Текст книги "Любимая (СИ)"
Автор книги: София Блейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
– Ничего я не вешал, – злобно сказал Максим. – Ты одолжила у меня десятку зелени и не возвращаешь.
– А у тебя и расписка есть? – я широко улыбнулась. – Или, может, моя подпись, заверенная нотариально? Здешний суд весьма удивится, что ты даешь такие ссуды без залога и банковских гарантий.
Максим уже понял, что погорячился.
– Ладно, в Москве встретимся, – процедил он.
– Лет через десять, – холодно сказала я. – За торговлю людьми здесь меньше не дают.
– Ну ладно, – пожал он плечами, стараясь выглядеть хладнокровно. – Что вам от меня нужно?
– Гдье Брюхо, поц? – вдруг выдал Чарли, и я вспомнила, что он уже много лет работает с русскими и живет с русской девушкой, так что мой родной язык он должен знать намного лучше, чем я – его.
– У них, в таборе, я же говорил, – Максим махнул рукой куда–то себе за спину. На запястье у него сверкнул браслет дорогих часов.
– Кто там есть из русских?
– Румяный и Володя, – сказал Максим, – и еще пара быков, которых я не знаю.
– С ним все в порядке?
– Полчаса назад был жив и здоров.
– Почему ты уехал оттуда?
– У меня дела завтра в Хайфе.
– Брюхо держат насильно?
– Нет…да… – Максим замялся. – Кто его знает? Это не мои проблемы, я не имею к этому никакого отношения.
– Но Володя твой друг и партнер, – сказала я. – Ты знаешь больше, чем говоришь.
– В этом деле я не замешан, понятно? – сквозь зубы сказал он.
– Это ты расскажешь ментам на допросе.
– На хрена им меня допрашивать? Я ничего не нарушал!
Я перевела взгляд на Чарли – тот пожал плечами.
– Ладно, катись отсюда, – сказала я.
Мы ехали дальше в молчании, потому что ночная дорога была намного тяжелее, чем при солнечном свете, и мне не хотелось отвлекать Чарли. Однако мысль о том, что нам предстоит встретиться с кучей враждебных братков и непонятных, но опасных бедуинов, не давала мне покоя, и я решилась открыть рот.
– Чарли, может быть, было бы лучше вызвать полицию, – начала я. – Или каких–нибудь верных людей…
– Слишком долго ждать людей, – отозвался Чарли, – а полицию впутывать мы не должны. Где машина Сани?
– Я не найду в темноте, – сказала я, – она съехала с дороги и ее теперь надо вытаскивать.
– Fuck! – сказал Чарли. – Нам нужно отыскать Саню, прежде, чем соваться туда. Вам двоим вообще лучше бы остаться у его джипа.
– Саня что–нибудь придумает, – сказала Алена сзади.
Трогательно, как она рассчитывает на мужа, подумала я, а мне–то самой на кого опереться? Чем дальше, тем все меньше хотелось мне продолжать этот путь, но ползти назад пешком было еще страшнее. В конце концов, меня ничего не связывало со всеми этими людьми. С некоторым опозданием я подумала, что моя жизнь нужна совсем в другом месте, и бороться за нее, кроме меня, больше некому.
– Stop the car! – крикнула я. – Кажется, то самое место.
Но место оказалось лишь похожим на тот пригорок, с которого мы скатились днем. Я вышла из машины, осмотрелась и вернулась обратно. Чарли курил, стоя у капота, Алена тоже вышла и перетаптывалась с ноги на ногу – будто бы боялась, что в ее босоножки заползет змея или тарантул.
– Мы уже проехали, или то место впереди? – спросил Чарли.
– Не знаю, ничего не разобрать в темени, – ответила я, поднимая голову. – Даже луны не видно.
Лишь яркая звездная россыпь мерцала над нами, но мириады удаленных светил почти не делали виднее местность вокруг нас.
– Едем дальше? – спросил Чарли. – Или боитесь?
– Едем! – сразу ответила Алена, и я решила, что такая женщина заслуживает по меньшей мере уважения.
– На этой дороге двум машинам не разъехаться, – подумала я вслух и перешла на английский. – Наши фары видны издалека. Если мы доберемся до цели, нас там уже будут встречать. Не самая умная затея… Лучше вернуться, вызвать верных людей и дождаться их. К тому же мне неясна роль бедуинов – вряд ли Володя замыслил бы свою комбинацию, не договорившись с ними.
