Текст книги "Невенчанная губерния"

Автор книги: Станислав Калиничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– Слушай, – прошипел, – у меня выволочка лопнула, уголь невывезенный остаётся. Забойщики велели, чтобы ты слетал на второй Ливенский участок, там у дяди Кукареку запасная есть.

– А где это?

– Да вот же – как по людскому ходку спустишься, так она и есть направо. Дядю Кукареку тебе каждый укажет. Передай: Иконников, мол, просил, чтобы выволочку дал. Завтра вернём. Ты чаво гляделки вылупил, живо давай!

Ну и получил Серёжка выволочку. Забойщик, на которого ему охотно указали да ещё подтвердили, что выволочку он даст, обязательно даст, если хорошо попросить, – сперва зло отмахнулся от него.

– Уходи, парень, по-хорошему.

Но Сергей решил не уходить с пустыми руками. Его в артели хвалили за старательность, за то, что не отсиживался на штреке, а по лаве пролезет, не поленится, и сам плохую лампу забойщику или отгрёбщику предложит поменять…

Стал он канючить:

– Дядь Кукареку, а дядь Кукареку, ить говорят, что она у тебя есть, а смена уже кончается…

Тут забойщик оставил обушок да как двинет кулаком в бок – чуть не задохнулся мальчишка, а тот ещё – вдогонку. Вывалился он из лавы, лампа, когда летел кубарем, потухла. А насыпщики, которые на штреке вагон загружали, хохочут: получил, мол, выволочку! Понял тогда, что над ним пошутили, и такая обида взяла! Решил, что когда вернётся – этой самой лампой разобьёт Гришке голову. Даже представлял себе, как это сделает.

Гришка, когда гружёные сани по лаве тащит, – ничего перед собой не видит. Лямка у него через плечо, от неё под животом и между ногами цепь пропущена – к саням. Сам Гришка на четвереньках лезет, дрожит весь от напряжения, на коленках у него железки вроде подков привязаны, с шипами, чтобы не скользить. А руками он то упирается, то хватается за стойки, что лаву крепят. Работает обычно по пояс голый, если не считать тряпок, что на локти намотаны, а все рёбра туды-сюды играют, а голова в сторону лямки к плечу повёрнута. Вот по этой злой башке и шибанёт Серёжка…

Такая злость его взяла – до глупости! Пошёл обратно без света. Два поворота всего – на людской ходок, а там наверх и влево полверсты, не больше. Да только пробовал кто пройти полверсты с закрытыми глазами? За сто вёрст покажутся. В шахте не тёмная ночь, а в тыщу раз темнее. Сам не знаешь, открыты у тебя глаза или закрыты – никакой разницы. Топает Серёга, шерудит свободной рукой по стойкам, и злость его размывают сомнения. «Должно быть, я проскочил поворот. Пока не поздно, возвратиться бы надо, выехать на-гора с артелью этого Кукареку».

Но тут вышел он вроде бы на другую выработку, не нашарила рука никакой стойки, пустота справа. Повернул и… полез на кучу породы. Что-то не то. Заметался туда-сюда, въехал чуть ли не носом в бревенчатое крепление и потопал вдоль него. Сколько бродил так, даже прикинуть не мог, словно и не стало на свете времени. И рук своих не увидишь, даже пальца, хоть к самому носу подноси. Жутко стало. А вдруг попал в старую выработку, которая много лет как заброшена?!

Так брёл он, уже не будучи уверенным, идёт куда или топчется на месте. Но вдруг споткнулся о рельс. Вот тогда решил сесть и ждать хоть до завтра. В старых выработках рельсы не оставляли. Если есть рельсы, то рано или поздно должен проходить коногон.

– За тебя, выходит, и заступиться некому? – спросил Роман.

– Братка есть. Да он и сам ещё до мужика не дорос, – ответил Серёжка, лёжа животом на куче угля.

– Кто же тебя на шахту привёл? Земляки?

– Никто. Шурку Степан Савельевич привёл, а я уже сам прибежал.

– Какой Степан Савельевич? – оживился коногон. – Штрахов?

Серёжкин спасатель проявил к нему большой интерес, особенно когда узнал, что братья в близком родстве со Штраховыми. Стал всё расспрашивать. Когда уже пришли к стволу, и Роман выпряг Коробка, чтобы отвести его на конный двор, который находился тут же, под землёй, осмелевший Серёжка попросил:

– Давай лампами поменяемся, а? Тебе всё равно на-гора выезжать, возьми тушоную. А я на участок пойду… Нельзя же опять без света.

