Текст книги "Невенчанная губерния"

Автор книги: Станислав Калиничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Вначале его слушали, но затем внимание толпы, которое он так бесцеремонно рванул на себя, стало остывать. Шадлуньский, должно быть, и к этому приготовился. Повышая голос, чтобы слышали и в дальнем конце двора, сообщил:

– Я только что из Макеевки… Там создали организационный комитет… – его лужёная глотка вибрировала торжеством, – по выборам районного Совета рабочих депутатов!

– Я думаю, – продолжал Шадлуньский, – что шахтёры Листовской выберут сейчас, чтобы послать в Совет, того, кому доверяют. Думаю, что таким человеком может быть артельщик Артемий Клысак.

Роман понимал: этого нельзя допустить. Выступил вперёд, стал убеждать людей, что сначала надо установить новую власть тут, на Листовской, избрать рудничный Совет, а уж он пусть рекомендует представителя в Макеевку.

Авторитет Романа Саврасова резко пошёл вгору. Тут же стали выбирать рудничный Совет.

К освещённому крыльцу протолкался Степан Савельевич Штрахов. Ромка его сразу заметил и удивился – за каким таким делом его тесть забрёл на Листовскую? Но в следующий миг почувствовал что-то недоброе. Ступив на край крыльца, нагнулся, заглядывая в его почерневшее лицо, на котором выделялись лохматые брови да обвислые прокуренные усы. Он не поздоровался, не подал руки, только горько выдохнул:

– Нацка помирает.

Роман впился руками в перила крыльца, постоял так… Потом сошёл вниз, сказал Шкабарде несколько слов и стал выбираться из толпы.

У конторы стояла линейка из шахтной конюшни, на которой приехал Шадлуньский. Роман сказал кучеру, чтобы ступал домой, потом забрал у него вожжи и, нахлёстывая лошадей, погнал в Макеевку.

…На кухне сидела Мария Платоновна с опухшим от слёз лицом. Возле больной хлопотала Фоминична. Девчонку, как он догадался, уложили спать в комнатах хозяйки. Едва переступив порог, он поднял выше фитиль в керосиновой лампе, что висела на стенке. Наца лежала как покойница, вытянувшись на постели, с почерневшими, плотно сжатыми губами. Её веки чуть белели в глубоких глазных впадинах. Как она изменилась за сутки! Он ждал, что она откроет глаза, посмотрит на него. Не дождался. Отрывисто спросил:

– Доктор был?

Вошедшая вслед за ним Мария Платоновна посмотрела на хозяйку, потом на дочь, которая, судя по болезненной гримасе, слышала их разговор.

– Акушерка сказала, что Бог даст – выдюжит, – плаксивым голосом сообщила хозяйка.

– Я привезу доктора.

Вышел, вспрыгнул на линейку и погнал лошадей в Юзовку. Там на Четвёртой линии знал дом приличного врача. А расстояние от Макеевки до Юзовки – и полутора десятков километров не наберётся. Благо ещё, что в ту ночь во многих домах не спали. А у него была пароконная линейка, револьвер при себе и сотен до четырёх денег, которые вытряхнул из Нацыного ридикюльчика.

Во втором часу ночи привёз доктора. Это был моложавый, небольшого росточка мужчина, надушенный и очень уверенный в себе. Войдя в квартиру, он поморщился, попросил воды, чтобы помыть руки. Но в комнату, отстранив локтем занавеску, вошел с улыбкой. Так же приветливо обронил:

– Прошу оставить меня с больной одного.

Тёща и хозяйка послушно одна за другой вышли на кухню. А Роман, словно заворожённый, ожидал, что будет дальше. Врач повернулся к нему и, глядя снизу вверх, но строго, как учитель… да что там – как директор гимназии на пятиклассника, одними губами произнёс:

– А ну, марш на кухню!

Причём – тихо, чтобы не слышала больная. Странное дело – Роману стало чуточку легче. Присев на стул возле больной, доктор неторопливо беседовал с нею, правда, больше говорил он сам, а она лишь односложно отвечала.

Выйдя на кухню, врач молча стал одеваться. Потом окинул взглядом застывших в ожидании его приговора женщин и Романа, со вздохом сказал:

– России нужны психиатры. Понимаете? Очень много психиатров!