– Я их знаю, – сказал Чарли, но его тон никак не выразил, что он думает о кочевниках.
– На них можно положиться? – спросила я.
– Полагаться можно только на себя, – ответил толстяк.
Будто бы я этого всегда не знала!
– Fucking bastards! – окурок прочертил в темноте дугу и рассыпался искрами на камнях. Чарли по-видимому испытывал чувства, схожие с моими.
Молчание вновь сгустилось над нами, я выдумывала аргументы, способные повлиять на моряка, чтобы тот принял нужное мне решение.
– Машина! – вдруг крикнула Алена. – Кажется, едет сюда.
– Забирайтесь в джип, – судя по голосу, Чарли занервничал.
– Здесь практически никто не ездит, – сказала я, усаживаясь. Далекие огни фар приближались, я со страхом вспомнила, как днем дважды пряталась в камнях у обочины – определенно, на этой грунтовой дороге могли появиться наши недруги.
Чарли включил передачу и мы поехали вперед. Я поняла, что это правильный поступок – ведь иначе мы сразу покажем неизвестному водителю свой страх.
– Документы при вас? – напряженным голосом спросил Чарли.
– Да, конечно, – отозвалась Алена.
– Да, – сказала я, проверив на всякий случай карман своих шорт. – А что такое?
– Это армия, – коротко бросил Чарли, притормаживая.
Ну да, спохватилась я мысленно, неужели в приграничной зоне не найдется каких–нибудь патрулей? Глупо предполагать, что маленькая страна с большой армией отдаст на откуп каким–то бандитам даже крошечный плацдарм.
Армейский патрульный джип с желтыми фарами и ярким прожектором на крыше остановился в нескольких метрах от нас. Чарли непринужденно выбрался с водительского места и направился к военной машине, громко говоря что–то на иврите. Спустя несколько секунд рядом с ним оказались двое солдат, или, может быть, солдат и офицер – израильских знаков различия я не знала.
– О чем они говорят? – шепотом спросила я Алену – водительскую дверь Чарли оставил распахнутой, и до нас доносились обрывки разговора.
– Тихо, – шепнула Алена.
Она наклонилась вперед, прислушиваясь. Мне ничего не оставалось делать, как только ждать. Наконец, Алена улыбнулась, и откинулась назад.
– Здорово! – сказала она.
– Что?
– Чарли сказал, что наши друзья заблудились в этих местах, и, наверное, находятся у бедуинов. Он попросил солдат проехать с нами и те, кажется, согласны… Хорошее дело – клановое сознание.
– У военных или у евреев?
– У военных евреев, – она тихонько рассмеялась, и у меня с души свалился изрядный камень.
Вернувшийся Чарли тоже выглядел довольным. Армейская машина осторожно развернулась перед нами на узкой дороге и, поднимая облака пыли, двинулась вперед.
Стоянка кочевников была уже довольно близко, и через минут десять езды по серпантину я разглядела приземистые шатры и даже пару-тройку верблюдов, лежавших весьма живописно неподалеку. Пара-тройка худых собак выползла откуда–то из мрака и облаяла подъехавшие машины, но как–то без энтузиазма, просто отмечаясь для порядка. Люди тоже здесь были – двое темных силуэтов скользнули к шатрам, желая подольше оставаться незамеченными, но яркий прожектор выхватил их у ночи, и тут же раздались голоса. Дальше события происходили так быстро, что я не рискну утверждать, будто все запомнила в точности.
Чарли выскочил из машины и начал что–то кричать, потом раздался голос кого–то их армейских, усиленный мегафоном. К нам из ночного сумрака выскочил Саня, весь перепачканный, но со счастливым лицом. Алена бросилась к нему и они стали обниматься, будто не виделись много лет. Я смотрела на них и не заметила, как малолюдное, казалось бы, стойбище вдруг заполнилось народом. Зрители, несомненно, были бедуинами: не киношными, в бурнусах и с кривыми ятаганами, а самыми обычными, которых мне доводилось видеть в качестве клиентов на работе, одетых чаще всего в джинсы и рубашки. Они разговаривали с солдатами без всякого почтения, видимо, возмущались вторжением на свою исконную территорию.