– Ну, ты, пацан, чудила! Это когда же вернёшься? Тебя потом из шахты до утра не выпустят – по стволу уголь качать начнут.

– На конном дворе посплю. Не могу я лампы под лавой бросить. Десять штук – не расплачусь я за них.

– Да… – Роман почесал затылок, – не скоро расплатишься.

Коногон задумался, посмотрел внимательно на мальчишку, что-то прикидывая, и предложил:

– Айда вместе! Только уговор: в воскресенье ты со мной пойдёшь в Юзовку и заглянешь к своим родственникам.

…Знакомство было весьма кстати и тому, и другому. Правда, мальчишка оказался неважным дипломатом. Когда он впервые пришёл «проведать» Штраховых, его и не сразу узнали. Тётя Маруся долго присматривалась, вспоминая, кто такой. И лишь услышав, что он Сергей Чапрак, устыдилась, захлопотала: «Как же, конечно… проходи…» То да сё, пирожком угостила.

– Спасибо, – краснел он, – я так, на минутку. Вот иду маманю навестить. Она спросит: как, мол, родственники, почему, скажет, не заглянул по дороге.

Понимал, конечно, что никому тут не нужен, что тётка Маруся пытается угадать, за какой надобностью он появился в их доме. Вышла из своей комнаты Наца, стала его рассматривать, как новый предмет, залетевший случайно. И лишь только тётя Маруся отлучилась на кухню, Сергей сказал, пряча глаза:

– У меня к тебе, Наца, дело есть.

– У тебя? – удивилась.

– Тс-с… – испугался он. – Проводи меня до ворот – скажу.

Стал тут же собираться. Его никто и не задерживал. Тётя Маруся вышла на порог и велела кланяться Екатерине Васильевне. В угольном сарайчике, чуя чужого человека, захлёбывался от злости, почти плакал, запертый на день волкодав, купленный Степаном Савельевичем.

Мальчишка шёл по двору, невольно оглядываясь на этот сарайчик. С порога сбежала Наца, догнала его, и на улицу вышли вместе. Там её поджидал Роман. Даже не оглянувшись на них, Сергей побрёл вдоль забора – он своё дело сделал.

– Поводыря, значит, нашёл: – насмешливо фыркнула Наца, посмотрев на коногона.

– Доброго здоровьица, – ответствовал он.

– Ну, здравствуй…

– На тебя пришёл взглянуть. Может, сядешь?

– Можно и сесть, – ответила Наца, – только что толку-то?

Ромка пожирал её глазами. У неё было открытое, только что расцветшее лицо, ещё не тронутое налётом обыдёнщины и житейских невзгод. Толстая, туго стянутая коса сползала с ключицы на грудь – почти до пояса. Вспомнил, сколько рассыпчатых прядей может выструить эта коса, если её расплести, – и почувствовал головокружение. А чистое лицо, нежный прохладный лоб, манящий спокойствием взгляд из-под высоких, свободно изогнутых бровей – казались оправданием всей жизни, какая она ни есть.

Женщину нельзя оскорбить любовью. Даже если в неё сто мужчин влюблены, то и сто первый не лишний. Пусть у неё муж – любимый на всю жизнь, но ей просто необходимо нравиться и кому-то ещё. Она от этого только краше становится. А Наце пока ещё никто, кроме Клевецкого, не оказывал внимания. Но это внимание объяснялось не тем, что она сама его интересовала. Клевецкий ухаживал за Диной и неизбежно, как человек светский, ронял любезности перед её младшей сестрой. Временами такое положение казалось Наце очень обидным, она дорого бы дала, чтобы хоть на день поменяться ролями с сестрой, чтобы Дина хоть раз прочувствовала её положение «сбоку припёку». Ромка Саврасов был, конечно, не тем человеком, но ведь любил же!

– Я пойду, – сказала она, – а то… на виду всей улицы! Он не мог её удерживать, только смотрел, цепенея от восторга, на голые плечи, чуть заметный желобок на спине, прикрытый косой, на облегающее платье в горошек, пронизанное её живым теплом.