Обращаясь к Роману, попросил:

– Отвезите меня домой, а по дороге я вам всё расскажу, заедем заодно к моему аптекарю.

Отдал необходимые указания женщинам и вышел.

Роман отвёз его, хорошо расплатился, вдвоём они разбудили еврея-аптекаря, который по случаю революции ожидал погрома и не открывал. И не открыл бы, но узнал по голосу доктора.

Лишь в четвёртом часу привязал он усталых лошадей возле дома Лукерьи Фоминичны. В её квартире горел свет.

Возле больной сидела мать, куняла на стуле. Фоминична, не раздеваясь, прилегла в кухне на топчане.

Роман уговорил хозяйку, чтобы увела к себе Марию Платоновну, и обе хотя бы часов до шести поспали.

– Я подежурю сам, а потом вас позову.

– Ты ж смотри, – плаксиво заметила Фоминична, – чуть если что – поднимай нас. Господи, сколько ж это она крови потеряла! То горит, то мёрзнет. Ты ей не давай совсем раскрываться…

Мария Платоновна убито молчала, только жалкими собачьими глазами смотрела на Ромку.

Выпроводив женщин, он убрал фитиль в лампе до чуть заметного мерцания, уселся на стул и со щемящей жалостью, которая кромсала его сердце, стал смотреть на Нацу. Она лежала с закрытыми глазами, но под веками что-то чуть заметно подрагивало, восковое лицо обострилось, опустились уголки рта. Казалось, прислушайся – и различишь обессиленное, уже на одном шёпоте, дыхание… Чего бы не отдал он, чтобы вернуться в день позавчерашний! Она, кажется, подслушала его мысли. Не открывая глаз, сказала:

– Не будет… ребёночка.

– Зачем ты это сделала?

– Чтобы не бояться тебя…

– Разве… Господи! Разве… – он сполз со стула и уселся на пол возле кровати. – Ведь если что с тобой… то я не загуляюсь на этом свете. Нацынька-а!..

Он застонал, раскачиваясь всем корпусом.

– Бойся себя, Ромка.

Поднявшись с пола, он придвинул стул вплотную к кровати, сел рядом и осторожно взял её вялую, почти безжизненную руку. Не отняла, не попыталась высвободить. Повернула к нему голову, посмотрела – вроде хотела что-то понять, спросить. Но ей было тяжело. Снова опустила веки. А он сидел не дыша. Трудно сказать: думал о чём-то или не думал, просто в нём вызревало нечто такое, с чем человек становится глубже, мудрее, но зато теряет способность быть бездумно, безотчётно счастливым даже на какие-то минуты. Наца уснула.

Утром он разбудил женщин и тут же уехал на шахту, надеясь до начала смены хотя бы часок поспать в кочегарке.

ГЛАВА 16

Взойдя на амвон, отец Алексий пристально рассматривал своих прихожан: безликие старухи, тенями подступавшие к златым вратам, степенные мужики из Семёновки, приказчики с жёнами, солдатки, калеки, нищие, перекупщики с Сенного рынка, извозчики, несколько интеллигентов… Этих всегда узнаешь, они смотрят на иконы не с благостью, не со страхом или надеждой, но с любопытством, как на картинки. А это ещё что? В церковь вошли, опасливо вертя головами, несколько китайцев. Тоже выбрали место для экскурсий!

Ещё осенью шестнадцатого, после забастовок, хозяева завезли на рудники тысячи китайцев. У них на родине была жестокая безработица, и тут, бесправные, безъязыкие, бессемейные – они трудились за миску супа. От них пошла поговорка: «Хорошо одинокому! Сам поел – и вся семья сытая…» Созданное промышленниками общество «Китоперс», должно было если не вытеснить совсем, то сильно разбавить динамитную шахтёрскую массу китайцами и персами. В Иране тоже тогда лютовала безработица, но поставить рабов и оттуда общество не успело – помешала революция.