Чарли был поглощен беседой с одним из кочевников, по жестикуляции и громким голосам я догадывалась, что им есть, о чем спорить, но со стороны оба выглядели, как торговцы на восточном базаре. Впрочем, эти края были в чем–то всегда сродни базару, а значит, беспокоиться было не о чем.
Я не заметила, как Саня оторвался от Алены, но в следующий момент увидела его рядом с Володей – этот тоже появился невесть откуда, и весь его вид излучал угрозу и страх. Он огрызался, как загнанный в угол хищник, Саня наступал, и сквозь гул иноземной речи я расслышала великолепный русский мат. Полог шатра откинулся, и оттуда появился собственной персоной Брюхо, а за ним высунулся еще один персонаж, которого, я тоже видела когда–то прежде – высокий широкоплечий мужчина славянского типа. Брюхо крикнул что–то Сане, и тот попятился от Володи, хотя секунду назад, похоже, готов был с ним сцепиться. Брюхо стал прощаться с высоким, а Саня, сказав что–то напоследок Володе, сделал характерный жест, обводя пальцем вокруг шеи.
Чарли уже стоял рядом с нашим джипом и говорил что–то военному, видимо, старшему группы солдат. Я разобрала слова «друзья, наши друзья» и поняла, что все стороны не желают открывать при военных свои подлинные взаимоотношения. Это меня вполне устраивало, и я улыбнулась, глядя, как собеседник Чарли таращится на Алену, чья холеная внешность и впрямь была чем–то необычным в этом полудиком пейзаже. Я перебралась на заднее сидение, вполне довольная своей ролью серой мышки, как вдруг от шатра донеслись громкие удары и крики – Саня с Володей все–таки вцепились друг в друга и повалились оба на землю под крики развеселившейся толпы. Солдаты, поначалу немного опешив, откатились к своему транспорту, их мегафон разразился звуками, заглушающими все остальное, но я заметила, как автоматы в их руках приняли горизонтальное положение, а бедуины своими спинами образовали круг, внутри которого происходило самое интересное. В какой–то момент я разобрала, что дерущихся почему–то стало трое, а не двое, как было вначале, а потом высокий тип тоже подскочил к ним и заорал, заглушая даже армейский мегафон:
– Вы на голову ебанулись, придурки! – услышала я. – Потом разберетесь! Атас!
Постепенно ему удалось растащить драчунов, и я увидела, что Саня ковыляет в нашем направлении, а Володя и еще один белобрысый тип отходят к шатру. Брюхо в это время вступил в разговор с офицером, и, судя по его жестикуляции, я поняла, что он объясняет, будто дерущиеся пьяны и ничего серьезного не произошло. До меня несколько раз донеслось слово «миштара», обозначающее на иврите полицию.
Я уже давно поняла, что в этой стране «миштарой» можно утихомирить любую ситуацию, но это не значило, что мы могли бы почувствовать себя в безопасности, не окажись на нашем пути армейского патруля.
Так мы и возвращались обратно к Эйлатской трассе – позади пылящего джипа цвета хаки. Брюхо сидел рядом с Чарли, а я устроилась в уголке позади, рядом с воркующими Аленой и Саней. Тихий разговор Брюха и Чарли едва доносился сквозь музыку из четырех динамиков, и я почти уже уснула, когда голос Алены вернул меня к действительности.
– Вставай Аня, пошли ужинать, – Алена непринужденно улыбалась. Вокруг раскинулись эйлатские огни, а мы остановились у ярко освещенного рыбного ресторана.
Я даже не заметила, когда мы расстались с нашим военным эскортом, и сейчас только ощутила себя в таком безопасном и уютном покое, что единственным моим желанием было сохранить это чувство подольше.
За столиком в почти пустом по ночному времени зале Саня рассказал, как он к сумеркам добрел до бедуинского стана и, некоторое время понаблюдав из–за камней, решил объявить о своем присутствии. Он двинулся к шатрам небрежной походкой человека, уверенного в себе, и навстречу ему вышли двое бедуинов с собакой.