Он ещё не раз приходил, сначала с Сергеем, а потом с Шуркой. Знакомство Романа с братьями оказалось довольно приятным – можно сказать, даже удачным, если бы не его безответная любовь. Ребята были смышлёные, грамотные, с ними и только с ними он мог говорить про Настеньку. Конечно, не о своих чувствах – их невозможно было выразить словами, – но про семью Штраховых вообще, про девчат, про то, что тётя Маруся сама когда-то работала на выборке породы…

Шурка познакомил его и с самой старшей сестрой – Соней. Та хорошо к нему отнеслась, даже сказала: «Мальчики приходят иногда, чтобы мать проведать, приходите и вы с ними».

А для ребят дружба с отчаянным назаровским коногоном оказалась весьма полезной. У них появился свой советчик и защитник. В шахтёрском посёлке с его дикими нравами старший друг был просто необходим. Первым делом они рассчитались с несчастным Гришкой. Воскресным утром, когда он ещё спал, разметавшись на нарах, потихоньку вставили ему бумажки между пальцами ног и подожгли. Это называлось «сделать велосипедку». Когда припекло, Гришка вскочил от боли и спросонья задрыгал ногами, вроде крутит педали. Бумажки сгорели, оставив ему пару волдырей. Братья, конечно, сбежали, а вернулись в казарму в сопровождении Романа. Он заявил:

– Если тронешь кого из пацанов – под землёй найду.

Гришка плакал.

Роману больше нравился Шурка – и старше, и нахрапистей. Он и перед тем, как войти во двор к Штраховым, не краснел и не терялся. Если же подкарауливали сестёр, когда те были вдвоём, Шурка разговор мог завести и даже придумать что-то интересное. Он был почти ровесником Нацы, разговаривал с нею на равных.

Вот и нынче с утра Шурка и Роман появились в Юзовке. Заглянули первым делом в церковь – там шла заутреня, – но сестёр не увидали. Тогда Ромка предложил зайти в обжорный ряд и купить девчатам гостинец – орешков или конфет. Потолкались между рядами прилавков, где продавали всякую всячину: от леденцовых петушков на палочках, ранней зелени, молока – и до похлёбки из требухи. И тут Шурку осенила мысль:

– Давай сходим в «ЧАЙ И ЛЮБЫЕ СЛАДОСТИ» – щиколадку купим!

Это было недалеко, на Первой линии – ближе к заводу. Утро выдалось чистое, апрельское, солнце светило не зло, облегчая и будоража людские души. Когда приятели уже вышли из лавки, и Шурка нёс в руках аккуратный пакет, перевязанный розовой ленточкой, они увидели толпу возле цирка. Его деревянная халабуда, которой заканчивалась Первая линия, прилепилась почти у заводского забора, возле ворот. Зимой представлений не давали, постоянной труппы не было.

– Ты смотри, цирк приехал! Глянем, чего интересного там будет, – предложил Роман.

Но деревянный шатёр, когда они подошли, выглядел по-зимнему заброшенно. Остатки старых афиш, оборванные и размытые дождями, лохматились на стенках. Люди же толпились у бокового входа, ближе к заводской огороже. Они окружили полукольцом деревянные ступени, на которых стояли несколько заводских, один из них говорил, обращаясь к толпе:

– …Наши братья в тайге, в болотах работали, хозяевам золото добывали, а сами в нищете оставались. И за то, что они просили прибавки, чтобы не голодали ихние дети, – их постреляли. Если будем молчать, то и с нами такое будет. Там сотни семей потеряли кормильцев. Мы должны помочь им. Всем миром помочь…

Роман, а за ним Шурка – оба протолкались к ступеням. Там сидел парень с тетрадкой и карандашом, а рядом мужик постарше, из мастеровых, судя по всему.

– Сколько? – парень упёрся взглядом в вылезшего из толпы Романа. – Сколько даёшь, спрашиваю?

Коногон пробирался сюда просто из любопытства. Но не растерялся. Полез в карман, вытащил серебро.

– Тридцать копеек.

– Фамилия?

Записав в тетрадку фамилию, дал расписаться.

– А деньги ему отдай, – кивнул на рабочего постарше.

Над ними со ступенек всё ещё говорили. Какой-то благообразного вида мужик, взывая к собравшимся, предложил:

– Деньги деньгами, они нужны семьям, а по убиенным надо отслужить панихиду.