Отец Алексий тянул паузу, дожидаясь благостной церковной тишины. Но в открытые двери кто-то входил, какие-то люди сдержанно переговаривались. Было душно. Сотни зажжённых свечей источали запах прогорклого масла… Убедившись, что так и не дождётся полной тишины, священник, весь напрягаясь, трубным голосом обратился к пастве:

– Долго в цепях нас держали! Долго нас голод томил! Братья и сестры! Воистину, чёрные дни миновали – час искупленья пробил! Не подумайте, что я собираюсь распевать тут псалмы с большевистской начинкой. И без меня слишком много партийцев развелось: эсеры, меньшевики, народные, независимые, украинские и даже иудейские националисты типа поалей-цион. Но все мы давно в одной партии – партии Господа нашего! Ибо сказала святая Мария о Нём: «Низложил сильных с престолов и вознёс смиренных, алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем».

Сергей посмотрел на Худякова и покачал головой.

– Ну, поп! Как на митинге.

– Погоди, ещё и не то услышишь, – прошептал ему Алексей Сергеевич.

Он уговорил парня зайти в церковь на Ветке, где послушать священника собирались люди с нескольких окрестных посёлков: Гладковки, Бутовки, Путиловки… Поп отличался экстравагантностью, мог ошарашить паству эсеровским девизом: «В борьбе обретёшь ты право своё!» или большевистским «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Правда, тут же пояснял: «Не о том ли говорит Всевышний – приидите ко мне все страждущие и обременённые? Все люди – братья. Значит, не важно, с кем объединяться, важно – под какими хоругвями!»

Сергей мял картуз, поглядывая то на Худякова, то на проповедника, который увлекался всё больше. Толпа слушала. Уже не кашляли, не шаркали подошвами, только в паузах, когда Алексий переводил дыхание, потрескивали в тишине дешёвые свечи.

– Братья и сестры! Вы устали от смут и расстройства. Так поддержим же Временное правительство! Всякая власть – от Бога, и временная – тоже от Него. Помогите добиться достойного завершения войны. Ибо мир не выпрашивают, его завоёвывают! Не путайте истинных революционеров с большевистскими смутьянами, которые готовы отдать нашу святую Русь немцам на поругание. Самым великим революционером был Сын Божий, «низложивший великих с престола», однако Он в своей Нагорной проповеди говорил, что пришёл не за тем, чтобы нарушить Закон, а чтобы утвердить его!

Сергей тронул за рукав Худякова и, проталкиваясь среди разинувших рты слушателей, направился к выходу. Едва не наступая на протянутые руки нищих, культи изуродованных конечностей – всё это на паперти обнажалось как на выставке, – вышел за церковную ограду. Через минуту появился и Худяков.

– Баламут он, ваш отец Алексий, – сказал Сергей.

– Дело не в нём… Я затащил тебя, чтобы посмотреть на толпу. Это и есть народ. Не нужны ему большевики – ты сам убедился.

Обидно стало Сергею. В шахтной кузнице случалось видеть, как рихтуют, выправляют рельсы. Но где найти способ, чтобы выправить человеку его убеждения! Он уважал Худякова. Когда приходил повидаться с матерью и Таськой, Алексей Сергеевич беседовал с ним, а при Шурке – и с обоими – на равных. Многому научил когда-то. Но вот после февраля с каждым разом Сергей всё чаще не понимал его. Ну почему такой умный, такой порядочный человек, а смотрит совсем в другую сторону!?

В Юзовке социал-демократы имели общий комитет. Большевики с меньшевиками, как тогда говорили, сожительствовали в одной организации и какое-то время особых неудобств не испытывали. В Советах сидели меньшевики… Впрочем, почему «сидели»? Их туда избрал народ. Милицией заправляли эсеры, в городской думе – кадеты, а представитель всемогущего концерна «Продауголь» Лев Сергеевич Кадомцев стал… комиссаром революционного Временного правительства.

Кто жил на юзовских «линиях»? Лавочники, конторщики, домовладельцы, сдающие комнаты, закупщики и перекупщики – все те, кто кормился возле шахт и заводов. Много было и заводских, но тон среди них задавала сбережённая от мобилизации мастеровщина. Ей надоели митинги, беспорядки… Революцию совершили? Совершили. Царя скинули? Скинули. Разрешили всякие собрания и общества, замели в действующую армию бывших стражников, полицейских, жандармов… Что же ещё надо? Ну, поднатужтесь немного, надуйтесь! Расколошматим немцев и заживем… как при царе, только без царя. Господи, да если сын лавочника или портного имеет возможность попасть в городскую думу – что ещё надо? И действительно – что ещё надо?

