Текст книги "Любимая (СИ)"
Автор книги: София Блейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– Как там Всеволодович? – поинтересовалась я.
– Замуж зовет, – без особенных эмоций отозвалась мама.
– А ты что?
– Я пока ничего, проверяю серьезность чувств.
– Ма, у тебя сегодня день юмора?
– А что смешного я сказала?
В самом деле, подумала я, ничего смешного. Разве это шутка – мать, способная любить после папы? Вот я уже не могу влюбляться после Егора, а ведь мои родители были связаны намного больше, чем я и Егор, не только провели друг с другом неизмеримо больше времени, но ведь была и я… Я! Наверное, мне только кажется, что я неглупая и опытная. Только что меня неожиданно огорчила китаянка Салли, простая и прямая, как карандаш. Ничего удивительного, если в следующий раз сюрприз приподнесет родная матушка.
Как–то немного грустно было осознавать, что, кроме нее, никого я в целом свете не любила, ни о ком не заботилась, никого не контролировала. Все–таки, последнее имело для меня важное значение.
– А что там Маша? – спросила я у матери.
– Передавала тебе привет.
– Ты видела ее, или по телефону?
– Она заходила в гости. Раза два за последний месяц. Мне показалось, что дела у нее не слишком хороши.
– А конкретнее можешь?
– Трудно сказать, – ответила мать, – я особенно не вникала. Это как–то связано с их ателье, точнее, с ее начальницей.
Более точными сведениями мама конечно же не располагала, так что я вскоре попрощалась с ней и набрала домашний номер моего директора.
– София Николаевна, я догадался, что это вы звоните.
– Тебе бы цыганкой родиться, Борис Аркадьевич.
Как–то само собой получилось, что теперь он называл меня по имени отчеству и на «вы», а я в ответ фамильярно тыкала.
– Что у нас происходит? Когда конец ремонту? – спросила я.
– Уже вот-вот, – говорил мой директор. – По правде, могли б давно закончить, но есть ряд субъективных, так сказать, причин, которые все откладывают сроки.
– Что за причины?
– Здоровье, София Николаевна, – произнес он, – в моем возрасте это все–таки самая главная причина.
– Можно конкретнее, Борис Аркадьевич? – мне пришлось смягчить голос, потому что подвергать сомнению жалобы на здоровье было табу.
– Сердечко пошаливает, – отозвался мой директор, – тахикардия, проблемы с систолой-диастолой, оно тебе надо, девочка?
Ну, понятно – я начинала злиться – едва наступает время для того, чтобы отчитать его за скверный менеджмент, старый мошенник обязательно вспоминает про табу.
– Вы мне здоровым нужны, – пропела я, постаравшись придать интонации как можно больше оптимизма.
– Стараюсь, как могу, – Борис Аркадьевич продолжал испытывать мое терпение.
– А вот почему так выходит, что нам должны были внести арендную плату с первого числа, а теперь это событие опять откладывается?
– Дело в том, София Николаевна, что ремонт – это такая непредсказуемая вещь, что им следует заниматься, по возможности не отвлекаясь на докторов.
– Почему за такую хорошую арендную плату арендатор сам не отремонтирует помещение?
– Мы не обсуждали такую возможность с вами, но, в принципе, это было бы разумно. Правда, живых денег пришлось бы еще ждать месяц-другой.
– Это как же так выходит, что цена, которую мы хотим, заметно ниже рыночной, да еще и ее мы не можем получить?
– Да очень просто, Софья Николаевна, – голос директора стал тверже, и я почувствовала, что следующую фразу он подготовил заранее: – рыночная аренда связана с официальным договором. И с нас потребуют уплатить с этой суммы подоходный налог и НДС. В результате, сумма живых денег будет значительно ниже той, которую я намерен извлекать в конверте.
– А если они вдруг начнут задерживать выплаты? – не успокаивалась я, – у нас даже не будет официального повода их привлечь к суду.
– Думаю, до этого не дойдет, – отозвался Борис Аркадьевич, – в нашей стране все так работают, в конце концов.
