Текст книги "Невенчанная губерния"

Автор книги: Станислав Калиничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

– Вы свои ребята? – По голосу слышалось, что он вовсе не пьян. – Вижу, что свои. Дело сделано, можно уходить.

Парни не сразу сообразили, что им дали отбой.

– Ну и дела! – сказал Шурка.

И, как бы вторя ему, – со двора донеслось:

 
Паровоз идёт – колёса стёрлися…
Мы не ждали вас, а вы припёрлися!
 

В Назаровку возвращаться не хотелось, вечер был ещё не поздний, завтра – выходной. Не сговариваясь, пошли в сторону Сенного базара, в направлении Ветки.

После Романовой женитьбы братья стали часто бывать в доме Худякова и Сони. И не только потому, что ходили проведать мать и Таську. Когда ещё на свадьбе подвыпивший Шурка попросил Худякова раздобыть револьвер, Алексей Сергеевич неожиданно отнёсся к нему с большой серьёзностью. Попросил обязательно прийти к ним, обещал подумать, спокойно всё обсудить.

Разумеется, никакого оружия у конторщика с шахты «Ветка» не оказалось, но его человеческое участие в судьбе мальчишек было искренним, они это почувствовали. («Парни одержимы идеей мести, – высокопарно объяснял он Соне, – у них явно выражена идея фикс. Наш долг, Сонечка, помочь им не скатиться до уголовщины»).

Худяковы жили в казённой квартире. Весь посёлок назывался Казённым. Дома были приземистые, разлапистые, с каждого угла по квартире. Из деревянного коридорчика человек попадал в просторную кухню. К ней примыкали две комнаты. Большую из них Худяковы отдали Екатерине Васильевне с детьми. Там стояли три кровати: две детских и одна большая, полуторная, на которой мать спала вместе с Таськой.

Матери неплохо жилось у Худяковых. Ребята поняли это после одного случая… Федя Калабухов и Дуся построили дом на Смолянке. Правда, там ещё оставалась недостроенной конюшня, ещё Федя мечтал о каменном погребе, каретном сарае, капитальном заборе с дубовыми воротами. Но дом уже был. Дуся приехала на Ветку и забрала к себе мать и Таську. Екатерина Васильевна и Соня обнялись на прощанье, расплакались обе.

А через неделю мать вернулась. И опять они с Соней обнимались и плакали.

– Не для меня там жизнь, – рассказывала мать, вроде бы винилась перед сыновьями. – Зять хороший, работяшший. Да и Дуся: на руках дитё малое, другое за подол держится, а она всё успевает. И самовар мужу поставит, и тут же – свиньям запарку. Шастает по двору, аж подолом ветер делает. Ей за детьми и присматривать не надо. Ежели малой закапризничает, она ка-ак даст ему затрешшину – кубарем катится. И не плачет – вот что интересно! Зыркает, глаза ишшо пушше надуются, но матери не перечит… – И со вздохом разводя руками, Екатерина Васильевна признавалась: – Ненужная я там.

У Худяковых она была на месте, Таська росла с их детьми. Соня раз в месяц приглашала прачку, сама готовила обеды. А когда слишком уставала или неважно себя чувствовала, просто уходила в свою комнату и захлопывала дверь. Знала, что тётя Катя день-другой с детьми продержится сама, не беспокоя её. Некоторая безалаберность этой семьи была по душе Екатерине Васильевне, поддерживала в ней чувство своей полезности. И хотя Худяковы относились скорее к «благородным» (во всяком случае, более «благородным», чем те же Сонины родители), жили они бедновато, лишней копейки не заводили, а потому казались Екатерине Васильевне людьми простыми и понятными.

Когда братья после той свадьбы пришли к матери, Худяков пригласил старшего к себе в комнату. Она была поменьше детской, да ещё и перегорожена шкафами, за которыми виднелась кровать. На оставшемся пространстве стоял диванчик – только двоим присесть, стол на тумбах и книги. Их было не то, что много, даже не целая полка, а полный шкаф! «Едрит твою кочерыжку! – подумал Шурка. – Мне столько книжек по гроб жизни не прочитать».

Алексей Сергеевич усадил его в жёсткое высокое кресло у стола, а сам прохаживался – два шага туда, два сюда, поглаживая ладонью лоб: вроде бы протирал свои мысли. Первым делом он подробно расспросил про то, где и каким образом им довелось встретиться с Абызовым. После горячо и с большим волнением говорил, сколько опасностей подстерегает братьев.

