Текст книги "Кофе и полынь (СИ)"

Автор книги: Софья Ролдугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

 – А что с тем яблоком? – спросила я, уже положив пальцы на ручку двери, за которой слышались голоса… и тут дверь распахнулась.

 – Ничего, – произнёс Клэр устало. В скромном уличном костюме скучного тёмно-серого цвета, он выглядел более бледным и худым, чем обычно; уголки губ у него опустились, а между бровей залегла складка, заставляя выглядеть старше. – Никакого яблока не было. Я смотрел за ними почти всё время и заметил бы, если б Кен что-то съел. Да и доктор Хэмптон говорит, что на отравление не похоже… Это всего лишь сон. Очень глубокий сон.

 В глубине комнаты стояла кровать; рядом с ней сидел на стуле доктор Хэмптон и как раз проверял у мальчика пульс. Окна были закрыты, нет, закупорены даже, и воздух казался спёртым, а свет – электрическая лампа – точно мерцал.

 Кеннет Андервуд-Черри лежал на кровати, белый, как полотно; рыжеватые его волосы сейчас напоминали тёмную медь, тусклый металл, а губы были бескровными.

 Вокруг него дрожала… пожалуй, темнота? Да. Темнота.

 Наверное, это было дурно и грубо, но выслушивать Клэра я не стала – оттолкнула его с дороги и прошла в комнату.

 Кажется, сказала: «Присматривайте за Юджинией».

 Кажется, попросила: «Откройте окно, душно».

 Не знаю; возможно, просто подумала.

 …а потом я присела на постель Кеннета, взяла его за руку – и провалилась в сон, как в чёрную бездну.

 Ни движения, ни смысла, ни мысли – только темнота.

 Густая и вязкая, как смола; пачкающая, как чернила.

 Меня словно бы не существует вовсе. Ни осознания себя, ни воспоминаний, ни желаний…

 Я плыву, медленно растворяясь в темноте.

 Пожалуй, это даже хорошо…

 «Нет. Плохо».

 Мысль возникает внезапно; она саднит, тревожит – и словно не принадлежит мне. Голос похож, но не мой; интонации тоже.

 Из темноты начинает проступать силуэт, профиль. Его окружает сияние, но дробное, точно тусклый диск – солнечный ли, лунный ли – разбит на осколки.

 – Как же больно чувствовать себя беспомощной! – звучит тот же голос, но яснее, ближе. Теперь уже не перепутать его с собственными мыслями. – Как больно опаздывать… Но ещё больнее уйти и не сказать слов, которые должны быть сказаны. Не дожить!

 Говорит Эвани Тайлер – сейчас я понимаю это совершенно отчётливо, но вижу лишь тусклый абрис. Воспоминания расцветают внутри меня, как огненные цветы, как пожар – неудержимая и яростная стихия.

 Эвани здесь; мне хочется поговорить с ней о многом, но получается только вымолвить:

 – Прости… Я не успела, я…

 – Это я поспешила, – говорит она и будто бы улыбается. – Как ты только что. Но сейчас хотя бы можно ещё всё исправить.

 Она поднимает руку, для того, кажется, чтобы дотянуться, обнять… но в следующую минуту отталкивает меня, резко и сильно, не оставляя места для сомнений и колебаний.

 В этот момент я вижу её очень чётко.

 Эвани плачет.

 Плачет – но и улыбается в то же время.

 А я проваливаюсь сквозь темноту, вспоминая и осознавая всё больше, пока не понимаю, что нужно сделать. Крепко зажмуриваюсь; мысленно нащупываю путь, вернее, представляю цель – найти Кеннета, пока не поздно… А когда открываю глаза снова, то уже никуда не падаю.

 Тьма чуть рассеялась. Теперь это просто зыбкая летняя ночь, словно бы где-то за городом. Горизонт не то ещё не погас до конца, не то начал уже разгораться, и позади меня – бесконечное море серебристой травы, чуть колеблющейся на ветру, над головой – звёздное небо, а впереди – тёмный лес.

 Там, в лесу, на седых мхах под деревьями лежат крошки, леденцы и бусины. Они мягко сияют, точно источая лунный свет – длинная-длинная цепочка огоньков, уходящая глубоко в чащу.

 Я точно знаю, что это ловушка; но Кеннет где-то там, а значит, нужно идти.

 Неудобные юбки превращаются в охотничий костюм, как на картине в зелёной гостиной; туфли на каблуках – в мягкие сапоги. На поясе у меня сумка, а в сумке – отцовский револьвер.

