Текст книги "Любимая (СИ)"
Автор книги: София Блейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Простите, вы не могли бы сфотографировать меня? – я запоздало сообразила, что вопрос относится ко мне.
Повернулась, посмотрела: он был значительно выше меня ростом, темноволосый, белокожий, с красивыми ровными зубами, ямочкой на подбородке. Его серые глаза смотрели удивительно серьёзно, будто бы речь шла не о сущем пустяке.
– Надо нажать вот эту кнопку, – пояснил он.
– Окей, – только и пискнула я, будто туристка, владеющая английским на уровне дешёвого разговорника.
Сквозь видоискатель я рассмотрела его подробнее. Его серьёзные глаза казались кристально честными и беззащитными, но я–то уже понимала, что именно за такими чертами удобнее всего прятаться аферисту и жулику. Сделала снимок, вернула ему фотоаппарат.
– Спасибо, – резиновая англосаксонская улыбка на миг коснулась его лицевых мускулов, но глаза уже не фокусировались на мне.
– А у меня нет фотоаппарата, – вдруг пожаловалась я, честное слово, секунду назад я и не думала раскрывать рот.
– У тебя останутся воспоминания об этом дне, – продолжало нести меня, причем я только помню, что радовалась, как плавно льётся моя английская речь. – А у меня не останется ничего, представляешь?
– Это не проблема, – сказал он и снова улыбнулся. – Могу сфотографировать тебя, а потом переслать фотографии. У меня цифровая камера, и, если у тебя есть электронный адрес…
– У меня есть электронный адрес, – сказала я кокетливо, – но я боюсь быть слишком навязчивой. Пожалуй, ты примешь меня за девушку, от которой тяжело отделаться.
– Ни в коем случае, – сказал он, и я почувствовала, что глаза моего собеседника рассматривают меня с нарастающим интересом. – Я буду только рад оказаться полезным такой очаровательной девушке.
– Меня зовут Анна.
– Даниэль, приятно познакомиться.
– И мне тоже.
– А откуда, позволь спросить, такой симпатичный акцент?
– Я из России.
– Вау!
Я бы удивилась какой–нибудь другой реакции, это «вау» я слышала в Англии всякий раз, когда речь заходила о моей Родине. Причем я подозревала, что в устах японского студента «вау» выражает примерно столько же чувств или понимания, сколько в восклицании бизнесмена из Намибии, или лондонской продавщицы. То есть, все примерно представляли, что на шарике есть такое пространство, большое и холодное. И, пожалуй, все. Больше никто обычно ничего про нас не знал, и не особенно узнать стремился.
– Привьет, – сказал вдруг Даниэль. – Давай дружить.
– Вау! – опешила я. – Ты учил русский язык?
– Немного.
– Бывал у нас?
– Пока нет, но с радостью поеду, если кто–нибудь позовёт, – это уже Даниэль сказал по-английски, видимо запас его русских слов был более чем скромен.
– Как получилось, что ты учил русский? – поинтересовалась я.
– Отец в детстве заставлял. Тогда Россия была мировой сверхдержавой, и он рассчитывал, что я пойду по его следам.
– А кто отец?
– Работник ЦРУ, – не моргнув глазом, ответил Даниэль. – Теперь он уже много лет, как в отставке. Недолюбливает, кстати, за это Горбачёва. Если бы холодная война продолжалась, возможно, он работал бы до сих пор.
– И что, ты разделяешь отношение отца к русским? – спросила я. Впервые за долгое время я разговаривала с иностранцем, который имел некоторое, пусть и очень опосредованное, отношение к моей стране.
– Отец относится к русским очень хорошо, – заверил Даниэль. – Он испытывает к ним огромное уважение. К тому же он не какой–нибудь шпион, а всего лишь электронщик, специалист по аппаратуре.
Это заявление походило на обычную вежливую уловку, и я замолчала, но Даниэль не забыл, что я выразила сожаление из–за отсутствия фотоаппарата, и начал меня фотографировать: на фоне королевского дворца, гвардейцев, узорных решеток. Я позировала, приглядываясь к Даниэлю все больше, и мне нравилось, то, что я видела. В автобусе мы сели на одно сидение, и болтали всю дорогу, а на остановках фотографировали друг друга.
