Текст книги "Кофе и полынь (СИ)"

Автор книги: Софья Ролдугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

ИСТОРИЯ ШЕСТНАДЦАТАЯ:
 Кофе и полынь

Полынь называют «травой памяти», а ещё считают символом печали.

Но разве память и печаль – одно и то же?

Зачастую в трудные времена лишь добрые воспоминания и надежды придают силы, чтобы двигаться дальше. Улыбки близких, занимательные истории, мечты, которым только предстоит сбыться – память хранит всё это… Но иногда она бывает горькой.

Как и полынь.

Забавный факт: из эстрагона, также известного как «драконова полынь», делают освежающий лимонад, который ничуть не горчит. Добавляют «драконову полынь» иногда и в кофе, особенно когда готовят его методом холодного настаивания: засыпают в френч-пресс несколько ложек молотых зёрен, добавляют по вкусу эстрагона и лаванды, а затем заливают обычной водой и оставляют в холодильнике или на леднике на семь-восемь часов.

Такой кофе имеет необычный пряный вкус, освежает в жару и придаёт сил.

А ещё, как говорят, благотворно влияет на память.

Но это не точно.

 Вторая половина лета в Бромли выдалась очень странная – тихая, ровная, но мучительная. Не было ни особенной жары, ни холодных проливных дождей. Изредка город укрывали туманы, и тогда ощущение давящей, оглушительной тишины становилось почти невыносимым.

 Газеты выходили реже.

 Об Алмании сперва писали разнообразно и бурно, однако чем дальше, тем более сдержанными становились статьи… и более однотонными, что ли, словно все тексты правил один и тот же редактор. Я ими, впрочем, не интересовалась. Хватало и других хлопот: сперва пришлось искать нового поставщика шоколада для «Старого гнезда», а потом – о, коварный удар судьбы! – и кофе. Замену мы нашли, пусть и не сразу, а постоянные посетители даже не заметили разницы… Хотя её, безусловно, заметил Георг, о чём не преминул мне доложить.

 Верней, наворчать.

 Не забывала я и о своих намерениях отыскать тело Валха, мёртвого колдуна, и окончательно избавиться от него. Но, увы, ниточек, за которые можно бы ухватиться, было не так и много, да и те зыбкие: вещие сны, обмолвки Абени, редкие записи в дневниках леди Милдред и моей матери. О, записи я изучила все, едва ли не наизусть затвердила! Но тщетно. Удалось лишь узнать, что тело Валха, его главная слабость, находилось где-то в Бромли – ведь иначе, как считала моя мать, мёртвому колдуну не удавалось бы с такой лёгкостью манипулировать людьми в окружении нашей семьи и подстраивать ловушки, одну за другой.

 Но Бромли огромен – и мертвецов здесь, увы, хватает.

 Ближе к концу лета Клэр уговорил меня на несколько недель уехать из города в обновлённый, верней, заново отстроенный фамильный замок Валтеров – вместе с детьми, с Паолой, с Мэдди… и с Эллисом, которому после поимки «Бромлинской Гадюки» не только вручили награду, но и настоятельно рекомендовали на некоторое время удалиться от дел. И немудрено: слишком многие – в том числе и весьма высокопоставленные – лица были замешаны в контрабанде, и кое-кто мог бы попытаться выместить своё недовольство на детективе, прищемившем «Бромлинской Гадюке» хвост.

 И на его невесте.

 Так или иначе, дядя Рэйвен пообещал разобраться с этим, но ему требовалось время, а значит предложение провести неделю-другую на некотором отдалении от Бромли звучало весьма разумно.

 К слову, о дяде Рэйвене…

 О том, что я разорвала помолвку, вскоре, разумеется, стало известно. Сперва об этом много писали, пожалуй, больше даже, чем о войне, однако затем сплетни утихли – разом, как по команде; и не только в газетах, но и в светских салонах. Святые Небеса, даже в кофейне никто – или почти никто – не спрашивал меня о причинах разрыва! Сочувствовали, предлагали помощь, развлекали – да, но не проявляли излишнего любопытства. Вряд ли из врождённой деликатности, скорее, тут сыграла роль грозная репутация дяди Рэйвена. Но я в любом случае радовалась, что не приходится ничего объяснять, во многом потому, что не была готова говорить об этом за пределами семьи… Также как и о том, что Лайзо ушёл – я не читала газет, старалась даже не видеть снов, чтоб ненароком не зацепить взглядом нечто ужасное, какой-нибудь страшный знак.

