Текст книги "Развод. В плюсе останусь я (СИ)"

Автор книги: Софа Ясенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 16 Карина

Звоню Наде, единственной, кто может рассказать мне, что происходит. Голос у неё всегда спокойный, уверенный, будто ничто не может выбить её из колеи. Но сегодня я ловлю в трубке еле уловимую тень напряжения, словно и она не до конца справляется с шоком от услышанного.

Думаю, такие новости распространяются мгновенно. Сегодня все обсуждают произошедшее. Шансы пропустить событие есть только у тех, кто в отпуске где-нибудь на необитаемом острове без связи.

Мне везёт: у Нади как раз небольшой перерыв между пациентами. Она выдыхает в трубку, и по звуку я понимаю – отодвинула маску, сняла перчатки, вышла в коридор.

– Я сегодня слышала странное, – начинаю я. – Медсёстры в «Балтмеде» обсуждали Вадима и его маму. Что у вас там происходит?

Я взволнованно отмеряю шаги вдоль аллеи перед больницей. Оглядываюсь, вокруг люди с деловыми лицами, курьеры, пациенты, пара медиков в белых халатах. Если уж здесь медсёстры в курсе, то лишние уши мне точно ни к чему.

– Так в двух словах сложно рассказать, – Надя понижает голос. – Но я попытаюсь. Мария Сергеевна пришла к нам и вела себя странно. Вадим вызвал ей скорую. Она пыталась от них убежать, но упала прямо на осколки разбитого стакана. Крови было… – Надя делает короткую паузу, будто сама не хочет вспоминать. – Но её всё равно забрали. Ты ведь знаешь, что у неё шизофрения?

Слово «шизофрения» звучит, глухо отдаваясь в голове. Я останавливаюсь. В груди холодеет. Надя уверена, что такие подробности семейного анамнеза уж точно не прошли мимо меня. Но я слышу об этом впервые. Да, Вадим вскользь говорил, что у его мамы «есть проблемы со здоровьем». Тогда я подумала на давление, сердце, максимум диабет. Но не это. Никогда.

– Извини, Надь, мне надо переварить эту информацию, – произношу глухо, не узнавая свой голос.

– Так ты не знала? – в её голосе смесь удивления и жалости. – Я знала, что Воронцов не святой, но чтобы скрывать такое от тебя… Карин, что если он поэтому не хотел ребёнка?

– Наверное, – выдыхаю. – Мы с ним договаривались, что не будем торопиться. Не знаю, зачем он тянул. Получается, он изначально не хотел детей.

В груди расползается пустота. Ветер холодный, тянет запахами мокрой листвы и выхлопных газов.

– Кариш, останешься сегодня у меня? – предлагает Надя. – Мы с тобой всё обсудим. Бабушку я предупрежу.

– Да, давай. Думаешь, Воронцов к тебе не сунется?

– Сегодня ему точно не до меня.

– Да, ты права. Хорошо, я приеду вечером.

Отключаюсь. Телефон гаснет в ладони, и я остаюсь одна. Болтаюсь по городу без цели. Смотрю, как мокрые улицы отражают витрины, людей, вывески кафе. Пытаюсь измотать себя, чтобы не думать. Потому что если начну думать, сойду с ума.

Серьёзные проблемы со здоровьем – не повод стыдиться. Но и не то, что можно скрывать от человека, с которым делишь жизнь. Это же доверие, основа брака. Зачем он это сделал? От страха? Из гордости? Или просто потому, что не считал нужным откровенничать?

Когда ноги начинают болеть так, что каждый шаг отдаётся болью в икрах, я всё же сдаюсь. Сажусь в транспорт и еду к Наде. За окном мелькают огни, лица, дома.

Оказываюсь у её дома раньше, чем собиралась. Сил нет даже подняться на ступеньки. Сажусь на лавочку у подъезда. Ветер треплет волосы, руки мерзнут, но внутри слишком пусто, чтобы это волновало.