 Не настоящий, разумеется.

 Но так спокойнее.

 Я взвожу курок – и ступаю под сень деревьев.

 Лес тёмен, велик и страшен. Он смердит глубоким подземельем, сырым склепом, куда не проникает ни единого солнечного луча, смертью, тленом и забвением… Так его видит тот, кто здесь чужак – и враг.

 Иду – и представляю, каким мог быть лес на самом деле.

 Сейчас; тысячу лет назад.

 В настоящем, живом лесу никогда не бывает такой тишины. Там шумит ветер в кронах и перекликаются птицы, журчат в оврагах ручьи, иногда слышно тявканье лисицы или писк мыши. Летней ночью воздух пьянит; он полон ароматом цветов – таволга, ромашка, луговая герань, мышиный горошек, дербенник и ещё многие-многие, чьих названий я даже не знаю. Запах и медовый, и терпкий, с щекочущей нос пыльцой… Уже поспевает земляника, а ежевичник в россыпи мелких зелёных ягод, которые дозреют лишь к осени. От низин пахнет мхом и крапивой, от взгорков – полынью, и горько, и свежо. Издали тянет дымом. Где-то горят костры, я знаю, и искры взмывают в иссиня-чёрное небо, и звучат голоса, и дудочка поёт, и гудят струны, и гулко, упруго откликаются на удар ладонью барабаны, обтянутые кожей…

 Но то в настоящем лесу, а этот мёртв и тих.

 Насколько спокойней и проще было бы идти здесь вместе с кем-то, кто прикроет спину и сумеет защитить… Я вспоминаю о Лайзо – и меня бросает в жар, а следом тут же в холод, и колени ослабевают.

 Опасно.

 Отчего-то кажется, что звать его ни за что нельзя; если позову – случится что-то плохое.

 Вместо этого я представляю, что бок о бок со мной идёт леди Милдред. У неё ясный взгляд путешественницы, и её не пугает ни чаща, ни отсутствие тропинки, спина прямая, а шаг твёрд… Когда я думаю о леди Милдред, то вокруг становится ещё светлее, словно пробиваются сквозь густую листву лунные лучи. И это напоминает мне почему-то о Сэране, о том, как он изображён на картине Нингена – попирающим змею, а значит, с ним никакие ядовитые твари не страшны.

 Представляю, как он наступает на Валха, принявшего облик гадюки, и становится смешно.

 Я чуть прикрываю глаза и воображаю, что рядом идёт Зельда с её талисманами и едкими присказками; Джула отчего-то представляю тоже – пылающего, страшного, но всё-таки не чужого, своего… Пытаюсь представить рядом отца или мать, но их облик размывается и ускользает, и вместо них возникает вдруг Дженнет Блэк.

 Она улыбается, а потом подносит палец к губам – и указывает взглядом в сторону.

 Это предупреждение.

 Замедляю шаг; внимательно оглядываю тёмные заросли – и только потому замечаю там движение.

 Кто-то идёт следом за мной.

 Походка пружинистая, беззвучная. И плавная – словно река перекатывается через пороги, естественно и легко… Изредка можно уловить отблеск в глазах, когда ветви над головой размыкаются. Огоньки блестят невысоко, на уровне груди – значит, меня преследует зверь, не человек.

 Берусь за револьвер поудобнее.

 Напряжение возрастает. Я ускоряю шаг – и тень в зарослях движется быстрее. Иногда она мелькает справа, иногда – слева; похоже, что иногда пересекает тропинку у меня за спиной, но подловить её в этот момент не получается… Плечи каменеют; пальцы сводит. Я мысленно готовлюсь к тому, что в любой момент нечто жуткое, огромное, зубастое бросится из засады…

 …и совершенно не ожидаю того, что тварь, всласть измотав меня ожиданием, просто выйдет на тропинку и перегородит её.

 Это огромный серый волк.

 Он наклоняет голову, скалится. Зубы – с палец величиной; глаза – два жёлтых фонаря. Он взрывает землю лапой, напружинивается, готовясь напасть…

 Но у меня есть револьвер, а цель слишком большая, чтобы промахнуться.

 Бах, бах, бах… К счастью, во сне никогда не кончаются пули.

 Волк успевает дёрнуться в мою сторону, но не прыгнуть, а затем тяжело заваливается на бок. Он падает настолько гротескно, очевидно мёртвым, что так и хочется подойти, проверить – а правда ли?

