Текст книги "Развод. В плюсе останусь я (СИ)"

Автор книги: Софа Ясенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава 32 Вадим

Спустя сумасшедше долгое количество времени, растянувшееся для меня до бесконечности, выходит женщина в розовом медицинском костюме.

Она появляется так неожиданно, что я вздрагиваю, будто меня выдернули из вязкой тягучей боли, в которой я последние часы существую, а не живу. На лице тёплая, человеческая улыбка, и от этого мне становится ещё страшнее. Слишком контрастно по сравнению с моим состоянием.

– Вы муж Воронцовой?

– Да.

– Поздравляю, у вас сын. Состояние стабильное, угрозы для жизни нет. Ещё какое-то время нам нужно будет его понаблюдать, потом можно будет его увидеть. Позовём вас в неонатальное отделение.

Эта новость вызывает огромное облегчение, несравнимое ни с чем. Как будто я всё это время не дышал и вдруг мне позволили сделать вдох. Я буквально оседаю на стул, ладони дрожат так, что не могу их удержать на коленях.

– Вам плохо? Может, нашатырь? – участливо интересуется врач.

– Нет, всё в порядке. – Голос выходит хриплым, словно чужим. – А что с Кариной? Как она?

Тут улыбка сползает с лица Эллы Антоновны, успеваю прочитать имя на бейджике. Плечи её выпрямляются, взгляд становится официально-сдержанным. От одного этого жеста у меня перехватывает дыхание.

– Идёт операция. Пока новостей нет.

Дальше я уже не слушаю. Слова проходят мимо, как будто они на другом языке. Я понимаю только одно: если нет новостей, значит, Карине тяжелее всех. Значит, борьба продолжается, а я могу только стоять под дверью и надеяться, что она справится.

Это сводит с ума.

Сил метаться по коридору больше нет, я измотан так, что мышцы ноют просто от того, что я стою. Кажется, моё сердце сейчас там, вместе с ней, на том холодном операционном столе, где она борется за жизнь. А я – всего лишь оболочка, которая продолжает функционировать постольку-поскольку. Какая-то биологическая тень, потерявшая смысл.

Чудовищное чувство вины разрывает грудь. Оно горячее, едкое, как кислота. Ни один аргумент врача скорой, ни одно рациональное объяснение не помогает.

Я всё равно причастен. Если бы я не сорвался, если бы мы не ругались… если бы я был внимательнее… если бы…

Когда спустя какое-то время ко мне снова подходит та же врач и приглашает к сыну, я поднимаюсь автоматически, будто меня дёрнули за ниточку. Но первым делом снова интересуюсь состоянием Карины. Это сильнее меня.

– А как жена?

Элла Антоновна на секунду задерживает взгляд, и по её глазам я понимаю – новости такие, что их нельзя сказать легко.

– Она потеряла много крови, делают переливание, операция идёт.

От этих слов меня будто вышибает из реальности. Сын – живой. Но Карина…

Карина всё ещё борется. И я даже не могу быть рядом, не могу держать её за руку, не могу сказать ни слова.

Прохожу за Эллой Антоновной в отделение, слушая краткий отчёт.

– Ребёнок в полном порядке, – говорит она. – Кислорода не требовал, дыхание ровное, показатели хорошие. Немного маловесный для срока, но ничего критичного. Хотите увидеть?

Хочу? Странный вопрос. Конечно.

Руки дрожат, пока я надеваю халат и шапочку. Ведут меня в светлую комнату с прозрачными кювезами по стенам. И вот – мой. Мой.

Маленький, розовый, сжатый в смешной комочек. Мою голову в этот момент просто выносит. Это мой сын. Наш сын.

Он морщит нос, дёргает крохотной рукой. Живой. Настоящий. И не такой уж маленький, как я себе представлял. Борется. Держит удар судьбы лучше взрослых.

– Можете попробовать взять, – говорит медсестра, – но аккуратно, поддерживайте голову.

Я боюсь даже прикоснуться, вдруг сделаю что-то не так. Но тяну руки, и она укладывает его на мои ладони, словно мне доверили драгоценность.

И он такой тёплый. Такой лёгкий. Такой родной.

Меня просто ломает. Ком в горле встаёт такой, что невозможно говорить.

– Как назовёте? – спрашивает медсестра.

– Не знаю… – шепчу. – Мы хотели выбрать вместе. Но… Карина пока в реанимации.

Она кивает мягко.

Я смотрю на сына, он распахивает глаза, тёмные, как ночное небо. И мне кажется, что в них и её взгляд, и её сила.

– Папа тут, – говорю ему. – Я тебя не отпущу. Ты только держись… и мама тоже. Я буду с тобой. Я обещаю.