Мозг лихорадочно ищет оправдания Вадиму. У каждого человека есть причины. Наверное, он боялся, что я откажусь от него. Что не приму. Или не выдержу. Но ведь правда всё равно всплывает всегда.

– Карин, ты давно тут сидишь? – слышу знакомый голос. Надя идёт быстрым шагом, шарф болтается, пальто нараспашку. – Я торопилась как могла. Не замёрзла?

– Нет, всё в порядке, – отвечаю, стараясь улыбнуться. – Не очень долго.

Она подходит ближе, кладёт руку мне на плечо, тепло, по-дружески.

– Пойдём. Накормлю и напою тебя.

– Да не очень-то хочется есть.

– Отказы не принимаются, – твёрдо говорит она. – Питаться тебе надо хорошо. Особенно теперь.

Я киваю, чувствуя, как защипало глаза.

У Нади дома царит спартанская атмосфера, как будто каждая деталь прошла строгий отбор на предмет необходимости. Просторные светлые стены, ни одной лишней полки, ни одной фотографии. Всё минималистично и функционально, почти стерильно, словно тут никто не живёт.

Даже на кухне, куда мы направляемся, царит порядок. Белый глянец шкафов, ровные линии столешницы, посуда аккуратно сложена в сушилке, на столе – лишь графин с водой и две чашки. Никаких скатертей, салфеточек, магнитиков или вазочек.

– Ты садись, я сейчас быстренько пожарю картошку с котлетами, – говорит Надя, закатывая рукава.

Я сажусь за стол, кладу руки на прохладную поверхность, ловлю себя на мысли, что мне не по себе.

– Надь, а ты своими глазами всё видела? – не удерживаюсь. Голос дрожит, как у человека, который хочет поймать крупицу надежды.

Она поворачивается, достаёт картошку, начинает чистить, нож мелькает в руках.

– Нет, у меня же пациенты были, – спокойно отвечает. – Но очевидцев было немало. Аня поделилась со мной всем, что видела.

Картофель падает в миску с водой. Я сжимаю ладони, ногти впиваются в кожу.

– И… насколько всё плохо?

– Она не узнавала Вадима, – Надя говорит ровно, как врач, привыкший к ужасным вещам. – Считала, что перед ней его отец. И видела брата, который давно умер.

– Понятно, – произношу почти шёпотом. Горло сжимается, как будто я глотаю ком из стекла.

Пока Надя ставит сковородку на плиту, запах масла и поджаривающегося лука наполняет кухню. Тёплый, домашний, но мне от него не легче. Я машинально обхватываю кружку с чаем, чтобы согреть ладони.

Мозг лихорадит, я пытаюсь вспомнить всё, что знаю о шизофрении. Кажется, на четвёртом или пятом курсе у нас был курс психиатрии. Лекции про бред, галлюцинации, этапы ремиссий, наследственность. Это, конечно, базовая информация, но она иногда бывает пригождается всем, кто остаётся в профессии. Ведь люди с психиатрическими диагнозами точно так же болеют, как и все остальные. Зачастую к ним нужен индивидуальный подход. Тогда всё это казалось далеким, как будто не про реальных людей. Но сейчас эти знания вдруг становятся чем-то личным. Я врач, я должна уметь думать рационально. Но сейчас рациональности во мне – ноль.

– Карин, это ведь не приговор для ребёнка, – тихо говорит Надя, переворачивая котлеты. Масло шипит, запах становится насыщеннее. – Ты же знаешь.

– Да, – киваю. – Понимаю. Но всё равно… есть определённые риски. Ты ведь помнишь, что хоть шизофрения и не наследуется напрямую, но шанс резко увеличивается при наличии прямых родственников с этим диагнозом?

– Помню, – вздыхает она. – Весь день об этом думала.

– Если причина его настойчивого желания не иметь детей в этом… – я делаю паузу, собираясь с духом. – Надь, у него ведь только у мамы это?