Поначалу они не хотели вести его к русским, но скрывать их присутствие тоже было бы глупо – джип и «БМВ» стояли вблизи шатров, и Саня заявил, что знает, кому они принадлежат. В принципе, это могли быть и машины кочевников, но он угадал, вскоре оказавшись в одном из шатров, где вовсю шли терки, которым уместнее было бы происходить где–то намного севернее по широте.
– Меня должны были убить еще вчера, – просто сказал Брюхо, отпивая белое вино из бокала. – Вольдемар прошляпил подходящий момент, и я понял, что Кореец еще не готов. Потом пришлось напомнить ему, что со мной выгоднее дружить, чем враждовать. В конце Кореец назвал Селю сявкой и предателем, и нас осталось двое против четверых.
– Кореец – это тот здоровый? – поинтересовалась я.
– Да, авторитетный вообще–то бандит, но при этом бедный, как церковная крыса. Им бы об этом подумать, прежде чем подписывать его за себя. Я–то по-любому больше стою, чем Румяный и Вольдемар вместе взятые…
– И когда я появился, – продолжил Саня со ртом, набитым какой–то местной рыбой, запеченной на гриле, – нас уже было трое против четверых. Макс очканул и свалил, не желая участвовать в чужих разборках, а Селя уехал еще раньше, когда понял, что Кореец в нем не нуждается. Он хотел уйти именно под Корейца, которого считал своим.
– Они и сейчас считают друг друга своими, – вставил Брюхо. – С ними я разберусь в свою очередь. Подумать только, с восьмидесятых я этого дебила поднимал, дал ему все, что ему и не снилось, а он, гад позорный, на меня же и комбину склеил.
– Я давно говорил, что Селя недоволен твоими новыми порядками, – сказал Саня. – А ты от моих слов отмахивался.
– Если такое животное, – задумчиво сказал Брюхо, – было недовольно новшествами, значит, я все делал правильно. И теперь я еще придумал кое–что… – Брюхо задумчиво посмотрел на меня. – Кстати, малышка, твоя история мне оказала неплохую службу. Похоже, тебя ждет за это награда.
– Какая история? – признаться, я снова начала дремать, выпив немного вина, и на слова о награде не обратила внимания.
– А та, где авторитет по прозвищу Хромой ездит на «Брабусе» и заправляет брянскими уголовниками. Представь себе, как оборжался Кореец, близко знакомый с нашим общим другом Климом.
– Ух ты, – обрадовалась я, – не думала, что вы все так хорошо знаете Брянск.
– Я не знаю город Брянск, – улыбнулся фарфоровыми зубами Брюхо, – просто довелось вместе с Климом чалиться, еще при совке. А Кореец, тот ставил своих наперсточников у вас при вокзале, так он во всех областных городах этим занимался. Чистый воровской бизнес, – Брюхо оскалился еще шире. – Правда, не слишком–то прибыльный.
– А чем раньше занимался этот… Вольдемар?
– Он был техником по холодильным установкам, – ответил Брюхо. – Ездил по райцентрам, устанавливал оборудование, ремонтировал… Ему каждый мясокомбинат в республике башлял больше, чем Корейцу перепадало от десятка лохотронщиков. Правда, блатному авторитету это не способствовало.
– Такая хорошая специальность, – вздохнула я. – И что его потянуло в криминал?
– Не понимаешь, – улыбнулся Брюхо. – Ты же все видела с вашей, бабской стороны. Этот бизнес, он сильнее наркотика: движение, девчонки новые каждый раз, деньги, риск… адреналин, тестостерон… все такое.
И я вспомнила, как много лет назад Вадик говорил, что любит свою работу: ночные улицы, ветер приключений, полуголые красотки, пахнущие сексом, нет, он говорил про парфюм… Эти мужики, они все сумасшедшие, подумала я, одного вчера едва не прикончили, но он даже не подумает отказаться от своих занятий, несмотря на деньги, которых ему хватит до конца дней. А тот, второй, стал инвалидом, хотя у него был весь мир и моя любовь впридачу.
