Текст книги "Династия Бернадотов: короли, принцы и прочие…"

Автор книги: Стаффан Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Между тем виновницей суматохи оказалась помешанная русская старуха, которая слезла с печи, чтобы передать царю прошение, его-то она и держала в руке. «Бумагу забрал один из слуг и, наверно, упрятал в бездонный сундук, где таких уже полным-полно», – заметил Вильгельм, который вдобавок нашел питейные привычки русских гвардейских офицеров просто ужасными.

Некоторое время, кстати сказать, его прочили в короли Албании, но дело кончилось ничем.

В 1914-м на балу морских офицеров тридцатилетний Вильгельм познакомился с Жанной Транкур, которая была девятью годами старше его. Простая французская девушка, она имела неосторожность выйти замуж за шведского скульптора Кристиана Эрикссона [144]

[Закрыть], родила ему четверых детей, но счастья не знала. Теперь она была в разводе, как и Вильгельм. Прожив некоторое время на родине, во Франции, где на заднем плане мелькает состоятельный поклонник, она вернулась в Швецию и открыла в стокгольмском Эстермальме модный салон. Очевидно, эта француженка принадлежала к тому типу, какой часто описывают, но редко видят воочию, – живая, кокетливая, красивая, неотразимая, капризная дочь природы, то смеющаяся, то плачущая, слегка наигранно-взбалмошная, но под маской простушки весьма расчетливая и рассудочная. Сам принц Вильгельм говорил о ней так: «Неглубокая, но добрая». По словам его сына Леннарта, она отчаянно интриговала, стараясь рассорить отца и сына, и в своих мемуарах Леннарт отплатил ей, описав, какая «интеллектуальная пустота» разверзалась, как только она пыталась поддержать беседу с Вильгельмом и его культурным окружением.

Жанна Транкур и Вильгельм не расставались без малого сорок лет, вплоть до ее кончины. Не в пример Марии Павловне она не считала, что в постели Вильгельм сущий чурбан, напротив, кое-что предприняла, так как принц наконец достиг «гармонии сердечной и телесной», «минут блаженства и воспоминаний милых, полных пылкой страсти» и прочих приятных вещей. Разведенные дамы с детьми не самое худшее. Тем паче для закомплексованного принца. Он настолько привязался к Жанне, что некоторое время даже ощущал это как принуждение; опытный морской волк и будущий писатель потребовал свободы – но вскоре обнаружил, что мужчине нехорошо жить одному, и они воссоединились.

Небезынтересно сравнить артистическую карьеру Вильгельма с карьерой его дяди Евгения. В том возрасте, когда Евгений уже создал многие из своих шедевров, картин, принадлежащих к числу непреходящих ценностей, молодой принц Вильгельм писал стихи, настолько плачевные, что поневоле задумываешься, а выйдет ли из него вообще что-нибудь на писательской стезе. Одни рифмы чего стоят – «чад городской и суета», а рядом «солнце над морем, небес синева», «оковы и тернии», «прелесть и призрачность», не говоря уже обо всем прочем. В ноябре 1910 года его убогие вирши декламировал не кто-нибудь, но Андерс де Валь [145]

[Закрыть]. Спустя шесть лет принц выпустил первый сборник стихов – «Погасшие маяки», – встреченный критикой с верноподданническим одобрением, исключение составил Бу Бергман [146]

[Закрыть], который деликатно, однако решительно заявил, что «дилетантизма местами многовато», и заключил сглаживающим, но ничего не говорящим «худшее умение версифицировать я видел во многих поэтических дебютах».

Да, вы догадались правильно. Умный принц завязал контакты с Бу Бергманом, они подружились, и, возможно, принц получил кой-какую помощь от таланта из Почтового ведомства, который знал толк не только в почтовых сборах, но и в стихотворных стопах и стилистике.