Но на рудниках, да и среди обольщённых громкими фразами мастеровых, вызревали иные настроения. Простой человек полагал, что раз революцию сделали, то где же она – обещанная красивая жизнь? Работали, как и раньше – по двенадцать часов в сутки, за те же деньги, а цены росли. К тому же Временное правительство запретило забастовки. Теперь если ты бастуешь, значит – против революции. Чтобы не бастовали, велено было создать примирительные камеры. В Назаровке в такую камеру вошли пять человек от конторы во главе с Клупой и пять человек от рабочих. Одним из пяти выбрали Сергея.

Теперь если есть претензии к хозяевам – подавай заявление в примирительную камеру, а сам поезжай в шахту и работай, а не бегай на митинги. Будет твоё требование разбираться и месяц, и другой…

Хозяйская половина камеры просто заговаривала рабочую всякими цифрами: цены, тарифы, кредит, сальдо… Послушаешь, так шахты обществу почти в убыток, ещё немного – и сам управляющий суму через плечо и на паперть. В пятёрке от рабочих был инженер Басалыго и, что касается технических премудростей – давал отпор, но в финансах и он путался. Вот и зачастил Сергей к Худякову. Тот знал итальянскую двойную бухгалтерию, сыпал словами «авизо», «акцепт»…

– Вы мне это… – просил Сергей, – без колдовства. Скажите только, как называется бумажка и где её искать. А там мы уж разберёмся.

Худяков в общих чертах объяснял ему систему бухгалтерского учёта, какие документы хранятся в банке, а какие на шахте. Можно сказать, прочитал парню несколько лекций и кое в чём просветил изрядно. Только делал всё это с грустным, порою даже ехидным смешком.

– Способный ты парень, Серёжа, тебя и учить интересно. Жаль только, что всё зря. Ну, найдёшь нужный документ, припрёшь к стенке Клупу, а он тут же на другой сошлётся, а тот – в банке, который по закону хранит коммерческую тайну.

Не раз пытался он перетащить Сергея на свою точку зрения, причём делал это от души, искренне.

– Давай исходить из фактов, – предлагал он. – Революция в феврале свершилась? Свершилась. Хорошо ещё, что не возражаешь. Это этап исторический? Значит, тоже согласен. А теперь пойми: исторический этап это не какой-то класс гимназии: за год закончил, перешёл в другой. В жизни огромной страны это десятки лет. А Ленин предлагает уже сейчас готовить патроны для новой революции. Только она кроме новой крови ничего не даст. Чтобы всех накормить – надо время, чтобы вырастить. Чтобы всех одеть, надо долго и долго работать. Если из вашего Котлетного посёлка выселить всех, то рабочим шахты и по четверти комнаты на семью не достанется…

Особенно стал он наседать на Сергея после Первого Всероссийского съезда Советов. Делегатов туда избирали свободно, народ кого хотел, того и послал. И эти представители народа по всем статьям поддержали Временное правительство. Числа десятого июня газеты сообщили и про состав съезда. Худяков торжествовал: меньшевиков и эсеров среди делегатов оказалось в пять раз больше, чем сторонников Ленина.

Алексей Сергеевич по-отечески втолковывал Сергею: сотня большевиков на восемьсот делегатов – это жалкие остатки былой популярности. Пройдёт месяц-другой и от них вообще отвернутся. Или будут вылавливать как пораженцев, чтобы судить по законам военного времени. Для большей убедительности своих слов он и уговорил парня зайти в церковь на Ветке.

Расстались они у церковной ограды часов около восьми вечера. Один из самых длинных дней в году клонился к закату, духота отступила, но было тепло и по-вечернему грустно. Сергей обогнул небольшое кладбище Гладковки и вниз, по бесконечному косогору вдоль Кальмиуса спустился к заросшему камышами берегу.

Это было значительно выше по течению от того моста, по которому он шесть лет назад бежал от господина Рожкова. Во многом изменился тот прежний Серёжка. Хоть уступал в росте старшему брату и в кости был потоньше, на свои восемнадцать лет выглядел неплохо: стройный, ловкий в движениях, чистое, почти девичье лицо, под сросшимися на переносье бровями посверкивали хитроватые карие глаза. Они всегда оставались в тени козырька, лихо врубленного в тулью картуза.