Прошло уже немало лет с того дня, но я помню его, будто бы он все еще длится. Еще сидя рядом с ним в автобусе, я знала, что он станет моим, и я ждала, чтобы изведать его, запомнить, как он пахнет, как говорит всякие ерундовые вещи с лицом серьезного ребенка, а две вертикальные морщинки, уходящие вверх от самой переносицы, почти не расправляются, хоть я и разглаживала их пальцами, и целовала всякий раз, когда он засыпал.
Милый добрый Лондон был нашим, и всякий день открывал перед нами новые чудеса. Какие–то люди наверняка любили друг друга в Куала-Лумпуре, Новокузнецке и Вероне, у них были, конечно же, свои места, где им было хорошо, и которые будут с ними до конца дней, но как же счастливы были мы, полюбившие в городе, чье разнообразие поистине бесконечно, и наслаждаться которым не устаешь никогда. Лондон роскошных дискотек и лучших в мире ди-джеев, концертный Лондон, Лондон театральный, Лондон выставочный. Здесь каждый мог бы найти занятие себе по вкусу, и мы были не исключением. Спортивный Лондон, пожалуй, был тоже чем–то вроде футбольной Мекки, но меня интересовал теннис. Так вот, Даниэль, оказывается, научился держать ракетку с пятилетнего возраста, и мы с ним сыграли настоящий матч на одном из Уимблдонских кортов. Я проиграла в двух сетах, а ночью мы так любили друг друга в моей студии, что я потеряла сознание. «Проститутка с девятилетним стажем?» – не поверите вы, и будете правы. Я чуть было не потеряла сознание, во всяком случае, я никогда еще не была так близка к этому, как в тот раз, и Даниэль был страшно доволен, думая, что смог заласкать меня до полной невесомости. Он был во многих отношениях совсем не так уж опытен, как мог бы быть опытен мужчина в тридцать три года. После того, как я подумала, что за таким лицом непременно скрывается обманщик и проходимец, прошло всего несколько дней, но теперь я считала его тем, кем он был на самом деле. Просто моим Даниэлем, родным и знакомым всю жизнь, несмотря на то, что он был из–за океана, и никогда не прочтёт в подлиннике Льва Толстого. Спроси меня раньше – я бы не поверила, что такое возможно, но это, как и всё остальное, что я пишу, было тоже правдой моей жизни. Я приняла Даниэля полностью, таким, каким он был: цельным и бесхитростным, как только может быть бесхитростен человек, не живший в России в девяностые годы. Он казался мне даже наивным, со своим удивительным детским взглядом, и я поражалась, как это вышло, что ни одна женщина до сих пор не смогла им завладеть.
Впрочем, несколько раз я уже замечала металл в его голосе, и могла себе представить, каков может стать Даниэль, если его рассердить. Но я не хотела сердить его, а только быть рядом, жить вместе, все равно где и как: в Англии, России, Америке…
– Я из Большого Яблока, – улыбнулся он в первый день нашего знакомства, – для меня это самое лучшее место на целом свете. Родиться на Манхеттене, это уже везение, а второй раз мне повезло, что я встретил тебя.
– Неужели между этими событиями не было никаких просветов?
– Если и были, я их уже не помню.
– Короткая память?
– Ты переформатировала мой жесткий диск, – он взъерошил свои коротко остриженные волосы.
Признаться, мой мир совершенно изменился после встречи с Даниэлем, и произошло это пугающе быстро и неотвратимо. И как же страшно мне было привыкать к нему и знать, что мне хочется привыкнуть, в то время как за углом притаился убийца с бритвой в руке – моё прошлое.
*.*.*
Мы сидели в одном из небольших китайских ресторанчиков, которых полно в Сохо, и к этому дню мы были уже знакомы две недели, и каждый день я знала, что затягивать нельзя, потому что я не найду в себе сил сказать, и все чаще посещает меня мысль забеременеть от Даниэля, чтобы прикрыться этим ребенком от правды, которая рано или поздно настигнет нас. И, возможно, быть честной совсем не так важно, ведь все мы лицедейки и заботимся только о благополучии, своём и любимого, зачем же травмировать его и разрушать собственное будущее во имя какой–то дурацкой, никому не нужной истины?