Мне вдруг стало так горько, что я едва не расплакалась, но Алена накрыла мою руку своей, я встретилась с ее взглядом и поняла, что мы с ней думаем одинаково. О да, Западу никогда не понять Восток, а мужчине – женщину, но мы, бабы, знаем то, что знаем только мы…
Внезапно в ресторане стало многолюдно: грубые голоса, развязные движения, радость, оттого что самое тяжелое и опасное успело завершиться без их участия, – Витек, Лохматый, Воха, Альбинос, еще какие–то накачанные братки трясли худую ладонь Брюха, угрожали отсутствующим врагам, заботились…
Было видно, что самому виновнику событий вовсе не в кайф общение с этим запоздалым кавалерийским эскадроном. Он отделывался вымученными фразами, немного пренебрежительными, но Брюху явно было наплевать. Сейчас, когда его приближенные собрались вместе, я поняла, что сами по себе эти люди не представляют собой ничего выдающегося. Даже клички таили в себе легкую насмешку: Лохматый был полностью лыс, и даже его белесые ресницы и брови выглядели облезлыми. Что же до Альбиноса, то этот шумный и носатый персонаж зарос черной, как смоль, гривой, и его щетина без разрыва переходила в темную шерсть на спине и груди, торчащую даже из ворота просторной футболки. И в самом деле весело, если вспомнить, что и тощий Брюхо носил погоняло, совершенно противоречащее своей внешности.
– Все, хватит на сегодня, – оборвал, наконец, авторитет бессмысленное словоблудие вокруг недавних событий. – Кто хочет, искупайтесь в море – и назад, в Тель-Авив! А то лавки без присмотра остались.
Я вспомнила эти слова из анекдота про умирающего еврея, который не может смириться с тем, что дети обступили его, ожидая завещания, и никто не думает о самом главном – бизнесе!
– Блин, столько отмотали сюда на двух машинах, – огорчился Лохматый, – теперь еще четыреста кэмэ назад пилить…
– Не ной, бродяга, – сказал Брюхо отвердевшим голосом. – Будете меняться за рулем. Не хрен вам здесь больше делать, – он махнул рукой, украшенной перстнем Фаберже, будто отгоняя муху. В его глазах, уставленных сквозь очки на меня, читался голод…
Утро подняло легкую рябь на голубом заливе, горы вокруг него тонули в розовой дымке и были прекрасны, как во второй день творения, в номере почти бесшумно работал кондиционер, и Брюхо целовал меня с ног до головы, даже не позволив разбинтовать ступни, чтобы помыться.
Он был похож на робкого мальчика, впервые влюбленного, и я совершенно потерялась от его ласк, потому что я знала, что это совсем другой человек, и не могла понять, где он настоящий. Его близорукий беспомощный взгляд, моя влага на его языке, нежные пальцы, – все это никак не увязывалось с жестким и расчетливым уголовником, каким он без сомнения был для всех, кто его знал.
– Ты так и не расслабилась, – с упреком произнес он, вытягиваясь рядом.
– Для меня было бы проще, если бы ты не заметил, – тихо сказала я. Его чуткость задевала больше, чем обычное хамство клиентов.
И тут я сказала фразу из числа тех, которыми гордилась, неожиданную, способную разбудить что–то потаенное в сердце мужчины.
– Знаешь, – шепнула я, прижимаясь к этому матерому уголовнику, – ты целуешь меня, как девочка. Я даже выразить не могу, как мне нравится…
Не зря я доверилась своей интуиции – Брюхо нисколько не разозлился, а наоборот – прижал меня изо всех сил, и я почувствовала, что его естество напряглось – это через пять минут после финального аккорда. А ведь ему было уже за пятьдесят – все мое тщеславие проститутки торжествовало в этот момент. Я приняла его в себя с воодушевлением настоящей любовницы, и даже испытала нечто, похожее на чувство единения и экстаза, когда он вновь наполнил меня семенем.
– Ты еще не забыла о моем предложении? – спросил он через минуту.
– Каком предложении?
– Родить мне ребеночка.
И я поняла, что есть ракурс, в котором он даже беззащитнее меня.
– Если честно, мне кажется, что у меня не все в порядке… ну, по женским делам.
– Ты же член больничной кассы, – сказал он. – Обследуйся, и тогда продолжим этот разговор.
– Почему именно я?
– Потому, что ты не такая, как другие.
Ну вот, кому не захочется услышать этих слов, лежа в прекрасном пятизвездочном номере? Я от души поцеловала его жесткий рот, окруженный давно не бритой щетиной.