– В договоре точно не предусмотрено право пролонгации? – этот вопрос волновал меня уже не в первый раз, и сейчас я задала его снова, чтобы успокоиться и повесить трубку.
По правде говоря, мне следовало вернуться в Москву, перевернуть постыдную страничку моей биографии, зажить спокойной жизнью рантье, найти мужа… Вот это самое сознание, что, перевернув страничку, я навсегда расстанусь со своей молодостью, держало меня в Европе. Будто бы я боялась каких–то необратимых перемен, повернув на Восток. Будто бы мне еще нужно чего–то достигнуть вначале.
Обычно после звонков в Австрию настроение мое улучшалось: все–таки Брюхо был абсолютно самодостаточной личностью, которая не нуждалась в моей поддержке и заботе. Уже это одно было приятно: разговаривать и перешучиваться с кем–то, кто не хочет тебя использовать, а уж если хочет, то предлагает что–то ценное взамен.
Однако сегодня Брюхо звучал совсем не так, как я привыкла, и почти сразу же я сообразила, что дело здесь не в его обострившейся астме.
– Ты говоришь так, будто на проводе есть кто–то еще, – предположила я.
– Бдительный старший брат, – ответил Брюхо.
– Случилось что–то?
– Всегда происходят какие–то вещи, – уклончиво отозвался Брюхо. – Ко мне это не имеет отношения, но слишком много дураков меня знают. Нет-нет, да и помянут в разговоре, кто–то прикроется моим именем, кто–то ляпнет, что имеет со мной дела. А я–то уже давно на пенсии, и все их дела меня беспокоят, как прошлогодний снег.
Ля-ля-ля, тополя…
– Мне приехать к тебе? – задала единственный вопрос, который имел смысл.
– Пока не стоит, – сказал Брюхо. – Правда, скоро здесь будут твои друзья Саня и Альбинос. Ты, кажется, еще не рассчиталась за «Фольксваген»?
– Я помню, дорогой, – сказала я, – деньги у меня есть, и я всегда на связи.
– Я знаю, девочка, – нежно закончил Брюхо. – Ты самая умная и красивая. Жаль, что у нас так никто и не родился.
Мой вопрос, знает ли Брюхо Рустема или Эдика, или еще кого–нибудь из кёльнского покерного клуба, так и остался невысказанным. Я знала Брюхо достаточно хорошо, чтобы понять: кто–то в его окружении арестован и, возможно, дает показания. В этой ситуации упоминание по телефону каких–то сутенеров и подбандитков не вызвало бы ничего, кроме недоумения и фальшивого – для полицейских слухачей – возмущения.
После разговора с Веной я отключила телефон – не хотелось, чтобы ко мне дозванивались с работы.
Этот вечер мне хотелось провести в какой–то компании, а поэтому я поужинала в пивном ресторане на Глокенгассе, оставила машину там же и пешком направилась к Хохенштауфенринг, где, как я слышала, располагался хороший «динг», то есть, место, где среднего достатка молодежь собирается за кружкой местного пива, танцует и всячески развлекается. Вход сюда стоил всего 3 евро, и поэтому «динг» заполняло множество студентов. Шумных, веселых молодых парней и девушек, принадлежность к которым мне так хотелось бы ощутить.
Но время шло, я оприходовала уже второй полулитровый пивной бокал, и не ощущала ничего, громе тяжести в желудке и в голове. Молодые люди вокруг меня ржали, как стадо коней, их глаза сверкали, а щеки пунцовели. И чем больше я слушала их отрывистую немецкую речь, тем больше мне хотелось встать и убраться отсюда.
И не потому что атмосфера в «динге» ассоциировалась у меня с образом врага – наше поколение воспринимало ту войну уже как давнюю историю. Но так же, как для поколения моих родителей немецкая пивная вызывала к жизни военные аллюзии, так и для этих немецких ребят существовали какие–то свои мысленные образы, слова и жаргон, которые были их культурным кодом. И наши коды – увы – не совпадали, как когда–то давно с легкостью совпали коды наши с Артуром. То есть, коды могли бы совпасть и сейчас, но для этого нужны были усилия обеих сторон, наподобие труда двух людей, пытающихся пробить с двух сторон тоннель в скале. Скале отчуждения и непонимания.