За окном падал мелкий дождик, частый гость Лондона, можно сказать, почти местный житель, он выкрасил улицу в серый цвет, расправил зонты над головами прохожих, и нагонял на меня желание поскорее забраться в широкую кровать моей студии, просунуть голую ногу между мускулистых ног Даниэля, ощутить в паху его горячую плоть, обнять его и голосом менады спросить: «Неужели тебе совершенно не хочется спать?» И с дрожью ожидать, что он начнет делать с моим телом после этих слов.
– Как тебе суп из акульих плавников? – спросил Даниэль.
– Мне вначале показалось, что это был суп из кусочков целлулоида, но раз ты говоришь, то ладно, – сказала я покладисто. – Хорошо, если хотя бы один из нас уверен, что мы ели настоящие плавники акулы.
На мгновение он хмурится, потом улыбка разглаживает его переносицу, но добавляет лучики морщинок у висков.
– Еще вчера от них шарахались купальщики у пляжей острова Ханнань.
– Неужели их действительно везут из Китая?
– Не обязательно, – сказал Даниэль. – Акулы водятся во многих морях.
– А тебе не кажется иногда, что вообще нет никаких акул, нет Китая и тропических пляжей, а нас накормили простым соевым бульончиком и нажали пару виртуальных кнопочек в наших мозгах, чтобы мы охотно платили высокие цены за несуществующие образы?
– Твое мышление такое… непривычное, – признался Даниэль, – наверное, похожие идеи появляются у тех, кто, к примеру, изучает брендинг. Вся современная торговля построена на виртуальной стимуляции потребительских мозгов.
Даниэль, по моим наблюдениям, еще ни разу не ошибся, употребляя сложные выражения, и я надеялась, что он не только кажется умным. Признаться, я боялась разочароваться, ведь никогда прежде я не встречала мужчину, которого полюбила бы так молниеносно, не рассуждая, а, значит, вернее всего, опрометчиво… Что я вообще знала о нем? Кроме того, что мне до боли, до дрожи хорошо с ним… Он сам когда–то пытался заняться медициной, но не преуспел. Потом все же получил диплом историка и право преподавать в начальных и средних школах.
– Что же до акул, – продолжил Даниэль, – то я лично видел их и даже поставил мировой рекорд по плаванию, когда мне показалось, что тварь атакует. Их существование вполне реально, причем как в облике рыбы, так и в двуногом виде, значительно более опасном. Последних, думается, намного больше, чем рыб. – Даниэль грустно вздохнул. – И вообще, иногда так тяжело сказать, где человек, а где акула, или шакал, или, допустим, обезьяна.
Этак, с важной миной, Даниэль иногда рассуждал, его мышление было довольно образным, и при этом он всегда не забывал подвести философскую базу. Сделать обобщение.
Но на этот раз я не поддержала заданную тему, а перевела разговор в иную плоскость.
– А ты мог бы сказать, где нормальная женщина, а где стерва, или, допустим, проститутка?
– Не думаю, что я такой уж знаток женщин, – скромно сказал Даниэль. – Почему ты спрашиваешь?
– Поверь, это важно, – сказала я. У меня появилось ощущение, что Даниэль старательно отводит глаза, потому что ему стыдно за меня.
– Что же тут важного?
– Признайся, что я сейчас тебя настораживаю.
– Самую малость, – согласился Даниэль и наконец–то перевёл взгляд на мое лицо.
– Твой отец рассказывал тебе, как живут в России обычные люди?
– Конечно. Я, между прочим, и читаю немало.
– И как ты думаешь, откуда у простой провинциальной девушки, дочки учительницы средней школы, деньги на то, чтобы жить в Лондоне и одеваться в «Харродс»?
– У нас не принято совать нос в частные дела других людей, – сказал Даниэль довольно холодно.
– Ночью ты говорил, что я не другой человек, а часть тебя, – напомнила я, сражаясь изо всех сил с предательской мимикой. – Что ты любишь меня и принимаешь всю целиком, а я то же самое отвечала тебе, любимый. Возможно, у вас это не более чем риторическая фигура речи, которая употребляется в постели с любой женщиной…
– Мне не нравится этот разговор, – сказал Даниэль, и две его морщины у переносицы, казалось, стали еще глубже.
