Текст книги "Невенчанная губерния"

Автор книги: Станислав Калиничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Иногда они спорили. Отец и мать прислушивались и не могли понять, в чём же у молодых несогласие? Ведь говорят об одном и том же, а дело доходит до резкостей. Не мудрствуя лукаво, делали вывод: милые бранятся – только тешатся. Нет ничего легче, чем принимать желаемое за действительное.

Однажды в воскресенье Поль не пришёл к обеду. Ёжась под вопросительными взглядами родителей, Соня вдруг взорвалась, наговорила им обидных слов и – как обухом по голове:

– Я выхожу замуж за… Алексея Сергеевича!

Скандал был большой. Алексей Сергеевич оказался младшим конторщиком с Ветковской шахты, которого в этом доме ни разу не видели. Соне пришлось уйти от родителей. Степан Савельевич бушевал. Однако такой, очевидно, была фамильная черта Чапраков-Штраховых: отмечать свадьбу семейным скандалом.

Трудно сказать, как могли сложиться отношения Софьи с родителями, если бы не грозные события пятого-шестого годов. Забастовки, митинги, погромы, крикливые собрания вновь создаваемых партий и групп, выборы в Советы, растерянность властей, а потом – казаки и солдаты, повальные обыски, аресты, военные суды и расстрелы…

Соню спасло то, что она была беременна и на последних месяцах почти ни с кем не встречалась. Отец в это время сменил гнев на милость, больше того – дал взятку полицейскому начальнику и вызволил избитого, насмерть перепуганного её мужа. А Клевецкий, должно быть, удачно выбрал позицию. Он преуспел, стал видным лицом в местной организации партии Народной свободы и получил место главного бухгалтера. Прежний был изгнан за симпатии к социал-демократам.

Деловых отношений со Штраховым Поль никогда не прерывал. Он знал, что Степан Савельевич совершенно глух к политике. Рабочие считали его чужим. Ещё бы: монтёр получал сто двадцать рублей в месяц – втрое больше хорошего забойщика, и всё же до «чистой» публики Степану Савельевичу было далеко. Что у него могло быть общего с директором рудника Василием Николаевичем Абызовым? У того тысяча рублей жалованья в месяц! Кроме того, Абызов владел частью акций горной кампании, а Штрахов «владел» только своими золотыми руками, тремя дочерьми да Марусей. Не случайно администрация рудника хотела протащить кандидатуру Штрахова в выборщики, а там – чем чёрт не шутит – депутатом в Государственную думу по рабочей курии. Правда, из этой затеи ничего не вышло.

Ну да то всё дела прошлые. Клевецкий снова стал появляться в доме Степана Савельевича, угощал девчонок конфетами и новостями из светской жизни. С Соней они не виделись. Старшая дочь очень редко заходила сюда. Но подросла и заневестилась Дина, и родители с робкой надеждой подумывали – авось на этот раз что-то выйдет… Только не представляли себе, как произойдёт встреча Леопольда Саввича с Соней. Ведь рано или поздно такое должно было случиться. И однажды они сошлись здесь лицом к лицу. Вежливо раскланялись, перебросились несколькими пустыми словами. Правда, Леопольд Саввич, побыв ещё немного «для вежливости», сослался на неотложные дела и уехал.

Потом они встречались ещё несколько раз – и ничего, без особого интереса друг к другу. Одно было непонятно родителям: почему в поведении Софьи не чувствуется пусть прошлой, пусть далёкой, но хоть какой-то тени вины перед этим человеком? Она держалась при нём ровно, уверенно, Леопольд Саввич тоже оставался при своём лоске и достоинстве. Лишь иногда чёрные, такие тёплые Сонины глаза при виде Клевецкого вдруг сухо и зло посверкивали. Он делал вид, что не замечает этого, отступал. Тут была какая-то тайна, недоступная родителям. Недоступная потому, что разгадка её лежала, как говорят, на самой поверхности.

– А мы с Леопольдом Саввичем, – поделилась с сестрой своей радостью Наца, – идём сегодня в синематограф. В «Сатурне» показывают «Измену и сладострастие».

– Сводите их лучше в цирк, устало сказала Соня, – Это вам, Поль, должно быть ближе. Там сегодня знаменитый Рейнгольд будет бороться с Чёрной Маской. На афишах написано: «Спешите видеть!»

– Ну, если говорить о Рейнгольде, – опять не замечая её колкости, ответил Клевецкий, – то его настоящая фамилия… как бы вы думали? А? Представьте себе – Васюхин. Я полагаю, что если он выступает перед публикой, то должен выходить под своей настоящей фамилией. Иначе получается нечестно.