Маленькие дети не нуждаются в этом – их общению ничто не препятствует, они вольны сами ежеминутно выдумывать слова и звуки, которые и станут их кодом. А старикам скалу не продолбить – уже силы не те, да и желания не осталось.
Что же это означало для меня? Уж не то ли, что жизнь Софии-капсулы постепенно становится все более одинокой, и время обтекает ее, как древесная смола доисторическую букашку. Я завязла в этой смоле, в этом тягучем времени, и шансов пробиться и докричаться до кого–то становилось с каждым месяцем все меньше.
На следующий день Эдик, обеспокоенный моим ночным отсутствием в клубе, пригласил меня в свое излюбленное кафе «Hafen terrasse» над Рейном. Чудесный вид отсюда действовал на Эдика облагораживающее: он мог сколько угодно общаться, глядя на зелень прибрежных парков, причем, в эти надрейнские минуты он был менее показушным и суетным, так что слушать его мне было по-настоящему приятно.
– Я рассказывал тебе о том, как впервые оказался в Кёльнском соборе? – спросил Эдик, затягиваясь очередной сигаретой.
– Нет еще, – я улыбнулась, чтобы поощрить его. Благо, на воздухе террасы сигаретный дым уносился сизым облачком вдаль и не портил мне аппетит.
– Туда, ты знаешь, вход бесплатный, и я уже думал зайти внутрь, как вдруг увидел, что рядом с входом касса, и входной билет стоит 10 дойчемарок. К тому времени я жил в Кельне где–то около года, но в собор вот собрался впервые. Думаю, неловко, если спросит кто: живу в городе, а главной достопримечательности так и не видел. В общем, я подумал, что если за деньги, то это еще круче, и показывать будут что–то особенное, не для лохов.
Я рассмеялась – в этих словах заключался весь Эдик. Кстати, ко времени этого разговора я побывала в Kolner Dom уже наверное раз десять, всякое посещение по-прежнему восторгаясь его красотой. Хотя, конечно, близость собора к ночному клубу сыграла не последнюю роль в частоте посещений.
– Так вот, купил я билет, но куда идти, не знаю. Кассира спрашиваю – она машет рукой куда–то налево, а там и входа не видно. Я подошел ближе, разглядел: дырка в стене, чуть ниже моего роста, и сразу начинаются ступени вверх.
Я прекрасно помнила эту лестницу – сама поднималась по ней совсем недавно. Разве что, цена за вход была другой – я уплатила 5 евро.
– Иду я по этим стоптанным ступеням вверх, иду и иду, а она все не заканчивается. Из–за того, что лестница закручена в спираль, и вдобавок, вьется в узкой башенке, невозможно увидеть, где у нее конец. Насилу дополз до клетушки, где проделана бойница, и остановился, чтобы покурить. Народ ползет мимо меня, жмется к стеночке, – двоим там разойтись сложное дело, а троим – нечего и думать. С моими габаритами, тем паче.
Эдик окликнул официантку и попросил повторить кофе.
– Словом, в какой–то момент подъема я начал жалеть, что вообще оказался в этом чертовом соборе. Кстати, ты знаешь историю, что первым подрядчиком на его строительство выступил сам дьявол?
Я кивнула. Вряд ли можно провести три недели в Кёльне и не услышать эту легенду хотя бы раз.
– Собор до сих пор не достроен, вдумайся. Восемьсот лет что–то мешает им его закончить. То умирает строитель, то разоряется. И это в Германии, самой конкретной стране мира. То, что без дьявола здесь точно не обошлось, я испытал в тот день на своей шкуре. Когда я уже совсем не мог идти, и ноги у меня гудели, как чугунные сковородки, вдруг сзади на меня наперла экскурсия немецких старшеклассников. Представь себе эту толпу молодых румяных быков, спортивных, гогочущих что–то в спину старого больного еврея. И, главное, они совершенно не могут разойтись со мной, обогнать. Им ничего не остается, как прикалываться и болтать между собой, ожидая, пока я вскарабкаюсь на эту лестницу, которой нет конца. Их шуточки, которые я частично понимаю, обо мне, и это стадо гогочет, а у меня уже вообще не остается сил, и ног я не чувствую, и в глазах уже темно. Я не знаю, как вылез наверх, наверное, только на спортивной злости, чтобы доказать, что я еще могу смотреть на этот город сверху.