– К сожалению, иногда делаешь вовсе не то, что нравится, – сказала я грустно. – Это называется долг, и его приходится выполнять, вне зависимости от желаний.
– А что будет, если наплевать на этот пресловутый долг и приступить к основному блюду? – вдруг оживился Даниэль, указывая на официантку, которая как раз опустила чугунное блюдо с шипящим от жара мясом на специальную решетчатую подставку, внутри которой горели две свечи.
Он дает мне возможность отвлечься и забыть. И не возвращаться к этому. Зачем ему это знание, без которого я и так буду принадлежать ему. А он мне… Нет, поняла я отчетливо, у меня нет права остановиться и обмануть нас обоих. Я хочу Даниэля полностью, насовсем, или пусть лучше это закончится сейчас, пока я еще не окончательно сошла с ума. Приняв решение, я все–таки подождала минут десять, видя, с каким аппетитом ест мой мужчина, наслаждаясь этим зрелищем, потому что он, скорее всего, вот-вот перестанет быть моим. Да и вообще, не безумие ли считать своим тридцатитрехлетнего американца, о существовании которого три недели назад даже не догадывалась? Я вспомнила, как смешно мои прежние коллеги ревновали клиентов. За некоторых, постоянных, они были готовы избить, расцарапать лицо конкурентки, что нередко и проделывали. Неужели я сейчас чем–то напоминаю их?
Даниэль вытер губы салфеткой, отпил минеральной воды. Милый, теперь, хотя бы, я не испорчу тебе аппетит. Почему у меня такие холодные руки? Никогда до этого мига я не приближалась настолько к пониманию метафоры о сердце, которое выскакивает из груди. Прыгает на горячее чугунное блюдо, поджаривается, съедается, тебе будет вкусно, любимый… Что же это со мной? Он больше не голоден, откинулся на кресле, смотрит, ему, кажется, тревожно…
– Я работала проституткой, – тихо сказала, глядя в его пустую тарелку, – достаточно долго. Ты должен знать это. Теперь у меня нет от тебя секретов, любимый.
– Я знал, что ты это скажешь, – говорит Даниэль. – Вот уже десять минут я знал это.
Я молчу, а что мне говорить? Только гляжу, как его лицо бледнеет, искажается, становится другим, чужим. Поэтому я и бежала все эти годы от любви, очертя голову, в холод и одиночество, чтобы только не видеть это мужское лицо, каменеющее, чёрствое, совсем не такое, как до того, как он получил все, чего добивался. Им всегда надо побеждать, а, победив, они идут дальше, а мы остаемся одни, думаю и понимаю, что лгу самой себе. Овладеть шлюхой никакая не победа, а оставить её – все равно, что выбросить салфетку, в которую высморкался. Это нормально, к тому же легко объяснимо, зато мне удалось остаться честной, и теперь у меня на душе пусто и спокойно, как всегда…
– Я вырос в пуританской семье, – говорит Даниэль. – Мои предки триста лет тому назад поселились в Новой Англии. Это тяжело выразить, нет, я не могу.
Он встает, возвышаясь над столом, роется в бумажнике, бросает на стол две купюры по пятьдесят фунтов.
– Прости меня, но я хочу побыть один.
Я знаю, что должна вцепиться в него, рассказать ему всё, не отпускать никуда, он сможет понять меня, если не он, никто не поймет, что за чушь он говорит, какие–то пуритане, причём тут они? Вместо этого я молчу и вижу, как спина Даниэля удаляется от меня, потом он выходит, еще через пару секунд появляется в окне, мелькает в толпе прохожих, исчезает уже окончательно. Как раз прекращается дождь и, словно издеваясь, выглядывает неяркое британское солнце.