Перейдя по камушкам и пешеходному мостику на левый берег, направился по степной дороге в сторону Игнатьевского рудника. Степь отдавала дневное тепло. Одуряюще пахли ещё не до конца выгоревшие травы, в них улавливался давно забытый, стесняющий душу запах припалённого утюгом чистого белья. Где это было? Когда? И вдруг вспомнил. Мать гладила белую рубаху уже больному отцу. Собирались на Дусину свадьбу… Аж глаза защипало от такого воспоминания.

Сошёл с дороги и напрямик, оставляя справа новый копёр Рыковской шахты, поспешил в Назаровку.

К началу собрания, конечно, опоздал. Его, как и намечалось, проводили в воронежском бараке. За годы войны многие артели распались, в том числе и воронежская. Её помещение занял комитет большевиков. Потом убрали перегородки и устроили нечто вроде клуба.

У входа толпились шахтёры – курили, разговаривали. Когда вошёл в казарму, выступал «Щербатый» – Иса Ярулин, машинист подъёма со второго номера. Он был категорически против намеченной на завтра демонстрации в Юзовке.

– Вы что, не понимаете, – говорил Иса, – это же в поддержку Временного правительства. Под нашими лозунгами сейчас нечего и соваться.

Собрание вёл Прохор Четверуня. Увидав Сергея, глазами показал ему: проходи, мол, поближе. Потом дал слово Евсею Сыромятникову. Чудной это был мужик: неплохой забойщик, но большой неудачник в житейских делах. Когда-то ещё давно, вздумал он копать во дворе колодец. Всё лето ковырял, метров пять вырыл. Однажды ночью вышел по нужде да сам в него и свалился. Облегчил себя уже, можно сказать, в полёте… Потом в эту яму несколько лет мусор сваливали да иногда падали соседские куры. Однажды с получки купил по случаю поросёнка. У какого-то приезжего. Акуля ругалась: зачем нам поросёнок, все объедки своя же пацанва доедает! Но как резать сосунка? Стали кормить: месяц, другой, пятый-восьмой, а он чуть подрос и дальше ни с места! Бегает за пацанами, как дворняжка. Длинноногий, поджарый, мордочка хитрая – ну, собачёнка – аж смотреть дико. Так и не вырос. Случаются, должно быть, карлики и среди поросят. Зимой, глотая мужскую слезу, Евсей зарезал его. Но есть не смог – пацанам скормил. Те, как саранча, – всё ели. Силками ловили воробьёв и варили суп.

Вообще-то говоря, не будь в посёлке такого Евсея Сыромятникова – жизнь оказалась бы намного скучнее и тягостней. На базаре его обманывали, всякие затеи тут же лопались, но… не истощались: Что хорошо получалось – дети. Душ пять. И все не в пример ему смышлённые, пронырливые. Едва на ноги поднимется, уже, смотришь, учится добывать себе пропитание. Но при всей их добычливости Акулине хватало хлопот. И при большой нужде своей в мужней помощи она всё же махнула на него рукой: принёс получку – и на том спасибо, а в другие дела не впутывайся.

Поутих с годами Евсей, но дух инициативы не выветрился в нём, лишь притаился до времени. И когда пришла революция, этот дух вырвался на свободу. Уже в марте Евсей записался в эсеры. В этой партии всем выдавали оружие – при малейшей возможности, что тоже привлекало новых членов. Зауважал себя Евсей – теперь он ходил с наганом на пузе. Даже выезжал на митинги в сёла, но, по всей видимости, говорил там что-то не то. А когда разразился скандал вокруг «ноты Милюкова», Евсей из эсеров выписался. Откровенное свинство: народу временные обещали мир, а союзникам, то есть своим банкирам и капиталистам, – войну до победного конца! Подло обманутый Сыромятников попросился к большевикам. (Гм… чтобы ещё раз быть обманутым!)

– Из чрева земли подниму я свой лозунг! – так заканчивал выступление Евсей – нахватался на митингах от эсеров. – За девятый вал революции, за пацанов моих!..

– И мать их, – подсказали со стороны.