Ты была там когда–нибудь?
Я кивнула, отхлебывая кофе. Все–таки здесь на террасе его делали очень здорово.
– Есть вещи, которые стоят, чтобы из–за них шли на жертвы, – со значением сказал Эдик. – Например, любовь, или большие деньги, или красота.
– Ты чертовски романтичен, – сказала я, демонстрируя полный оскал своих зубок.
– Кстати, о романтике: ты собираешься выходить на работу сегодня?
– У меня синяк на пол-груди.
– Слушай, народу, чтобы танцевать, хватает. Посиди хотя бы просто на консумации, мне будет приятно видеть тебя рядом. А когда этот Рустем покажется, я с ним разберусь. Отвечаю.
Лучше бы он этого не говорил. Мне уже почти удалось забыть, что ему совсем нельзя было верить.
Так как–то получалось, что все обещания Эдика не выполнялись. Видимо, это было свойство его кармы. Меня, а вместе со мной и всех работниц клуба, и самого Эдика арестовали в этот же вечер.
То, что я сидела за столиком, весьма пристойно одетая, и моя виза была не просрочена, сыграло на моей стороне: застань полицейские Анну Лисовскую голую у шеста, ей не помог бы ни фальшивый израильский паспорт, ни настоящая печать о въезде в Европейский Союз. Потому что это была бы Лисовская, нелегально работающая. А так им досталась Лисовская, культурно отдыхающая за столиком, уставленным напитками.
О, великолепное чувство, когда ты выходишь на свободу после допроса, тебе уже ничто не угрожает, и ты можешь дышать волшебным воздухом летней ночи над Рейном. Всего только сутки миновали с тех пор, когда я вышла в такую же ночь после «динга», но какая поразительная разница в ощущениях! Воистину, нам нужны контрасты. Невозможно постоянно наслаждаться, нежась в теплом джакузи – оценить его по-настоящему поможет ледяной душ.
Именно такой душ обрушился на рыжую шевелюру Эдика, когда сразу несколько работниц дали на него показания. Им пообещали временный вид на жительство в Германии, если они сольют всех, кто когда–либо брал у них деньги, привез в Европу, трахал бесплатно…
Словом, на Западе начиналась новая эра, которая проходит под знаком борьбы за женские права. Я и сама поддержала бы эту кампанию обеими руками, если бы речь шла о невинных девушках, вовлекаемых в сети коварных торговцев людьми, совратителей несовершеннолетних, насильников и садистов.
Но как смешно было смотреть на всех этих прожженных шлюх, которые хлопали ресничками перед телекамерами и заверяли, что приехали работать горничными и официантками. Большинство из них трахалось за деньги и просто за спасибо с любым украинским таксистом, русским ментом, молдавским таможенником, трахались бесплатно с пятнадцати лет после дискотек, и после этого, сделав по три-четыре аборта, переболев парой-тройкой венерических заболеваний, слёзно упрашивали какого–нибудь сутенера забрать ее на работу в Европу. И теперь они этого же сутенера на голубом глазу сажали в тюрьму, чтобы самим остаться в сытой и наивной стране, где можно изображать бедных, но честных леди – жертв сексуального рабства.
Поскольку мое пребывание в Германии было вполне легальным, мне удалось записаться на свидание с Эдиком. Теперь это был совершенно другой человек, и общение с ним в присутствии полицейского оказалось настолько тягостным для меня, что я пожалела о своем решении проявить сочувствие к этому пропащему человеку. Трое девушек дали на него показания, и Эдик раскручивался лет на пятнадцать. Убийца, если докажет, что действовал в состоянии аффекта, получает значительно меньше. А Эдик, если задуматься, никому не причинял вреда. Закон суров, но это закон, вещали древние римляне. Что тут добавить?