Как поэт-лирик Вильгельм был слабоват, несамостоятелен, подражателен, к тому же явно несамокритичен. Правда, со временем его умения улучшились. Позднее он написал путевые очерки – о своих многочисленных и весьма экзотических путешествиях. Ведь в ту эпоху дальние путешествия были редки и для большинства совершенно недоступны; если кто-нибудь отправлялся в США, то плыл туда на корабле, и, к примеру, один из очерков мог рассказывать о пароходе и о том, как выглядит машинное отделение, – читающая газеты общественность проглатывала все; что уж тут говорить об охотничьих репортажах из дебрей Африки. Повествования принца отражают тогдашние взгляды, и сегодня незачем ужасаться, что он охотился на зверей, которым грозит истребление. Когда стало известно, что он стрелял горилл, а возможно, и других приматов, датские газеты критически писали, что «джентльмены на обезьян не охотятся», однако затем взяли свои слова обратно. Кстати, Вильгельм был гостем на свадьбе Карен Бликсен [147]

[Закрыть], которую праздновали в поезде, идущем в Найроби.

Поистине явлением в шведской культурной жизни стали впоследствии превосходные документальные фильмы Вильгельма, бесценный материал об исчезнувшей Швеции. Причиной их возникновения послужило то, что вся прислуга замка Вильгельма – Стенхаммар – в июле уходила в отпуск и принц поневоле покидал обезлюдевшее местожительство; потому-то в этих фильмах мы неизменно видим Швецию в разгар лета.

Вильгельм, как правило, выдвигал идеи насчет того, что именно надо снимать, затем Густав Буге выполнял операторскую работу, а принц вел дневник, усердно записывал и после начитывал текст как комментарий к отснятому материалу. Сегодня его дикторский текст воспринимается как старомодный и стереотипный, но сами съемки неоценимы.

Ныне почти забыт вклад почтенного Вильгельма в драматургию – его театральные пьесы, которые в свое время привлекали большое внимание. Дебютировал он в 1924 году пьесой под названием «Кинангози». Основанная на африканских путешествиях, с массой аутентичного реквизита, она была поставлена не где-нибудь, а в Королевском драматическом театре – коль скоро именуешься Королевским, кое с чем приходится мириться. На премьере присутствовал двор, в газетах – крупные заголовки, в интервью после премьеры дебютант высказался умно и скромно, а о пьесе с тех пор слыхом не слыхали. Премьера следующей пьесы состоялась в 1926 году – в хельсинкском Шведском театре. Называлась она «На борту» и возникла тоже в результате неутомимых разъездов; в 1927-м ее сыграли в Королевском драматическом, а затем в Штральзунде (Германия) и в Норвегии.

Пьесу № 3 впервые поставили в 1934 году, только в стокгольмском Студенческом театре, а это, пожалуй, позволяет сделать вывод, что Драматический театр полагал себя достаточно оправдавшим звание Королевского. Однако чаша сия не миновала его в 1949 году, когда там играли пьесу «Бросовый товар» с участием, в частности, Биргитты Вальберг, Свена-Эрика Гамбла, Пера Оскарссона и Май-Бритт Нильссон. Даже отъявленно злобные критики высказались на сей раз довольно доброжелательно, возможно, в основном потому, что принц был теперь со всеми в приятельских отношениях и его весьма уважали за добропорядочность в годы войны. Драматургическое творчество принца Вильгельма после 1949 года отнюдь не прекратилось и к концу определенно выглядело вовсе не катастрофическим. Отмечалось, кстати, что среди премьерной публики, весьма и весьма благодарной, находились придворные, представители ПЕН-клуба [148]

[Закрыть], Карин Кок [149]

[Закрыть]и не больше и не меньше как ярый республиканец Вильгельм Муберг. Видимо, он сделал исключение для коллеги и тезки.