Добродушно посмеялись. Судя по расслабленным позам, тяжелому, не смотря на открытую дверь, воздуху в казарме, собрание затянулось. И тогда Прохор постучал по столу, прося внимания. Он сказал, что единого мнения так и не вышло. Обстановка накаляется, с большевистскими лозунгами можно нарваться на большую провокацию. Но и допустить, чтобы во время такой демонстрации кто-то подумал, что большевики струсили, сгинули с политического горизонта, – такого допустить нельзя.

– У меня предложение, – решительно сказал он, – с посёлка людей не поднимать. В конце концов, мы не юзовские. Но членам партячейки надо выйти и свои лозунги пронести. Кто «за» – прошу проголосовать. Конечно, левый берег Кальмиуса (а это половина Юзовки) и всяк находящийся на нём формально никакого отношения к Юзовке не имели. Это уже была область Войска Донского, которая управлялась атаманом из Новочеркасска. Да только Рыковка, Назаровка, Евдокиевка и ещё десятки шахтёрских посёлков – они же своими копрами смотрели на заводские трубы Новороссийского общества, а шахтёры с этих рудников и на базар шли туда, и на почту, а случалось, и гульнуть в воскресенье: три борделя имелось в Юзовке, пять церквей, несколько школ и две гимназии… Ближние левобережные посёлки направляли своих представителей в Юзовский Совет, хотя формально им следовало равняться на Макеевку – окраинный пункт области Войска Донского.

…Ватага назаровцев со свёрнутыми до поры лозунгами поднималась по Ново-Николаевскому проспекту к Первой линии. Разгорался тёплый безоблачный день. У пересечения с Седьмой линией Четверуня остановился, ожидая, пока подтянутся товарищи. Сергей знал, что где-то здесь должна собираться колонна большевиков. Но в переулке и ближе к проспекту толкались лишь несколько десятков хмурых людей. От одной группы отделились двое и пошли навстречу назаровцам. Старший из них улыбнулся Прохору как давнему знакомому, поздоровался, и тут же протянул руку стоявшему рядом Сергею:

– Залмаев.

Бросил коротко, с оттенком особой значимости, будто все уже знают, кто таков человек под этой фамилией. Его в Юзовке действительно многие знали. Это был недавно вернувшийся из сибирской ссылки «Залмай», секретарь недавно созданного большевистского райкома партии.

– Немного вас, однако… – с горечью сказал он.

– Да и ваши не очень разогнались, – ответил Прохор.

– Корытники… – досадовал Залмаев, ища сочувствия у назаровцев, – В Юзовке ни одна сволочь не то чтобы дом – комнату не хочет сдавать под большевисткий комитет. Хозяева типографий отказались печатать наши прокламации – пришлось заказывать в Енакиеве. И вот вам – демонстрация. Рудники никого не прислали. Ладно. Нас мало, зато каждый десятерых стоит. Пошли!

Плотной группой, человек до ста, вышли на Первую. Слева вдали, у деревянной, давно пустующей халабуды цирка, пестрела огромная толпа. Она затопила прилегающие проходы и проезды. Цокая копытами по булыжнику, разъезжали верховые – конная милиция. Народная. Но при нагайках, как и положено.

Яков Залмаев, продираясь сквозь толпу, направился к зданию цирка. Вскоре он вернулся. Организаторы демонстрации, а сегодня это были руководители Совета рабочих депутатов, велели большевикам стать в середину колонны, перед духовым оркестром и группой конторских с завода.

Вытянувшись клином и продавливая коридор в толпе, залмаевская сотня втиснулась в отведенное ей место перед носами конторских. Сергей осмотрелся – и ему стало не по себе: над толпой, над морем голов колыхались десятки фанерных щитов и полотнищ, с которых кричали лозунги: «Поддержим Временное правительство!», «Привет братьям в окопах!», «Заём свободы – заём победы!» и даже – «Солдат – в окоп, к станку – рабочий!»

Наконец разлившаяся у завода толпа приобрела какое-то подобие колонны и начала вытягиваться, двигаясь от завода по Первой линии. «Поднимай лозунги», – скомандовал Залмаев. Сергей размотал полотнище, одно древко отдал напарнику, и они подняли над головами призыв: «Долой 10 министров-капиталистов!» Рядом взметнулись ещё несколько лозунгов: «Вся власть Советам!» и «Ни копейки на войну!».