Сегодня я хочу прийти домой позже, как можно позже. Сегодня я гуляю мокрыми улицами, по Бейкер-стрит до Марлебон-роуд, через Риджент-Парк, пока совсем не стемнело. Совершенно не помню, как вначале я оказалась на Бейкер… Думала, дойду пешком до Финчли, но это оказалось нереально. Такой чужой этот город, сырой и холодный, особенно вечером. И красивый, да только мимо меня, вскользь, как шикарный автомобиль, обдающий фонтаном из лужи стоящую на обочине проститутку. И эта проститутка тоже не я, а какая–то другая маленькая женщина, на которую смотрю со стороны, удивляясь ей и немного жалея. Вот она садится в черный кэб, ей зябко, она говорит водителю адрес на Финчли-роуд, слушает его забавный выговор кокни, который уже научилась понимать. Ей так не хочется выходить из машины, потому что водитель охотно общается с ней, а окна ее студии, хорошо видные с дороги, не освещены.
На холодильнике записка: «Улетаю утренним рейсом. Все было восхитительно. Прощай». Пытаюсь найти его вещи, которые только что были везде, но сейчас ни одной из них нет, будто и не было, и я чувствую себя так, словно меня обокрали. Все романы в моей жизни заканчивались ужасно, этот еще и начаться толком не успел, а я почему–то чувствую себя брошенной куклой, становлюсь с годами сентиментальной, что ли?
Куклу, впрочем, не сломали, не унизили, за ней мило ухаживали и оплатили половину стоимости аренды жилья, ни разу не позволили купить билеты или там заплатить в ресторане. Сейчас кукла сядет у окна, и будет ждать, когда кто–нибудь еще захочет с нею поиграть. Такая у нее карма. Или уже судьба.
Слёзы вырывались наружу не как обычно, принося облегчение, а какими–то всхлипами или спазмами, не знаю, как точнее передать. В определенный момент я поняла, что не высижу в квартире, до конца аренды которой оставалась целая неделя. Вышла в ночной сентябрьский Лондон, остановила кэб, поехала в «Экинокс». Ряженые на входе мастерски привечали посетителей, а я растерянно вспоминала, что я забыла взять, рылась в сумочке, нервничала, потому что была уверена: забыто что–то важное. Наконец, так и не вспомнив, вошла внутрь, купив, на сей раз сама, билет. Тут же вспомнила, что забыла презервативы и смазку. Дежа вю, здравствуй, вот я и возвращаюсь… Еще через несколько минут пожалела, что не отправилась в незнакомое место – в «Экиноксе», как и дома, все напоминало о Даниэле, его руках, его движениях, поцелуях. Хотелось напиться вдрызг, но после одиннадцати вечера в этой стране вступал в силу сухой закон – до самого утра. Нехватку общения компенсировал длинноволосый пушер с косичками в стиле «регги», который продал мне пару колес, пообещав, что я качественно убьюсь. Я закинулась под стакан минералки, но ничего не почувствовала: прохвост, скорее всего, впарил мне обычный аспирин. Вокруг было множество молодых парней, и я каждую минуту замирала, потому что мне чудился Даниэль, мелькало что–то, напоминающее его жест, голос, походку. Динамики надрывались:
If you want to be my friend,
Put my dick in your hand…
Потомки пуритан искренне наслаждались этой мантрой, а я вяло подтанцовывала, голова при этом оставалась пустой и ясной, ноги болели даже в дорогущих туфлях, но это было нормально, учитывая, сколько километров я отмотала. Наверное, у меня совсем не осталось чувств, и сердце не болело, раз я помню только боль в ступнях. Песня тянулась и тянулась, как жвачка, она была настолько же глупа, насколько цинична, и я решила, что это князь тьмы что–то проделывает с потомками пуритан, заставляя их перестать видеть границу между злом и добром, пороком и чистотой. Как же так, думала я, почему я здесь, а он в другом месте, неужели я более порочная, чем весь этот гадкий мир, если не могу вынырнуть из этой мерзости, чтобы очнуться рядом с ним? Неужели я не избавлюсь от этого наваждения, думала я, надо срочно покинуть Англию, вдруг пришла в голову мысль, убравшись отсюда, я легче забуду о нём. Оказавшись в местах, никак не связанных с ним, я скоро стану сама собой. Решено, утром еду за билетом.