 …а в самом начале осени мне пришло письмо – маленькое, в потрёпанном конверте, куда была вложена, кроме листка бумаги, и засушенная фиалка.

 Настоящая эмильская фиалка, да.

 Это было послание от Лайзо – и писал он из Марсовии.

 «…поздравь меня, Виржиния, я снова беден, как церковная мышь. В карманах пусто – хотя и не настолько, как считают мои нынешние приятели и тем более командиры. Продажу офицерских патентов запретили ещё лет сорок назад, однако прикупить себе место на службе по-прежнему можно. Только теперь деньги переходят не в казну… Впрочем, это неважно.

 А важно, что я нынче считаюсь офицером.

 У меня в подчинении трое крепких парней, самых неблагонадёжных, каких только можно себе представить. Всех их – как, впрочем, и меня самого – привели на службу мотивы, крайне далёкие от патриотизма… С теми двумя, что мечтают подзаработать и вернуться домой в ореоле почёта и уважения, ещё можно иметь дело, а вот что делать с последним, который пришёл сюда, страдая от неразделённой любви, дабы сложить голову в бою – ума не приложу. Для начала я побился с ним об заклад, что он не сумеет провернуть кое-какую штуку; похоже, что он парень азартный, так что это может и сработать.

 Впрочем, я, кажется, чересчур углубляюсь в детали.

 Наверное, тебе интересно, как мне вообще в голову пришла мысль расстаться с тобою вот так и отправиться туда, где повсюду лишь мрак, смерть, кровь и предательство? Я и сам, пожалуй, не понимаю. Мой отец… Только сейчас, когда я пишу эти строки, я понимаю, что почти ничего не рассказывал тебе о своей семье. Пожалуй, стыдился, а сейчас думаю, что и зря; но так или иначе, всё началось с моего отца, того, который мне отец по крови, с Джеймса: он из рода потомственных вояк, и его старшие братья дослужились до весьма высоких чинов. Он же вынужден был оставить службу, ибо никто ни из его семьи, ни из друзей не принял женитьбы на бродяжке-гипси, пусть и красавице. Как ни приняли ни Тома, когда он родился, ни меня… Единственный, кто продолжал общаться с моим отцом, был его дед – мой, стало быть, прадед. Он сейчас стар, как пень, однако сохранил кое-какие связи, и когда отец пришёл к нему с просьбой – единственной за минувшие тридцать лет – дед откликнулся.

 Сказал, что это не то привет, не то подарок со смертного одра – сущие глупости, он проживёт ещё несколько лет точно.

 Так мне составили протекцию и познакомили с нужными людьми; сотня хайрейнов одному, две – другому, и вот я здесь.

 Признаться откровенно, у меня до последнего оставалась надежда, что заниматься я буду самолётами. Рекомендовали меня как лётчика и механика, и не кто-то, а сами супруги Перро… Однако стоило здешним генералам узнать, что я знаю несколько языков и в Марсовии, пожалуй, сойду за своего, как мне нашли другое занятие. Если я справлюсь с ним, то получу повышение.

 Если же нет…

 Об этом, пожалуй, не будем, но к тебе я обязательно вернусь, так говорят и карты, и руны, и кости. Здравый смысл, правда, твердит иное, но приличному колдуну слушать его – себя не уважать.

 Меня страшит другое.

 Когда я спрашиваю карты и кости о тебе, то колода разлетается, а узор не складывается. Слишком много путей, и враг опасен; он сокрыт в тени, кружит подле тебя, стремясь подловить в минуту слабости… В твоей силе я не сомневаюсь. Но всё же, прошу, будь осторожней: колдуны – уж это я знаю наверняка – частенько действуют чужими руками. И мне хочется сказать: затаись, спрячься…

 Но не буду, потому что именно этого он от тебя и ждёт.

