копра. Он понимал, что если не выберется сейчас из этой густой и холодной, как свинец, воды, то позавидует оставшимся наверху товарищам…

В полутьме различил обломок лестницы, хлипкую площадку, втиснутую между стеной и распоркой. Взобрался на неё. Дальше узкое пространство было забито остатками обрушенных лестниц. За ними чернел провал – та самая, в человеческий рост, ниша, в которой когда-то стояли насосы фирмы «Камерон». Цепляясь за всё, что оказывалось рядом, – щелястую кладку из дикого камня, качающиеся в воде концы лестничных прогонов, – ужом вполз в насосную камеру, словно в надёжный… склеп.

Только теперь подумал о том, что может сейчас происходить на земле, высоко над ним. Приплясывая от холода – собственно, это был уже не холод, потому что не чувствовал ледяного жжения, вообще ничего не чувствовал, только тело само по себе содрогалось, – выглянул, тряся подбородком, из ниши, посмотрел вверх. Из клочка серого неба выклубилось чёрное пятно, метнулось, вырастая в размерах, глухо ударилось об одну из верхних распорок ствола и камнем упало вниз. У ног Сергея, совсем недалеко от него, врезалось в свинцовую воду тело одного из шахтёров. Тяжко поднялись на дыбы языки свинцовой воды, подбросив мусор, пару досок, плавающих на верху. Не успела вода сомкнуться и выпустить пузыри, как сверху обрушился ещё один чёрный ком.

…Мы так и не узнаем, на что способны, если не выпадет случай. Ему показалось, что это он сам два раза умер. А чем ещё испугаешь умершего? Напрягшись, как при непосильной работе, он сбросил одежду, стащил даже исподнее, выкрутил, приплясывая, отжал, сколько мог, и снова стал напяливать на себя. Только сапоги, почти новые, купленные у какого-то армейского вора, пришлось оставить в насосной камере. Укутал ноги портянками, оторвал зубами от них пару тесёмок и повязал выше щиколок.

Клочок неба вверху, и без того серый, ещё больше померк, напитался чернильной влагой. Казалось, ещё немного – и уходящая вверх горловина ствола окажется закупоренной лоскутом чёрного неба. Надо было покинуть нишу насосной, чтобы не остаться в ней навсегда.

Выбравшись на площадку, что когда-то находилась между двумя крутыми, почти вертикальными лестничными трапами, он, где угадывая по сгусткам тьмы, где наощупь, стал искать опору и карабкаться вверх по остаткам разрушенных лестниц, по забитым в стену штырям, на которых крепились трубы. Между расстрелами оставались ещё вертикальные направляющие, вдоль которых некогда ходила клеть. Его движения были медленны и осторожны, долго ощупывал очередную опору, проверял на прочность, потом как улитка стягивался, закреплялся на какое-то время, совал замёрзшие, почти бесчувственные пальцы в рот… Так продолжалось неимоверно долго. Не удивился бы, увидев над головою рассвет. На его счастье, несколько пролётов аварийной лестницы оказались вполне пригодными. Но всё равно поднимался по ним не быстро, отыскивая руками то кронштейн в стене, то держась за прочную направляющую… Дважды под ним ломались прогнившие ступени, сорвался обломок перил, но он не позволял себе доверяться лишь одной точке опоры…

Самым отчаянным оказался последний участок, когда выбрался на верхнее бревно, то самое, на которое спрыгнул, рванувшись от казака. Лицом уже ощущал дыхание пахнущего снегом ветра. Отсюда и до земной тверди не было ни направляющих, ни остатков лестницы. Лишь над тем местом, где бревно уходило в стенку, нащупал чуть в стороне забитый меж камнями костыль, а ещё выше над ним – пролом в кладке. Просто несколько верхних венцов кладки осыпались… Когда почувствовал животом землю, его охватил страх. Теперь не весь он, а только ноги висели над пропастью, но именно поэтому боялся пошевелиться.