Около четырёх часов ночи, вконец обессиленная, я поехала домой. В Москве было уже утро, прикинула я, начался учебный год, мама проснулась и собирается на работу. Но попытка позвонить не удалась: Брюхо по-прежнему оставался в тюрьме, и некому было широким жестом забросить сотню-другую на телефонный счёт. Это тоже знак, решила я. Хватит уже, наигралась.
Еле достало сил почистить зубы и смыть косметику – все–таки хорошо я сама себя вышколила. Уже засыпая, вспомнила, что так и не купила презервативы и смазку. В Англии я ни разу не воспользовалась ни тем, ни другим, и что же мне принесла эта новая жизнь, кроме горечи разочарования, потери веры в себя, разбитого сердца? Не надёжнее ли было старое доброе дежа вю?
И ничего не было в нём отвратительного и страшного, просто вместе с привычкой чистить перед сном зубы и смывать макияж, нужно выработать в себе еще иммунитет к дурацким надеждам. Наряду с привычкой к унижениям и отсутствием брезгливости, это сделает меня совершенной проституткой, которой я давным-давно надумала стать. И тупо рубить капусту, пока еще молода…
Мне снились пуритане, такие, какими изображают их картины в Нэшнэл Гэлэри, суровые мужчины и женщины в чёрном, подчинившие полмира своей железной воле, идущие на смерть без страха, а на ложе любви – без трепета и страсти. Во сне я говорила Даниэлю, что род мой ведется от полян и древлян, причём насчитывает он полторы тысячи лет оседлой жизни, а не какие–то жалкие триста. Даниэль соглашался со мной – мы гуляли по моему родному Полесску, я показывала места, где играла маленькой девочкой, а ему, сентиментальному американцу, вовсе не было скучно, он обнимал мою талию, целовал меня, нисколько не смущаясь взглядами прохожих, будто бы и не был никаким пуританином. Мы встретили Потапа, который почему–то хромал, как Джон Сильвер, и я поняла, что у него протез вместо одной ноги.
– Ты мне висишь в десять штук, Бурёнка, – недобро сказал Потап.
– Это почему же?
– Если не заплатишь, твой заокеанский лох узнает, кто ты и чем занималась по жизни.
Во сне мне стало неуютно и страшно, мы убегали от Потапа в лес, и там я вновь и вновь рассказывала Даниэлю, как получилось то, что получилось. Подыскивала объяснения, оправдания, плакала и даже клялась, что больше никогда-никогда…
– Не плачь, не надо, – говорил Даниэль во сне.
– Не надо, не плачь, – сказал Даниэль, – скажи лучше, тебе не противна мысль о том, что у тебя больше не будет других мужчин?
– А ты поверишь?
– Нет.
– У меня никогда не будет другого мужчины.
– Пока смерть не разлучит нас.
– Пока смерть не разлучит нас.
Смерть.
Я помнила, что не включала телевизор, и поэтому не раскрывала глаза, соображая, как мне себя вести. Но голос комментатора звучал как–то необычно, и я стала прислушиваться. Широко раскрыла глаза, села на постели, этого было слишком много для меня, да и для Даниэля тоже: мы взялись за руки, как малые дети, и глядели на пассажирские самолёты, которые врезаются в башни-близнецы Манхэттена. Я понимала, что для него это все равно, что для меня, допустим, бомбардировка Полесска.
– Ты понимаешь что–нибудь? – спросили мы друг друга почти одновременно.
– У тебя там работает кто–то из друзей или семьи? – спросила я.
– Близких там нет, – покачал головой Даниэль, – но пару-тройку людей оттуда знаю. Надеюсь, они опоздали на работу – пробки у нас жуткие, а случилось это довольно рано. Отец позвонил мне как раз из пробки, стоящей перед тоннелем из Джерси, он, похоже, так и не откроется сегодня, его магазин милях в четырех от Всемирного Торгового Центра. Похоже, пострадали в большинстве люди из охраны и уборщики.
– Число жертв растет, – сказала я. – Вряд ли там были одни мойщики окон и полотёры.
– Вот и начался двадцать первый век, – сказал Даниэль. – Нам довелось увидеть, как происходит история.
– Лучше бы это был фильм, – сказала я.
– Такого не придумал бы ни один сценарист.
– Эти всегда опаздывают, – согласилась я. – Как получилось, что ты не улетел, как планировалось по сценарию?