– Если Тимохе показать хорошие деньги, он не только револьвер – пулемёт достанет. А как получит своё до копейки – тут же в полицию и сообщит. А ты, Александр, доверился ему.

Алексей Сергеевич просвещал его целый час. Шурке льстило, что Худяков искренне волнуется, обсуждая их затею, говорит с ними как ровня. Поэтому, когда предложил посещать воскресные лекции в братской школе, Шурка согласился. Оказывается, Соня преподавала в этой школе да ещё и подрабатывала в библиотеке-читальне Общества приказчиков. По воскресеньям, когда в школе не было занятий, её помещение снимали то приказчики, то конторские служащие и устраивали лекции или собрания. Само собой разумеется – с разрешения полицейского пристава.

Разные там устраивались лекции. Например: «Стиль грёзофарс в поэзии», или ещё что-то более заковыристое. Соня советовала братьям ходить на те, которые назывались «Из словаря иностранных слов». Там разбирали, что такое «политическая партия» или «прибавочная стоимость». Иногда лекция называлась одним словом «Локаут», «Лозунг»…

Ребята не всё понимали, но слушали с интересом. Вот только публика на такие лекции собиралась весьма неприветливая. Каждый на тебя как на чёрта смотрит. Сидят молча, вопросы задают редко. А лекция кончилась – тихо встали и разошлись. Соня пояснила, что такие лекции – политическая учёба рабочих, поэтому в зале всегда сидит стукач из сыскного отделения. Только это у него на лбу не написано, может он рядом с тобою сидит. А обсуждают лекцию уже в кругу знакомых.

За две зимы братья наслушались всякого. Да и семья Худяковых была вроде воскресного клуба. Конечно, они старались не надоедать, но один-два раза в месяц наведывались.

И вот после непонятного, напряжённого сидения в трактире, которое закончилось ничем, решили пойти на Ветку.

Во дворе под летним навесом мать и Софья Степановна купали детей. Двухведёрный чугун с горячей водой стоял на плите, а напротив духовки, прямо на полу, – большой цинковый таз. Стёпка, уже выкупанный, сидел на лавке, завёрнутый в простыню, а в тазу плескались шестилетняя Таська и трёхлетняя Липочка.

Увидав ребят, мать удивилась:

– Аль заблудились – чаво так поздно?

– Разве так встречают гостей? – обернулась Соня. – Искупаем зверят и будем чай пить. Серёжа, ты нам слей, а мама пусть самоваром займётся.

Вскоре все направились в дом. Шурка нёс на руках Степку, Сергей – девчонок. Соня же, собрав детскую одежду, сняла со стенки керосиновую лампу и несла её в дом, как задний фонарь уходящего поезда.

На кухне за большим столом парни пили чай вместе с хозяевами, а мать в детской укладывала малышей. Оттуда доносился писк, хохот, что-то падало… Создавалось впечатление, что Екатерина Васильевна перед тем, как уснуть, резвилась наравне со своими воспитанниками. За столом разговор не складывался. Шурка всё посматривал на двери детской, так и хотелось цыкнуть, чтобы там не шумели. Нервничал почему-то и Алексей Сергеевич. Но все делали вид, что заняты чаем. Серёжка обычно прятался в тени брата, чаще помалкивал, но тут на него что-то нашло.

– Софья Степановна… и вы, Алексей Сергеевич, – сказал он, задумчиво уставясь в самоварную конфорку, где стоял заварной чайничек. – Как на ваше соображение: вступать нам али нет в партию?

– В какую ещё? – насторожилась Соня.

– У нас соображения вообще, – покраснел Серёжка, – в любую.

– Дожились, – пожал плечами Худяков, – доучились. А ты их ещё на лекции устраивала.

Тут уж Шурка заступился за брата. Конечно, они не маленькие, не вчера с печки слезли – хорошо понимают, что вступить могли бы в какую-нибудь рабочую или трудовую.

Тут Алексей Сергеевич даже с лица размягчился, улыбаться стал. Терпеливо пояснил, что в России почти все партии называют себя трудовыми, рабочими или народными. Ни одной лакейской или хозяйской нет. Адвокат Керенский называет себя в Думе трудовиком, профессор Милюков, который доказывает, что Россия должна воевать за Дарданеллы, называет свою «Партией народной свободы». Хочет ухлопать миллионы мужиков и рабочих, чтобы отнять у Турции проливы и «свободно» наживать капиталы.