– Ну-ну! – насмешливо возразила Софья, – Так можно дойти до того, что заставить каждого открывать людям не только свою фамилию, но и свою сущность. Подумайте, Поль, это не безопасно!

Мария Платоновна убирала тарелки, чтобы подавать чай. В спальне запищал ребёнок, и Соня встала, направилась к нему. Младенец лежал поперёк широкой металлической кровати с ажурными боковинами из никелированных трубок и сверкающими серафимчиками на них. У кровати стоял огромный фанерный шкаф, напротив – высокий комод с пузатыми выдвижными ящиками – по две медных ручки на каждом.

Соня сидела на кровати и кормила дочку грудью, не очень прислушиваясь к разговорам в горнице. (Большую комнату мать называла горницей, а девчонки – гостиной). Пятилетний Стёпа, взобравшись на жёсткий гнутый стул у комода (такие стулья называли «венскими») с интересом рассматривал безделушки: глиняную кошку-копилку, фарфоровых слонов, что тёрлись боками о высокие вазочки с бумажными цветами, игрушечный самоварчик, в трубе которого торчали старые квитанции.

Из гостиной послышался шум, оживлённые голоса и распевный, не вытравленный десятилетиями рязанский говорок бабушки Нади. Положив ребёнка на кровать, Соня застегнула кофточку на груди и выглянула из спальни. В комнату ввалилась целая орава незнакомых людей. Деревенская женщина в чёрном платочке, за её подол держалась девочка лет трёх, двое русоголовых мальчишек. В их насупленных, насторожённых взглядах, в правильных чертах по-деревенски чистых, не закопчённых лиц угадывалось что-то знакомое. Объединяла эту компанию простодушная, немного даже крикливая бабушка – Надежда Ивановна.

– Здравствуй, сыночек! Здравствуй, Маруся! Внученьки и вы, господин хороший, – поворачивалась она на все стороны. – Вот это – Катя, жена моего покойного брата Вани. Тебе он, Стёпа, получается – дядей, хоть годами был моложе тебя. Я уж замуж вышла, когда они с Матвеем родились… А вот эти сироты, – повернулась она в сторону насупленных мальчишек, – тебе, выходит, двоюродные…

– Леопольд Саввич, – поднялась Дина, – пойдёмте в нашу комнату. И вместе с Нацей они увели благородного гостя из горницы, прикрыв за собою дверь.

– Мы пообедали, – виновато сказала мать, – садитесь к столу, чай пить будем.

– И то кстати, – отозвалась Надежда Ивановна, – от Рутченково на извозчике, чай, не ближний свет. Да и жарища такая!

Гости пили чай, начались семейные разговоры, воспоминания: как померла бабушка Душаня, как помер дедушка, за кого вышла замуж Дуся. При этом гости больше помалкивали, а рассказывала, уже, конечно, с их слов, Надежда Ивановна.

– Такая несправедливость! Земли-то у них, кроме подворья, ничего не было. Разорение полное. Вот и отписала я, чтобы сюда ехали…

– М-мда… – задумчиво произнёс Степан Савельевич. – И что же ты, мам, собираешься с ними делать?

– Как это «что»? Был бы живой отец твой, Савелий Карпович, царство ему небесное! – торопливо перекрестилась она, – я бы у тебя не спрашивала. Ты тут на рудниках в чести, вот и привезла, чтобы вместе решить. Надо пристроить сирот, ведь моего родного брата дети!

В спальне захныкал ребёнок, но Софья не ушла к нему. Не могла упустить чего-то в столь необычном разговоре.

– Мам, – раздражённо заметил Степан Савельевич, – если ты меня куда-то впутываешь, то должна вначале хотя бы посоветоваться.

Это его замечание – как по слабому костру да мокрым мешком! Надежда Ивановна на секунду растерялась, сглотнула слюну и за своё:

– А я и приехала с ними, чтобы посоветоваться.

Софья следила за их перепалкой и рассматривала неожиданных родственников. Мальчишки сидели насупленные, стреляя глазами то на хозяина, то на привезшую их бабку, которая оказалась их тёткой. А их мать, как ни странно, кротко склонив набочок голову, отрешённо думала о чём-то своём, будто её этот разговор и не касался. Но вот в её кротком взгляде появилось беспокойство. Она встала и, не обращая внимания на столь напряжённый разговор, в котором решалась не чья-нибудь, а её дальнейшая судьба, направилась… в спальню. Проходя мимо Софьи, вполголоса пояснила:

– Дитё там мокрое, а никто не слышит.