Толпа зашумела, взбудораженная новой идеей, и все двинулись к церкви. Тут были заводские, были шахтёры, какие-то женщины и просто гуляющие, и целая орава мальчишек. У церковной ограды движение застопорилось. Один из заводских прокричал, чтобы все не заходили, а послали делегацию. Благоообразный мужик, одна баба и тот, что собирал деньги, вошли в церковь. Толпа шумела, с нетерпением ожидая их возвращения. Но вот они появились, разводя руками. Отец благочинный наотрез отказался служить панихиду.

Что тут началось! Выступали, кричали, кто-то предлагал ввалиться всем миром и не уходить, не добившись своего. И вдруг всё стихло. На паперть вышел священник. Хорошо поставленным голосом, который и повышать не надо, – без того каждый услышит, – сказал:

– Братья и сестры! Скорблю вместе с вами по поводу того, что случилось. Идите с миром и не оскорбляйте печальный случай непотребным поведением.

– Молебен! – заорал кто-то пронзительно.

– Панихиду!

Батюшка поднял руку, поморщился, и все смолкли.

– Недостойно, дети мои… Сейчас, при существующих настроениях такие публичные действия непременно будут восприняты, как поддержка бунта против помазанника Божьего.

– Хозяин прииска – помазанник божий!?

– Да ты не богу, а Новороссийскому обществу служишь:

– Жандарм в рясе!

Загорланили, засвистели в толпе. Шурка почуял беду. Обнаружил вдруг, что рядом с ним нет Романа. Оглянулся и увидел, что его волокут, заломив руки за спину, два дюжих мужика. Не раздумывая, бросился вдогонку, у поворота в переулок налетел, повис на одном из них, кричал, брыкался. Но кто-то третий ударил его по голове, и всё поплыло перед глазами. Он и не помнил, как очутился в полицейском участке, рядом со своим другом.

Их втолкнули в арестантскую, где уже сидели несколько человек. Шурке показалось, что некоторых из них он уже видел возле церкви. Потом стали подводить других, и вскоре в небольшой комнате с зарешёченными окнами негде было даже сесть. Оказывается, полиция и ещё какие-то люди в обычной одежде вначале без шума выхватывали из толпы тех, которые побойчее. Когда это обнаружилось, люди стали разбегаться… Так чего же они нас держат – беспорядков не было! – возмущался кто-то из арестованных.

– А приказ: больше пяти не собираться – забыл?

– Ну да! Базар закрыть, что ли? В церковь не ходить?

– Ты за полицию не беспокойся, у неё законов много, найдут, что пришить.

– Можно и без закона. На Лене же три сотни душ постреляли. Какой тут закон!

– Полиция все может.

Постепенно разговор угас. Новых не приводили, а арестованных не тревожили. Прошло часа два. Было душно, исходила вонью деревянная кадка, в которую мочились, пощипывало глаза от испарений. Пробовали стучать в двери, чтобы открыли, – дышать нечем. Но никакого ответа. Перед дубовой дверью была навешена решётка. Могли же оставить запертой решётку, а двери открыть.

– Я одного хорошо запомнил, – шипел от злости Роман. – Шестёрка полицейская. Пиджачок кургузый, морда снизу подрублена… Ох, встречу я его!

Наконец дверь открыли, и дежурный полицейский стал по одному уводить задержанных. Приоткроет двери, пошарит глазами.

– Ты… пошли.

Через несколько минут он появлялся снова и уводил следующего. В арестантской становилось свободнее. Шурка сидел между Романом и плотным мужиком, чувствовал, что спина становится деревянной от напряжения. Когда освободились два места напротив, пересел туда, на некотором расстоянии от франтоватого мужчины лет тридцати. Шурка успел хорошо рассмотреть его, когда сидел напротив. Городская кепочка, вязаная жилетка под пиджаком – почти барин. Но настоящего барина узнаешь, даже если он пьяный валяется. Этот, скорее всего, из мастеровых высокого пошиба. Вроде Штрахова, только молодой. С его лица не сходило брезгливое выражение.

Когда увели ещё одного, который сидел на нарах по другую сторону от мастерового, этот лёг на спину и бесцеремонно упёрся сапогами в Шурку, даже подвинул его. Такое свинство невозможно было стерпеть, и Шурка со злостью скинул с нар его ноги. Мастеровой вскипел и так двинул парня сапогом в ягодицу, что тот слетел на пол.