Злая насмешливость Алексея Сергеевича, с которой он объяснял цели различных партий России, не смутила ребят. Шурка дождался паузы в его рассуждениях и не без ехидства заметил:

– Вы, Алексей Сергеевич, всё знаете, а ответить не можете. Допустим, хорошую партию мы уж найдём… За которую, скажем, «Рабочая газета» или «Правда»… Тогда спрашивается, вступать или не вступать?

Странное дело – в тоне Худякова насмешливости поубавилось. Он разволновался и стал говорить, что эти две газеты хоть и выступают как бы от одной партии, но за ними разные люди. «Рабочая» ближе к сознательным труженикам, которые постарше. Они пережили бурю пятого года, кровавые ужасы после неё и больше не хотят бессмысленных жертв, не хотят замыкаться в подполье. Их называют меньшевиками, ликвидаторами… Да, они хотят ликвидировать старые организации, но для чего? Чтобы объединить всё рабочее движение на вполне законную борьбу за свои права. А большевики, сторонники «Правды», сбивают с толку молодёжь, которая не нюхала пороху, не видела кошмарных застенков охранки и по своей глупости жаждет «бури».

– Лёша, – укоризненно посмотрела на мужа Софья Степановна, – фракция Ленина просто многим не по силам. Это люди, которые слишком строги к своим партийцам, но они и себя не жалеют. Они открыто поставили себя вне закона. Я бы считала честью…

– Да? – Худяков встрепенулся, аж подпрыгнул на стуле. – А наши дети? Они Ленину и его подручным, которые отсиживаются в швейцарских кабаках, не нужны. «Железные батальоны партийцев» – красивые слова, потому что люди не из железа, им может быть больно!

– Успокойся… Вы, ребята, задали трудный вопрос. Алексей Сергеевич не может на него ответить, потому что мы сами с ним вышли из партии. После седьмого года у нас нехватило смелости продолжать борьбу. Забоялись, если уже говорить точно.

– Соня, на себя не наговаривай! Ты выступаешь с лекциями, просвещаешь рабочих, можно сказать – готовишь человеческий материал для борьбы!

– Тем хуже, – скорбно опустила она голову. – Других вроде бы провоцирую, а сама всё время начеку: как бы не сделать недозволенного шага.

– Но мы же договорились, – умоляюще сложил руки на груди Худяков, – ради детей!

– Да, – согласилась она. – И вы, ребята помните: в наш дом не следует приносить запрещённую литературу, прокламации… ну и всё такое. Мы так договорились. А сейчас пора спать. Вам в кухне постелить или в детской?

Ночевать они не остались. Ночью, через степь, ориентируясь по огням над Прохоровскими коксовыми печами, чьи красные языки лизали мглистое небо, двинулись в Назаровку.

Шли молча, переживая то, что услышали. И вдруг Шурка ни с того ни с сего сказал:

– Никогда не женюсь!

Серёжка долго молчал, прослеживая ход его мыслей. «Конечно, – думал он, Софья Степановна такая красивая, такая вся… светлая. Худяков живёт в страхе за неё и сам рисковать не отважится». И ещё подумал, что разваливается их компания. Роман женился. Гаврюха к своей Глашке липнет, да и Шурка уже на Конторскую пустошь по вечерам заглядывает, где парни с девками хороводятся. С непонятной злостью сказал брату:

– Зарекалась свинья дерьмо жрать, а как доберётся, то и нажрётся.

– Ты эт чаво?

– А так просто…

– Я не такой, вот увидишь! «Начальнику Донского областного жандармского управления.

В дополнение к представлению от 10 сего июля за № 2119 имею честь донести в.в. б-дию, что нелегальный «Антон» проживает в Юзовке без постоянной квартиры, скитаясь исключительно по рабочим посёлкам, что значительно затрудняет арест его. К сему считаю долгом заявить: передача, при отсутствии материала для дознания, арестованного полиции и привлечение за бродяжничество не имеет существенного практического значения, так как арестованный, поступив в ведение судебного следователя, сейчас же называет свою постоянную фамилию, после чего обвинение в бродяжничестве отпадает, и следователь немедленно освобождает арестованного, который, если не податного сословия (а это бывает чаще в таких случаях), не подлежит высылке на родину и остаётся на месте, продолжая свою преступную деятельность.