Моя жизнь снова изменилась по возвращении в Тель-Авив. Я наконец–то занялась здоровьем, сдала все мыслимые анализы и, как оно обычно в жизни бывает, обнаружилось, что положение вещей хуже, чем мне бы хотелось, но лучше, чем могло бы быть. А именно, никаких уж очень опасных болезней во мне не завелось, но то, что было, следовало лечить. Самым нехорошим открытием стала эрозия шейки матки, которая делала нежелательной мою дальнейшую работу. Этот недуг практически не обнаружим без медицинских исследований, но делает женщину бесплодной, если за него вовремя не взяться. Ну, я и взялась: стала проходить курс лечения, благо, расположение руководства было на моей стороне.
А вместе с ним и свобода, да такая, что я едва не растерялась: прощайте, рабочие смены, обязательный график, строгая дисциплина! Впервые в жизни я послала все это нафиг, и вдруг обнаружила, что мне самой стало чего–то недоставать… Мой самый суровый надсмотрщик сидел внутри, и я едва умолила его оставить в покое мои нервы, пообещав ему увеличить свое регулярное обязательное чтение на английском.
В один из жарких сентябрьских дней я решилась набрать номер справочной и попросила телефон родителей Вадика – благо, помнила их имена. Автомат продиктовал семь цифр и код – код Иерусалима.
Я уже говорила, что стояла очень жаркая погода, но мои ладони покрылись холодным потом, когда я услышала в трубке длинные гудки.
– Шалом, – мой голос звучал хрипло, и я откашлялась, – можно мне поговорить с Вадимом?
– С Вадимом? – удивилась женщина на другом конце линии. – А кто его спрашивает?
– Это Соня, – сказала я, будто прыгая с высокой вышки. – Вы, наверное, помните меня…
– А-а, – в голосе слышалось узнавание, – а вы разве в Израиле?
– Да, приехала по работе. Как у Вадика дела?
– Он теперь не Вадик, – мне показалось, будто я ослышалась. – Его зовут Авшалом. Он женат и у него трое детей.
– Не понимаю, – пискнула я.
– Ну да, девушка, – произнесла его мать, – он теперь у нас религиозный, живет в поселении, соблюдает все обряды.
– Быть не может…
– Так вот сложилось, – сказал голос в трубке. – Едва он поправился, тут же и решил податься в религию.
Какие только шутки не выкидывает судьба – я положила трубку в состоянии легкого шока. Возможно, женщина, с которой я только что разговаривала, сумасшедшая. Может быть, она сочинила эту историю, сидя рядом с парализованным сыном?
Необходимо было тут же проверить эту версию: автомат справочной службы выдал мне номер Авшалома Векслера. Я верила и не верила, тыкая пальцем в кнопки.
– Вадик, это ты, ты?
– Кто говорит? – знакомый до боли голос уже приобрел протяжный ивритский акцент.
– Это Соня, я Соня, я приехала в Израиль…
– Сонька, ты? – я ожидала больше страсти в вопросе.
– Ну да, я в Тель-Авиве. А как ты? Ходишь? Двигаешься?
– Да, конечно, уже давно.
– Давай встретимся? – выпалила я.
– Сегодня четверг, – сказал Вадик, – уже поздно, а завтра шабат. – Может быть, в ем… воскресенье?
Теперь я уже слышала в его голосе холодок, но все еще не могла поверить. Это же был он, он, мой первый возлюбленный, к счастью, живой и совсем не калека. Правда, у него была какая–то семья, дети, но для меня все эти подробности словно бы не существовали.
– Я приеду к тебе!
– Нет, я живу в таком маленьком …месте… словом, тебя здесь не поймут, – мягко сказал он.
– Тогда ты приезжай в Тель-Авив.
– Не люблю я этот город, – сказал Вадик. – Давай лучше встретимся посередине, тут есть городок, куда добираться из Тель-Авива всего на одном автобусе…
Сентябрьским воскресным днем я отправилась на центральную автостанцию и села в междугородный автобус темно-красного цвета, который повез меня мимо шумных израильских улиц и каменистых предгорий к небольшому городу под названием Ариэль, где мне предстояло увидеть… кого? Я и сама не знала, но тем любопытнее было увидеть его вновь. Раньше я представляла себе больничную койку с капельницами и прочей безрадостной атрибутикой болезни и разложения, и что бы мне ни предстояло увидеть теперь, это было лучше, но когда он появился у дверей крошечной кафешки, выстроенной при местной автозаправке, я не сразу узнала его.