Далеко не все наши работницы прельстились сладкой германской жизнью. Теперь те, кто молчал и не сотрудничал со следствием, ожидали депортации в свои страны, как мы с Сабриной, то есть, Таней Масловой, много лет назад. Среди ожидающих под сводами женской депортационной тюрьмы была и Салли. Я конечно же пришла к ней на свидание, привезла два чемодана ее вещей для камеры хранения, набрала в тюремном автомате печенья, соков и шоколада на всю мелочь, которая у меня была (Эдику я накупила сигарет, но тогда я еще не знала об автоматах, а теперь запаслась мелочью где–то на полкило).
– Ты бы могла выйти отсюда, если бы сдала им Рустема, – сказала я.
– Перестань об этом, – испуганно произнесла Салли, оглядываясь на полицейского, который обязательно присутствовал в комнате для свиданий.
– Ты совершаешь глупость, – с сожалением сказала я. – Могу поспорить, что его уже давно нет в Германии, так что ты бы ничем не рисковала.
– А вдруг он здесь?
– Разве Рустем похож на идиота?
– В тюрьме сидят не одни идиоты, – возразила Салли, и мне было тяжело отрицать справедливость ее слов.
Поскольку китаянке не грозил тюремный срок, на ней не лежала печать обреченности, поразившая меня при свидании с Эдиком, и общение с ней далось мне просто и легко. Мы договорились созваниваться и переписываться в будущем, и после этого больше ничего не удерживало меня в Кёльне.
Признаться, Германия как–то до сих пор ассоциируется у меня с тюрьмами или близостью таковых. Такое впечатление об этой стране конечно же несправедливо, да только я здесь пишу не объективный отчет о путешествии, а правду о своей жизни. Поэтому, надеюсь, вы поймете меня, когда я скажу, что вечером этого же дня, вручив хозяйке ключи от квартиры, села за руль и пересекла бельгийскую границу сразу за Аахеном. Вновь на душе моей было пусто и легко, а впереди раскинулась настоящая Западная Европа.
Немецкие указатели сменились на французские, пейзажи тоже неуловимо поменялись, и я чувствовала себя счастливой, углубляясь в страну, ни один житель которой даже не подозревал о моем существовании.
Я проехала Льеж в сумерках, и дорога теперь казалась мне уже не столь привлекательной, сказывалась и усталость после дня сборов и хлопот. Заправляя машину, я зашла в магазинчик, совмещенный с придорожным кафе, купила минеральной воды, сняла с полки атлас дорог. Оказывается, передо мной лежала дорожная развилка: южная трасса через Немур и Монс уходила во Францию и вела до самого Парижа, средняя через Брюссель вела к морю, а северная шла до Антверпена и далее уходила в Голландию на Роттердам.
Самое время задуматься. Я всю жизнь мечтала побывать в Париже, и теперь до него оставалось часов восемь-десять езды. Также меня влекло и к морю, которым как бы заканчивалось мое стремление на запад. Северная дорога тоже могла привести к морю, пусть и на час-другой позже, но, помимо этого, она оставляла возможность направиться в Роттердам, где я могла бы встретиться с Эриком.
Я глубоко вздохнула и поехала на север. Наступала летняя ночь, шоссе вело меня сквозь леса, покрывающие Арденнские холмы, и ночные насекомые десятками находили смерть на лобовом стекле «Фольксвагена», отчего обзор вскоре совсем испортился – не помогали и дворники вкупе с омывателем стекол. Немного не доехав до Антверпена, я остановилась в придорожном мотеле и уснула без снов, без забот, и без мыслей о будущем.
Проснулась, как новорожденная, от солнечных зайчиков, играющих на стене. Я так устала накануне, что даже не задернула шторы. Широкое окно находилось рядом с кроватью. Я подошла к нему и выглянула в лес, полный птичьего гама, летнего тепла, утренней свежести. Метрах в пятнадцати от меня, у ближайшего дерева стоял маленький олень и что–то жевал. Это был такой же лиственный лес, как и у меня на родине, только никто не привязывал здесь к березам банок, чтобы набрать сок, и уж тем более, никто здесь не ссал в эти банки. И мне захотелось вдруг поплакать, уткнувшись в подушку, но я пересилила это желание, собралась, позавтракала – и направилась в Антверпен.