 Не оставляй спину открытой, но всё же ступай с гордо поднятой головой. Не дразни врага попусту, однако и не медли, когда он приготовится ударить – ударь первой, рука у тебя тяжёлая, он, пожалуй, может и не подняться…

 Пусть не ты боишься его, а он тебя.

 Впрочем, зря я пишу; ты и сама, без меня, знаешь, что делать, а мне… мне, наверное, хочется загладить свою вину, хоть так выпросить прощения за то, что я оставил тебя.

 Но так было надо.

 Что же до этого письма, избавься, пожалуйста, от него, как только получишь – я и так написал его против всех правил: мне положено быть тише воды, ниже травы и притворяться уроженцем здешних земель.

 Никогда бы не подумал, что стану так скучать по хорошему кофе – и аксонским туманам.

 Надеюсь увидеть тебя во сне.

 Люблю,

 Л.»

 Когда я дочитала последнюю строчку, то вернулась к началу и снова пробежала письмо глазами; запомнила, сколько смогла, а затем бросила и само послание, и конверт в камин, оставив только сухую фиалку. Дождалась, пока бумага прогорит, тщательно разворошила угли…

 И лишь затем позволила себе заплакать.

 Лайзо был там, в Марсовии, где «повсюду лишь мрак, смерть, кровь и предательство», по его собственным словам; а ведь он никогда не жаловался и не приукрашивал своих несчастий, значит… значит…

 Задумываться об этом, как и о том, что он может не вернуться, было невыносимо. Кажется, только сейчас я осознала – и с необыкновенной остротой – что он далеко. Прежде на первый план выходила другая мысль: Лайзо оставил меня, и именно тогда, когда удалось наконец раскрыть подоплёку смерти моих родителей и подобраться к Валху почти вплотную… Было больно и одиноко. Но всё же здесь я никогда не оставалась по-настоящему одна, а друзья и союзники могли в любой момент протянуть руку помощи. А у Лайзо там, в Марсовии, были только «трое не слишком надёжных парней» – и некое опасное поручение, о котором он не мог поведать даже в общих чертах.

 Впрочем, я понимала примерно, что за приказ ему отдали: любая война всегда – это не только гром пушек, но ещё и противостояние лазутчиков.

 И Лайзо, как никто иной, подходил на эту роль…

 – Леди Виржиния? – робко поскреблась в дверь Юджиния. – Сэр Клэр Черри велел спросить, спуститесь ли вы к ужину… Ох! Вам дурно?

 С некоторым удивлением я осознала, что сижу прижав ладони к лицу – и вид у меня, готова поспорить, не самый здоровый.

 – Ах, нет, всё в порядке, – заставила я себя улыбнуться. – Что-то попало в камин, и в комнату дым нашёл, только и всего. Надо же, ужин готов! Как быстро летит время.

 – Лучше и не скажешь, леди Виржиния, вон, и лето уже миновало – мы его и распробовать не успели, – благоразумно согласилась Юджи, продолжая исподтишка разглядывать моё лицо.

 И немудрено: в наблюдательности ей не откажешь, и мои повадки она знает уж слишком хорошо, чтобы обмануть её такой прямолинейной выдумкой. Однако даже если Юджи и заметит что-то неладное, вряд ли она кому-то расскажет – в отличие от Паолы, докладывающей обо всём маркизу, и прочей прислуги, запуганной Клэром, она служит только мне.

 Право, отрадно это сознавать.

 Ужин шёл спокойно – пока не подали чай, а с ним и вечернюю газету, увы, только позавчерашнюю, ибо до нашей глубокой провинции любые новости добирались с запозданием. Эллис – вот уж кого тяготило пребывание в глуши – вцепился в желтоватую бумагу с такой страстью, что я на месте Мадлен, пожалуй, приревновала бы.