Вышеназванный «Антон» избегает групповых встреч с оставшимися на свободе членами разгромленных организаций, предпочитая выходить на отдельных из них самостоятельно, без предварительного уговора. Таким образом он вышел на нашего агента К. и после получасовой беседы ушёл, не оговорив место и время будущей встречи.

Были случаи, когда намеченную заранее встречу он отменял в последний момент, чем мог поставить под удар наших осведомителей. Попав под наблюдение, он довольно быстро обнаруживает это и профессионально уходит.

Со словесным портретом «Антона» подробно ознакомлены все агенты наружного наблюдения, чины полиции и дворники. Его задержание с необходимыми материалами – лишь вопрос времени.

Ротмистр Щеколдин».

Шифрованная телеграмма.

Юзовский сыскной пункт Донского ОЖУ.

Ротмистру Щеколдину.

Примите все меры пресечения деятельности «Антона» Промедление грозит появлением многих ему подобных. Надвигающиеся обстоятельства, о которых станет известно в ближайшие дни, оправдывают предельное усердие и даже риск. Начальник Донского ОЖУ. Подпись. Передано из Новочеркасска 19 сего июля.

Когда Шурка подошёл к мосту через Кальмиус, над парокотельной Центрально-Заводской шахты заревел долгий, сердитый гудок. Он перекрыл все шумы, что издавали надвинувшиеся к речке заводские цехи: и свистящие вздохи кауперов, и писклявые гудочки маневровых «кукушек», и глухой грохот прокатки. Как степное эхо ему откликнулись гудки с Евдокиевки, Рыковки, «Марии»…

«Семь часов, – отметил он про себя, сто раз успею». Сошёл к бережку на хлипкие мостки, с которых собачёвские бабы стирали бельё. Опустившись на коленки, обмыл разгорячённое лицо, намочил вихры, чтобы остудить голову. Потом выпростал их-за пояса рубаху, подолом утёрся. Жара была не та, что днём, но всё же… Освежившись, почувствовал себя как новый. Жаль, конечно, что просили прийти без брата. Одному скучновато, да и дело больно уж непонятное. Андрей Пикалов сказал: «Надо. А что там надо – Валентин сам объяснит. – И добавил: – Смотри, Шуруп, тайное дело!» Оставив у речки усталость, он пошёл по пыльной дороге вдоль дощатого забора, что огораживал коксовый двор. Так поднялся на взгорок. Тут уже дорога нырнула в тень, которую отбрасывала крутая сопка террикона. Отдельные глыбы породы, скатившись с него, подступили к самой дороге, и она делала петлю, огибая их. Здесь начинались домишки Тринадцатой линии.

По краю посёлка он поднялся до проходных ворот завода, к высокой халабуде цирка, и оказался на Первой линии. Велено было прийти в синематограф «Сатурн» к половине восьмого. Сбив картуз на одно ухо, парень светил рыжим чубом, рассматривая прохожих, витрины лавок. На Первой бурлила жизнь. Цокали по булыжнику извозчичьи лошади, гуляли девицы в лёгких платьях и высоких, зашнурованных до коленей ботинках, шли со смены мастеровые, из открытой двери полуподвала слышался мужской гомон, чмоканье насоса и доносился густой запах пива.

Не менее оживлённо было у синематографа. Огромная полотняная афиша извещала: «Спешите видеть! Новая фильма «Граф-проказник» – только три сеанса на этой неделе». А рядом «Анонс! Анонс! ЖЕНЩИНА-ВАМП!». Шурке не велено было покупать билет, а только потолкаться до начала сеанса у кассы. Возле кадки с битым льдом, куда был опущен лужёный бачок с товаром, стоял мороженщик. Шурка подошёл к нему, уплатил алтын – и тот с лёгкостью фокусника выдавил из жестяной коробочки круглую порцию мороженого в хрустящих вафлях. Его и есть нельзя было иначе, как облизывая со всех сторон.

Шурка и себя почувствовал в некотором роде графом-проказником. На углу здания стояла открытая будка чистильщика с высоким сиденьем для клиента. Взобрался на него, предоставив свои стоптанные юфтевые сапоги в распоряжение носатого, толстого ассирийца.