Мировая столица бриллиантов была солидной и неторопливой. Могла себе позволить неторопливость и я. Так впервые я начала знакомство с чужим городом без мыслей о продажном сексе и поисков работы. Чудо, как это было хорошо – рассматривать полотна Рубенса в музее, а потом обедать, выбирая мидий из чугунка, запивать их местным бочковым пивом.
Пройдясь по центру, я поселилась в гостинице, вполне приличной, но и не слишком крутой – как раз такой, чтобы из нее хотелось выйти в город, но было бы приятно возвращаться ночевать.
Вечер был ленивый и теплый, каким он и должен быть в июле.
Интересно, найду я здесь какой–нибудь ночной клуб, или уютный бордельчик, вяло пронеслось в голове. Мысль о проституции не показалась дикой – опять я знала, что, если перестану искать это дежа вю, то распрощаюсь с молодостью… Когда–то казалось все это гадким, и я насиловала себя, принуждая заниматься этим, теперь же времена изменились, и места, да и я сама.
Что бы там ни было, но работать на Западе было куда как легче и приятнее, чем в России: клиенты почти никогда не проявляли тяги к насилию, предпочитая, чтобы больно делали им. От них обычно пахло одеколоном, а не потом, и почти никто даже не заикался насчет того, чтобы заниматься чем бы то ни было без презерватива.
Я вышла на набережную Шельды, которая лишь немногим уступала по ширине Рейну у Дюссельдорфа. Противоположный берег был размыт сумерками, но дальше по течению на нем проступали силуэты доков и морских кранов. Порт работал и ночью – во всяком случае, прожектора погрузочных площадок горели ярким синеватым светом. А на стороне центра, где я шла вдоль берега, таилась своя ночная жизнь: здесь располагался квартал красных фонарей.
Впервые в жизни я оказалась в таком месте, до этого мне только приходилось слышать разговоры своих продвинутых коллег о подобных вещах. Еще я где–то читала про знаменитый квартал в Амстердаме и Риппербан в Гамбурге. Но все это было абстрактно и не со мной. А теперь я зачарованно двигалась вдоль ряда обычных домов, где в окнах стояли и сидели женщины в самых вызывающих нарядах. Вместе со мной вдоль улицы, уходящей от реки, прогуливались мужики, молодые и не очень, и я с запозданием заметила, что являюсь единственной в своем роде, среди стада озабоченных самцов. Впрочем, никто на меня не косился – кому там какое дело до моей ориентации – а тут еще медленно проехал мотоцикл с седым полицейским в красивой униформе, так что ощущение безопасности было здесь полным, и я продолжала гулять, наблюдая со стороны за коллегами.
Сказать, что все они были некрасивы, было бы неверно – среди них попались две вполне симпатичные девушки, правда с какими–то мертвыми глазами. Но большинство, уверяю вас, в Москве вряд ли прокормилось бы и на Ленинградке. А уж к Тверской их не подпустили бы и на пушечный выстрел. Стало обидно, что наши девчонки у себя дома, в провинциальной России ценятся по пятерке пучок, а здесь эти размалеванные жабы сидят за витринами, будто принцессы на выданье, и заработкам ихним позавидовал бы любой брянский инженер, или педиатр из Вятки.
Я дошла до последней витрины – квартал красных фонарей Антверпена оказался совсем небольшим, ну, от силы, окошек тридцать насчитывалось в нем. Или того меньше. Двое темнокожих дружков хохотали, тыча пальцами в предпоследнюю витрину, где полная блондинка с роскошной, выставленной наружу грудью, прижалась к самому стеклу. Ее губы шевелились, но звук не просачивался через стеклопакет. «Соня, Соня, " – разобрала я по губам. Лицо казалось смутно знакомым, но я не вспоминала мгновение, другое…
– Валя? – дошло до меня. – Валюха?