Надя пожимает плечами.

– До такого уровня наши сплетницы не добрались.

– Мне нужно с ним поговорить, – решаю я вслух.

– Карина, я бы не стала… – осторожно начинает она, переключая режим на плите.

– Надь, это важно, – перебиваю, поднимая на неё взгляд. – Я имею право знать, если это не вся информация. Это касается моего ребёнка. Он скрыл от меня шизофрению своей матери. Это не шутки. Я просто хочу посмотреть ему в глаза.

Голос предательски дрожит, но я уже не могу остановиться.

– Хочу понять, как ему вообще хватило наглости врать мне всё это время. Придумывать причины, уговаривать подождать с детьми, рассказывать о карьере, о нестабильности, об идеальном моменте, которого никогда не будет… И всё это – зная правду.

Надя ставит передо мной тарелку с картошкой, садится напротив и молча смотрит.

– Карин… – тихо говорит она. – Иногда люди врут не из злости, а из страха.

– Возможно, – я опускаю глаза. – Но это не отменяет того, что теперь мне страшно.

Глава 17 Карина

Наде так и не удаётся отговорить меня от поездки к Вадиму. Не могу сидеть сложа руки. Так и буду мучаться вопросами, ответы на которые может дать только он. Теперь, когда наступила двенадцатая неделя, остаётся крайне мало времени для того, чтобы принять решение.

Хотя о чём я? Оно давно принято, в тот самый день, когда я узнала о беременности. Но зная больше, я могу хотя бы подготовиться, принять все возможные варианты. Да просто банально понять, какого чёрта я узнаю о таких диагнозах не от него.

Знатно накрутив себя, к нашему дому я подъезжаю уже злющая до невозможности. Сцепив пальцы, пару секунд стою, делая глубокие вдохи.

Влетаю на нужный этаж по лестнице, даже не запыхавшись, и давлю на звонок. Давай, Воронцов, открывай. Хватит прятаться. Я не уйду, даже не надейся.

– Рина? – дверь приоткрывается, и он смотрит на меня так, будто видит призрак.

По взгляду становится понятно, что он выпил. Слегка мутный, тяжёлый, с каким-то отчаянным блеском. Да и запах от него доносится соответствующий. Кривлюсь непроизвольно. Для меня подобные запахи всегда были в числе нелюбимых, а сейчас, с моим состоянием, всё воспринимается в разы сильнее. Даже делаю шаг назад, чтобы не дышать им.

– Пришла, чтобы высказать своё “фе”? – заводится Вадим, опираясь о косяк. – Противно меня видеть? Чего тогда явилась?

– Хочу поговорить.

– Да что ты? – усмехается, но в усмешке слышится усталость, боль и злость одновременно. – Я месяц ждал, что ты перестанешь бегать от меня. Месяц! Как дурак высматривал тебя везде – в больнице, на улице, у дома. Названивал, хотя прекрасно понимал, что ты меня в блок закинула. А теперь вспомнила.

Он делает шаг вглубь квартиры, не приглашая, но и не выгоняя. Я могу его понять, сегодня у него был трудный день. Но моей вины в случившемся нет, и переложить ответственность за свои чувства на меня у него не выйдет.

Прохожу вслед за ним. В гостиной беспорядок, которого раньше не было. На тумбочке пустая бутылка и рокс с остатками янтарной жидкости. Возле дивана смятая рубашка, плед и раскрытая книга, лежащая вниз страницами. Воздух тяжёлый, спертый, с привкусом алкоголя и одиночества.

Я подхожу к окну и, не раздумывая, распахиваю створку. В комнату ворвается поток холодного воздуха, шевеля занавески и разгоняя запахи.

– Хозяйничаешь, будто и не уходила, – кривит губы он, наблюдая за мной.

– Я тут не на две минуты, Вадим. Мне нужен свежий воздух.