 Обвожу взглядом тёмный, тихий, неживой лес и говорю:

 – Попробуй выйти сам, если не боишься.

 Но лес, конечно, молчит – и тот, кто его создал, тоже.

 Постепенно крошек и бусин становится меньше. Моя путеводная нить словно бы истончается… Тоже тревожный знак, и сейчас я понимаю вполне ясно, что он означает: у Кеннета осталось не так много сил, а значит, и времени.

 Ускоряю шаг; затем перехожу на бег.

 Наверное, я с самого детства столько не бегала.

 Мир вокруг тоже становится несоразмерно большим, как в детстве, и угрожающим, как в кошмарном сне. Деревья-исполины; обычные коряги, которые норовят то голову поднять и зашипеть, то лапой вцепиться в подол… Вспоминать, что у меня не платье, а удобный мужской костюм, с каждым разом всё труднее; а если я и вспоминаю, то ноги начинает путать не подол, а сухая трава, крепкая, как верёвки. И снова мелькают звериные силуэты по сторонам, в зарослях, и зловеще сверкают жёлтые глаза, и клацают зубы.

 Волков, наверно, уже целая стая.

 От всех не отстреляться.

 «Должен быть выход, – думаю я, прижимая руку к груди, и нащупываю батистовый мешочек с камнем-талисманом от Лайзо. – Должен быть!»

 Когда на пути возникает хибара – спасибо, что не сложенная из пряников – я почти не удивляюсь. Взбегаю по ступеням, дёргаю на себя дверь, влетаю внутрь и захлопываю за собой, отсекая лес…

 Становится очень тихо.

 Обстановка бедна: сундук с откинутой крышкой, лавка, печь и стол. В сундуке – череп и кости; на столе – треснутая глиняная миска. Не хватает, пожалуй, только ведьмы-старухи, и, стоит об этом подумать, я вижу её, чёрную, как ночь, с мелкими-мелкими седыми кудрями.

 Абени?

 Она закрывает глаза – а потом указывает на печь, и почти сразу же исчезает, развеявшись, как дым. Дымом теперь и пахнет, горьким и густым, какой бывает, если в духовке что-то сгорит.

 По полу рассыпаны бусины и хлебные крошки – как попало, словно кто-то бросил не глядя целую горсть.

 Что ж, сказки я тоже читала, а потому догадываюсь, что делать дальше.

 Задвижку на печи удаётся отодвинуть одним рывком, а за ней… За ней, конечно же, огонь, обжигающий, голодный, безжалостный. Он гудит; он вылизывает каменный зев печи, и угли шевелятся, как живые, рассыпаются в пепел, а из-под пепла тут же показывается новый чурбак, словно только что вырубленный. От нестерпимого жара кора иссыхает и лопается, древесина чернеет, обращалась в уголь, огонь гудит, едва ли не вырываясь из печи – и всё повторяется вновь, по кругу.

 – Это сон, – говорю я тихо. И повторяю снова, стараясь прочувствовать каждое слово, осознать, поверить: – Всё это просто сон.

 …трудней сделать первый шаг и не сгореть.

 Пламя бросается мне навстречу, обхватывает, забивается в уши и в рот, но боли нет, есть только свет, мельтешение и пугающий, но безвредный гул. А потом я долго пробираюсь по туннелю – иногда иду, согнувшись в три погибели, иногда ползу на коленях. Огонь угас; осталась только жирная чёрная сажа, пачкающая ладони.

 Порой на пути мне попадается бусинка или крошка хлеба.

 Кеннет где-то там, дальше; я не помню уже, откуда ушла, но точно знаю, что надо идти вперёд.

 Силы постепенно убывают. Та ярость, что гнала меня, угасла, словно я расстреляла её всю в того волка вместо патронов. Даже нетерпение и страх куда-то делись, точно сгорели… Бесконечная чернота туннеля угнетает; у него будто бы нет конца.

 – Что без конца, без края? – бормочу под нос и обессиленно утыкаюсь в собственные руки, сложенные крестом. А потом отвечаю сама себе: – У круга. Я хожу по кругу.

 Хожу по кругу – по тому же самому, где бродила леди Милдред: поторопиться, чтоб спасти, но опоздать, отчаяться, узреть новую опасность, поспешить снова. До изнеможения; до самой смерти. Я нахожу вслепую камешек, который дал мне Лайзо, и сжимаю сквозь тонкую ткань.

