Текст книги "Невенчанная губерния"

Автор книги: Станислав Калиничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Звали его Федот Федотыч по фамилии Туркин. Обидно ему стало и, чтобы утвердить свой пошатнувшийся перед лицом напирающей толпы авторитет, ткнул Шурку кулаком в зубы. Отпрянул парень, но на ногах устоял. Увидел закатившиеся глаза Лепёшкина, испугавшегося брата Серёжку, и всё напряжение, которое носил в себе после гибели Тони Зиминой, вдруг взорвалось, облегчая и опустошая душу. Выкрикнув что-то непонятное, Шурка содрал с головы картуз и макушкой что было силы врезался в лицо – широкую «будку» – полицейского надзирателя Федота Федотыча Туркина. Тот взмахнул руками, прикрывая ладонями глаза и размятый нос, и завалился на стоявших позади него.

Два дюжих стражника навалились на Шурку, пытаясь заломить ему руки за спину. Стали тащить его. Но тут мужики повисли на них, отбили парня, встали стеной.

– Уходите! – кричали стражникам бабы. – Из бараков сейчас с обушками прибегут… Ой, крови будет!

Стражники повели Туркина к фельдшеру, а Лепёшкина туда понесли. Постепенно расходилась толпа, разнося по баракам и землянкам подробности того, что произошло у ствола. Перепуганный мастер Брюханец подошёл к братьям и, озираясь, будто он сам поднял руку на представителя власти, нервно стал гнать их на работу.

– К верстакам, к верстакам… Пошумели – и хватит. Лепёшкин – он жилистый, выдюжит, а вам работать надо.

– Так нам же на выборку, – вспомнил Серёжка.

– Значит, на выборку…

Они полезли на эстакаду, выяснили, где и почему перекашивает ленту транспортёра, починили несколько катков, смазали, подправили. Но Шурка всё не мог успокоиться, всё ожидал чего-то. И когда уже перед вечером в мастерскую пришли три стражника – даже вздохнул с облегчением.

– Ну что, фараоны, явились? – распаляя себя, с вызовом спросил он. – Как вороны над падалью закружили.

Сергей понял, что брат пошёл «врассыпную» и его уже не остановишь. Поэтому, пользуясь первым замешательством, выскользнул из мастерской и побежал к артельным балаганам. А Шурка ухватил тяжёлый гаечный ключ и, весь дрожа от волнения, закричал:

– Ну, берите меня! Дармоеды, за что вас кормят?

Старший из стражников снял с плеча винтовку и предупредил:

– Если вздумаешь чего – стрелять буду.

– Ты… это убери, – вмешался Четверуня, становясь между ними, и посоветовал Шурке: – не нарывайся понапрасну. Ведь этот дурак шарахнёт и не подумает. Не пришло ещё наше время.

– Эх, Прохор… Сколько можно ждать? – отбросил ключ и с обидой стал выговаривать: – Нас ишшо разве что керосином не выводили, а уж за людей давно не считают. Не время, говоришь? Так другого может и не быть вовсе!

Стражники, чувствуя упадок в настроении слесаря, взяли его осторожно под руки. Только он тут же вывернулся и упрекнул Четверуню:

– Вишь, Прохор, только я заговорил по-человечески, как они – хватать за руки. С ними нельзя по-хорошему.

И решительно вышел из мастерской.

В участок тут и ходу шагов триста. Сопровождаемый стражниками, он гордо миновал парокотельную – кочегары провожали его хмурыми взглядами, – обогнул у всех на виду контору и краем Конторской пустоши вышел в центр посёлка. Тут, на небольшом пятачке, отделявшем семейные бараки от артельных казарм, поместились небольшой базарчик, харчевня Елисея Мокрова, лавка потребиловки и краснокирпичный участок полицейского надзирателя.

Федот Федотыч, должно быть, заметил в окно приближение всей процессии. Едва парень переступил порог общей комнаты, где висел телефон и сидел дежурный, как нос к носу столкнулся с Туркиным. Ни слова не говоря, тот подставил ему «ножку», поддал в бок, и Шурка загремел в угол. Поспешно вскочил на ноги, прижимаясь спиной к стенке (подстраховать сзади тут его было некому) и увидел пятнистое от злости лицо надзирателя. Правда, кроме пятен от нервов, был там и синяк, подплывший под нижнее веко, и вспухшая губа, которая скривила линию рта.