Ромка все эти часы томительного ожидания вроде бы только и ждал случая, чтобы взорваться. Он ухватил Шуркиного обидчика за пиджак на груди, поставил на ноги и ударом в ухо сокрушил. Мастеровой встал сначала на четвереньки, схватился рукой за нары, но не успел выпрямиться, как Ромка снова отбросил его. Тут мужики повскакивали, схватили коногона за руки, оттёрли мастерового, который кричал, что хочет рассчитаться.

– Да как вам не стыдно, – с досадой выговаривал им один из мужиков, что удерживали Романа. – Все мы сюда за одно святое дело попали. Разве можно друг на друга впустую свою злость растрачивать! Товарищи…

– Свинья ему товарищ! Закричал, стирая с лица кровь, мастеровой. – Да вы все тут – деревня вонючая. Нашлись мне товарищи…

– Значит, мало он тебе дал, – заключил кто-то.

В арестантскую вошёл полицейский, обвёл всех взглядом и остановился, глядя на мастерового:

– Ты… пошли!

…Ротмистр Щеколдин, кажется, был рождён для военной формы: выше среднего роста, подтянутый, крупные правильные черты лица, чуть выступающий вперёд подбородок, раздвоенный неглубокой бороздкой. Гражданский пиджак сидел на нём как мундир: не был мал, но и без всяких цивильных свобод – при резких движениях видно было, как ходят под ним лопатки, вздуваются бицепсы. Щеколдин любил военную форму, много лет носил её, когда служил в военной контрразведке. А в девятьсот пятом году ему предложили перейти в охранное отделение с повышением в чине, и он согласился. Но при всей своей любви к форме (не только к форменной одежде, но и к порядку, точности) Щеколдин не терпел тупого солдафонства. Пристав полицейского участка раздражал его своей дурацкой прямолинейностью.

Щеколдин не мог положиться на него, потому сам приехал в участок. В большой дежурной комнате у стола за деревянным барьером сидел старший городовой. Всё пространство перед барьером оставалось свободным, только две лавки вдоль стен. Дверь направо вела в арестантскую, налево – в кабинеты: пристава, помощника, комнату дознания, оружейную…

Когда Щеколдин вошёл, дежурный вскочил, но ротмистр предупредительно поднял ладонь: сиди, мол, и помалкивай. Зайдя в кабинет к приставу, спросил:

– Что интересного?

– Слава Богу – ничего. На Боссе и в Назаровке собирали пожертвования, но в беспорядки не вылилось

– А среди задержанных?

– Горлопаны. Сами сборщики скрылись, но их личности мною установлены. Желаете взглянуть?

– Потом… Вы вот что, Панкратий Семёнович, – ротмистру с трудом давался дружеский тон в разговоре с приставом, но в интересах службы это было необходимо, – постарайтесь сами присмотреться к каждому из задержанных, вдруг кто из залётных… Да и вашим помощникам посоветуйте. Знаете, большие преступники чаще на мелочах попадаются.

– Всех зафиксируем, передадим сведения по месту работы.

– При первых подозрениях на принадлежность к тайным организациям сообщайте нашим людям.

Охранное отделение в своей работе опиралось на полицию. Задержания, обыски, сопровождение арестованных – всё это делалось силами полиции, которая была обязана точно выполнять указания охранки. Но если ротмистр Щеколдин, как и его шеф подполковник Башинский, служили государю и империи, то местная полиция охраняла прежде всего интересы Новороссийского общества. Дело в том, что Юзовка официально считалась заводским посёлком. Здесь всё принадлежало хозяевам завода – земля, крупнейшие шахты в округе, коксовые печи, карьеры. В самой Юзовке проживало больше полусотни тысяч человек, из них две трети – мужчины, она была покрупнее некоторых губернских городов России, но статус города ей всё не давали. Находились ходатаи, которые подавали прошения правительству признать её городом, отпустить положенные средства на местное самоуправление. Но каждый раз хозяева завода подкупали чиновников, сочиняли протесты, в которых доказывали, что посёлок – нечто вроде придатка к их заводу и шахтам, что с выработкой угольных пластов он умрёт… Они пошли даже на то, что за свой счёт содержали полицейский участок – лишь бы хозяйничать не только на заводе, но и во всей округе.