Софья удивлённо вскинула брови и пошла за нею. Женщина склонилась над кроватью, приподняла за ножки младенца и стала подворачивать сухой конец пелёнки.

– Почему вы решили, что она мокрая? – спросила Софья.

– А то как! Хнычет, а потом пишшит… Жалуецца! Ежели больной, то у него и голос больной, когда голодный, то требовает, злится, – женщина вдруг улыбнулась – беспомощно, по-детски.

– Я поменяю пелёнку, – сказала Софья, проникаясь симпатией к этой женщине. – Ступайте, вам надо быть там.

Екатерина Васильевна покорно направилась в горницу, а за её подолом хвостиком засеменила и Таська.

Перепеленав ребёнка, Софья уложила его в постель и тоже вышла, остановилась у двери. Расстроенный отец втолковывал бабушке Надежде Ивановне:

– Да пойми ты, мам,… Старшего парня – ему уже лет четырнадцать? – могу ещё пристроить. Возьму смазчиком… Как зовут тебя?

– Шуркой, – угрюмо ответил подросток.

– Пристрою Шурку. Жить будет в бараке с артелью – все рязанские, земляки ваши. Для своего они место найдут. А вот младшего – ума не приложу. Ему бы пристроиться мальчиком у какого купца. Да только для этого дела полно наших, рудничных, которые покупателя за полу в магазин приволокут, а конкуренту и глаза выцарапают. Деревенскому там делать нечего – затюкают.

– Нечего делать – то и не надо, – наступала Надежда Ивановна, – ты подумай.

– Что думать, мам. Их же таких – как волчат голодных. Разве что лампоносом в шахту? Дак эта каторга от него не уйдёт. Туда он и без меня вскочит.

– Может… на выборку? – подсказала молчавшая до сих пор Мария Платоновна. Она понимала, тут решает муж, и вмешиваться не хотела, но с языка сорвалось.

– Держи карман шире, – скривился Степан Савельевич. – Там вдовы да девки. Опять же – где жить? Артель его в свой балаган не пустит. Выборщикам от рудника ничего, кроме подёнщины, не положено… Ну, да Господь с ним. Пацана ещё куда-нибудь заткнём, а что с ихней матерью, которая сама с довеском, делать?

Только теперь семья Ивана Ивановича Чапрака – вернее, то, что от неё осталось – начинала постигать истинные масштабы случившейся катастрофы. Ещё несколько дней назад у них был свой дом, своё место на земле, их знали и уважали односельчане. А вот тут, сию минуту, их перебирали, как перебирают старые обноски, определяя, что можно ещё приспособить в хозяйстве, что пустить на тряпки, а то и выбросить за ненадобностью. Софья слушала этот разговор и ей было стыдно за отца. А когда он сказал что-то обидное об этой деревенской женщине и её ребёнке, не выдержала:

– Отец! Да постыдитесь же вы! Ну, бабушка сделала что-то необдуманно, по доброте своей. А ты? На шахтах сиволапые мужики с незнакомым земляком последним куском делятся! Это же твои двоюродные братья, тётка твоя!

– Ты на меня не кричи, – растерялся отец, удивлённый её негодующим тоном. – Легко быть добрым тому, у кого задница голая. Горем делиться – не обеднеешь.

– Да будет тебе куражиться, – раздражённо осадила его дочь. – Не в ту сторону смотришь, Степан Савельевич. «Господин хороший», как сказала эта женщина, – Софья кивнула на двери девичьей, – он ещё о твою шкуру ноги вытрет и за порог выбросит.

– Сонька, цыц! – побагровел от гнева отец и опустил тяжёлую ладонь на столешницу.

Он ещё не бушевал, ещё сдерживал себя, не желая привлечь внимание Леопольда Саввича, который за дверью развлекал младших дочерей.

– А ты на меня не вздумай кричать, – с холодной злостью ответила Софья. – Иначе я такое скажу, что и тебе, и твоему любезному гостю в одних дрожках уже не сидеть.

– Ты на что намекаешь? – насторожился отец.

Он знал, что от старшей дочери можно всего ожидать. Своим непонятным намёком она пустила ему ежа под череп и, резко сменив тон, сухо, по-деловому, заявила:

– Екатерину Васильевну я заберу. То есть, жить она будет у нас. Пусть возится с детьми, со своей и с моими. Мне надоели эти уроки на дому. Может, и правда удастся вернуться в школу… Собирайтесь, тётя Катя. Бог не выдаст – свинья не съест.