В ту же секунду раздался свист, улюлюканье, возмущённые крики: «Пораженцы! Немецкие шпионы!» Это служащие заводской конторы и стоявшие на тротуаре обыватели возмущённо тыкали пальцами в их призывы. А какой-то дударь из оркестра, перекрывая общий шум, закричал:

– Господа граждане! Для товарищей немецких шпионов мы сейчас немецкий марш сыграем!

И под общий хохот запел:

 
Мальбрук в поход собрался
Объелся колбасы,
А ночью он…
 

Молодёжь из оркестра стала подвывать ему, издавать на трубах неприличные звуки… Неизвестно, чем бы это закончилось, но волна движения, начавшись у церкви, докатилась и сюда. Колонна пошла, сразу быстро – к горсаду, потом свернула к ставку (так называли пруды в Юзовке). На улицах было полно людей: женщины и дети, прислуга и дворники, просто гуляющие по случаю воскресенья. Проходившим в колонне они кричали «Ура!». Но при виде большевистских лозунгов растерянно умолкали, а если успевали опомниться, возмущённо кричали вдогонку. На Четвёртой линии с балкона «приличного» дома на них сыпанули из мусорного ведра…

Много позже Сергею часто снился один и тот же кошмарный сон, как шёл он 25 июня 1917 года через Юзовку. Никогда ему не было так скверно и тяжко, даже под пулемётным огнём, потому что под тем огнём он шёл на врага, шёл в «последний и решительный бой». Во всяком случае, он так думал. А тут его готовы были растерзать те самые люди, чьё счастливое будущее он пытался отстаивать.

Через плотину между Первым и Вторым ставками колонна потянулась на восходящий к горизонту луг, на котором уже стояла заранее сколоченная трибуна и собралась довольно многочисленная публика. Туда стекались люди со Смолянки, завода Боссе, Успеновского рудника… Наводя порядок, разъезжала конная милиция, духовой оркестр играл «Марсельезу».

Вскоре начался митинг.

Один за другим поднимались на трибуну ораторы, восхваляя «нечеловеческие усилия» Временного правительства, призывая «поделиться последней копейкой, чтобы «Заём свободы» помог нашим братьям в окопах с честью завершить войну».

– Когда море спокойно, – прижимая руку к груди, выкрикивала нараспев меньшевичка Горбаненко, – когда под солнцем искрится лазурь… то на корабле с рулевым… может быть советчик, – закатывала она глаза от напряжения. – Пусть подсказывает, как выбирать курс. Пусть рулевой посоветуется с ним! Но когда корабль военный… через бурю, под градом бомб и шрапнелей несётся в бой на врага… – истерически срывался её голос, увлекая слушателей, – то не смейте мешать рулевому!

Её следовало понимать так, что Советы не должны вмешиваться в дела Временного правительства. Эту же тему на разные лады развивали и другие ораторы. А большевикам слова не давали. Тогда Залмаев сам взобрался на трибуну и стал что-то доказывать организаторам митинга. Ему дали слово.

– Грандиозное, бездарно подготовленное наступление наших войск провалилось… Разве не Временное правительство организовало эту бойню?..

– Провокатор! Долой его!

– Шпион!

– Бей предателей!

В сторону большевиков направилась плотная группа, несколько милиционеров окружили Залмаева. Им пришли на помощь доброхоты из толпы. Друзья бросились выручать его. Завертелся людской водоворот: крики, ругань, затрещали рубахи… Залмаева отбили, но тут в их группу, нахлёстывая нагайкой коня, въехал комиссар милиции эсер Клюев. Он схватил над Серёжкиной головой транспарант и стал рвать его. Сыпался мел с раздираемого полотнища. Напарник Сергея взмахнул освободившимся от кумача древком и огрел им Клюева по спине. Верховые милиционеры, которые пробивались вслед за своим комиссаром, стали расчленять большевистскую группу, а из толпы уже кинулись, размахивая кулаками, добровольные помощники.