– Вспомнил, что забыл сказать тебе «Доброе утро».
– Уже два часа дня. Скажи мне «Добрый день».
– Но день вовсе не добрый.
– Тогда скажи, что любишь меня, и будешь любить, несмотря ни на что.
– Люблю тебя и еще я задыхаюсь, когда тебя рядом нет.
– Я ужасно выгляжу?
– Ты выглядишь, как сонный маленький олень. Ты знаешь сказку про оленёнка Бемби?
– Конечно, любимый. Помню, я в детстве плакала, когда мать Бемби пожертвовала собой, чтобы спасти его.
– А почему ты сейчас плачешь?
– Потому что слишком много счастья для меня одной. Никогда еще его не было так много. Хотя и глупо это всё, – я махнула рукой в сторону телевизора, – и то, что я чувствую. Пуритане назвали бы недопустимым такое поведение.
Даниэль промолчал. На экране появился президент России, чётко и энергично произнося правильные слова.
– Ну вот, видишь, – сказала я, постаравшись вложить в голос толику энтузиазма, – мы в этом деле вместе с Западом.
– Анна, в политике ничего не говорится и не делается до конца искренне.
– Я не Анна, – сказала я. – Моё настоящее имя София, а те, кто любит меня, обычно зовут меня Соней или Сонечкой.
– Сонья, Сонья, – Даниэль повернулся ко мне, будто бы пробуя моё имя на вкус, катая его между языком и зубами, как виноградную косточку. – Сколько в тебе еще загадок?
– Найдётся ли женщина, которая ответит на этот вопрос, что ни одной? – засмеялась я.
– Ты сильна в риторике, Бемби.
– Можешь звать меня и Бемби, мне нравится, – разрешила я.
– Федеральное авиационное управление перенаправляет все трансатлантические рейсы в Канаду, – повторил Даниэль вслед за комментатором. – Боюсь, мы не попадем в Штаты еще несколько дней.
– В Штаты мы не попадём еще довольно долго, – сказала я, – хотя бы потому, что здесь я под чужой фамилией и по фальшивому паспорту. Никто не откроет мне визу.
На Даниэля жалко было смотреть. Я обняла его и некоторое время мы не разговаривали, а заговорили уже, когда обрушилась южная башня ВТЦ, погребая под собой людей, застрявших на этажах здания и тех, кто спешил к ним на помощь – пожарных и полицейских.
– Мой папа тоже был пожарным, – сказала я, – он тушил электростанцию в Чернобыле и погиб от радиации, точнее, от лейкемии ровно десять лет назад. Это уже по-настоящему.
Даниэль обнял меня, и мы лежали, пока не рухнула северная башня. Столбы пыли и гари взмыли над Манхэттеном, и я подумала, что так, должно быть, выглядят врата ада.
– Что люди способны делать с другими людьми! – вскинулся Даниэль. – Откуда это идёт?
Я понимала, что для него это родной город, соседний район, поэтому в глазах Даниэля от происходящего веяло особенной жутью.
– Это не люди, – сказала я, – те, кто это сделал. Они только выглядят, как люди, похожи внешне, но не более того.
К вечеру мы проголодались. Поток новостей вроде бы потерял разнообразие, говорили все об одном и том же, и, уже пресыщенные информацией, мы отправились ужинать в ресторанчик неподалёку от нашей студии.
– Давай выпьем за нас, – предложил Даниэль. – Сегодня такой день, что мы его точно уже никогда не забудем, сколько бы не прожили.
Мы чокнулись, французское красное вино мягко вошло в меня, следом отправился кусок мяса, оторванный зубами от поросячьего ребрышка.
– Знаешь, милый, – сказала я, едва перестав работать челюстями, – неприятно говорить такие вещи, но, опять же, без этого не обойтись.
– Пощади! – воскликнул Даниэль, едва не перевернув бокал.
– Если без лишнего драматизма, – я решила не обращать внимания на его нарочитое фиглярство, – то я вижу лишь один вариант, как мы сможем быть друг с другом, не поженившись. Ты прилетаешь ко мне в Москву, и мы живём там, наслаждаясь друг другом, сколько захотим.