– Дэсят копеек, – сказал тот. – Такой сапог как дэсят штиблет.

– Валяй.

Покамест тот вымазал банку ваксы на его заскорузлые сапоги, он доел мороженое, облизал пальцы и вытер их о штаны. Рядом вертелся лотошник, истошно выкрикивая: «Ну, а кто тут не вкушал табачок братьёв Шапшал? Есть «Кадо», есть «Милый друг» – шесть копеек десять штук! Для хорошего кармана по копеечке «Диана»!

– «Диана» за копейку – пачка?

– Штука, дурак!

– Ну, давай штуку.

Попыхивая папироской, Шурка слез со своего трона и тут же нос к носу столкнулся с Валентином. Должно быть, тот поджидал его, стоя где-то рядом. Не сразу и узнаешь – при галстуке, с тросточкой, в соломенной шляпе, похожей на тарелку.

– Мастерскую Абрама Фуксмана, что на Десятой линии, знаешь? – без предисловий спросил он. – К девяти часам надо быть там. На лавке посиди, повертись у калитки. Подойдёт человек… Ну, а если… В общем, могут подойти и двое. Спросят: «Шляпу заказать у Фуксмана можно?» Ты ответишь: «Из фетра он не делает».

– Какого ветру? – переспросил Шурка.

– Из ф-фетра! Фетра!

– А-а… Так бы и говорил. Из хветру, значит…

– Ладно.

Валентин растолковал парню, чту у него спросят и как надо на это ответить. Только тут до Шурки дошло, что гулять ему придётся возле дома Штраховых. А там по вечерам толкутся многие, ведь кабак недалеко… Валентан нетерпеливо оглянулся, собираясь уйти, но по лицу парня видел, что ему не всё понятно.

– А по чём он меня узнает? Там могут другие оказаться возле.

Валентин нервно дёрнул головой. Ему не терпелось уйти. Но в вопросе парня, во всём его облике он увидал мужицкую дотошность, цепкость, а не тупость.

– Слушай, Шуруп… так, кажется, прозвали тебя? Если объяснить человеку, как ты выглядишь… Твои рыжие вихры трудно не заметить. Ну…Иди уже. За мною могут следить, так что вдруг тебя и без пароля узнают.

Шурка весь подобрался: по тону, по жёсткой суровости Валентина почувствовал, что идёт какая-то большая игра. Повернулся и быстро пошёл, уже не замечая гуляющей публики, зазывных вывесок над лавками. Он ещё навестил Штраховых, попил чайку, которым его угостила Мария Платоновна, рассказал ей, что недавно был на Ветке… Степана Савельевича дома не оказалось, а Дина – суровая, со скорбно поджатыми губами, сухо поздоровалась с ним, глядя куда-то мимо, и ушла в свою комнату. Когда на ходиках было без четверти девять, распрощался и вышел на улицу.

Присел на лавочку у дома Гаркушиной вдовы, в котором держал мастерскую Фуксман, и за своими мыслями не заметил, как подошли двое. Вернее, подошёл один, но за его спиной, почти вплотную к нему, так, что Шурка не мог видеть его лица, стоял другой.

– Эй, парень, а шляпу у Фуксмана можно заказать?

Шурка поднял глаза, и его обдало жаром. Тут же отвёл взгляд. Ещё минуту назад только и думал о нём, то есть – который должен спросить. Кто он, какой он, как может выглядеть? Но когда увидел, мгновенно нахлобучил картуз на глаза, уставился в землю, чтобы не показать близко своё лицо. Это был франтоватый мастеровой, который когда-то спихнул его с нар в арестантской, и которому Роман тогда набил морду. Он ещё кричал на мужиков: «Деревня вонючая, нашлись мне – «товарищи»!

«Он, он, он!» – стучало в сознании.

Не поднимая головы, замороженным голосом ответил:

– Из хветру он не делает.

– Где играют?

Шурка вскочил, становясь почти спиною к ним, и показал в сторону террикона:

– За этим глеем дыра в заборе. На коксовом дворе в сторожке собираются. Там встретят.