Самое лучшее за подписью «ПеВе» (так принц подписывал свои материалы в «Свенска дагбладет») – это мемуары: «Где светит солнце», «Бездомный кот», «Свободная страна» и «Эпизоды». С художественной точки зрения они намного удачнее, а как документы эпохи просто великолепны. Портрет матери, нарисованный с сочувствием и пониманием, позволяет угадывать невысказанное – он полон огромной любви. Вильгельм был любимым ребенком, и свои письма к нему мать начинала словами «Meine Blume» [150]

[Закрыть]. Отец, Густав V, вообще не упомянут, так сказать, вырезан. Рассказ об Оскаре II – хорошее, лишенное излишнего драматизма дополнение к представленному выше портрету лицемерного и напыщенного монарха, который проповедовал мораль, а в следующую минуту напропалую, оптом и в розницу, грешил и с женами крупных коммерсантов, и со служанками. ПеВе вспоминает, как Оскар играл с детьми в одну из разновидностей «Делай как Йон», только говорили по-французски, а «Йон» заменили на «Муфти»: «Mufti fait comme ci, Mufti fait comme ça» [151]

[Закрыть]; присутствовал он и когда Оскар привычно надевал мантию и корону перед торжественным открытием сессии риксдага. Подобных описаний ни у кого другого не найдешь.

Многие королевские особы по всему миру стали восторженными пионерами нового изобретения – автомобиля. Принц Евгений очень скоро обнаружил, что для художника это неоценимое вспомогательное средство. А Вильгельм просто наслаждался быстрой ездой. В феврале 1911 года он установил национальный рекорд в скоростной езде по льду (дистанция 1 километр), а в 1913 году улучшил его до 150 км/час; мы располагаем отчетами и о более спокойных длительных автопробегах, например, когда он рекордно быстро преодолел на автомобиле расстояние от Стокгольма до Гётеборга – лишь с двумя ночевками в Норчёпинге и в Йёнчёпинге.

К сожалению, он привык ездить быстро. Во время тренировки перед заездом по льду залива Юргордсбруннсвикен, где был установлен вышеупомянутый рекорд, оказалось, что лед за пределами трассы еще более скользкий, принц не смог остановить автомобиль, его закрутило юзом и в конце концов так ударило о купальню, что он полностью вышел из строя. Как ни странно, принц не пострадал.

Будучи в соответствующем настроении, он ездил на своем «Форде-Т», положив ноги на раму окна, и в таком положении рулил; у «Форда-Т» ручной акселератор, объяснял он, – но одну ногу все ж таки следовало бы держать на тормозе…

Временами Вильгельм съезжал с дороги и сталкивался с другими машинами, но урока из этого не извлекал и в итоге 2 января 1952 года угодил в страшную аварию. В метель его «Вольво-444» налетел в Шернсунде на каменный столб, любовница принца Жанна Транкур ударилась головой о ветровое стекло, получила тяжелейшее сотрясение мозга и скончалась по дороге в больницу во Флене. Самого Вильгельма спас руль, да и автомобиль серьезно не пострадал. Как ни странно, полиция впоследствии сообщила, что скорость составляла всего лишь 25 км/час; «вольво» на редкость мало пострадал от дорожного ограждения и столба; если бы не пробитый радиатор, можно бы спокойно продолжить путь. Ремень безопасности наверняка бы спас мадам Транкур. Самобичевания и чувство вины бедняга Вильгельм выразил в сборнике стихов, опубликованном три года спустя; это, конечно, не великая поэзия, но трогательное признание.

Под стать времени и печаль, с какой тактичная пресса еще в 1952 году представляла усопшую – «хозяйка Стенхаммара». Слово «сожительство» для живущих вместе шведы тогда еще не придумали.

Самому принцу оставалось прожить еще тринадцать лет. Ему долго докучали последствия перенесенной малярии и иные недомогания, полученные в путешествиях по тропикам, и потому в холодное время года он предпочитал жить на Ривьере или у сына в немецком Майнау. В последние годы его вдобавок донимали последствия чересчур усердного курения; он страдал эмфиземой легких и не мог самостоятельно передвигаться на мало-мальски большие расстояния. В 1960 году он вызвал легкую шумиху в прессе; его брат-король Густав VI Адольф и племянник Бертиль были в отъезде, и регентом в Швеции остался «ПеВе из “Св. д.”»; он находился в Емтланде, а ему предстояло руководить в Стокгольме заседанием правительства, причем весьма важным: нужно было принять решение об отправке ооновского контингента в Конго. «Мы доставим принца в Стокгольм на истребителе!» – услужливо заявило командование ВВС утром в понедельник, однако принц спокойно ответил, что «в семьдесят лет на реактивных самолетах не летают», и поехал поездом. Появились передовицы и замечания насчет странности ситуации (читай: монархии как таковой), но на мировую историю его опоздание, похоже, не повлияло. На самом деле приготовления к ооновской миссии начались еще до принятия формального решения.