 Это придаёт сил.

 – Нет никакого туннеля, – выдыхаю в скрещенные руки и медленно выпрямляюсь, с усилием. Так, как если бы и впрямь поднимала на своих плечах целую гору. – Это просто сон. Сон.

 …да, сон, пусть и пропитанный чужим страхом, отчаянием и почему-то чувством вины. А потому он поддаётся моей воле, постепенно, неохотно. Тьма редеет; воздух становится свежее. Издали слышится шум, такой тихий, что его толком не различить, и я, стремясь придать форму сну, вспоминаю другие загадки из сказок:

 – Что бежит без рук, без ног? Это река, река.

 И затем:

 – Чем уже, тем опасней – что? Это мост, мост.

 И появляется из небытия река, над ней – узкая деревянная перемычка без перил. Я иду вперёд и вперёд; в руке у меня теперь вместо револьвера фонарь, вроде того, что держала Юджиния, когда ждала на пороге особняка. Свет его то золотой, то изумрудно-зелёный, то нежно-розовый, как зимний рассвет… За мостом расстилается сад, а в самом сердце сада – стеклянный сундук… Нет, гроб.

 В гробу лежит Кеннет, свернувшись в клубок, и плачет взахлёб.

 – Потерял, – повторяет он. – Потерял!

 Не потерял, а потерялся, думаю я, а сама подхожу ближе и спрашиваю:

 – Что потерял?

 Он испуганно затихает, потом садится, размазывая слёзы по лицу. Во сне он младше, чем наяву, и меньше, но волосы у него такие же, рыжевато-каштановые, а черты лица крупные. Говорят, что Кеннет похож на своего отца, в отличие от Чарли, хрупкого и светловолосого; а Юджи как-то обмолвилась, что он завидует брату, потому что тоже хочет походить на единственного воспитателя и кумира – на Клэра.

 Самое смешное, что Клэр, насколько я знаю, не отказался бы стать повыше и выглядеть помужественнее.

 – Красивый узелок, – говорит наконец Кеннет, по-прежнему избегая на меня смотреть. Луны не видно, а вот лунный свет есть – он появляется словно ниоткуда и окутывает мальчика. – Надо было его сохранить, а я потерял… Теперь домой нельзя.

 Сердце у меня сжимается.

 Я хочу ему сказать, что он глупый, что он не умеет отличать важное от неважного и заставляет нас беспокоиться о нём, что «красивый узелок» был нужен только для того, чтобы всё это вообще не случилось… Словом, во мне говорит страх – и облегчение, потому что самого ужасного пока не произошло.

 А потому я беру себя в руки, улыбаюсь и мягко отвечаю:

 – Узелок уже нашли. Всё в порядке, можно возвращаться. Ужин почти готов, мы ждём только тебя… – и добавляю серьёзно: – Но если ты не голоден, то можешь просто выпить ванильного молока с булочкой.

 Кеннет вскидывает голову – и часто-часто моргает, как спросонья.

 – Я хочу! Я ничего не ел с утра, только яблоко… кха… кха-кха…

 Внезапно он начинает кашлять, задыхаясь, и бледнеет до синевы, и это ввергает меня в ужас. Он подавился? В памяти мелькают обрывки смутных знаний: надо то ли куда-то надавить, то ли где-то постучать… Я беспомощно встряхиваю Кеннета за плечи, и голова у него болтается из стороны в сторону.

 «Я только всё порчу, – мелькает мысль. – Я сама ничего не умею, я…»

 – Не было никакого яблока! – выкрикиваю в отчаянии. – Это сон!

 …если у меня и есть некая скрытая сила, то в этот возглас я вкладываю её всю – и обмякаю. Но Кеннет перестаёт содрогаться от кашля; он смотрит тёмными глазами и спрашивает:

 – Сон?

 – Конечно, – выдыхаю я, вымученно улыбаясь. И щёлкаю его по лбу: – Просыпайся.

 Кеннет исчезает.

 Глубоко-глубоко внутри я уже знаю, что всё хорошо, что мы справились… что он справился и вернулся назад. Осталась самая малость: вернуться теперь и мне. Совсем не сложно, нужно лишь открыть глаза и очутиться там, а не здесь, в бесконечном сне, который изменяется, но никак не кончается.

 Сейчас я проснусь.

 Сейчас проснусь, да, только сперва немного отдохну…

 В какой-то момент появляется рука, чёрная, не по-женски сильная, и пихает меня в плечо. Я заваливаюсь вбок, вбок – прямо в хрустальный гроб.