Полежав так и собравшись с духом, по вершку, по два стал выползать.

Очутившись на снегу, выглянул из-за остатков огорожи. Возле здания конторы стояли несколько лошадей, доносились возбуждённые голоса. «Что-то они затевают…» – механически отметил про себя. На четвереньках, упираясь бесчувственными руками в снег, пополз к террикону.

Но вскоре не выдержал, поднялся и, доверившись сумеркам, попробовал бежать. Его бросало из стороны в сторону. Пробежав, а вернее сказать – напрыгав таким образом сотню-другую метров, наловчился попадать в такт, когда его «вело». Потом почувствовал боль в ступнях, портянки остались только на щиколках.

Дёргался он отчаянно, хотя бежал не очень быстро. И лишь когда террикон Третьего номера и скрытые за ним строения остались далеко позади, с удивлением понял (будто ему кто-то иной сообщил это), что бежит он не домой в Назаровку, а на Листовскую, к Анне… Представил себе, какими словами должен будет рассказать ей всё, что произошло, – и сразу улетела боль, перестал чувствовать снег под босыми ногами, не осталось никаких ощущений извне, только смертельная тяжесть в груди. Захотелось сесть прямо в снег, и чтобы ничего не было. Ничего! И его тоже чтобы вдруг не стало. Он не играл в отчаяние. Утопал в нём, как в свинцовой воде ствола.

Но Шурка, вроде он был живой, наваливался всей тяжестью на плечо и заклинал: «Нельзя нам двоим помирать. Исключительно невозможно!»

И он бежал дальше, пока в тусклом мерцании лежалого снега не увидел домики Технического посёлка. Пошатываясь от тяжести чёрной вести, которую нёс, открыл калитку и пошёл по дорожке. Казалось, совсем недавно по ней пробегал подросток в драной шапке, потом давным-давно они с Шурупом, держа босые ноги на тёплом полу, пили чай с сахаром, а Анна шуровала в печи… Не выдержал, подкосились ноги, и он уселся на порожек под самые двери.

Только теперь понял, что такое настоящая боль, настоящий страх. Подумал, что если переживёт это, переможет, то не останется в его жизни ничего, достойного страха и суетного смятения. Хорошо, что не видел он себя в эти минуты, только чувствовал, как ползёт тёплое по щекам, да на губах появился вкус соли. С трудом, как будто в ней был зажат пудовый молот, поднял руку и кулаком постучал в дверь…

ЭПИЛОГ

У меня в комнате висит портрет деда Ивана Ивановича – сельского кузнеца. Портрету больше ста лет. Он сделан в 1905-м году, ещё до того, как заезжий барин, не одолев кузнеца с первого раза, дал ему подножку, завалил боком на межевой камень и отбил лёгкие. Тогда ещё был жив мой прадед Иван Власович, купеческий сын, отданный в солдаты, которому за участие в обороне Севастополя на семь лет скостили срок службы.

Да и другие герои романа во многом списаны с некогда живших людей. Так у Романа Саврасова был конкретный прототип – Иван Доскин, бывший коногон, который впоследствии стал первым советским управляющим треста «Макеевуголь». Дотошные краеведы могут это проверить. С конкретного типа взяты характер и судьба Клевецкого. А Штрахову, своему двоюродному дядьке, я даже не стал менять фамилию. Правда, имя и отчество изменил – а вдруг где-то объявятся его потомки и что-то им не понравится в моём описании…

А вообще-то Степан Савельевич был мужик более жёсткий, куда более способный на крайности, чем я позволил себе показать в романе. Когда умирал, а это было уже при Советской власти, в тридцатые годы, он подозвал к себе жену и попросил наклониться к нему поближе. И когда она это сделала – вцепился ей в шею, чтобы задушить и забрать с собою в могилу. Но… сил не хватило.