Представление потомков о принце Вильгельме, как и о многих других Бернадотах, окрашено тем, что жил он весьма долго (и был весьма долговяз, 192 см). Что ж, некогда он был юнцом, писал небрежные стихи, которые знаменитый в ту пору поэт Даниэль Фальстрём [152]

[Закрыть]назвал «чертовски хорошими», хотя они таковыми не являлись, и выпустил их в свет; потом был молодым бонвиваном, разъезжавшим по свету со штуцером для охоты на слонов и в обществе кинооператора. Но шведский народ запомнил его как долговязого, морщинистого и глухого. «Старый индеец, но и тощий лось на краю болота. Чудаковатый, ищущий контакта», – как говорил Улоф Лагеркранц [153]

[Закрыть].

Лагеркранц – один из многих, чьим обществом Вильгельм дорожил. Он часто приглашал тщательно выбранную группу литераторов и художников к себе в Стенхаммар, куда удобно добраться поездом из Стокгольма; об этом рассказывают множество историй, а гостевая книга стала поистине сокровищницей стихов и иллюстраций. Придворные среди гостей появлялись нечасто. Общество было настроено демократично, интеллигентски демократично, если угодно, и антинацистски. Как раз когда власти запретили песенку Карла Герхарда о квислингах и пятых колоннах «Пресловутый конь троянский», принц Вильгельм, который вечером был в театре, приветствовал короля ревю. «В антракте я прошел к Карлу Герхарду, и он спросил меня, как ему поступить. Я посоветовал спеть, а потом сказать публике, что эти куплеты запрещены. Он так и сделал».

Принц Вильгельм ясно обозначил свою позицию и, в частности, накануне 17 мая [154]

[Закрыть]1943 года обратился к оккупированной Норвегии с речью, о которой потом много говорили.

Улоф Лагеркранц не раз писал о принце Вильгельме, это лучшие из публикаций о нем, и очень хотелось бы, чтобы большее число королевских особ удостоилось столь же квалифицированных рассказов. После кончины принца Вильгельма – он умер за двенадцать дней до своего восьмидесятиоднолетия – Улоф Лагеркранц написал:

«Принц поневоле вел жизнь, которая ему не подходила. Он был необычайно милый и уступчивый, однако это не избавило его от страданий. Одиноким он стал и в другом плане. Его окружали люди, для которых королевское происхождение и королевские регалии имели смысл. С первой минуты его встречали улыбками, одобрением, внешней приветливостью. Никаких затруднений. Личность не могла развиваться. Мир был раем приветливых дураков, реальность никогда о себе не заявляла. При демократии, само собой разумеется, ни один пост по наследству передаваться не может и не должен. Но когда речь заходит о наследственной монархии, мне кажется, не меньший вес имеет тот аспект, что монархия означает насилие над невинными членами королевского дома. Пример тому – принц Вильгельм».

Он вырвался и нашел другой мир. Когда возникли трудности, когда Бу Бергман сказал, что его стихи никуда не годятся, он был благодарен, что с ним обращаются как с обычным человеком. Двенадцать лет занимая пост председателя ПЕН-клуба, он демонстрировал демократичный и непретенциозный склад характера (хотя, пожалуй, никогда не терял достоинства). Интересовался новой литературой, и отнюдь не легкодоступный «Остров обреченных» Стига Дагермана [155]

[Закрыть]произвел на него глубокое впечатление.

Сам Стиг Дагерман сказал о старом моряке так: «Человек в контакте с землей и подземными водами, после его кончины я буду представлять его себе как этакую ростральную фигуру на Гольфстриме».