Все сразу засуетились. Надежда Ивановна, смахнув слезу, полезла в ридикюль и протянула Соне какие-то деньги. Та не стала отказываться. Оба подростка тоже встали, не зная, как быть, – мать забирали. Она подошла к ним, вытерла нос краем платочка, виновато заморгала:

– Не расстраивайтесь, – успокоила её Софья, – не пропадут. Когда-нибудь в воскресенье наведаются на Ветку. Казённый посёлок, четвёртый дом.

– Может, подвезти вас? – нерешительно спросил Степан Савельевич. – Скажу Тимохе, чтобы запряг линейку. А мне ещё на рудник надо.

– Не стоит, папа, найдём извозчика.

Екатерина Васильевна поцеловала ребят, перекрестила каждого и вышла вслед за Софьей и её детьми. Держась за её подол, переступила порог и малая Таська.

Провожать их вышли и Дина с Нацей, и все остальные, кроме Степана Савельевича да Клевецкого. Хозяин так и сидел за столом – несколько растерянный, чувствуя нехорошую тяжесть на сердце. Откуда у Сони такая враждебность к нему и что уж такого плохого в его отношениях с Леопольдом? Ведь Соня – единственная из дочерей, которая характером пошла в него – на пушку брать не станет. У неё такие слова не от игры ума рождаются – из души вылетают.

– Ну, что закручинился, Степан Савельевич? – сказал Клевецкий. – Родственники – это зло, которое мы получаем от рождения. Застраховаться от них невозможно. Я вот многих своих в глаза никогда не видел.

– Конечно, конечно, – прогоняя от себя тревогу, – отозвался хозяин. – Старшего пристрою. Парень грамотный, в кузне отцу, говорят, помогал. Пристрою смазчиком. А своего барбоса выгоню. Я ещё утром хотел, но не нашёл его, где-то пьянствует.

– Да, конечно, – поддержал Клевецкий, – я скажу инженеру.

– Но куда деть меньшего?

– Пустяки. Сегодня воскресенье – на Первой линии все двери настежь. Если мы с вами пройдёмся, неужели кто-то из хозяев да не возьмёт?

У Клевецкого было отличное настроение. Степан Савельевич подумал, что под такое настроение у Леопольда и дела выходят удачно. Приятный человек – и живёт легко. Придёт сейчас, отдохнёт, напомадится, проведёт вечер в своё удовольствие, да ещё между делом нужного человека встретит, любезными словами перекинется, и смотришь – дело сделано. Ему же, Штрахову, и в воскресенье надо снова ехать на шахту, проследить, найти для работы в ночную смену слесарей, которые ещё не перепились, да и самому по локти в мазут придётся залезть.

В комнату возвращались провожавшие Софью.

– Так поедем, что ли? – предложил Клевецкий.

– Да, конечно… А где эти парнята?

– Во дворе сидят, смотрят, как Тимоха кобылу кормит.

– Я не прощаюсь, – Леопольд Саввич лучезарно улыбнулся женщинам, – заеду ещё, как обещал барышням.

– Уже уходите? – удивилась Надежда Ивановна.

Ей хотелось поговорить с сыном не при госте, сказать что-то важное, главное… а что именно – сама ещё не знала. Так и не присев, он потопталась и вышла вслед за мужчинами.

Братья сидели на крылечке, а бородатый Тимоха охаживал буланую. Увидев выходящего хозяина, ребята встали. Он посмотрел на них и прошёл мимо. Надежда Ивановна остановилась, обняла ребят за плечи, вздохнула:

– Храни вас Господь! За маманю не беспокойтесь, Софья не обидит, не думайте. А уж как придётся вам… Старайтесь. Ежели что, приходите ко мне на Рутченковку.

Между тем мужчины уселись в дрожки. В них было только два места. Степан Савельевич позвал мальчишек и велел садиться на дно возка: одному справа, другому слева, в ногах у взрослых. Тимоха последний раз поправил упряжь, затолкал в зубы кобылке железки удил и пошёл открывать ворота. Степан Савельевич дёрнул вожжи, которые ёрзали над самой головой Серёжки, и они поехали.

Братья сидели спиной друг к другу, и каждый мог рассматривать только одну сторону улицы. Она упиралась в большую, как боровухинский бугор, остроконечную гору, которая дымилась в нескольких местах. Ветер размывал над нею изжелта-сизые облачка, заполнял улицу ядовито-сладким запахом серы. Ниже, в просветах между домами, виднелись плоские, покрытые толем, и горбатые, крытые черепицей – крыши домов, сарайчиков, похожих на большие собачьи будки. На несколько секунд открылись берега речки – далеко внизу, – усыпанные какой-то паршой: не то кучами хлама, не то вспученной от неизвестной болезни землёй. Серёжка догадался: землянки. По дороге от Рутченковки они проезжали мимо таких земляных нор, в которых, как черви, копошились люди.