Его старшая дочка Соня и в советские годы работала учительницей почти до конца жизни, а вот Худякову, её мужу, не повезло. В 1928-м году он, как тогда говорили, «загремел» по Шахтинскому делу, отсидел года три, вернулся, но в 37-м его «замели» уже окончательно. Екатерина Васильевна – мать Шурки и Сергея, моя бабка, последние годы жизни провела в нашей семье. Она была жива ещё в пятидесятые годы прошлого века, когда я заканчивал университет…

Мне трудно об этом писать, но в годы Гражданской войны Шуркина жена – Анна – погибла. Она пошла работать в тифозный барак, как тогда говорили, сестрой милосердия. Заразилась и кончила в общей яме, залитой хлорной известью.

А Шурка выжил! Когда Сергей прибежал к Анне, они подняли соседей, взяли на конном дворе подводу и привезли Шурку, чтобы, как они думали – похоронить. Но то ли Сергей удачно сделал ему перевязку, то ли низкая температура, при которой он лежал в беспамятстве, не дали остановиться его бычьему сердцу. Так что он выжил, да ещё и не раз. Уже в 1925-м году в него однажды всадили шесть пуль из револьвера. Но и после этого выкарабкался.

Откровенно говоря, я люблю, во всяком случае, вполне понимаю, своих героев. Всех. Сколько горькой и, скажем так, голой правды в рассуждениях Абызова! Не станем осуждать и господина Нечволодова, бывшего эсера, ставшего неким Шульцем, который раньше других покинул беременную кровавым бунтом Россию. Можно ли в чём-то упрекать Романа Саврасова? А как жаль, что братья не прислушались к словам Худякова и Сони, которые на личном горьком опыте познали оборотную сторону партийной романтики… Но – Шурка и Сергей искали свою правду.

Мои друзья, да и первый редактор романа Ю.Чикирисов, настоятельно рекомендовали мне писать продолжение – вторую часть книги. «Не упускай такую возможность, – говорили мне, – ведь, считай, полдела сделано: готовые характеры главных героев, богатейшая интрига – Гражданская война, вхождение в новую жизнь, освоенные пласты исторического материала…»

Но сколько я ни думал – увы! – приходил к мысли, которую на разные лады высказывали и до меня: революцию задумывают высоколобые, но безответственные авантюристы, совершают её наивные романтики, а пользуются плодами революции негодяи.

Не нашёл я в себе желания написать об этом. Тот Шурка, мой дядя Шура, Александр Иванович, прошёл, как говорят, и Крым, и Нарым, и медные трубы… (я сам ещё мальчишкой видал его голую спину в шрамах, похожих на вареники, когда он у колодца фыркал, обливаясь ледяной водой). Но с ребятами в штатском из НКВД он разминуться не смог. Его тихо «изъяли» из этого мира, не оставив ни следа, на зацепки. Было тогда Александру Ивановичу сорок пять лет.

Сергею Ивановичу, моему отцу, повезло больше, хотя он несколько раз был искалечен в шахте. Его исключали из партии, потом снова принимали… Он прошёл две войны, но из-под земли так и не вылез, отдав шахте почти полвека. Самое большее, что ему удалось в советские годы, это закончить курсы механиков-практиков. Он прожил восемьдесят три года и до последнего дня носил в себе какую-то жгучую, неутолённую обиду. Когда бывал, как он сам выражался – «под баночкой», мог рассказать анекдотец про Сталина (в кругу семьи или родственников), а советское кремлёвское руководство, которое, по его словам, «живёт по тем же понятиям, что и уголовники» называл «братвой», «бражкой», Более подробно о дальнейшей судьбе братьев я всё же рассказал, но не в романе или повести, а в своей книжке воспоминаний «ОТПЕЧАТКИ НА СЕРДЦЕ». В ней нет какого-либо вымысла, точно названы все имена, время и места событий. Её суть я определил в подзаголовке: записки свидетеля ХХ века.

1983–1986, 2004.