Эрик Балингсхольмский, несчастный принц

Когда в конце XIX века число королевских отпрысков стало множиться, пришлось подыскивать им новые имена, заимствуя оные у других родов (Бертиль) или воскрешая давние. Имен Густав, Карл и Оскар уже не хватало. Вот так старинный исконно шведский Эрик снова вернулся в королевский дом Швеции после четырехсотлетнего перерыва, когда Виктория, в ту пору кронпринцесса, родила в 1899 году третьего сына.

Возможно, лучше бы воздержаться от этого имени, ведь шведским королевским особам по имени Эрик жилось, как правило, не слишком благополучно. Один король Эрик, правда, угодил на стокгольмский герб, со временем даже стал улицей, ведущей с Кунгсхольма в Старый город, а еще раньше ему поклонялись как святому (Эрик Святой [156]

[Закрыть]), но официально его не канонизировали; вдобавок ему снесли голову в сече. Эрик Померанский [157]

[Закрыть]был свергнут в 1439 году и удалился на Готланд (где повелел выстроить крепость Висборг); шведские историки, как правило, писали о нем весьма зло. Про Эрика Шепелявого и Хромого [158]

[Закрыть]мы вообще говорить не будем, хватит и того, что ему выпало жить в истории с этаким прозвищем, – на самом-то деле он был король умный и разумный, только не очень сильный. Принц Эрик Биргерссон был прозван Эриком Ничтожным, принц Эрик Магнуссон умер в кандалах в Нючёпинге, принц Эрик Альбректссон после сражения при Фальчёпинге (1389) шесть лет провел в плену, а выйдя на волю, через два года скончался; и, наконец, у нас есть Эрик XIV [159]

[Закрыть], щедро одаренный, прекрасно образованный, наполовину душевнобольной, окруженный дурными советниками, низложенный и отравленный гороховым супом. После него в течение нескольких веков ни одного из королевских сыновей не нарекали именем Эрик, что вполне понятно.

Но Виктория, похоже, лучше разбиралась в немецкой истории, нежели в шведской, а Густаву V, наверно, по обыкновению было все равно. Вдобавок это имя ощущается как исконно шведское и звучит красиво.

Перед рождением принца Эрика беременная королева Виктория принимала сильнодействующие лекарства. Пишут, что у нее в целом обстояло плохо со здоровьем, в особенности с бронхами, но вопрос в том, не шла ли речь скорее о психических проблемах; кроме того, на нее обрушились личные беды по причине смертей в семье в Германии. Так или иначе, мальчик родился с тяжелыми нарушениями и страдал эпилепсией – если этот диагноз не есть попытка деликатно описать родовые травмы. Предположительно, травму мозга. При беглом контакте принц оставлял впечатление нормального, однако сильно отставал в развитии. Новорожденный герцог Вестманландский никогда бы не смог жить нормальной жизнью.

На групповых портретах семейства Бернадот вплоть до первых лет после Первой мировой войны Эрик – приятный, слегка чопорный, никому не известный мальчик, а затем приятный, никому не известный юноша. Мундир он никогда не носил, с годами изображался в смокинге, и о нем почти ничего не было слышно. Но на фото он присутствует – как член семьи.

В возрасте двадцати лет его поселили в поместье Балингсхольм, выделенном из усадьбы Балингста, где его дядя Евгений десятью годами раньше написал ряд самых знаменитых своих пейзажей, в частности «Весну». Дом построили в 1905-м «в шведском сельском стиле» по чертежам архитектора Эрика Лундрота на скале, высоко над озером Трехёрнингшё, где тогда водились раки. В Балингсхольме Эрик прожил всего несколько лет. В ту пору это было место уединенное, добирались туда по извилистой, узкой и грязной дороге, мимо поселков и хуторов; по словам посетителей, располагался Балингсхольм километрах в пяти «от цивилизации, каковую представляла станция Худдинге». Ныне дорога заасфальтирована, а прежде безлюдный лес к северу от Трехёрнингшё густо застроен коттеджами; однако сама усадьба по-прежнему лежит в завидной splendici isolation [160]

[Закрыть].