«Бить будут» – подумал Шурка.

…Первым делом Сергей влетел в Рязанский балаган, в казарму, где больше двух лет прожили они с братом. Артельные, придя с ночи, уже успели поспать, и теперь, наслышанные о том, что случилось у ствола, возбуждённо обсуждали это. Конечно, за годы войны появилось много новых людей, но костяк артели уцелел, братьев тут знали, считали своими и сегодня не без гордости говорили, как Шурка «не стерпел фараонского свинства».

– Мужики! Шурку бьют! Поволокли в участок…

Подхватились артельные. Злобы у них накопилось столько, что ещё неизвестно, откуда они выглядели чернее: снаружи или изнутри.

– Братва, постойте! Надо всем миром. Одни туда, а другие – айда поднимать балаганы.

Десятка два шахтёров, что вывалились из рязанской казармы, с криками двинулись вперёд. Возле каждого балагана толпа увеличивалась. На площади к ним присоединились бабы, что стояли в очереди возле потребиловской лавки. Весть о том, что арестовали Шурупа и теперь избивают в участке (после случившегося утром такое предположение воспринималось как бесспорный факт), понеслась по улицам. Толпа, приближаясь к участку, замедляла движение, становилась более плотной.

…Стоя спиной к стенке, Шурка подумал, что ему не устоять. Ну, против двух – ещё куда ни шло, только их тут пятеро. Затравленно глядя на стражников и на самого Туркина, он стал выкрикивать, пытаясь взять их «на бога»:

– Ну, гады, я сдохну – только и вам достанется! А кто первым подойдёт ко мне – расквитаюсь. Уж лучше убивайте сразу, а то, если жив останусь, всё равно зарежу. Ты, Иван, – зыркнул он на одного из стражников, молодого парня, который иногда по вечерам приходил на Конторскую пустошь, – знаешь: мне Сибирь нипочём

– Сопляк! – гаркнул Туркин и коротким тычком хотел заехать ему в зубы, но Шурка увернулся, кулак надзирателя скользнул по рыжему лбу.

Тогда тем же приёмом, что и давеча, пригнув голову, парень рванулся вперёд – полицейский едва успел отвернуть лицо. Удар пришёлся в шею. Отскочив к стене, Туркин закричал:

– Вяжите его!

Навалились стражники, теснясь и мешая друг другу. Шурка изворачивался, заехал ногой во что-то мягкое, метался. Но его тоже «доставали». И вдруг – резкая боль в руке. Поймали, значит. Повалили на лавку, стали связывать за спиной руки.

В это время с оглушительным звоном разлетелось окошко, осыпая всех стёклами. Тут же ещё одна оконная шибка выстрелила над ними стеклянными брызгами, а на пол тяжело шлёпнулась половинка кирпича. Отчаянно задребезжала вся рама, приглушённый звон раздался из другой комнаты, послышались удары в двери и стены.

Туркин выскочил на крыльцо и был поражён: как это за столь короткое время возле участка выросла разъярённая толпа? Увидав его, люди на какое-то время притихли. Он стрелял глазами в передних, пытаясь запомнить каждого, а они стояли, опустив руки, и молча сдерживали натиск тех, что стояли за их спинами.

– Отдай Чапрака! – кричали из толпы.

– Отдай Шурупа, а то участок развалим!

– Бунт! – надсаживался он в крике. – Я прикажу стрелять! Разойдись!

В ответ в стены и окна участка полетели железные костыли, камни… Кидали из задних рядов. Федот Федотыч опасливо втянул голову в плечи и увидел, что от дальних бараков бежит ещё волна шахтёров. Утратив контроль над собой, он поспешно шмыгнул в открытую дверь и растерянным предстал перед своими стражниками. Через выбитые окна в помещение влетали камни. Туркин был опытным надзирателем. Отрезвить толпу могли бы несколько трупов, вид свежей крови. Только стрелять в людей не просто… Допустим, он решился бы отдать такой приказ, но станут ли стражники выполнять его? Какие-то минуты, возможно, даже мгновения, утеряны. Растерявшийся начальник уже не командир.