Я заметила, что взгляд Даниэля вновь стал очень серьёзным, а его вертикальные складки у переносицы грозят врезаться до самого мозга.
– Еще мы можем жить где–нибудь в третьей стране, но я совершенно не представляю, чем там заниматься, когда у нас кончатся деньги. Ясно, что легальную работу мы там вряд ли найдём.
Даниэль кивнул. Я продолжала:
– Об Америке мы можем пока что забыть – визу мне поставят, если только я выйду замуж за какого–нибудь американца, что в ближайшее время нереально. Значит, оценив эти про…
– Разреши тебя поправить, – сказал Даниэль с презабавной серьёзностью, которая так редко покидала его. – Один случайный американец делает тебе предложение руки и сердца. Здесь и сейчас.
Вот как это бывает, отстранённо пронеслось в пустой голове. Неужели так выглядит счастье? Наверное, моё лицо выразило такую гамму чувств, что у Даниэля не осталось сомнений.
– Бинго! – крикнул он и перегнулся ко мне, чтобы поцеловать.
Каждая женщина мечтает о том, чтобы эти слова сопровождались чем–то незабываемым и торжественным. Значит, моей полностью ненормальной жизни суждено было измениться именно в этот жуткий исторический день. Даниэль что–то говорил, но я почти не могла разобрать слов, вроде бы плыла в каком–то облаке, не видя ничего, кроме его лица. Сделав над собой усилие, стала прислушиваться.
– Потом мы вместе пройдём всю бюрократическую волокиту и полетим в Нью-Йорк, – закончил Даниэль.
А я сказала:
– У нас есть еще несколько оплаченных дней в лондонской квартире. В конце концов, вполне достаточное время, чтобы ты мог одуматься и переменить решение.
– Надеюсь, это был последний раз, когда я слышу от тебя подобные глупости, – потрясающе серьёзно сказал Даниэль. – Я должен был вернуться в Штаты еще в конце августа, чтобы успеть устроиться на работу к новому учебному году. Когда мы стали жить вместе, я уже всё для себя решил. Потому что никогда еще не встречал такой красивой, милой, умной женщины, способной быть лучшим другом и потрясающей любовницей одновременно.
– Знаешь, я не особенно хорошо готовлю, – призналась я, чувствуя, что вот-вот не сдержусь и по-дурацки захихикаю. – К тому же я ненавижу мыть посуду и у меня проблемы с желудком.
– Ничего не забыла перечислить? – попробовал улыбнуться Даниэль.
– Может, и забыла какие–нибудь мелочи, – скромно сказала я, – но у меня еще есть пять дней, чтобы вспомнить.
– Официант! – подозвал Даниэль. – Повторите, пожалуйста, бордо.
– Мы здесь единственные, кто заказывает вторую бутылку.
– Пожалуй, – Даниэль обвел взглядом немногочисленных посетителей. – Англичане привыкли пить в пабах, а в ресторанах они в основном едят.
– В России пьют везде, – грустно сказала я.
– Об этом я тоже наслышан с самого детства, – сказал Даниэль.
– Но мне неприятно, когда Россию критикуют иностранцы.
– Понимаю, – лицо Даниэля стало вновь таким серьезным, что я поневоле усмехнулась. Покачала головой, как обычно делала, чтобы волосы закрыли лицо.
– Давай всегда говорить друг другу то, что мы на самом деле думаем, – предложила я.
– По-моему, это блестящая идея, – Даниэль поднял бокал, только что налитый официантом. – Но вообще–то, я всегда только так и поступаю.
– А я до знакомства с тобой – почти никогда, – сказала я.
*.*.*
В Москве уже наступила осень: непрерывно лил дождь, люди на улицах кутались в куртки и плащи. За те полгода, что я не была в России, лица моих соотечественников стали казаться ожесточенными и высокомерными – видно, сказывалось на мне тлетворное влияние Запада, ведь раньше я считала, что так и положено выглядеть обычному гражданину. Холодная страна, обездоленные люди, – каково Даниэлю будет понять, что они в большинстве своём не слишком отличаются от прочего населения планеты, а уж если им доводится выражать эмоции, то делают они это намного искреннее, чем земляки Даниэля.