– Конечно, располагайся, – делает широкий жест и падает в кресло напротив.

Я поначалу не знаю, куда себя деть. Как будто между нами прошла целая жизнь.

Сажусь на край другого кресла, опираюсь локтями на колени, смотрю в пол. Молчу, подбирая слова. С чего начать? Обвинения не помогут, как и наезды. Только разозлю его. Мне нужно, чтобы он говорил со мной.

Я чувствую, как от холода из окна по коже бегут мурашки, но не закрываю. Лучше замёрзнуть, чем задохнуться.

– Как долго ты знаешь, что у твоей мамы шизофрения?

– И ты уже в курсе… – он хмурится, переводя взгляд в сторону. – Поэтому пришла?

– Тебе не кажется, что я имею право знать о таком?

– Я не планировал детей, если ты об этом.

– Вадим, единственный стопроцентный способ не иметь детей – не заниматься сексом. А у нас его с тобой было столько, что…

– Да, я идиот, – резко перебивает, – ты это хотела услышать? Виноват по всем фронтам. – Он устало проводит рукой по лицу, морщится. – Я уже записался в клинику.

Он откидывается на спинку кресла, прикрывает глаза.

– Зачем?

– Сделаю вазэктомию.

– Это не решит вопрос с нашим ребёнком. Именно поэтому я хочу знать всё.

– Это не история для твоих нежных ушей, Рина. Там нет радужных единорогов. Они все сдохли.

– Мне не нужны единороги, – сжимаю кулаки. – Мне нужна информация. Чтобы знать, что делать.

– Максимум, что возможно – минимизировать риски. Уменьшить вероятность. И всё. Полностью исключить вероятность развития болезни нельзя, не в этом случае.

– Так каковы риски, Вадим?

Он молчит, сжимает виски пальцами, как будто голова раскалывается.

– Они высокие.

– Насколько я знаю, – продолжаю осторожно, – при наличии одного из родителей с шизофренией это около тринадцати процентов.

– Всё так, Рина, – он открывает глаза и смотрит прямо на меня. – Но только не в моём случае.

Мне хочется крикнуть, чтобы выкладывал всё, не смел скрывать ни малейшей крупицы информации. Но видя, как Вадим выглядит сейчас, осунувшийся, с потемневшими кругами под глазами, пальцы подрагивают, голос сипнет, давить на него кажется кощунственным. Он разбит. Настоящая тень себя прежнего.

– Рина, – выдыхает он, опуская взгляд. – Прости меня. Я очень виноват перед тобой. Мне стоило рассказать раньше. Но я боялся потерять тебя. Это не то, на что можно махнуть рукой и сделать вид, что тебя это не коснётся.

– Расскажи сейчас, – прошу. – А я постараюсь понять.

Он долго молчит. Я просто смотрю на него. на его мужественное лицо, острые скулы, на эти родные глаза, которые раньше казались мне надёжными и сильными. Теперь они полны вины. Вадим, что же ты натворил?

– Уже после того, как мы с братом родились, – начинает он, не поднимая взгляда, – у папы появились первые симптомы. Сначала бессонница, вспышки агрессии, потом галлюцинации. Мама водила его по врачам, ему выписали лекарства, и долгое время они помогали. Но потом… потом шизофрения одержала верх. Его пришлось отправить в клинику. Это было… – он на мгновение застывает, подбирая слова, – это было как удар под дых. Мне было десять. Я видел, как семья рассыпается на глазах.

Он замолкает, будто снова проживает то время.

– Следующим был брат, – продолжает уже тише. – У него шизофрения проявилась раньше. Ему было пятнадцать. Очень агрессивная, тяжёлая. Всё усугублялось депрессией и тем, что он подросток. Он долго боролся, но в двадцать… его не стало.

Я не дышу.