А гул толпы нарастал, и вот-вот могло произойти непоправимое.

– Вон! Вон – чтобы духу твоего тут не было! – завопил он, выгоняя арестованного.

И Шурка, ни секунды не раздумывая, оттолкнул молодого стражника, который бросился развязывать ему руки, и выскочил на крыльцо. Он был в изодранной рубахе, с непокрытой головой и сведёнными за спину руками. Толпа приняла его, окружила и понесла через площадь к базарчику.

К Шурке протолкался Прохор Четверуня.

– Рожать да помирать – время не выбирать. Момент хватает за душу. Тут комитетчики несколькими словами перекинулись… Одно мнение – этим не кончится. Нельзя нам остаться в стороне. Выступай, Чапрак, говори людям, чтобы шли на другие шахты за поддержкой.

– Как это?

– А как сможешь. Мне самому нельзя – комитет запретил.

Людской поток катился через базарчик, некоторые бабы побежали к потребиловке восстанавливать очередь. Подталкиваемый Прохором, Шурка повернул к рядам открытых прилавков, вскочил на один из них. Его намерение поняли. Обрадованно закричали:

– Давай, Шуруп!

Осмотрелся. Толпа окружала прилавки, уплотнялась, подходили ещё с посёлка.

– Братцы! – закричал он и увидел хмурые лица некоторых «стариков» ещё из своей рязанской казармы. – Шахтёры!..

А люди подходили, толкались, напирали на стоявших между прилавками. Шурка растерянно топтался, но его не торопили. Понимали.

– Люди добрые, спасибо вам, что выручили! А то – ей-бо! – небо уже с овчинку показалось.

Раздались подбадривающие смешки.

– Плохо одному, братцы! Вместе мы – сила! Вот в потребиловке очередь. А что там дают? Прелую воблу. Я сам её покупал, потому что по дешёвке. А два года назад вы по этой цене могли бы осетрину купить! Весною клеть оборвалась, мужиков побило. Жалко! Но там хоть причины искали. А вот на выборке девчонка в бункер свалилась – сама, говорят, виноватая. Это все мы виноватые, потому что молчим, потому что терпим. Управляющий говорит: военные трудности. А уголь вдвое против довоенного в цене. Куда же идёт разница? Вот и выходит, кому война, а кому мать родна. Кому кровушка, а кому денежка! Я ишшо давеча возле ствола слыхал: бастовать, мол, надо! Рядом с ним на прилавок вскочил костыльщик Семёнкин, многосемейный. Обрадованно закричал:

– Правильно! И тута же требования составить!

– Погоди, Семёнкин, успеем. Нам главное – соседние рудники поднять, чтобы Назаровка одна не оказалась.

– Ура! – закричали из толпы.

Шурка увидел, что Четверуня одобрительно кивает ему: «Правильно, мол, в самую точку!»

– Вызывайся, кто пойдёт на Евдокиевку, Макеевку, Прохоровку, Чулковку… Я сам – на Листовскую. Кто со мной, айда вместе. А вы тут договаривайтесь.

Он слез с прилавка и стал выбираться из толпы. Перед ним расступились, похлопывали одобрительно по спине, когда проходил мимо. Вслед за ним тянулись несколько человек, которые решили идти на Листовскую. Это были почти все из тех, кого выбросил оттуда Абызов, когда стал хозяином. У многих там оставались знакомые и друзья, оставались земляки. Их настроения были известны. Поманив зримой надбавкой в самом начале, Абызов затем так закрутил гайки, что сам имел тройную выгоду. На Листовской обижали людей ещё жёстче, чем в Назаровке, но никто и пикнуть не смел, потому что Василий Николаевич мог расправиться с любым без помощи полиции – у него для этого имелись свои люди. Им ничего не стоило избить, а то и совсем пришибить человека.