Ко мне, одетой в лучшие бутиковые вещи, в дорогих очках и золотых кулонах и серьгах (подарки Брюха), подошел аскетичного вида поселенец, в мятых брюках и белой рубашке, с вязаной шапочкой на почти лысой голове. Он протянул руку, отстраняя меня, когда я сделала попытку броситься к нему на шею.
– Нельзя, – сказал он, озираясь, словно в поисках невидимых соглядатаев.
– Вадичек! – вздохнула я, но попыток сблизиться больше не делала, и мы устроились за столиком в маленьком, но кондиционированном зале, где присутствовали только трое солдат с автоматами у ног и хозяин заведения за стойкой.
– Ты прекрасно выглядишь, – сказал он тоскливым голосом.
– А ты все тот же, – соврала я, не желая замечать темных кругов под глазами и морщин у висков и у губ. – И белые рубашки никуда не делись. Правда, теперь я знаю, что это необходимый атрибут правоверного иудея, – попробовала я шутить. – А раньше тебе удавалось скрывать от меня свои глубинные мотивы.
Но Вадик не оценил мой юмор, его глаза бегло скользили по мне, не останавливаясь.
– Как ты все это время? – спросил он, сплетая пальцы.
– Да ничего такого уж важного, – сказала я, пытаясь вспомнить, что в моем прошлом без него было такого, что ему приятно было бы услышать, но не находя ничего.
– Совсем не о чем рассказать? – морщинки стали виднее, когда он улыбнулся.
– Я последовала твоему совету, – вспомнила я, – уехала в Москву. Работала, как проклятая, потом начала учиться, получила первую степень по экономике. Замуж не вышла. Потом в России наступил кризис, и я временно перебралась сюда.
– Должно быть, я был прав. Ты все правильно делала.
– Я старалась.
– Я знаю. Ты умница.
– Расскажи о себе.
– Шесть лет мы не виделись, – сказал он задумчиво.
– Шесть исполнится через месяц, – напомнила я.
– Я не считаю время в больнице, – сказал он. – Я почти его не помню. Например, я не помню, что ты прощалась, но ты же не могла так просто уехать…
– Я смогла, Вадик. Я хуже, чем ты обо мне думаешь. Я не могла сказать тебе, что убегаю, бросаю тебя.
– На все воля Господа, – холодно сказал мой любимый. – Я поднялся на ноги примерно через год после того, как это случилось. Потом полгода учился ходить. Здесь у нас хорошая медицина, даже бесплатная.
– Я знаю, – сказала я, пытаясь найти боль или хотя бы осуждение в его глазах. Но их не было, и я ощутила вдруг дикую пустоту и холод на душе.
– Мою жену я встретил еще через полтора года, когда уже поселился здесь, – он обвел рукой каменистые склоны, покрытые оливковыми деревьями, за окном. – Ее зовут Лия, и у нас теперь трое детей: все мальчики.
– Здорово!
– Оно и в самом деле здорово: жить в своей стране, растить детей, выполнять предначертанное…
– Звучит прекрасно.
– Это и есть прекрасно, – ровным голосом сказал Вадик. Нет, уже Авшалом.
– Почему именно такое имя ты выбрал?
– Почитай Книгу Царей. Как–нибудь, на досуге. Ты поймешь. По-русски мое имя звучит Авессалом.
– Редкое имя, – задумалась я. – Если не ошибаюсь, это был принц, поднявший бунт против царя, собственного отца.
– И убитый им, – подтвердил Авессалом. – Ты хорошо эрудированна.
– Да, – согласилась я, совершенно не испытывая гордости. – Еще я помню по Библии, что Лия была нелюбимой женой, но матерью первенца.
– Точно. И еще пятерых детей.