 С щёлканьем опускается крышка.

 Ловушка захлопывается.

 – Это сон, – шепчу беззвучно, упираясь ладонями в холодный хрусталь. – Просто сон.

 Но на сей раз волшебные слова не срабатывают, потому что это, увы, не просто сон, а ещё и чужая злая воля. Валх хорошо усвоил прошлые ошибки: он не показывается лично и не подходит лично…

 Зачем, если можно заманить меня и запереть?

 Всё исчезает постепенно. Сперва звук – горло саднит, а голоса нет; потом свет. Всюду та же темнота, что была вначале, нет, даже хуже, черней. Некоторое время я ещё ощущаю прохладу хрусталя и его острые грани, боль в ладонях и в коленях, а потом чувства умолкают, да и само время исчезает тоже.

 Может, я кричу.

 Может, пытаюсь бороться.

 «Это сон, – повторяю и повторяю без конца. – Это сон, сон…»

 Если одно и то же слово сказать много-много раз, то оно лишится смысла, превратится в набор букв и звуков. А здесь нет ни того, ни другого, и потому слово просто исчезает, а с ним и надежда на спасение. Чтобы сделать шаг, нужно оттолкнуться, здесь же отталкиваться не от чего…

 …иногда мне кажется, что и меня самой нет.

 Меня нет.

 Может быть, именно это смерть?

 Она ощущается так?

 Как будто… ничто?

 Я почти исчезаю, когда чувствую вдруг слабое жжение чуть ниже шеи, в ямке между ключицами. Боль отрезвляет – по крайней мере, не даёт раствориться в небытии, а ещё… ещё напоминает мне о важном.

 «Лайзо, – думаю я. И представляю, как сжимаю в ладони красный камешек, блестящий и тёмный, как застывшая кровь. – Лайзо, если ты слышишь, помоги».

 Сначала не происходит ничего, а потом во тьме вдруг появляются оттенки и текстура, как в грозовых тучах. Облака клубятся; фронт находит на фронт, сталкивается, а потом…

 Вспышка!

 Хрустальная крышка раскалывается надвое, и я распахиваю глаза. Вокруг всё тот же сад – мёртвые ветви, скрюченные стволы, опавшая листва на земле. Вот только тьма разорвана в клочья светом от фонаря, тёплым, медовым… Лайзо держит этот фонарь, а свободную руку протягивает мне, чтобы помочь выбраться из гроба.

 А я понимаю, что лицо у меня мокрое от слёз и губы дрожат.

 – Ты живая, – говорит он и мягко тянет за руку. Волосы у него переплетены с лентами и шнурками, убраны в куцую косицу; одежда странная, не то охотничий костюм, не то бродяжьи обноски, и к поясу приторочен кожаный мешок, а из него капает кровь, масляно-густая, с запахом металла. – Ты живая, а воспоминания эти не твои, а его. Это он лежит не пойми где, ни жив ни мёртв… Прости, что не пришёл раньше.

 – Я… я не звала, – с трудом размыкаю я губы.

 Не голос – хрип.

 – Да и мне не до того было, – соглашается Лайзо и смотрит куда-то в сторону; не на сад даже, а сквозь сад. – Ну и странно получается: я вроде бы и точно знаю, что делать, потому что Перро меня научили. Но всё в первый раз, всё незнакомо.

 Он говорит не о том, что вокруг нас… получается, о том, что происходит в реальном мире?

 Где он сейчас на самом деле?

 Мне становится страшно.

 Молния вспыхивает снова, и на сей раз раскалывается не хрустальный ящик, а весь мир – на две части, и в каждой части свой бой.

 …вижу Лайзо в кабине самолёта, холодной и тесной. Всюду небо, и ночная тьма, и клубящиеся тучи; грозовые разряды отражаются в гладких блестящих боках. Один дирижабль, два, три… Какие огромные!

 …вижу Лайзо здесь, посреди мёртвых деревьев. Он резко оборачивается, заслоняя меня от удара, и фонарь лопается. За рядами чёрных яблонь – быстро перемещающийся силуэт, изменчивый и страшный. То это огромный волк с пылающими глазами, то высокий мужчина в старомодном сюртуке, седой и тощий, как жердь… Валх.

 Всё-таки Валх.

 …самолёт закладывает петлю. Дирижабль уничтожить не так сложно – обогнать его, неповоротливого, сбросить заряд. Но куда сложней не погибнуть притом самому, зайти так, чтоб не попасть в облако жаркого пламени… взрыва?