Моя брянская подруга, которую я не видела уже восемь лет – это казалось невероятным! – очутилась здесь, в Бельгии, и, как, собственно, и я, не сменила ремесло.
– Заходи! – на мгновение Валина фигура мелькнула в проеме двери, через которую запускали клиентов, и вот я уже внутри маленькой клетушки, где трудится тридцатилетняя Валентина, некогда разделявшая со мной первые шаги страшноватого брянского эскорта.
– Боже мой, Валя! – мы наконец, перестали обниматься, и я устроилась на узкой кровати, похожей на массажный стол, который служил рабочим станком Валентины.
– Господи, Сонька! – моя располневшая подруга сидела на стуле в метре от меня, комнатка была такой крошечной, что, кроме кровати со стулом в ней помещался только умывальник, тумбочка и встроенный шкаф небольших размеров. – Сколько лет, сколько зим!
– Я искала тебя в девяносто четвертом, или пятом, – сказала я. – Но Палыч сказал, что ты куда–то уехала.
– Ну да, – Валя потерла переносицу, – я работала в Питере, а потом вышла замуж за голландца и перебралась сюда.
– Так у тебя семья?
– Какая там семья! – смех у нее вышел немного натужно. – Видела бы ты этого урода. Мы развелись года полтора назад, и я оттяпала у него квартиру в Бреде.
– Ничего себе! Выгнала его на улицу, что ли?
– Какое там на улицу – у него дом остался, он вообще богатый сукин сын, так что не переживай – с него не убыло.
– Да я не переживаю, радуюсь за тебя, – надеюсь, эта фраза не вышла у меня слишком фальшивой.
– Слушай, а ты–то как? Какими судьбами в Бельгии? Замужем–то побывала?
– Постой, постой, – рассмеялась я, – давай по-порядку. Мы что, так и будем здесь сидеть?
– Я же открылась недавно, – сказала Валя, – всего одного успела сделать. Аренда здесь дорогая – жуть!
– Да ладно, я что, не понимаю, – сказала я. – Ты скажи, когда освобождаешься, я подожду тебя.
– Это еще не скоро, – покачала головой Валентина. – А, да что там! Один раз живем – закроюсь–ка я, давно уже без выходных работаю.
– Да не переживай ты, – сказала я, – время у меня есть. Сделай, допустим, двоих-троих, и закрывайся с чувством выполненного долга.
– Это может быть нескоро еще, – Валя продолжала сомневаться. – День на день не приходится, это ж не фабрика…
– Как раз напоминает, – сказала я. – Секс-конвейер такой.
– Ну да, может быть, – сказала Валя. – Уж точно не наш долбанный эскорт.
– Запиши мой номер, позвонишь, когда освободишься, – сказала я и продиктовала номер австрийской трубки. Я, кстати, забыла здесь написать, что Брюхо по моей просьбе время от времени забрасывал на счет моей карточки то сотню, то полсотни евриков, так что я еще была должна ему, правда, он никогда об этом не вспоминал. Тешу себя надеждой, что радость телефонного общения со мной компенсировала ему материальные затраты.
Чтобы сэкономить силы и поберечь усталые от прогулки на каблуках ноги, я вернулась в гостиницу, включила телевизор в номере, да так и уснула под его фламандское бормотание. Валя позвонила около часа ночи, но желания куда–либо выдвигаться у меня уже напрочь не было, и мы договорились о встрече в полдень у знаменитой статуи писающего мальчика.
Этот дурацкий символ Фландрии находился неподалеку от моей гостиницы, я уже проходила мимо него накануне, и поэтому пришла с запасом времени, чтобы полюбоваться лишний раз на архитектуру старого города. Хотя и уступала она венской архитектуре в разы. Вообще, раньше о Фландрии я знала только из книжки «Тиль Уленшпигель», и теперь, находясь в сердце этой страны, пыталась связать детские ассоциации с действительностью. Но умиротворенная жирная Фландрия современности совершенно не казалась наследницей яростной и гордой страной, по которой некогда двигались каратели герцога Альбы. Невозможно было представить разруху, сжигаемых сотнями людей, пытки в застенках инквизиции, грозных оборванцев гёзов, гуляя по летнему Антверпену двадцать первого века. Пепел Клааса, зашитый в мешочек, на груди молодого Тиля казался теперь наивным патетическим жестом, и что же тогда осталось от былого величия этой страны? Ну да, мальчишка, отливший на огонь и остановивший тем самым пожар. Вряд ли подобный символ оказался бы уместным в России, и я почувствовала в связи с этим некоторую гордость патриотки.