 – Вы только послушайте! «Под мистером Хоупсоном зашаталось кресло»! Что за заголовок! – воскликнул он; от широкого жеста с булочек, лежавших на блюде посередине стола, осыпалась корица, чай в чашках дрогнул, а крышечка чайника скорбно звякнула. – Стоило мне исчезнуть на дюжину дней, и…

 – Мистер Хоупсон пережил ваше, Эллис, присутствие и необходимость постоянно прикрывать вам спину, – прервал его Клэр елейным голосом. – Так что нынешний небольшой скандал, связанный с… – он скосил взгляд на газету. – …с грабежами в доках он переживёт. Тем более что грабежи всё равно не по вашей части, а значит, нет смысла так размахивать над столом газетой. Если не собираетесь дочитывать, передайте мне.

 Мальчики Андервуд-Черри продолжали корпеть над десертом, не обращая ни малейшего внимания на перепалку, так, что даже Паоле не приходилось делать им замечаний. Смирно сидел и Лиам, втайне внимая каждому слову: с некоторых пор его кумиром и образцом для подражания стал дядя Клэр, к вящему ужасу последнего. И только Мадлен живо откликалась на каждую фразу, то округляя глаза, то прижимая ладони к щекам – так, словно смотрела занятное представление в театре, прямо из первого ряда.

 – Обойдётесь, – хмыкнул Эллис и снова азартно зашелестел страницами. Ему-то ежедневные пикировки доставляли только удовольствие, и он даже не думал это скрывать, подчас наоборот, даже поддразнивал Клэра. – О, ну так не интересно, дальше пишут, что «гуси» вышли уже на след банды… Сводки с фронта… Дипломатические танцы… Так, тут про забастовку рабочих, не интересно… «Ширманки» тоже протестуют – ну, в кои-то веки я с ними согласен, сущая глупость – не позволять женщинам учиться врачебному делу из-за «врождённого легкомыслия». Мой приятель Нэйт – самое легкомысленное существо, которое я знаю, однако он вполне освоил науку и теперь зовётся не иначе как доктором Брэдфордом. Если на врача смог выучиться он, то сможет и любая девица… Так, тут ничего интересного… Благотворительный вечер… выставка… снова новости из Алмании… А вот и последняя страница – и некрологи. Ба, знакомое имя! Некий мистер Каннинг, Арчи Канниг. Знаете такого?

 Мне это имя ни о чём не говорило; Клэр же явно его запомнил, но вряд ли с хорошей стороны, потому что сразу же скривился; впрочем, он почти ни о ком не говорил благожелательно.

 – Секретарь сэра Грэнвилля, председателя нижней палаты. Большой любитель бойцовских собак и покера, а также заядлый театрал, – он быстро глянул на меня. – Вот и всё, что можно о нём сказать в приличном обществе. И давно он умер?

 Эллис, который явно собирался ответить остротой, вдруг нахмурился и посерьёзнел.

 – Две недели назад, но пишут об этом только сейчас. Странно… И ещё намекают на некие не вполне приличествующие джентльмену обстоятельства смерти – это в некрологе-то! Либо в «Бромлинских сплетнях» у него имеется личный недоброжелатель, либо дело нечисто.

 – Скорей, второе, – откликнулся Клэр задумчиво. – В подобное время неслучайные люди случайно не умирают, тем более в обстоятельствах, которые препятствуют широкой огласке и отвлекают, собственно, от самого факта смерти… Однако не лучшая тема для беседы за ужином, – поморщился он. – Лучше перелистните страницу назад и огласите результаты последних скачек. У лошадей хотя бы забавные клички.

 Излишняя предосторожность – младшие мальчики по-прежнему усердно расправлялись с пирогом, глядя только в тарелки, а Лиам, предусмотрительно отвернувшись в сторону, весьма талантливо копировал дядины брезгливые гримасы. Счастье, что это видела только я!

 – Ну, скачки отменили, но если вам так уж необходимо услышать нечто забавное…

 Пока Эллис вкратце пересказывал занимательную историю о том, как несколько лет назад прямо перед Королевскими скачками несколько студентов-шутников похитили одного из жокеев, я завладела газетой. По иронии судьбы, она раскрылась именно на некрологах. Мистер Каннинг, тощий мужчина с узким лицом и вислыми бакенбардами, печально смотрел на меня с нечёткой фотографии; коротенькая заметка сообщала, что похороны уже состоялись, а смерть хоть и явилась «в обстоятельствах, которые привели бы в ужас любого джентльмена», но всё же была естественной. Никаких убийств – значит, и никаких расследований, то есть лучший детектив Бромли был обречён коротать время в глуши ещё неделю-другую, покуда уже я сама не начну сходить с ума от скуки и не решу до срока собираться назад, в столицу… Не самая печальная судьба, учитывая местные красоты – и то, что Мэдди, кажется, полюбила гулять с ним по склону холма.