– Когда я заметил схожие симптомы у мамы, я, наверное, неделю не спал. Просто боялся. Каждый день ждал, что она сойдёт с ума, как отец. Но мама понимала, что это за болезнь, и сама обратилась к врачам. Благодаря этому долго сохраняла контроль, принимала препараты, держалась.

Он замолкает. Я тоже. Не представляю, как он жил, зная, что над ним самим висит дамоклов меч. Он потерял отца. Брата. И теперь живёт, постоянно ожидая, что однажды может последовать за ними.

А я просчитываю: в моей семье никто не страдал психическими расстройствами. Все здоровы. Значит, у ребёнка есть шанс. Может, не всё так страшно.

– Как ты понимаешь, Рина, – он поднимает на меня взгляд, – это не один случай в семье. Можно бесконечно рассуждать, как так случилось. Когда родители поженились, никто из них не знал, какой джекпот достанется нашей семье всего через несколько лет.

Он горько усмехается, но усмешка быстро сходит на нет.

– Всё это происходило на моих глазах, – тихо добавляет он. – Именно поэтому я пошёл в медицину. Хотел понять, как это работает. Но связать жизнь с психиатрией… не смог.

– Я правильно поняла, что твой брат… – спрашиваю едва слышно, уже зная ответ.

Он кивает.

– Да.

Тишина после этого становится почти невыносимой.

Глава 18 Карина

У меня в голове не укладывается, как можно было скрыть от меня столько всего. Я хожу по комнате туда-сюда, словно пытаюсь хоть так навести порядок в собственных мыслях. На полу тихо поскрипывает паркет, а за окном редкие машины рассекают темноту фарами.

Не столько страшна сама по себе история его семьи, сколько то, что мы всё это время жили, не зная, какой выбор стоило бы сделать заранее. Мы ведь должны были принимать взвешенное решение касательно возможных детей.

Мы живём давно не в каменном веке. Есть разные способы. Да я бы, возможно, даже согласилась на ребёнка из детдома. Пусть это было бы тяжело, непросто – зато мы бы не подвергли малыша риску. Мы приняли бы это решение вместе, осознанно, как взрослые люди.

А теперь... теперь всё, что мне остаётся, это принять неизбежное и смириться с последствиями. Жить в вечном страхе за своего ребёнка, выискивать у него симптомы, каждый раз настораживаться, если он заговорит не тем тоном или посмотрит не туда. Конечно, я постараюсь сделать всё возможное, чтобы он никогда не столкнулся с этим диагнозом. Но мысль, что где-то внутри уже заложено то, что может разрушить его жизнь, не даёт покоя.

– Вадим, – говорю наконец, глядя на него, – спасибо тебе, что всё-таки рассказал мне всё, ничего не скрывая. Только ты опоздал лет на пять.

Он поднимает глаза, усталые, будто стеклянные.

– Поверь, тогда я бы предложила тебе варианты выхода из ситуации. Мы бы справились. Я тебя любила так, что ни за что бы от тебя не отказалась.

– Любила? – он будто пробует слово на вкус, перекатывает его на языке.

– Да, – выдыхаю. – Но ты поступил так, что я не могу относиться к тебе, как раньше. Это просто невозможно.

Мне тяжело делиться с ним своими эмоциями, да и не думаю, что он сейчас готов к этому.

– Мне нужно сосредоточиться на себе. На моём здоровье. И здоровье малыша.

– Ты собираешься развестись? – в его голосе почти нет удивления.

– Да, Вадим. И надеюсь, что ты не будешь этому препятствовать.

Он не отвечает. Просто сидит, уставившись куда-то в пространство. Ни эмоций, ни слов. Только ровное, тяжёлое дыхание. Я жду хоть какой-то реакции, но он будто выключился.

– Вадим? – зову. – Воронцов?

Подхожу ближе, трогаю за плечо. Он вздрагивает, словно возвращаясь издалека.

– Ты слышал, что я сказала?

– Да. Ты со мной разводишься.