 Двигатель ревёт.

 Лайзо на мгновение прикрывает глаза, и потому промахивается.

 …зато он попадает в цель здесь. Взмах рукой – и осколки фонаря разлетаются далеко-далеко. Занимается огонь – неестественно быстро, и вот уже половина сада охвачена жаркими всполохами. Валх мечется там, в огне, и от ног его разбегаются тени, острые, как клинки.

 Каждый такой клинок – заклинание.

 …новый вираж – и наконец успех. Гондола сперва проминается, рвётся, как бумажная, а потом её поглощает пламя. Лайзо выворачивает и одновременно задирает штурвал, уходя от взрыва. Смуглое лицо в бисеринках пота; ресницы слиплись от влаги.

 Но один дирижабль уничтожен, осталось ещё два.

 …а вот Валха загнать не так-то просто.

 Я пытаюсь помочь Лайзо, что-то выкрикнуть, приказать мёртвому колдуну, как в прошлый раз, но вместо слова из горла вырывается хрип, а потом меня скручивает надсадным кашлем.

 Зажимаю рот ладонями – а на ладонях кровь.

 Чудовищный волк выскакивает прямо из языков пламени и бросается к Лайзо, а он…

 …он снова выворачивает штурвал, чудом уходя от столкновения. Ему помогает ветер, подталкивает лёгкий самолёт, куда надо, но этого всё равно мало, мало! А дирижабли, как назло, ещё и летят в разные стороны. Бросишься за одним – упустишь другой, и тогда на Бромли обрушатся бомбы. Может, на Смоки Халлоу, где на Эйвоне стоит важный для Аксонии завод; может, на Спэрроу-плейс, где неподалёку не только дом начальника Управления спокойствия, но и штаб.

 И тогда Лайзо решается на риск.

 …он резко разворачивается – так, чтоб подставить под удар бок, и одновременно уходит в сторону. Клацают чудовищные зубы, но тщетно – в пасть к Валху попадает только узорчатый кусок ткани, не то короткий плащ, не то наброшенный на плечи платок. А Лайзо успевает влезть в кожаную сумку – ту самую, из которой сочится кровь – и извлечь тонкую кость.

 Тонкую, но точно не птичью.

 Кость превращается в дудочку, и он начинает играть.

 …ветер отбрасывает пламя взрыва и помогает маленькому самолёту взлететь ещё выше, вскарабкаться на небо. Лайзо дёргает за какой-то рычаг, и двигатель ревёт; винты рассекают воздух. Два дирижабля уничтожены, остался один, но он уже над заливом, а далеко-далеко впереди мерцают огни.

 Там Бромли.

 – Быстрее, ну! – кричит Лайзо, и впервые за долгое время я слышу его голос наяву.

 …а тут за него говорит дудочка. Трели резкие, сердитые, понуждающе, но в то же время весёлые. Пожар разгорается ярче; пламя выгибается, вытягивает жгучие оранжевые языки, и теперь лишь вопрос, что быстрее – тени-клинки Валха или этот огонь.

 Вот только Лайзо, как я точно знаю, умеет драться на ножах, то есть фехтовать, а Валх – вряд ли.

 Огонь оказывается чуть ловчее – впивается в серую шкуру, вгрызается.

 Слышен вой.

 А потом – крик.

 Волк перекатывается по земле, пытаясь сбить пламя, затем прыгает куда-то в сторону, за искривлённую яблоню, а из-за неё появляется уже мужчина, хромающий на одну ногу. Он скидывает на ходу тлеющий сюртук, делает резкий жест – наискосок, словно вспарывает воздух, и ныряет в образовавшуюся дыру. Следом вздымается пламя, жадной упругой волной – но смыкается на пустоте.

 – А, сбежал, – выдыхает Лайзо и вытирает лоб тыльной стороной ладони. – Трус. Ну, главное, что победили… Виржиния?

 Я смотрю на него – и слова не могу вымолвить. Не потому, что всё ещё во власти чар Валха, нет, они исчезли, как исчезает пожираемый пламенем сад.

 Лайзо победил здесь, а там…

 …там ему не хватает совсем чуть-чуть.

 Он торопится; он отвлекается. Бомбу сбрасывает, но расстояние слишком мало.

 Гондола дирижабля раскрывается во все стороны разом, словно распускается огромная алая роза. Самолёт на фоне взрыва кажется совсем маленьким, а потом… потом пламя поглощает его.