 Когда мы покидали столовую, то газета, изрядно помятая, осталась на столе.

 На мгновение мне почудился влажный красноватый блик на странице некролога – но, думаю, что именно почудился.

 А через несколько дней погода стремительно испортилась.

 Ночью с севера дохнуло не прохладой даже, а самым настоящим сырым холодом. Огромный замок, пусть и обустроенный с учётом новейших достижений прогресса, тут же стал неуютным. Всюду чудились сквозняки, даже там, где их взаправду не было; среди листвы мелькали то здесь, то там золотые пятна, а рябины на склоне холма – в нынешнем году совершенно роскошные – пылали, точно на гнущихся к земле ветках поспели не ягоды, а уголья. Утренние и вечерние прогулки Эллиса и Мэдди делались короче и короче: прятаться от настырного дождя под одним большим зонтом было и романтично, но всё же неудобно. В особенности если учесть, что лишней сменной одежды, а тем более обуви у детектива не водилось, а высыхать ботинки не успевали… Под крышей покоя влюблённым не давали дети – мальчики Андервуд-Черри, с виду смирные, но требующие к себе внимания ежечасно, и Лиам, который на просторах замка, кажется, совершенно одичал.

 А ещё внимания требовал Клэр. Парадоксально, однако он полюбил играть с Эллисом в карты и даже великодушно соглашался обходиться без ставок, лишь бы детектив соблаговолил составить ему компанию… Тот и не возражал, впрочем, и только раз в сердцах бросил, когда мы остались вдвоём:

 – Ему точно нравится меня мучить! То спрашивает, когда я собираюсь добиться повышения по службе, то рассказывает о том, как тяжело содержать семью, то вовсе пугает детьми… Будто я их не видел никогда – вон, целый приют под боком, и содержание их, скажем честно, лет десять по большей части лежало на моих плечах. Что думаете, Виржиния?

 Он расхаживал из стороны в сторону по просторному кабинету, обставленному лишь нынешней весной. Комната немного напоминала ту, другую, в бабушкином особняке, где я вела переписку и в целом занималась делами, но была гораздо просторней, однако же недостаточно просторной, чтобы вместить одного непоседливого, упрямого, беспокойного детектива с пружинящей походкой мальчишки и с проседью в волосах.

 – Что думаю? – не сдержала я улыбку, когда Эллис в последний момент успел развернуться на пятках, едва не врезавшись в стену. – Что мой несносный дядя вовсе не мучает вас, а так проявляет любовь. Уж кому, как не ему, знать о тяготах и опасностях, которые подстерегают мужчину в семейной жизни? Вот он и пытается уберечь своего друга – коим считает вас, без сомнения – от ошибок… Я тоже собираюсь вас немного помучить неприятными вопросами. Скажите, Эллис, когда вы с Мадлен собираетесь сыграть свадьбу?

 Он замер на полушаге, приподняв ногу – и через мгновение поник. Плечи его опустились; медленно – и куда подевалась пружинистая походка? – Эллис пересёк кабинет и сел в кресло напротив моего стола.

 – Мы думали об этом, – тихо сказал он. – И собирались пожениться как можно скорее, быстрей даже, чем позволяют приличия, скажем, в конце лета… Но сперва Фрэнсис Марсден, а потом война; Лайзо исчез неизвестно куда, вы расторгли помолвку – до радостей ли? Мы с Мэдди решили подождать. Хотя бы до весны, а там… а там, надеюсь, будет чуть больше тепла и света.

 Вряд ли его смущала погода. Но я понимала, что он имел в виду, и потому кивнула:

 – Весной и вправду проще найти цветы, достойные венка и букета невесты для Мадлен. А вы, Эллис, может, к тому времени научитесь отвечать на вопросы дяди Клэра – или хотя бы говорить ему прямо, чтоб он не лез не в своё дело, ибо ваш семейный очаг – только ваша забота. И немного моя, потому что я собираюсь подарить вам с Мадлен дом. Где бы вы хотели жить?