Оленьи глаза Вадика пронзительно мелькнули из–под густых ресниц, рот его немного искривился, как он делал всегда, когда хотел скрыть свои чувства. Я понимала его, и он понимал меня, полностью, до конца, и мы не могли вернуться назад, начать все с чистого листа, а даже если бы и смогли, то в мире бы не было пары несчастнее…
– Спасибо тебе, – сказала я на прощание. – Мои слова и желания не имеют здесь никакой силы, иначе…
– Я понимаю, – прервал меня он. – Будь счастлива, малышка.
Я заказала минеральной воды и смотрела, как спина этого человека, сутулая и худая спина, вокруг которой никогда уже не обовьются мои руки, удаляется по направлению к остановке автобуса. Мои глаза были сухими, но внутри что–то умерло и погасло навсегда.
Не знаю, как это происходит у других людей, но пустоту, засевшую внутри меня, можно было заполнить только бурной деятельностью. Правда, работать по-старому мне было нельзя, но тут меня выручил Брюхо. В последний сентябрьский день он объявил, что рассчитывает на то, что я окажусь способной на большее, чем простое блядское ремесло. Не зря же я чему–то училась?
– Хочешь быть менеджером клуба? – спросил он после нескольких не относящихся к делу фраз.
– Да! – выпалила я, но сразу осеклась. – Что войдет в мои обязанности?
– Саня не справляется со всеми делами по Тель-Авиву, – сказал Брюхо. – После ухода Сели на нем висит обеспечение безопасности сразу многих точек. Тебе придется выполнять все, что делал раньше он.
– Я согласна, – не раздумывая, решилась я, так и не сказав, что сегодня мне исполнилось двадцать пять. Зачем? Ведь он знал Анну Лисовскую, а София Буренина осталась далеко, в России. День рождения Лисовской интересовал на целом свете только полицию, когда она проверяла мои документы…
И прямо на следующий день я решила поменять прическу – стала коротко стриженой деловой женщиной с пепельными волосами. Теперь в зеркало на меня смотрело вполне пристойное личико, скажем, менеджера среднего звена. Возможно, теперь мой утиный носик стал обращать на себя немного больше внимания, чем следовало. Но зато стали заметнее красивые живые глазки… Шучу. В целом же я выглядела теперь, как типичная выпускница университета любой европейской страны, мою внешность можно было назвать миловидной, скромной и не слишком приметной.
Вот так оказалось, что я теперь распоряжалась работой более чем двадцати девушек, встречала и общалась с гостями заведения, следила за барменами, поварами и охранниками, которые, в принципе, подчинялись Сане, но того я видела от силы два часа за смену, да еще не каждый день. Чарли отвечал за уплату налогов «Рандеву» и общался с городскими властями и полицией, кроме этого он заведовал поставками напитков и еды для клуба, но трудолюбием толстяк не отличался, и постепенно мне пришлось взвалить на свои плечи закупки чистящих и моющих средств, а потом и продуктов, для чего я получила в пользование мобильный телефон, днем разрывавшийся от звонков по хозяйственным вопросам, а ночью не замолкавший по делам управления. Естественно, мне пришлось освоить разговорный иврит, что оказалось нетрудно, ведь я уже давно понимала много слов и выражений.
Времени на сон оставалось совсем в обрез, как и всегда в моей жизни. Утром меня будил водитель, с которым я ездила закупать свежее мясо и овощи, потом наступало время контролировать чистоту и порядок в помещениях, далее шли жалобы от работниц, которые временами конфликтовали между собой, или жаловались на здоровье. Они знали меня как равную им, не понимая, отчего вдруг у меня появились невиданные полномочия, а манеры и отношение вдруг стали начальственными. Это было довольно серьезное испытание, и мне пришлось включать стальные нотки в обращение с ними, проявлять твердость, а временами и угрожать некоторым бывшим коллегам, которые по неразумию грозили навлечь неприятности на себя и на нас. Признаться, я поначалу старалась копировать стиль Камиллы, управляющей «сатурновского» салона в Москве, но слишком уж мы отличались – я не могла строить из себя таинственную «мадам», и со временем поняла, что между мной и бывшими моими коллегами вырастает пропасть отчуждения. Они не простили мне возвышения, перестали быть откровенными, а я прекратила попытки достучаться до них и теперь просто распоряжалась, холодно и прагматично, чтобы место у шеста никогда не пустовало, чтобы за столиками девушки сидели не более пятнадцати минут и так далее.