Окажись Туркин более проницательным, ему бы выскочить из участка да послушать, о чём шумит толпа, какие повороты намечаются в её поведении. Однако он в это время накручивал телефон, стучал по рычагу, остервенело дул в трубку и, сбиваясь и нервничая, в который раз объяснял одно и то же приставу: Чапрака Александра надо арестовать, потому как в противном случае вся российская законность рушится. Пристав плохо его понимал, потому что Туркин не хотел выкладывать всей правды. На том конце провода недоумевали: ну и арестовывай, мол. Велика беда – таракан в пироге! Хорошая хозяйка и двух запечёт. Нодзиратель на шахте может и десятерых посадить в кутузку – ему даны такие права. Для чего же тревожить начальство? Связь была неустойчивой, часто обрывалась, но когда пристав понял, наконец, что шахтёры в Назаровке митингуют, что едва не разгромили полицейский участок, он выругался и сказал:

– Возьму стражников и приеду сам.

Из-за переговоров Туркин проворонил самое главное: группы решительно настроенных шахтёров направились на соседние рудники.

Сергей, конечно, сопровождал брата. Желающих пойти на Листовскую набралось немало. Они вышли из посёлка, обогнули исходящий желтоватыми дымками тлеющей серы террикон. Уже за кладбищем, в просторной холмистой степи, размеченной по необъятному горизонту редкими ориентирами дымогарных труб да верхушек копров, их догнал сердитый назаровский гудок. Как окрик вдогонку. Это был первый вечерний гудок. И откуда-то издалёка, прорываясь через степное марево, донеслись тревожные голоса других шахт и заводов. Шурка и его попутчики прибавили шагу. Они должны были успеть ко второму гудку, когда ночная смена ещё не покинет казармы.

ГЛАВА 11

Василий Николаевич Абызов быстро повернул к лучшему дела на Листовской.

Вступив во владение шахтой летом 1914 года, он корректно, можно даже сказать, по-доброму простился с Нечволодовым. Это произошло ещё до войны. Они сидели в нижнем буфете «английского» клуба, рядом с биллиардной, откуда всё время доносились звонкие, как удары бича, щелчки костяных шаров. Вроде бы подгоняли собеседников. Протягивая руку на прощанье, Абызов тогда сказал:

– Люблю деловых людей. Взял бы вас к себе в управляющие. А что? Оставайтесь!

– Полноте вам… – сдержанно улыбнулся Нечволодов. – На радостях можно и не такое сказать. Пройдёт время, и вы не простите мне своих «кровных» пятидесяти тысяч. Но дело не в этом. Через неделю-другую уже не будет Нечволодова. Вместо него объявится какой-нибудь господин Шульц, обрусевший немец, проживающий, скажем, в Швейцарии или Швеции. Терпеть не могу жары… И усталую память этого скромного господина не станут отягощать всякие явки, связи, невыполненные поручения, планы диверсий и «актов возмездия». – Он криво усмехнулся. – «В борьбе обретёшь ты право своё!» Чушь! Главное моё право – быть человеком. Просто человеком – господином Никто.

Позднее Василий Николаевич в душе благодарил Нечволодова за этот его отказ. Шахта была запущена. Как выражались в Донбассе – занехаяна. В первую неделю, почти ежедневно спускаясь под землю, новый хозяин сам, без свиты, только в сопровождении десятника по вентиляции, ходил по штрекам и уклону, забирался в самые дальние выработки. Он молча и, казалось, безучастно наблюдал, как ремонтники на живую нитку заделывают проломы в креплении, оставляют в лавах кубометры маломерного леса, или плитовые беспощадно бьют вагончики.

Среди конторских пошли разговоры о том, что шахта и вовсе не нужна новому хозяину, он купил её не для денег, а для каких-то дел в союзе промышленников, звание нужно ему. Другие утверждали, что он удачно её застраховал.

Но однажды утром, придя в контору, хозяин занял кабинет управляющего, а его самого попросту выгнал. Так и сказал, усевшись в его кресло:

– Если тут есть ваши личные вещи – заберите. Прошу…

В тот же день уволил и нескольких служащих конторы, и главного инженера. Его место предложил штейгеру, год назад окончившему Горловское училище. Обалдевшему от неожиданности молодому человеку при этом сказал:

– Понимаю, у вас нет опыта. Но тот опыт, который можно было получить на Листовской, только вреден.