 Лицо у Эллиса вытянулось; он явно хотел что-то сказать, но только хватал воздух ртом, а потом, совладав с чувствами, выбранил меня, ничего не ответив по существу. Так фрегат благих намерений разбился о рифы действительности.

 Но меня это не смущало, право.

 И Валтеры, и Эверсаны неостановимы в своём стремлении творить добро.

 Так или иначе, но больше затягивать мучения – ни детектива, который пытался одновременно прятаться от меня, Клэра и детей, ни свои собственные – я не стала. Мы вернулись в Бромли на исходе второй недели осени. Погода к тому времени, как ни странно, вполне наладилась. По-прежнему было пасмурно; тучи, тяжёлые и рыхлые, нависали так низко, что почти ложились на крыши, и острые пики флюгеров намертво увязали в этом сером месиве, похожем на нечёсаную овечью шерсть. В безветрии, во влажной духоте город казался оцепеневшим… Мне его оцепенение, впрочем, представлялось не безжизненным, а задумчивым. Было не тепло и не холодно – и очень, очень тихо; визгливые гудки клаксонов, шум над рынками и доками, птичьи крики – всё тонуло в тумане и облаках. Улицы выглядели более пустыми, чем обычно, и даже газетчики не оглашали скандальные заголовки на углах.

 Пожалуй, такая меланхоличная тишина была созвучна тому, что я чувствовала.

 Но, хоть и чудилось, что жизнь остановилась, на самом деле она продолжала кипеть. Эллиса похитили у нас прямо на железнодорожном вокзале – и не кто-то, а лично мистер Хоупсон.

 – Городское Управление спокойствия нуждается в вас, мистер Норманн, – важно произнёс он, украдкой вытирая платком испарину со лба и висков, и прерывисто вздохнул. – Причём уже несколько дней. Я велел телеграфировать вам…

 – А я нуждаюсь в завтраке, – дерзко соврал Эллис, который перекусил в поезде не далее чем полчаса назад. – И, боюсь, с вашей телеграммой мы разминулись.

 – До завтрака ли, когда четыре человека в доме Брумов, не считая прислуги… – возвысил было голос мистер Хоупсон, но, покосившись на меня, снова утёр испарину. – Прошу прощения, миледи.

 Извинившись перед нами – и особенно горячо, разумеется, перед Мэдди – Эллис отправился исполнять свой служебный долг, доверив нам заботу о его багаже, одном-единственном тощем саквояже. За вещами вечером явился доктор Брэдфорд; меня он не застал – я всё ещё оставалась в кофейне – и через Паолу велел передавать сердечный привет и слова неизменной благодарности от Дороти Ишервуд, которую в Бромли знали больше под именем Феи Ночи, знаменитой на двух континентах циркачки.

 – Мы немного поговорили с доктором, – добавила Паола, и взгляд её на мгновение подёрнулся мечтательной дымкой. – Могу ошибаться, но, кажется, к весне они с мисс Ишервуд хотят пожениться, уж коли она приняла его предложение.

 – Доктор Брэдфорд так сказал?

 – Нет, но мы поговорили об обручальных кольцах и о том, как различаются свадебные обычаи Аксонии и Романии, а ещё о том, как идут невестам венки из первоцветов…

 Она продолжала рассказывать, а у меня отчего-то вдруг в груди всё похолодело.

 «Весной земля оживает и расцветают цветы, – подумалось вдруг. – Для Мадлен, для мисс Ишервуд, и даже Паола мечтает, кажется, получить букет… А я? На что надеяться мне?»

 Мои сны сейчас не пахли вербеной. В них царила серая тишина и мягкий сумрак – такие же, какие овладели Бромли с начала осени, и никто не мог ответить, изменится ли что-то потом. Весна, без сомнений, должна была наступить в срок… но не для всех.

 Минорные настроения витали и в кофейне.