– Я могу рассчитывать, что ты не будешь препятствовать этому?

Он какое-то время молчит, потом кивает.

– Думаю, да. Да.

– Хорошо. Тогда, как оформлю заявление, подтвердишь его?

– Ты же не передумаешь? – спрашивает он так тихо, что я едва различаю слова.

Я качаю головой. Передумать невозможно. Всё слишком далеко зашло.

– Тогда могу я тебя кое о чём попросить?

– Смотря о чём.

– Я бы хотел, чтобы ты сообщала мне о своём самочувствии каждый день. И о ребёнке.

– Как ты это себе представляешь? – я устало усмехаюсь. – Звонить тебе каждый день я точно не буду.

– Не надо звонить, – качает он головой. – Просто пиши. В любом мессенджере. Как вы себя чувствуете.

Я не отвечаю сразу. Не очень-то хочется держать с ним связь. Особенно теперь, когда я собираюсь начинать всё с нуля, без него, без этого бесконечного груза тайн и вины. Но понимаю: ребёнок – это навсегда. Это то, что уже связало нас крепче, чем любые кольца и штампы в паспорте. Не знаю, будет ли он помогать, станет ли участвовать в воспитании. Но одно короткое сообщение в день написать не так уж сложно.

– Хорошо, я постараюсь, – наконец говорю.

Встаю, поправляю свитер и подхожу к двери. Воздух в комнате тяжёлый, давит на виски. Здесь мне больше нечего делать.

– Рина, куда ты сейчас собираешься?

– Пока не знаю.

Из меня будто все силы выкачали. Я словно отработала сутки в операционной без передышки. Мне просто нужно восстановить потраченную энергию как можно скорее.

– Оставайся здесь.

Он произносит это, но в интонации слышится просьба, не приказ. Впрочем, я уже выработала стойкий иммунитет к его «оставайся», «подожди», «давай потом поговорим».

– Я не буду жить с тобой в одной квартире. Это исключено.

На секунду тишина заполняет всё пространство между нами. Даже холодильник, кажется, перестаёт гудеть. Вадим медленно кивает, будто переваривает услышанное.

– Я съеду завтра. Соберу необходимые вещи.

– Тогда я вернусь сюда завтра.

Он опускает взгляд, теребит пальцами край рубашки. Я впервые замечаю, как сильно он осунулся – под глазами залегли тени, щетина давно переросла в неаккуратную бороду. Когда-то я любила проводить пальцами по его щеке, сейчас же это желание умерло окончательно.

У самого выхода мне вдруг кажется, что уйти из клиники вот так, по-английски, будет неправильно. Раз уж мы решили договариваться как цивилизованные люди, пусть он будет предупреждён.

– Хотела тебя предупредить, что завтра напишу заявление на увольнение.

Он резко поднимает голову:

– Я не выгоняю тебя с работы. Куда ты сейчас пойдёшь, беременная?

– Я уже нашла новое место. Не беспокойся, не ухожу вникуда.

Он морщит лоб, делает шаг ко мне.

– И куда ты будешь устраиваться?

Я прижимаю к себе сумку, будто это щит.

– Этот вопрос не касается моего самочувствия.

– Зато касается меня как руководителя. Рина, ты же не к моим конкурентам уходишь?

Вадим подходит ближе, и я ловлю в воздухе резкий запах алкоголя, смешанный с чем-то терпким, может, дорогим парфюмом. Желудок сводит.

– Прости, этот запах… Мне нужно на воздух.

Я торопливо отступаю, стараясь не смотреть на него, и выскальзываю за дверь. Воздух в коридоре кажется ледяным, чистым. Спускаюсь вниз, ступенька за ступенькой, чувствуя, как остываю.

– Только не говори, что выбрала «Балтмед». Это уже слишком. Рина?! – доносится его голос сверху.

Я не оборачиваюсь. Пусть считает, что угадал. Пусть злится. Мне сейчас всё равно.