Из трёх лав, вернее – лавчонок, он приказал закрыть лучшую и поставить на ремонт. Уволил двух артельщиков, предложив рабочим, которые пожелают, вступить в другие артели. Наконец, сам встретился с шахтёрами, собрав всех перед ночной сменой. Он купил всех, заявив, что набавляет по гривеннику за каждый вагончик. И когда они уже заглядывали ему в рот, рассказал побасёнку: как солдаты жаловались Суворову, что их плохо кормят. Взрывной генералиссимус тут же приказал вынести куль муки. Набрал полную горсть, высыпал в ладонь первому, что стоял в строю, солдату и велел передать из рук в руки по всей шеренге. Только уже какому-то надцатому гренадёру муки не досталось, она распылилась, прилипла к ладоням.

– То, что добываете вы тяжким трудом, – вещал Абызов шахтёрам, – должно принадлежать только мне и вам. Больше нигде оно прилипать к ладоням не будет. Я отменяю все штрафы и увольняю контрольных десятников.

Оборванная, лохматая толпа недоверчиво притихла. Но Абызов, не дав никому опомниться, тут же заявил, что за любые упущения в работе станут делаться начёты с артели. За недогруженный вагончик не оплачивается вся партия.

Он не взял нового управляющего, оставил эту должность за собой. Помощником пригласил инженера Шадлуньского с Назаровки – мордобойца и хама, а главным бухгалтером перетащил Клевецкого. В первую же мобилизацию Василий Николаевич, просидев полночи с полицейским надзирателем рудника, составил списки «крикунов и грамотных» и наутро представил военному начальнику. Все были взяты под ружьё.

Железную хватку нового хозяина на Листовской быстро почувствовали. Уже в октябре из двух лав добывалось столько же, сколько в июле из трёх. А он тем временем рвался к новому пласту. И опять ему повезло. Когда весною пятнадцатого потребовалось расширять фронт работ, пробивать новые штольни, он первый из шахтовладельцев выпросил две сотни пленных австрийцев и нескольких конвоиров. Не знакомые с шахтой, безъязыкие и отощавшие пленные часто погибали, причём по-глупому: одного вагончиком задавит, другой заснёт в глухой выработке и задохнётся в ней… Только за них какой спрос?

Потом это многие раскусили. Пленных за большие взятки получали в военном ведомстве, а высокие чиновники «доставали» их для работы в своих поместьях.

Уголь стремительно дорожал. Для заводов Петербурга его уже пытались завозить из Англии. Листовская шахта стала приносить хороший доход, но Василий Николаевич не мелочился. Он затеял крупную игру: все прибыли вкладывал в шахту – пробивал новый ствол, покупал машины, которые ещё можно было достать.

Весною шестнадцатого года он горячо поддержал идею создания общества «Китоперс», которое должно было организовать ввоз дешёвого «жёлтого» – как говорили – труда: безработных китайцев и персов. Хорошо понимал: кончится война, уйдут из Донбасса десятки тысяч военнопленных, разбегутся по домам те, кто полез в шахту, чтобы не забрали на фронт. А с кем тогда работать? С возвратившимися фронтовиками, которые не боятся ни Бога, ни чёрта? Выход видел один: работать должны машины и бессловесные «жёлтые», которым можно платить вдвое меньше, чем своим.

Летом шестнадцатого Листовская работала как часы, её ещё называли «Абызовской» – и это льстило Василию Николаевичу. Он мог уже полностью положиться на своих помощников, но по прежнему опыту знал, что этого делать не следует, и потому хоть два раза в неделю, но являлся на службу в кабинет управляющего.

Вот и сегодня, удобно усевшись в кресле своего нового, обставленного добротной мебелью кабинета, спокойно просматривал почту. Газета Рябушинского «Утро России» на все корки ругала концерн «Продамет», который, мол, сдерживает выпуск металла, чтобы сохранить на него высокие цены. А на фронте не хватает пушек и снарядов, потому что нет металла. «Интересно, – подумал Василий Николаевич, – а сам Рябушинский на своих фабриках уж не патриотизм ли выпускает? За лишний процент прибыли не то, что Россию – брата родного не пожалеет».

Однако, были в «Утре Росии» и довольно толковые, с его точки зрения, статьи.