 Лайзо недоверчиво смотрит на свои ладони, потом на меня.

 Глаза у него шальные.

 – Прости, – говорит он. – Всё будет хорошо, я…

 И вспыхивает, как бумажная кукла.

 Бездумно, бессмысленно я тянусь к нему – и здесь, и там, далеко, над холодными водами залива, где крошечная искра – самолёт – несётся к водной глади. Протягиваю руки, пытаюсь поймать эту искорку в ладони, удержать, но она проскальзывает между пальцами и с шипением падает в море.

 Страшно.

 Мне очень страшно, и ничего не изменить.

 …Я резко выпрямилась, тяжело дыша.

 Доктора Хэмптона в комнате не оказалось, и Юджинии тоже. Зато была Паола, Эллис – и чуть дальше, у двери, Клэр.

 За окнами занимался рассвет.

 Одежда у меня стала мокрая от испарины, словно после лихорадки.

 Когда я встрепенулась, то первым ко мне кинулся Эллис; лицо у него выглядело очень уставшим и немного безумным.

 – Святые Небеса, Виржиния, наконец-то! Кеннет давно очнулся, а вы… ну и напугали вы нас! – он принуждённо рассмеялся, одновременно наливая из кувшина в стакан воду, а затем протянул его мне. – Я много повидал, уж поверьте. Но когда свет замигал, с полок сами собой посыпались книги, а двери разом распахнулись… Вашему доктору едва не пришлось вызывать доктора! Ну, сейчас он с детьми. Спать никто, как понимаете, не лёг, ну это и понятно… Вам что-то надо?

 Воду я не выпила – вылила в себя, клацая зубами. В голове был туман; в груди болело так, что не вздохнуть.

 Мысли путались.

 – Пожалуйста, оставьте меня одну. Сейчас.

 – О, ну, разумеется, только мы все сначала убедимся, что вы в порядке, а потом вы расскажете, что всё-таки случилось, и…

 Он продолжал говорить; я посмотрела на Клэра исподлобья. Не знаю, что он прочитал в моих глазах, но Эллису после этого даже договорить не дал – ухватил его за воротник и выволок из комнаты силком.

 Паола тревожно оглянулась на меня, но вышла сама.

 А когда затворилась дверь, я подтянула колени к подбородку – по-детски – и, уткнувшись в них, разрыдалась. Беззвучно; давясь слезами и всхлипами.

 Лайзо погиб.

 Лайзо упал с неба, и всё из-за меня.

 Если бы я не позвала его, пока он был в бою, если б он только не отвлёкся…

 Мешочек с амулетом был пуст; на тонком батисте расплылось безобразное пятно.

 Лайзо погиб из-за меня.

 Этого не исправить.

 Я думала, что буду плакать долго, но слёзы иссякли раньше, чем даже солнце окончательно поднялось над горизонтом. В доме было тихо, словно все ходили на цыпочках. Так передвигаются крадучись и шикают друг на друга, если боятся побеспокоить тяжелобольного…

 Или в доме, где лежит покойник.

 В кувшине у изголовья кровати нашлась вода. Я поплескала на руки, потом отёрла лицо; стало полегче, но ненамного. Грудь точно обручем стянуло, не вздохнуть толком; руки тряслись. Стекло в окне треснуло, и ставни перекосились. Подломилась и одна ножка у комода, стоявшего у стены – там Кеннет и Чарли хранили игрушки и памятные вещицы из дома.

 «Надо сказать мистеру Чемберсу, чтобы всё сломанное починили», – подумала я, и к горлу подкатил комок.

 Нет. Не всё можно починить, не всё можно исправить…

 Каждое следующее действие или мысль причиняли только боль, делали хуже. Страшно было надеяться на то, что сон – просто сон, и Лайзо жив, где-то там, далеко, ведь если надежда не оправдается… Попусту надеяться – лишь растягивать агонию.

 Игнорировать случившееся и жить, словно ничего на самом деле не произошло – кощунство.

 Но признать раз и навсегда, что он правда мёртв?..

 Невозможно.

 – Наверное, я всё-таки ещё надеюсь, – губы у меня дрогнули, но улыбнуться так и не получилось. – Значит… значит, надо продолжать.

 В конце концов, Валх не побеждён. Дети – Кеннет, Чарли и Лиам… да и не только они, все мы ещё в опасности. И если всё началось из-за меня, верней, из-за нашей семьи и связи с Алвен, то мой долг – положить этому конец…

 Нет. Не долг.