Отбившись от наседавших, Сергей вместе с назаровцами отступил к ставку. Он видел, как оттёртых от общей группы его товарищей подхватывали за руки и за ноги и под рёв толпы бросали в пруд. Когда и его прижали к берегу, то сам сиганул в воду. Проваливаясь ботинками в илистое дно, по колено в воде, он побежал в сторону, где виднелись кусты ивняка, и там выскочил на берег. Однако за ним увязался какой-то на лошади и, поравнявшись, спрыгнул чуть ли не на голову. Сергей увернулся, но не совсем удачно, и они оба покатились по земле.

Оказавшись наверху, парень решил дать дёру. Чуть приподнялся, отрываясь от сопящего милиционера, и обмер от удивления.

– Федя? Калабухов? Ах ты… зятёк… Да я же тебя, гад!

– Дурной! Бежим вместе, потом разберёмся, – как-то по-домашнему сказал Федя и сначала на четвереньках, а потом пригибаясь, рванул вместе с Сергеем через кусты. Раздобревший к своим тридцати годам Федя, немного отбежав, стал задыхаться.

– Постой…

И опустился на землю, вытирая рукавом пот со лба. Сергей присел на корточки напротив. Над их головами шелестели кусты и маячила голова шедшей вслед Фединой лошади.

– Значит, – с обидой сказал Сергей, – в буржуи лезешь.

– Ты тоже не в нищие хочешь, – огрызнулся Федя.

И вдруг его круглое лицо стало ещё шире. Высветив в улыбке мелкие зубы, добавил:

– Или большевики всех поголовно хотят сделать бедными?

– Чего зубы скалишь? Народная милиция называется!

– А мне без разницы. Они двух моих лошадей реквизировали. Вот я и подумал: если правительство Временное, то и его милиция – тоже. А лошадей в чужие руки жалко. Ну и… записался. На своей же езжу, а другая под одной сволочью… Ты, это… давай улепётывай, а я вернусь. Картуз где-то обронил.

К вечеру Сергей вернулся в Назаровку.

После июньской демонстрации страсти продолжали накаляться. Рассказывали, что в Юзовке, на Центрально-Заводской шахте за большевиками сами мужики гонялись с обушками, а в Питере вышел указ об аресте Троцкого и Ленина. Большевиков называли главными виновниками неудач на фронте.

Конечно, на рудниках и в заводских посёлках их не преследовали как в городской среде, но общее отношение оставалось враждебным. Точнее других его выразила Акулина Сыромятникова. Правда, этому предшествовала целая история.

Дело было так. Сергей дежурил в комитете – в том же воронежском балагане. Приказ Керенского разоружить рабочие дружины на рудниках выполнять не спешили. Раньше в комитете всегда толклись всякие люди, а теперь – только свои, да и те по делу.

В глубине казармы, подвинув стол к стене, на которой висела керосиновая лампа, Четверуня и члены кооператива разбирались в невесёлых делах с продовольственным снабжением посёлка. В это время в казарму, весь взъерошенный, вошел Василь Остапчук. Комитет провёл его депутатом в Юзовский Совет от Назаровского посёлка.

– Вы ещё живые? Всё ещё на свободе? – с невесёлым смешком спросил он.

Подошли, оставив дела, и Четверуня, и кооперативщики. Все ждали новостей. Остапчука сегодня вызывали на экстренное заседание горсовета. Кучер управляющего отвозил его в Юзовку. Василь не стал долго томить товарищей.

– Я как только приехал в Народный дом – сразу почувствовал что-то не то. Все на меня косятся, никто не здоровается… Ну, первый вопрос о событиях в Питере. Топчут нас, братцы, кому не лень. Я на крайнее в ряду кресло пересел, чтобы к двери поближе. В общем, принимают резолюцию: осудить питерских рабочих за «провокационную демонстрацию». По второму вопросу докладывали эсеровские делегаты, которые ездили на фронт. Оказывается, контрудар немцев был ужасным. Потери наших войск – шестьдесят тысяч человек. И во всём, по их словам, виноваты большевики. Они, мол, первыми бросали позиции, устраивали панику, штурмом брали эшелоны, чтобы удрать в тыл. «Мы, – докладывают, – сами видели, как большевики выбрасывали из вагонов раненых, безногих и безруких, чтобы занять их места» Тут я уже на подоконник пересел. Второй этаж, невысоко, думаю: если начнут бить – буду прыгать.