Несчастный герцог Вестманландский жил там с охраной и обслуживающим персоналом – общим числом двенадцать человек. Прессе лишь изредка позволяли подробные домашние репортажи: пусть шведский народ знает, что бедному больному принцу живется хорошо – при адъютанте лейтенанте Таме, гувернере и домоправительнице барышне Ринман, которая растила всех трех принцев и была им вместо матери. Спальня принца располагалась на втором этаже и выходила на солнечную сторону. Он имел в своем распоряжении бильярд и кегли, теннис и птиц, лошадей и собак. Любимую собаку звали Санни. Ему читали художественную литературу и историю искусств, при нем музицировали. Внешне его изъяны явно не проявлялись; он был высок ростом и привлекателен, что подтверждает сведения о том, что страдал он от родовой травмы; характерных признаков синдрома Дауна у него не наблюдалось. Возможно, он был не в меру восприимчив к чувственным впечатлениям. За его короткую жизнь стокгольмцам доводилось лишь мельком видеть его на прогулке или по дороге в Оперу.

Судя по всему, Балингсхольм оказался не слишком удачным местожительством для несчастного принца; наверно, выбор пал на это поместье потому, что при его уединенном расположении принц никому не мешал, но, поскольку находилось оно недалеко, никто не мог сказать, что Эрика упрятали в ссылку. Хотя изоляция, очевидно, все-таки слишком чувствовалась. Поездка в Стокгольм раз в две недели – чересчур мало. Спустя несколько лет решили переселить его во дворец Хага, который уже не первый год пустовал после смерти опять же не вполне психически здорового члена королевской семьи – вдовствующей герцогини Терезы. Балингсту продали оптовику Хиршу. Сейчас там находится деловой центр – современная участь многих богатых сельских усадеб.

В Хагу Эрик переехать не успел – как выяснилось, там требовался ремонт. С июня 1917-го он жил в Дроттнингхольме. В сентябре 1918-го его не миновал бич тех лет – испанка, осложнившаяся острым воспалением легких, которое скоропостижно свело его в могилу. Буквально накануне смерти его навестил брат Вильгельм. В половине четвертого утра состояние Эрика серьезно ухудшилось, и по телефону вызвали его мать, которая, согласно официальной информации, приехала на автомобиле в половине пятого, «за минуту перед тем, как принц тихо и спокойно преставился». На самом деле она опоздала, за что, очевидно, корила себя всю оставшуюся жизнь; неумолимо суровая к другим немка ссылалась на то, что мост между Ноккебю и островом Керсё был разведен. Конечно, ей бы следовало быть подле сына задолго до «4.30 утра», но ни у кого язык не повернется упрекать бедную женщину.

В наши дни Эрика, наверно, сумели бы как следует подлечить, использовали бы всевозможные эффективные формы терапии и, может статься, адаптировали бы к «жизни вне лечебных учреждений».

Принц Евгений, находившийся в своем поместье в Эстеръётланде, писал на другой день своей подруге Анриетте Койе: «Сейчас выезжаю в Стокгольм на похороны принца Эрика. Его кончина, собственно говоря, не столь печальна, сколь его жизнь. Бесконечная меланхолия сквозит в таком бессмысленном существовании. Невозможно истолковать это иначе, как своего рода стихийное мученичество или жертву».

Успешно выданные замуж дочери принца Карла

Молодцеватый и интересный старый военный принц Карл и его жизнерадостная датчанка-жена Ингеборг имели трех дочерей и одного сына-последыша Карла-младшего (р. 1911), о котором, как сказано выше, речь пойдет в части V. Трех девочек звали Маргарета (р. 1899), Мэрта (р. 1901) и Астрид (р. 1905), и благодаря двум младшим бывший командир 1-го Кавалерийского полка в Стокгольме стал дедом трех королей и даже одной великой герцогини Люксембургской. Вот что значит удачно выдать дочерей замуж.

Ведь в бернадотовском роду рождались преимущественно мальчики, что весьма практично с точки зрения династии.