Не говоря больше ни слова, двое пошли по улице, растворяясь в густеющих сумерках. А он стоял, будто макнули его во что-то нехорошее. «Едрит твою кочерыжку! – досадовал на себя. – Оказаться с такой тварью в одном деле!» Тёмное предчувствие навалилось на сердце. И хоть велено было ему, объяснив, что надо, тут же исчезнуть, не удержался, пустился их догонять, стараясь быть не замеченным. Но тут случилась ещё одна неожиданность. Когда он уже поймал в поле зрения два знакомых силуэта, они вдруг разделились, и один быстро пошёл обратно, навстречу Шурке. Еле успел нырнуть в первую попавшуюся подворотню.

Шурка растерялся: что делать? Но так ничего и не придумав, упрямо побежал дальше, за тем, который уходил по указанному им адресу.

Кончилась улица. Вот и последняя кривобокая хата, утопленная до половины в землю, с одним окошком в четыре ладони. Если подойти к ней вплотную – можно плюнуть на крышу. Обежав её, Шурка ещё кокое-то время различал местность, петляющую дорогу… На вершине террикона светил электрический фонарь, там стоял опрокид, который время от времени переворачивал поднятую лебёдкой вагонетку с породой. С мощным рокотом летели камни по чёрной сопке, а большие глыбы, «сундуки», как их называли шахтёры, скатывались до самого подножия. Зазеваешься – ноги поломать могут.

Он не отдавал себе отчёта, зачем бежит, чего добивается. Невыносимо было оставаться в неведении, когда его втравили в одно дело с этакой тварью. Он хотел знать правду, а какую – не оставалось времени, чтобы задуматься. А может быть, надо успеть подсказать людям, кто этот тип…

Фонарь слепил глаза, а дальше, под терриконом, куда не доставал его свет, – чёрный провал. Шурка вскочил в него – и в ту же секунду громыхнул выстрел. Потом другой – где-то недалеко, у самого забора коксового двора. И тут его самого сбили с ног, кто-то навалился, прижал к земле…

Вывернутой пружиной он прянул, сбрасывая с себя нападавшего, ухватил его за одежду, подминая под себя. И тут его, как заготовку – из горна да в воду!

– Чапрак! Пус-ти, балда сигнальная. Это я – Валентин.

– Ты?! С-следишь, с-стало быть, – весь дрожа от напряжения, просипел Шурка.

– Тс-с… Тихо! Тебе же велено было исчезнуть! Сдуру мог под пулю вскочить.

– Дак тот… мастеровой с завода – гад! Я его знаю.

– Балда! Мы его два месяца вычисляли, всю эту липу устроили, чтобы выудить провокатора, а ты…

Из тьмы послышался короткий, негромкий свист. Валентин встрепенулся и дважды ответил. Страшным шёпотом, в котором за строгостью слышалась и мольба, сказал:

– Исчезни. Сию же секунду уходи на посёлок.

Вскочил и побежал вокруг террикона к шахтному стволу.

Нервно подёргиваясь, Шурка двинулся напрямик вниз, к речке. Перейдя мост, свернул с дороги и через Собачёвку, рискуя провалиться в одну из разбросанных по косогору «каюток», затерялся в ночной степи.

На следующее утро по дороге на работу он увидал необычную толпу возле конторы. Люди окружили деревянный щит у крыльца, на котором начальство обычно вывешивало свои объявления. На нём во всю его высоту была наклеена большая афиша. Шурка протолкался вперёд, и первой бросилась в глаза строка, напечатанная большими, как воробьи, буквами:

ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ

Божьей милостью Мы, Николай вторый, император и самодержец Всероссийский, Царь польский, Великий Князь финляндский и прочая и прочая. Объявляю всем нашим верноподданным: Среди дружественных отношений, союзная Австрии Германия, вопреки нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению нашему… внезапно объявила России войну. В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение Царя с его народом… и, смиренно уповая на Всемогущий промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божье благословение.

На подлинном Собственною Его Императорского

Величества рукою написано:

НИКОЛАЙ

20 июля 1914 года.

…Уже через несколько дней Андрей Пикалов, который ничего не спрашивал у Шурки о том походе в Юзовку, прощался со слесарями. Его, как и многих других шахтёров, забирали в армию по первой мобилизации. Для каждого из товарищей он нашёл доброе слово. А подойдя к Шурке, смерил его взглядом с головы до ног, обнял свободной от котомки рукой и сказал:

– Хороший ты парень, но балахманный. Надо ещё воспитывать.