«В настоящую минуту доказывать необходимость и неизбежность нашего утверждения в Констанинополе едва ли не значит ломиться в открытую дверь, – писал некто Парамонов, – Босфор и Дарданеллы должны принадлежать России – таково мнение различных политических групп, и оно совпадает с мнением руководителей нашей внешней политики».

После этой статьи, которую он прочитал до конца и с удовольствием, внимание Василия Николаевича привлёк «репортаж с фронта» под крикливой шапкой. В ней от редакции говорилось, что молодой беллетрист Яков Окунев сам побывал в бою и даёт не какой-то пересказ фактов, почерпнутых в штабе, а «живописует энтузиазм солдат, которые воодушевились приездом к ним любимого отца-генерала и неудержимо рванулись в атаку».

«…Ноги скользили в лужах крови – своей и неприятельской – писал этот восторженный дурак, – густой лес был буквально срезан артиллерийским огнём и горел. Но чувство непередаваемого стихийного восторга, охватившее нас всех, затмило все ужасы… Пели раненые и умирающие!..»

«О, Господи! – подумал Абызов. – Ни один хулитель не принёс, должно быть, столько вреда России, сколько вот такие безудержные, неиссякаемые хвалители!»

Бросив газеты на приставной столик (секретарь потом уберёт), он вышел в коридор. Только что вымытые деревянные полы струили прохладу, из торцевого окошка падал косой, жёсткий свет. В душе Василия Николаевича вызревало какое-то предчувствие, неосознанная тревога – оставаться наедине с собой стало тягостно. Толкнув дверь, вошёл в кабинет к главбуху.

Леопольд Саввич, как школьник, пойманный учителем, быстренько отодвинул журнал, который только что читал, и потянулся за развёрнутой ведомостью. Абызов заулыбался.

– Да ладно вам… Чтобы не одичать тут, надо и журналы почитывать. Не в убыток, конечно, делу. Кстати, что за изданьице? Такое яркое…

– «Столица и усадьба», – угодливо ответил Клевецкий. – Вот тут сказано: «Журнал красивой жизни, совершенно нового в России типа, по образцу английских».

Абызов бросил взгляд на красочную обложку и в виньетке под целующимися ангелочками прочитал: «Красивая жизнь доступна не всем, но она всё-таки существует, она создаёт те особые ценности, которые станут когда-нибудь общим достоянием… Всякая политика, партийность, классовая рознь абсолютно чужды нашему журналу».

– Да… – задумчиво произнёс хозяин. – «Расея» наша непостижима! Сто миллионов голодают, десять миллионов сидят в мокрых окопах, а красивая жизнь… как тут написано – «всё-таки существует»! Впрочем, Леопольд Саввич, если подойти к делу философически… Скажем, чтобы насладиться нежной телячьей отбивной – не обязательно видеть, как убивают телёнка, как выпускают из него кишки и снимают шкуру! Скорее наоборот.

Он полистал журнальчик, вначале даже со смешком («Уж не жениться ли вы надумали наконец?»), потом уткнулся в какую-то статейку, засмотрелся на идиллический рисунок изящной виллы у пруда, из которого выходила юная купальщица…

– М-да… М-да… – вздохнул Абызов и неожиданно предложил: – Не хотите ли со мной прогуляться?

Они вышли из нового здания конторы, которое всеми окнами кабинетов смотрело на шахтный двор. Оставив в стороне посёлок, что раскорячился несколькими рядами кривых улиц, обогнули устье старого наклонного ствола и направились к новому. Абызов гордился им. Облицованный тёсаным камнем, он отвесно прошил недра до глубины 210 метров и, как все считали, божьим провидением сел на богатый пласт! К нему от старых выработок тянулась под землёю сбойка…

Клевецкий полагал, что Василий Николаевич, находясь в добром расположении духа, предложит ему ещё раз проехаться в клети по новому стволу, порадоваться вместе с ним. Ещё бы не радоваться хозяину. В один день, считай, стоимость шахты выросла в пять раз!