Вплоть до этого поколения девочек было всего две – дочь Карла XV Ловиса да старая дева Эжени. Три дочери Карла стали первыми принцессами за полвека; Оскар, брат Карла, тоже имел трех дочерей, но они, конечно же, носили титулы графинь, а не принцесс.

Маргарета

Когда в апреле 1916 года с большой помпой состоялась конфирмация принцессы Маргареты, пресса взахлеб писала, что теперь предстоят события нового характера, поскольку в стране опять есть принцессы. И спустя несколько времени Маргарету выдали замуж за датского принца Акселя.

Произошло это в 1919 году (молодая пара так пылала любовью, что оставить их в комнатах с мебелью было просто невозможно, говорила маменька Ингеборг). В Европе рушились троны, в Стокгольме королевские особы собрали чемоданы, чтобы в случае чего бежать от революции, а принц Евгений заявил, что готов ко всему, но намерен остаться в Швеции. Королевское звание упало в цене – и в Швеции тоже.

Тем не менее свадьбу принцессы Маргареты отпраздновали пышно – упряжки четвериком с форейторами, кавалерийские части, представители риксдага, министры и гренадеры. Элин Брандель под своим легендарным псевдонимом Клементина выразила дух времени, когда подсмеивалась над всем этим, в особенности над тем, что председатель ЦОПШ Херман Линдквист, революционер (дедушка замечательного современного историка-популяризатора), участвовал в монархической шумихе – пикантная деталь, которую снова и снова будут повторять разного рода экс-революционеры. Королевские особы теперь стараются как можно меньше бросаться в глаза, отмечала Клементина, однако, когда девятнадцатилетняя, молоденькая, прелестная, но в остальном ничуть не примечательная принцесса (Клементина именно так и писала, вполне светским, хотя и слегка провокационным тоном, который затем на несколько десятилетий выйдет из употребления) выходила замуж, свадьбу устроили шумную и роскошную, «в добром старом сказочном стиле, в какой ни один человек сейчас по-настоящему не верит».

Эффектный финал тоже стоит воспроизвести: «Кто знает, сколько королевских свадеб в старинном великодержавном стиле еще доведется отпраздновать на свете? Всегда пикантно – быть главным действующим лицом на одной из самых последних». Так писала Элин Брандель в 1919 году. Как же она обманулась.

Свадьбы трех дочерей Карла дали старт ренессансу монархии после нервозных послевоенных лет. Свадьба принцессы Маргареты явилась лишь осторожным началом того, что будет. Пресса смекнула, что можно продавать спецвыпуски, много-много спецвыпусков, посвященных королевским брачным хлопотам.

У принцессы Маргареты Шведской и ее супруга Акселя Датского (на одиннадцать лет старше ее, внука Кристиана IX) со временем родились два мальчика – Георг и Флемминг, и Флемминг подарил ей четверых внуков, которые обеспечили по сей день восьмерых правнуков. Сама Маргарета скончалась в 1977-м, на тринадцать лет пережив мужа. Отмечалось, что на ее похоронах подруга жизни принца Бертиля – Лилиан, с которой он только что сочетался браком, впервые официально появилась в ранге шведской принцессы – очередная веха в многопеременчивой истории монархии.

Мэрта, так и не ставшая королевой

Средняя дочь Карла Мэрта в 1929 году вышла за норвежского кронпринца Улафа. Свадьбу сыграли в Норвегии, где ничего подобного не случалось уже несколько веков. К числу восхитительных курьезов относится то, что принцесса Мэрта была норвежской принцессой задолго до того, как стала супругой норвежского принца, – в последние четыре года унии. Улаф, двумя годами моложе Мэрты, родился в Англии как датский принц и звался тогда, как следует отметить, Александром; обстоятельства его рождения и тот факт, что он остался единственным ребенком и мало походил на отца, привели к упорным и достаточно громким слухам, что на самом деле его усыновили. Тем не менее он стал настоящим норвежским королем, так уж происходит в тех кругах; и шведская пресса, которая писала о хоккее с мячом не иначе как об «игре с красным лакированным клубком» и всегда именует Копенгаген малоизвестным среди датчан именем «Конгенс бю», сиречь «Королевский город», – эта пресса неизменно писала о норвежском кронпринце, а затем и короле не иначе как об «этом Улафе».