 Луи ла Рон изрядно поумерил свой полемический пыл и перестал спорить с миссис Скаровски о поэзии и политике. Порой они начинали дебаты на какую-нибудь философскую тему, например, кто глубже зрит в сердцах человеческих, мужчина с его холодным разумом или чуткая от природы женщина, но больше это походило на размышления вслух. Кроме того, каждый будто бы пытался нарочно подыграть оппоненту, и ла Рон охотно соглашался, что умение ясно мыслить не обязательно есть достояние мужчины, и расчётливых женщин хватает, а миссис Скаровски тут же признавала за ним чуткость и внимательность. Не ссорились и леди Клампси с сэром Хоффом – и, что уж совсем удивительно, Георг прекратил пикироваться на кухне с Рене Миреем.

 Но и без споров мы не скучали.

 Каким-то невероятным образом вокруг чудаковатой мисс Дженнет Блэк собралось нечто вроде клуба. Мирей прозвал их «странными леди» со свойственной ему непосредственностью. И впрямь, компания получилась престранная! Самое интересное, что никого из них не смущало ни то, что мисс Блэк зарабатывает на жизнь изготовлением восковых цветов для покойников, ни то, что она несёт чушь без умолку, ни то, что иногда она появляется внезапно, точно из воздуха возникает, и выглядит пугающей в своих чёрных одеждах. О, нет, она стала всеобщей любимицей! В её «клуб» вошла миссис Скаровски, которая привела наконец свою подругу-профессора мисс Кэролайн Смит, гадалка-гипси Флори, в последнее время усердно изучавшая литературу и хорошие манеры, миссис Прюн, Элейн Перро и, к моему изрядному удивлению, леди Клэймор, а также тихая, неразговорчивая леди Чиртон. Как правило, они занимали целиком один из больших столов, раскладывали там карты, разглядывали альбомы по искусству, читали газеты или сообща решали математическую головоломку, принесённую мисс Смит – словом, занимались совершенно разными делами, но всегда увлечённо и оживлённо.

 Порой мне казалось даже, что в этом клубе я лишняя.

 Но задумываться об этом всерьёз было, пожалуй, некогда. Слишком многие хотели перемолвиться со мной словом-другим после долгого перерыва… Аккурат когда Эрвин Калле в красках живописал замысел своего будущего шедевра, дверь в кофейню отворилась и на пороге появилась незнакомка. Светловолосая, с локонами, аккуратно собранными в узел на затылке, облачённая в длинную тёмную юбку и безыскусное, на несколько лет устаревшее пальто, она выглядела слишком скромно для «Старого гнезда», но держалась уверенно.

 И – сразу начала искать меня взглядом.

 Сперва я приняла её за гувернантку и даже попыталась припомнить, не отдавала ли указаний мистеру Спенсеру в конце лета найти помощницу для Паолы, но тут же отбросила эту мысль. Незнакомка же огляделась, высмотрела меня – и зашагала через зал так чеканно и твёрдо, что, право, никто не сумел бы её остановить, даже если бы и захотел.

 Лишь вблизи стало ясно, как она бледна и измождена – так выглядят люди, которые долго не спали и не ели, вынужденные держаться на одной силе воли.

 – Леди Виржиния, – произнесла она мелодичным, приятным голосом. Не спросила, нет, скорей, просто проговорила вслух нечто очевидное… И добавила: – Вы меня не знаете; прощу прощения за дерзость, но… могу я сказать вам пару слов так, чтобы никто не услышал?

 Незнакомка не выглядела так, словно прятала в ридикюле пистолет и собиралась покуситься на мою жизнь, а потому я хоть и удивилась, но всё же пригласила её за ширму, где обычно сидела с Эллисом, и попросила Мэдди подать гостье кофе.

 – Меня зовут Констанс Белл, мисс Белл на службе и Конни для близких людей, – представилась незнакомка, когда мы сели. – Я телефонистка; знаете, когда вы крутите ручку телефонного аппарата, а затем просите соединить с таким-то номером? Так вот, я одна из тех, кто берёт нужный кабель – и соединяет. Возможно, вы даже когда-то слышали мой голос… Три дня назад раздался очень странный звонок, и… и… – она сглотнула, очевидно пытаясь справиться с волнением. И продолжила чуть тише, чем прежде: – И я уверена, что того человека, очень важного человека, который звонил, убили. Да, произошло убийство, и… и, думаю, убийца слышал, как другая телефонистка в тот момент назвала меня «Конни». Мне страшно, леди Виржиния, и я не знаю, что делать, но о вас я читала в газете, и… Вы ведь поможете мне?