 Я так хочу.

 Мир вокруг был одновременно ясным до рези в глазах и ускользающим. В точности как после бессонной ночи, хотя я-то, похоже, в отличие от других обитателей особняка, спала беспробудно. Воздух казался свежим и колким; пахло опавшими листьями, а в разрывы туч то и дело показывалось голубое небо, холодное и далёкое.

 Оправив одежду, я глубоко вздохнула, толкнула дверь комнаты… и чуть не юркнула обратно, трусливо пискнув.

 Снаружи, у порога, стоял Джул.

 Вот только выглядел он… немного иначе, да. Словно бы повыше ростом, хотя куда уж больше; волосы багровели, как свежая кровь; глаза казались чёрными, и на секунду померещилось даже, что чернота заполняет их целиком, от века и до века.

 – Я благодарен, – неожиданно сказал он, и я замерла, так и не успев попятиться в комнату. – Клэр сейчас с детьми, он не придёт. Не может отойти. Боится за них. Он их любит.

 Возникла пауза. Я сглотнула и согласилась, чтобы не молчать и не множить неловкость:

 – Да, очень любит. У него доброе сердце, хотя он открывает его не всякому.

 – Всякому, кто нуждается, – непонятно ответил Джул и, слава Небесам, наконец чуть отвёл взгляд. – Я многое могу, но не всё. Тебе понадобится помощь такого, как я, чтобы загнать того, кто охотится за тобой. Я помогу. За всё, что сделано, отплачу. Я умею быть благодарным.

 В горле резко пересохло, и я едва совладала с собой, чтобы невозмутимо склонить голову:

 – Что ж, очень хорошо. Я запомню. И, к слову, не подскажете, где мистер Чемберс?..

 Джул любезно подсказал. И я, воспользовавшись предлогом, спешно ретировалась, даже не попеняв на свойское обращение ко мне и ещё более фамильярное отношение к дяде Клэру.

 …и как только Клэр умудрился пригреть у себя под крылом такое чудовище!

 К счастью, мистер Чемберс выглядел как обычный человек, более того, как человек крайне уставший, измученный и встревоженный, в несвежей одежде и с пробивающейся щетиной. Очевидно, что ему некогда было ни отдохнуть, ни привести себя в порядок. Такая слабость – простая, человеческая, естественная – отчасти вернула мне уверенность. Я отдала указания насчёт завтрака – через час, плотный, разнообразный, но никакой рыбы и других резко пахнущих блюд. Затем попросила, чтобы мне наполнили ванну, а Юджиния приготовила чистую одежду.

 – Только никаких тёмных тонов. Бежевое, лимонное, может, цвета фисташки или серо-голубое, – уточнила я.

 Надевать даже подобие траура было невыносимо.

 Удивительно, однако через час с небольшим мы все действительно собрались за столом, включая даже Кеннета, хотя он старался не отходить далеко от брата. Присоединился к нам за завтраком и Эллис; Мадлен тоже присутствовала – видимо, она вернулась вчера из кофейни уже ближе к полуночи и, по счастью, самое страшное тогда уже было позади. Вернее, так это выглядело со стороны: ведь Кеннет уже проснулся, целый и невредимый, а я…

 У Валтеров особые отношения со снами.

 Справившись с первым шквалом горя и вины, я старалась держаться, как обычно, и ни словом не упоминала о том, что произошло. Да и не было у меня правильных – привычных – слов, чтобы это описать… Эллис, усвоив урок, ни о чём меня не расспрашивал. Мэдди бросала иногда встревоженные взгляды, но и только. Паола держалась безупречно, заботилась о мальчиках и поддерживала непринуждённый разговор.

 И всё равно я чувствовала себя, как в осаждённом городе.

 В конце завтрака принесли газеты; конечно, о ночном налёте на Бромли – неудавшемся – не было ни строчки.

 Тем не менее, жизнь шла своим чередом, к добру или к худу.

 Уже когда мы с Мэдди собирались ехать в кофейню, Клэр перехватил меня на лестнице. Как бы случайно оказался рядом и, когда я неминуемо оступилась, посторонившись слишком резко, поддержал под локоть, одновременно притягивая к себе. Он стоял на ступень выше, глядя снизу вверх; сильное тело фехтовальщика, тяжёлый взгляд человека, многое испытавшего, сжатые в полоску губы…