Но Абызов, опустив до бровей белое кепи и сшибая тростью побуревшие головки тысячелистника, сошёл с тропки и мимо ствола направился в Кудрявую балку. Это был древний глубокий овраг, за многие сотни лет его берега сгладились, покрылись слоем почвы. Укрытые от горячих ветров, тут пышно росли травы, буйно заплетались кустарники, особенно в верхней части – и тёрн, и шиповник, и такой же колючий серебристый лох. По правому берегу Кудрявой балки проходила граница земель, относящихся к Листовской.

– Знаете, я за два года не отложил ни копейки, – задумчиво сказал Абызов, – всё пускал на ремонт и строительство.

(Лукавил управляющий. Ещё и как лукавил!)

– И не прогадали… – почтительно отозвался Клевецкий.

– Да уж не жалуюсь!

И Василий Николаевич стал говорить о том, что ещё месяц-другой – и крупные затраты кончатся, шахта начнёт давать… деньги! Он не скопидом, не станет, образно говоря, набивать сундуки. Деньги для него – не цель, а всего лишь средство. Вот здесь, в Кудрявой балке, как только кончится война, он начнёт возводить свою мечту. Если в низовьях поставить плотину, спланировать берега, посадить сад…

– Разбередили вы меня, Леопольд Саввич, своим журналом красивой жизни. Когда ушло с молотка родительское поместье, я даже не сожалел. Молод был и глуп. Думал, если оно не приносит денег, то и проку в нём нет. Понадобились годы, прежде чем я понял, какое это ошеломляющее счастье – владеть землёй! Балка, ручей, трава… И всё это, что внутри, – на сто, на тысячу сажён… И небо вверху, и солнце, и если дождь пойдёт – всё тут моё.

Он вспомнил, что именно в Кудрявую балку там, глубоко под землёй, решил пробить выработку Нечволодов и обнаружил мощный пласт в границах Листовской. В конце концов это стало счастливым случаем для Василия Николаевича. Но сегодня, вспомнив об этом уже с хозяйской точки зрения, он вдруг поморщился: «Всё-таки большая свинья этот маркшейдер! Знал же, что залезает в чужие недра, знал – но не остановился. Кто своего не имел, тому и чужого не жалко».

Василий Николаевич снял кепи, утёр платком вспотевший лоб и почувствовал приятное прикосновение остужающего ветерка. Представил себе, как в цветущем саду над гладью широко разлившегося озера поманит его вечерними огнями двухэтажная вилла с бассейном и потайными комнатками… Естественно – повсюду будет электричество. Дизельный локомобиль перед войной немцы предлагали за семь тысяч рублей, а после войны многое можно будет купить по дешёвке из списанного военного имущества. Как это в библии? «И перекуём мечи свои на орала, а копья свои – на серпы». Вот когда можно будет развернуться с капиталом! А его капитал лежал в самом надёжном из всех мыслимых хранилищ – под землёй, под его ногами…

Абызову показалось, что упругий луч сентябрьского солнца обласкал его обнажённую голову, что через него соединились земля и небо, его земля и небо! Сладкий трепет пробежал по спине.

Поймав себя на том, что расчувствовался, он тут же отпустил Клевецкого.

– Ступайте в контору и передайте секретарю, чтобы принёс мою шахтёрскую одежду. Я спущусь по новому стволу.

Нельзя сказать, что Абызов пожалел о своей слабости. Минуты, которые он пережил в то утро, давали заряд на месяцы, а возможно – и годы. И всё же он ещё раз убедился, что человеку, который хоть чего-то достиг, нельзя расслабляться. Ни на миг. Это лишь тот, кто лежит в самом низу, может быть спокойным – ему некуда падать.

Уже вечером, когда он поднялся на-гора и помылся в технической бане, прибежал помощник. Мучаясь от того, что не может в присутствии хозяина запустить матом, Шадлуньский выговорил:

– Забастовка-с… ба-а… – ему перехватило дыхание, – балаганы митингуют!

За два с лишним года, с того времени, как Василий Николаевич стал хозяинои Листовской, здесь никаких массовых беспорядков не было. Стачки вспыхивали поблизости: на Рыковке и Провиданке, Щегловке и Зуевке, на заводе Боссе… Вроде бы гремело где-то рядом, сама же гроза проходила стороной.

Но только до сегодняшнего дня.