По случаю помолвки композитор Пер Берг сочинил марш «Кронпринц Улаф», превосходное произведение, которое исполнил стокгольмский оркестр Военно-морского флота, однако в репертуаре оно не задержалось, не в пример маршу того же автора «Герцог Вестерботтенский», посвященному отцу Е. В. К. XVI Г.

Принцесса Мэрта была девушка рослая, статная, предпочитавшая фотографироваться анфас, поскольку в профиль ее нос, бесспорно, выглядел слегка забавно. О ее детстве рассказывают, что как-то раз на уроке истории она не могла подробно рассказать об условиях заключенного в Роскилле мира [161]

[Закрыть]и просто сказала: «Какая разница, кому принадлежит Сконе – дедушке по маме или дедушке по папе!»

(Точнее говоря, ей бы следовало сказать «дедушке по маме или папиному брату», указывают буквоеды; сами прикиньте почему.)

И ведь подданные, так сказать, со временем тоже это уразумели, по крайней мере те, что заседают в Северном совете.

Свадьбу в Осло бойкотировала Норвежская рабочая партия, чью фракцию в стортинге призвали сидеть дома и в церкви не появляться. На лестнице дома августейших молодоженов нашли бутылку с семьюстами граммами динамита и так и не подожженным фитилем. Зато английский премьер-министр Болдуин [162]

[Закрыть]заявил на банкете в Лондоне, что «с удовлетворением приветствует состоявшееся в Осло бракосочетание кронпринца Улафа и принцессы Мэрты как гарантию мира в Европе». Английское восприятие окружающего мира зачастую отличается некоторой туманностью, но все же невольно задумываешься, вправду ли британский политик спустя двадцать четыре года после мирного роспуска унии полагал риск возникновения войны между Норвегией и Швецией настолько серьезным.

Когда в 1940 году Германия оккупировала Норвегию, норвежская королевская семья бежала из страны. Король Хокон и кронпринц находились в Лондоне, а кронпринцесса Мэрта с тремя детьми – Рагнхильд, Астрид и Харалдом (р. 1930, 1932 и 1937) – морем отправилась в США, где они могли чувствовать себя в большей безопасности. Ранее Улаф и Мэрта неоднократно бывали в США и еще в 1933-м нанесли визит в Белый дом. Президент Рузвельт, который питал слабость к женщинам и не раз флиртовал на глазах у своей терпеливой жены Элеоноры и далеко не столь терпеливой любовницы Мисси, был совершенно очарован норвежской кронпринцессой, каковая довольно долго жила в Белом доме, прежде чем обзавелась собственной резиденцией. Целых два года, помимо непосредственного окружения Белого дома, Рузвельт чаще всего встречался именно с Мэртой Норвежской. Она гостила на президентской яхте, участвовала в пикниках, плавала с президентом в бассейне. Теперь место рядом с президентом в открытой машине, где ноги обоих укрывал один плед, принадлежало Мэрте, и легендарная Мисси, занимавшая это место прежде, не на шутку возмутилась и в конце концов учинила истерику на одном из официальных приемов. Кронпринцесса Мэрта была рядом с Рузвельтом, когда он пил вечерний коктейль, вдвоем они смотрели новый диснеевский фильм – не какой-нибудь, но «Дамбо». Персонал Белого дома называл ее «the President’s girl-friend» [163]

[Закрыть], но когда «Чикаго трибьюн» напечатала серию насмешливых и полных намеков статей о принцессе, тот же персонал вознегодовал. Рузвельт велел собирать и отдавать ее детям редкие марки с конвертов своей почты, а она нередко оставалась ночевать в Белом доме, да и президент часто наведывался в ее резиденцию. Медсестру Луизу Хопкинс частенько приглашали для прикрытия, и тогда Мэрта говорила ей: «Будь добра, взгляни, как там дети».