Так что пристав и его полицейская братия получали жалованье от Новороссийского общества. А кто платит, тот и заказывает музыку. Для них местный бунт рабочих против хозяев казался опаснее любых политических потрясений во всей России.

Задержанных по одному проводили мимо раскрытой двери кабинета – к помощнику пристава или к старшему уряднику. Перед тем, как отпустить, составляли протокол, записывали показания. Щеколдин заглядывал то в один кабинет, то в другой, вопросов не задавал. Присматривался, не окажется ли среди задержанных, можно сказать, чохом, такой, кого они обошли вниманием нынешней ночью. Вдруг из арестантской донёсся крик, ругань…

– Деревня вонючая… Нашлись мне «товарищи»!

Щеколдин тут же вышел в приёмную комнату.

– Не поладили, вашбродь, – поднялся дежурный.

Ротмистр выразительным жестом попросил его помолчать, а сам прислушался к тому, что происходит за решёткой. Вышел и пристав, вопросительно посмотрел на представителя охранки: как, мол, прикажете отреагировать? И тут у ротмистра появилась мысль… вернее – предчувствие мысли.

– Там, – кивнул на арестантскую, – кого-то побили. Я хочу допросить его лично. Позвольте сделать это в вашем кабинете.

Вскоре полицейский привёл к нему молодого мужчину, одетого с дешёвым франтовством, несколько растерянного и озлобленного. Он вошёл, держась рукой за припухшую щёку.

– Сволочи, – сказал он, оглядываясь на дверь. Подошёл к стулу и уселся напротив Щеколдина.

– Я вас не приглашал садиться…

Вошедший пожал плечами: что, мол, поделаешь – я уже сел. Тогда Щеколдин грохнул что есть силы ладонью по столу и рявкнул:

– Встать!

Арестованный инстинктивно вскочил и вытянул руки по швам.

– Вот так, – уже спокойным, почти домашним голосом, заключил Щеколдин, давая понять, что инцидент исчерпан. – Должен вам сказать, что командовать, повелевать людьми хорошо может только тот человек, который сам наилучшим образом умеет подчиняться. Но это я к слову. Теперь можете присаживаться, я вас приглашаю.

Он замолчал, испытующе глядя на задержанного. Потом спросил:

– Как вас зовут?

– Коняхин.

– Ну… хорошо, господин Коняхин. Хотя я спрашивал, как вас зовут. Старайтесь быть внимательным к собеседнику. Где вы работаете, господин Коняхин?

– На заводе, ваше благородие.

– Браво, мы уже начинаем объясняться как люди. Что же вы делаете там, сколько получаете?

– Машинист парового молота. На заработки не обижаюсь.

– И всё же… Это не праздное любопытство. Человеку платят столько, сколько он заслуживает.

– Я специалист. Шестьдесят рублей. Больше меня только мастер получает… если не брать, конечно, конторских или англичан.

– О! – Щеколдин встал. – Сидите, сидите… Такие деньги платят только очень хорошему рабочему. Как же вы оказались среди зачинщиков позорного сборища? Что у вас общего с уличными горлопанами?

– При чём тут общее? Я сам по себе.

– Позвольте не согласиться, – жестковато заметил Щеколдин. – Давайте будем откровенны. Вам, честно говоря, ничего не грозит. Ну, составят протокол, сообщат начальству, возможно – оштрафуют… Мелочи. Однако обещаю, что вы уйдёте отсюда даже без этого. Только хочу откровенности. Так что же общего?

– Я сказал – ничего.

– М-да… Тогда послушайте. Вас возмутило, что где-то на Лене тупоголовые полицейские лишили жизни многих людей. Это же возмутило и других. Вот ваше общее. Могу добавить, что убиенные, если разобраться, в большинстве своём такие же бандиты, как и те, что сегодня невежливо обошлись с вами. Но всё равно жалко – безоружных людей, без суда… А не приходило ли вам в голову, что в гибели этих людей виноваты не стражники, не полицейские, а горстка закопёрщиков, политических авантюристов, которые их обманули и повели под пули? Я, между прочим, тоже недолюбливаю полицию. Грубый народ. Но в их профессии иначе нельзя. Вы вот несколько часов просидели в арестантской, а полицейские ежедневно и ежечасно имеют дело с человеческими отбросами.