– Митингуют, значит… – Василий Николаевич задумчиво посмотрел на своего помощника. – Пойдемте послушаем, о чём они там говорят. Счастливая особенность: чем сильнее он волновался, тем более заторможенным выглядел внешне.

– Неужели так и пойдёте? – испугался помощник. – Может быть, позвать Али с его… гм… ребятами? Пораскровянить эти грязные рожи!

– Не понимаете вы тактики. Али – это наш кастет. Оружие, прямо скажем, не дневное.

С этими словами он оставил чистенький предбанник, в который имели право заходить только пять-шесть человек из руководства шахты. До артельных балаганов было минут десять ходу. На шахтном дворе их заметили. Какие-то люди от угольного склада побежали в сторону ламповой и скрылись за нею. «Спешат оповестить, что идёт хозяин, – подумал Абызов. – Тоже неплохо. Это сообщение кое-кого отрезвит ещё до моего прихода. Легче будет сохранить дистанцию».

По склону балки расположились два ряда артельных балаганов. Возле каждого как отпугивающий форпост – дощатая будка дворовой уборной с перекошенными, а то и вовсе оборванными дверями. В летнее время подступы к балаганам надёжно прикрыты плотным облаком вони. Между ними и дорогой у общественного – одного на всех – колодца собралась толпа. Это место называлось Бабий торжок, здесь торговали семечками и редиской, а с наступлением военных трудностей – и костным бульоном в глиняных мисках, пирожками с картошкой, жмыхом…

Абызов и Шадлуньский перебрались через узкоколейку, ведущую к лесному складу, и подошли к приутихшим шахтёрам. Было их человек полтораста. Стоявшие скраю потупили глаза, невольно расступились, пропуская хозяина. Он вошёл в круг, морщась от вони, обвёл взглядом людей.

– Почему не идёте на работу?

Молчали. Это было невежливо по отношению к нему, а потому и опасно.

– Значит, бастуете?

Опять гробовое молчание. Ощупывая взглядом хмурые, замкнутые лица, узнал артельщика Артемия Клысака. Обратился к нему:

– Ты, Клысак, почему молчишь? Какой пример подаёшь людям? Это же забастовка!

И тут за спиной Абызова звонкий молодой голос выкрикнул:

– А что нам остаётся делать?!

Резко обернулся, чтобы увидеть, кто это выкрикнул, но с другой стороны донеслось:

– Жить невмоготу. Норма выше назаровской, а заработки те же.

И – как прорвало: все кричали, выговаривали, хлестали своими обидами, распаляясь при этом. Резко вскинув над собой руку, он заставил всех замолчать – умел пользоваться театральными жестами.

– Давайте говорить по очереди. Ну, кто первый?

Ворчали в толпе, высказывали что-то вполголоса между собой, но выступить вперёд никто не решался.

– Сволочи черноротые… – сказал Шадлуньский, и все это слышали. – Как подходит до дела, так у всех языки в ж…

– Оставьте своё хулиганство! – резко оборвал его Абызов. – Вы такой же наёмный рабочий, как и они!.. Ну, так какие у вас претензии к хозяину?

Шурка никогда ещё не стоял так близко к Абызову. Тронуть за плечо стоящего впереди шахтёра, сделать два-три шага вперёд… Ладонь тяжелил обрезок трубы. Удобная штука – полудюймовая паровая трубка, длиною с аршин, целиком пряталась в рукав рубахи, упираясь нижним концом в ладошку. Распрями кисть – скользнёт по ладони, только успей ухватить за другой конец… Шурка весь напрягся, как будто шёл по коньку крыши, капли пота выползли на рыжий лоб.

Как просто: один взмах, в который вложить всё отчаяние, всю боль и тоску… Как долго искал он этого случая! Пожалуй, сознательная жизнь для него началась с того еланца на берегу Прони, где его отец рухнул на межевой столб. А теперь достаточно сделать несколько решительных шагов, чтобы рассчитаться. Это желание овладело им ещё в Боровухе, когда целил из рогатки в приезжего барина, оно мучило его и три, и два года назад, и вообще так долго, что засохло, превратилось в камень. Теперь хотелось одного – снять, свалить с души этот прикипевший камень, чтобы хоть раз вздохнуть полной грудью.