Валя появилась в четверть первого, и мы с ней устроились в одном из ресторанов на ратушной площади. Я успела позавтракать в своем отеле, а Валя якобы соблюдала диету, так что мы ограничились тем, что заказали по стакану сока. В России официанты относятся к таким клиентам, как к назойливым насекомым, а в Антверпене половина посетителей пила кофе или минералку, никому не было никакого дела до того, что у тебя на столе, и официантки улыбались всем дружелюбно, не выражая ни пренебрежения, ни раболепства. Это, признаться, мне пришлось очень по душе, потому что в Германии их коллеги вели себя, как правило, суше и холоднее.
– Не было у меня не только мужа, но и великой светлой любви, как у тебя тогда к Кузьме, – закончила я рассказ о себе.
– Кстати, Кузьма здесь, – бросила вдруг Валя, прикуривая очередную сигарету.
– Не может быть!
– Чего там не может, – пожала плечами Валентина, – я его сама сюда и вытянула.
– Как это?
– Да очень просто, договорилась с кем надо, и он приехал работать плотником. Он же задолбал меня еще в Брянике, рассказывая, какие у него золотые руки.
– Вот уж чего не помню, того не помню, – улыбнулась я.
– Ты–то с ним за все время десять слов сказала?
– Вообще–то я припоминаю, что он что–то грузил про свой ремонт, – вспомнила я.
– Вот, он здесь тоже ремонтами занимался, точнее, попробовал.
– И что?
– Да ничего – мастер из него, как из меня леди Диана. Погнали его из двух мест, сейчас работает на стройке.
– Как в Москве таджики, – рассмеялась я, – вот еще анекдот.
– Смешного тут, кстати, мало, – одернула меня Валя. – Он поначалу права на меня еще предъявлял, пытался давить на старую любовь и все такое. Если б дала я слабину, так до сих пор содержала бы дурака.
– С ума сойти!
– А что ты думаешь? – взвилась Валя. – Питер меня многому научил. Я теперь уже не та сладкая лошица, которую ты знала.
– Да я только радуюсь за тебя, подруга. Помнишь, я когда–то на Новый Год, девяносто третий, кажется, обещала позаботиться о тебе, когда у меня самой все наладится?
– Нет, не помню, – покачала завитыми локонами Валя, – мало чего мы тогда болтали по пьяни.
– А я вот запомнила, – сказала я, – а теперь радуюсь, что не пришлось выполнять обещание – ты и сама разобралась ничуть не хуже. Даже лучше, наверное.
– Да чего там, еще надо бы замуж выйти удачно, – сказала Валя.
– Это от тебя не уйдет – окрутишь кого–нибудь.
– Окрутить не проблема, Сонька, но детей хочется, вот в чем беда. А у меня всякая ерунда по женской части, киста, например, в яичниках, знаешь, что это такое?
Я кивнула.
– Хреновая штука. Надо удалять, а на то время и деньги нужны. Да и потом неизвестно, смогу ли забеременеть.
– Ну, с медициной–то здесь все в порядке, – бодро сказала я. – Думаю, эту проблему голландские доктора решат.
– Я тоже, – громко вздохнула Валентина, – думаю. Ладно, не будем о грустном. Надо ж тебе город показать.
Тут я рассказала Вале, в каких местах удалось мне побывать накануне, и оказалось, что она даже не знает, где в Антверпене располагается музей изобразительных искусств.
– Может, тогда сменим обстановку? – предложила Валя, – а то здесь я работаю, а домой возвращаюсь в Бреду, которая отсюда в часе езды, если без пробок. Хочется развеяться в каком–нибудь другом месте.