– Что вам от меня нужно? – спросил задержанный.

– Не поспешайте. Почему бы вам не оценить мою откровенность? Больше того… Вы когда-нибудь определяли своё положение в жизни? Ну… Как бы это сказать?… Пытались ли расставить нечто вроде шахмат: вот король, вот офицер и так далее, а вот – я сам?

Коняхин опустил голову, задумался.

– Ведь вам, пожалуй, уже тридцать. Время жизненного восхождения, можно сказать, тю-тю… А ведь уверены, что достойны большего.

– А вы вместо меня знаете, как это можно сделать?

– Представьте себе! Хочу вам помочь стать свободным человеком. Понимаете – лично свободным. У вас будут деньги… Ещё столько же, сколько получаете на заводе, а то и больше. Будете иметь возможность расквитаться с сегодняшними обидчиками, станете независимым от полиции!

– Не понимаю… – побледнел Коняхин, хотя отлично всё понял

– Зачем лукавить? Ясно же, что я предлагаю вам стать нашим сотрудником. Тайным.

– Чтобы свои же и удавили? – криво усмехнулся он, но не обиделся.

– У вас нет своих. Разве что ещё по девятьсот пятому году кое-какие грешки. Вы, как мне помнится (это Щеколдин сказал наобум), уже работали на заводе в девятьсот пятом?

– Да.

– Тем лучше. Ваше настоящее имя буду знать только я. Агентура принадлежит организации, но знают агентов лишь отдельные сотрудники, коим такое право доверено государством. Я, к примеру, не видел агентов, которые выходят на моих подчинённых. Знаю их работу, их клички, но – ни лиц, ни фамилий.

– А если я не соглашусь? – щупая припухшую щёку, капризно спросил Коняхин.

– Подниметесь и уйдёте.

Ротмистр долгим, властным взглядом уставился на мастерового, который нерешительно заёрзал на стуле, и после паузы продолжил:

– Вы дерзкий и свободный человек, нисколько не обижены государством, а значит – заинтересованы в защите его устоев…

Щеколдин работал с вдохновением. Не зря он сегодня после бессонной ночи застрял в полицейском участке. Давно искал случая выйти на столь заманчивую кандидатуру преуспевающего эгоиста из «чисто рабочей» среды. Коняхин, как выяснилось в разговоре, вырос на заводе, стал виртуозом своего дела. Мог открыть наполовину коробок со спичками, поставить его на наковальню и ударом многопудового парового молота аккуратно закрыть, ничего не повредив. Он возвысился над другими рабочими и поверил в свою исключительность. Человека с такой безукоризненной рабочей биографией, да ещё неглупого, можно было внедрить в нелегальную организацию и, если умно направлять, даже вывести в её руководство.

В секретной инструкции департамента полиции рекомендовалось «приобретение и сбережение внутренней и секретной агентуры как единственно вполне надёжного средства, обеспечивающего осведомлённость». Инструкция предписывала:

«Следует всегда иметь в виду, что даже слабый сотрудник, находящийся в обследуемой среде («партийный сотрудник»), неизмеримо больше даст материала, чем общество, в котором могут официально вращаться заведующие розыском… Поэтому секретного сотрудника, находящегося в революционной среде или в другом обследуемом обществе, никто и ничто заменить не может».

Впрочем, Щеколдин знал это и по своему опыту. Посмотрев на часы, сказал:

– Не могу вас задерживать дольше, чем это необходимо для составления обычного протокола. Завтра вечером жду, как договорились. Боковая дверь будет открыта, и даже в коридоре вы никого не встретите.

Коняхин встал и в нерешительности задержался на какие-то секунды. Ротмистр подумал, что он хочет протянуть руку на прощанье. Тоже встал, отвёл руки за спину и кивком головы простился. Только у новоиспечённого агента другое было на уме.

– А как та сволочь?.. – он имел в виду своего обидчика из арестантской.

– Не ваша забота, – мягко улыбнулся ротмистр. – Мы не прощаем обид, нанесённых нашим сотрудникам.

Когда в кабинет вернулся пристав, Щеколдин сказал ему:

– Я, пожалуй, пойду. Ничего интересного. Кстати… которые учинили драку в арестантской, отпустите их тоже. О самой драке – ни слова. Её не было. Не бы-ло!