Дрожки свернули в переулок, и за смердящим бугром стала разворачиваться панорама завода, окутанного тучами пыли, хвостами чёрных и жёлтых дымов. Ряды труб распускали дымы в несколько ярусов, так что верхушки самых высоких дымарей выглядывали из плывущих под ними облаков. И всё это ухало, лязгало, шипело на тысячи ладов. У Серёжки запершило в горле, но вдруг в густом и горячем воздухе он различил родной, как будто прилетевший из Заречья, запах железной окалины, запах отцовской кузни. Голова закружилась от сосущей душу тоски. Он прикрыл глаза.

– …Маманя живёт ещё в прошлом веке, – услышал Серёжка над собой. До сих пор он не прислушивался к разговору взрослых. – Когда отцовская затея с акционерным обществом лопнула, – говорил Степан Савельевич, – компаньоны на него всё и свалили. Он же полуграмотный был, двадцатый век не по нём оказался. Я так и не знаю – компаньоны нарочно всё так подстроили или на самом деле кризис их раздавил…

– Кризис тогда многих пустил по ветру, – отозвался Леопольд Саввич.

– Отец как услыхал про конфискацию – так и не выдержал, удар с ним случился. А мамаша осталась на мели. Она, конечно, кое-что успела припрятать. Зато барские замашки сохранила полностью. Надо же такое придумать – родственников вызвала.

– Успокойтесь, приладим куда-нибудь. В Юзовку каждый день толпами приходят, и многие устраиваются.

«Интересно, Шурка это слышит или нет?» – подумал Сергей.

Тут дрожки снова свернули, и прямо перед его носом оказалась громадная, выше любого дома, деревянная халабуда. На срезе шатровой крыши стояли аршинные буквы ЦИРК. Копыта лошадки зацокали по булыжнику. Потянулся ряд домов, были и двухэтажные, на высоких цоколях полуподвалов с вывесками «Лавка ШИПУНОВ И СЫН», «Кабак БЕСЕДА», просто «ЛАБАЗ» и даже «Курильня ШЕХЕРЕЗАДА». Вдоль домов шла утрамбованная дорожка, гуляли люди, где-то наяривала гармошка. Свирепого вида городовой, поравнявшись с Серёжкой, приподнял одной рукой фуражку и склонил квадратную голову. Сергей понял, что он приветствует едущего в дрожках барина.

Показалась каменная церковь, внутри её ограды было пустынно, лишь несколько нищих калек. Зато вдоль ограды, вокруг неё – лавки, палатки, выгородка из пивных бочек, а дальше – прилавки, обжорные ряды, базар…

Несколько раз дрожки останавливались, Степан Савельевич, встречая знакомых, разговаривал с ними, дважды вылезал из возка, заходил в мастерскую «Малярные и обойные работы» и ещё в какой-то дом без вывески. Проехали почти всю улицу, когда откуда-то сверху донеслось:

– Леопольд Саввич, милейший, доброго вам здоровья!

Дрожки остановились. Сергей задрал голову и увидел на деревянной веранде, поднятой до уровня второго этажа, бритого господина с газетой в руках.

– Здравствуйте, господин Рожков.

Они поговорили про какой-то мост, и Клевецкий спросил:

– Вам помощник не нужен? Вот к моему другу родственник приехал – сирота, мальчик только что из деревни – ещё не научился мошенничать.

– Вообще-то я подумывал, но ближе к осени. Когда печи надо будет топить.

– А что, другой работы в доме нету?

– Есть, конечно, только платить много не смогу.

– Ну, про плату разговор будет позже, когда он освоится, – пробасил Степан Савельевич.

Сергей понимал, что разговор идёт о нём, однако ничего, кроме тупого равнодушия не испытывал. Бритый господин ушёл с веранды в дом и через минуту появился на улице. Мужчины выбрались из возка и отошли с ним в сторону.

Шурка остановился возле брата.

– Всё, Серёга. Ты помни, про что мы на крылечке договорились. Покуда нам деваться некуда. Занесло нас, как корову в болото. Дёргаться толку нету. Надо осмотреться, а там…

Они стояли, уставясь на двери дома, куда предстояло войти Сергею. И только тут увидели табличку, где по белой эмали было написано: «Зубной техник И.В.Рожков. Мосты и коронки».