 В этот момент, признаюсь, не помешал бы хороший глоток крепкого кофе. Но кофе не было – Мэдди только ушла на кухню. А потому я собрала всю волю в кулак и со спокойной улыбкой ответила:

 – Сама я, боюсь, мало что могу сделать. Но знаю того, кто вам непременно поможет – и не допустит, чтобы вы пострадали. А теперь, мисс Белл, расскажите, пожалуйста, что произошло?

 …В «Старом гнезде» нынче было шумно, пожалуй, даже чересчур. Миссис Скаровски смеялась низким грудным смехом, а Луи ла Рон настойчиво пытался что-то ей втолковать насчёт перьев и шляпок. Щебетала и пташка Дженнет Блэк – как всегда, на одной ноте, но непрестанно перескакивая с темы на тему, по тысяче раз за вечер. На два голоса декламировали марсовийские стихи Эрвин Калле и Элейн Перро, звякали чашки и ложки, гремело что-то на кухне, а над всем этим плыла минорная оперная ария – кажется, полковник Арч добрался до граммофона, как и клялся на днях, со своей излюбленной пластинкой.

 Мисс Белл на мгновение прикрыла глаза, вслушиваясь в окружающие звуки, глубоко вздохнула – и заговорила.

 Начала она издалека.

 – Моя мать была прачкой, – голос у неё немного дрогнул. – Это очень тяжёлый труд; хуже, пожалуй, в её время приходилось только тем бедняжкам, которые работали на спичечной фабрике. Для меня же матушка желала другой судьбы. Хорошей, уважаемой работы, на которой не приходится гнуть спину, которая не уродует руки и лицо, не убивает, в конце концов… И вот появилась телефонная связь. Знаете, поначалу нанимали только мужчин, ведь мужчины умнее, как говорят. Но потом оказалось, что они много ошибаются, часто грубят да и в целом-то не слишком хорошо справляются с делом! – В интонациях у неё проскользнула гордость; не за себя – за всех телефонных девиц Бромли, если не Аксонии. – Меня взяли на службу лишь потому, что голос у меня был приятный, но вот я работаю уже пять лет и ни о чём не жалею. Случаются дни, когда соединений столько, что всё валится из рук. Люди, которые звонят, думают, пожалуй, что мы их ненавидим или что мы некомпетентны! И вот к вечеру, бывает, не расслышишь, с каким номером требует соединить тридцать седьмой – со сто восемьдесят восьмым или со сто семьдесят восьмым; но даже переспросить страшно – клиент решит, что я глупая, раз не могу запомнить пару слов… Случается даже, что хочется к вечеру выдернуть все провода разом, бросить их кучей! Но мы никогда не делаем этого, мэм, – качнула она головой с улыбкой. – Это… не знаю, как объяснить, но словно ты чувствуешь ответственность за маленький кусочек мира, вечная битва с хаосом – простая девушка наедине с распределительным щитом. Да, работа бывает сложной или даже сводящей с ума, но вот такое… то, что произошло, и вообразить невозможно.

 …Смена в тот день, по словам мисс Белл, выдалась не слишком сложная. Соединений было мало. Вдобавок с утра шёл дождь, и оттого постоянно клонило в сон, так, что распределительный щит казался расплывчатым. Разговаривать между собой за работой строго запрещалось, но если девушки замечали, что кто-то из них начинает засыпать или отвлекаться, то старались хлопнуть подругу по плечу или окликнуть.

 Злополучный звонок раздался вечером.

 Ожил кабель, который, как точно знала мисс Белл, относился к особенному дому, к клубу, где собирались исключительно важные джентльмены. Звонил мужчина; голос у него оказался запоминающийся, чрезвычайно низкий.

 «Милая, – сказал мужчина, – соедини-ка меня с двести восемьдесят шестым».