Он тихонько кряхтит, будто понимает. Ротик вытягивается трубочкой. И я понимаю, что не хочу его отпускать ни на секунду.

– Можно… я побуду с ним? – спрашиваю я, повернувшись к медсестре.

Она смотрит на меня внимательно, оценивающе, но доброжелательно.

– Остаться можно. И даже нужно. Контакт кожа к коже – это сейчас самое лучшее, что вы можете ему дать.

Она уже протягивает мне стерильный плед.

– Садитесь вон туда, в кресло. Снимайте футболку. Я помогу.

Я послушно делаю всё, что она говорит. Сердце колотится в глотке, ладони дрожат, когда я принимаю маленькое тельце сына.

Он такой тёплый. Треугольничек носа, тонюсенькие пальчики с прозрачными ноготками, крохотная головка утыкается мне в грудину.

Я прижимаю его аккуратно, боясь дышать слишком громко… И в тот же момент у меня внутри происходит что-то необратимое.

Как будто мир сместился. Как будто я стал кем-то другим. Как будто весь шум коридоров, ожидание новостей, ужас за Карину отступили, но не исчезли. Просто на передний план выходит он. Наш сын.

Я держу его и не понимаю, как можно было жить до этого момента.

Но счастье перемешано со страхом. Огромным, разъедающим.

Особенно когда он вдруг начинает плакать резко, требовательно, отчаянно. Я вскакиваю мгновенно.

– Эй, эй… тихо… – Я пытаюсь покачать его, прижимаю крепче, но он кричит всё сильнее, ищет что-то головой, вертит ей, тычется мне в грудь… И вдруг утыкается в мой сосок.

Секунда ступора.

– Э… малыш… нет, подожди… как тебе объяснить… – я отчаянно шепчу, не зная, смеяться или плакать.

– Не переживайте, это рефлекс. Он ищет грудь, – раздаётся за спиной спокойный, уверенный голос медсестры.

Она подходит, аккуратно забирает ребёнка на секунду, оценивает.

– Давайте смесь. Он явно голодный.

Она протягивает мне маленькую бутылочку, показывает, как держать, под каким углом, куда упирать голову малыша. И только когда он начинает жадно тянуть, расслабляясь, я отхожу от грани паники.

Пока кормлю, она улыбается:

– Ничего, вы справляетесь. Для первого раза – отлично.

К ночи меня устраивают в маленькой палате.

– Если хотите, оставайтесь. На сыне кислорода нет, показатели стабильные, покормлен, помыли. Ему сейчас важнее быть рядом с родителем.

Я за это цепляюсь как за спасательный круг. Я остаюсь. Конечно, остаюсь.

Стул стоит рядом с кроватью, и я сижу на нём до тех пор, пока не чувствую, как организм сдаётся.

Сын лежит у меня на груди, тёплый, спящий, сопящий время от времени. Я боюсь шевельнуться. Боюсь потревожить.

В какой-то момент я проваливаюсь в сон, короткий, рваный.

Когда меня будят, я вздрагиваю. Сразу опускаю взгляд – сын на моей груди, целый, тёплый, живой. Я как-то… сам собой… переместился со стула на кровать. Ума не приложу, как.

Стоит мне чуть сдвинуться, он сразу начинает ворочаться, издавать возмущённые звуки, искать меня щекой.

Но я смотрю не на него.

Передо мной стоит врач. Серьёзный. Уставший. С папкой в руках.

– Как Карина? – спрашиваю я, уже приготовившись услышать всё что угодно.

Глава 33 Вадим

– Из хороших новостей – Карина Витальевна жива, находится в реанимации. Будем наблюдать за её состоянием. Операция была тяжёлой, обширное кровоизлияние было. Со своей стороны мы сделали всё, что могли, матку ей сохранили, хоть это было и непросто. Теперь всё будет зависеть от её организма. Время покажет, как скоро будут улучшения.

– Могу я её увидеть?

– В реанимацию посетителей не пускают. Так что дождёмся перевода в палату. Наберитесь терпения. Позаботьтесь о сыне.

Ощущение, что все хотят переключить моё внимание. Мол, занимайся сыном и не мешай нам работать. Но как я могу просто взять и перестать думать о Рине? Мой мозг просто не в состоянии переключиться, дать мне передышку. Всё внутри сжато, как будто меня затянули в какой-то плотный туман, где не продохнуть. Слова врача висят в воздухе, и я ловлю себя на том, что повторяю их мысленно снова и снова, пытаясь схватиться за что-то, что даст опору.

Конечно, сын постоянно требует внимания, и поскольку я никогда не имел дела с младенцами, для меня это тот ещё квест. Понять, что он хочет, просто невозможно. Я понятия не имею, как это делают женщины. У них что, какой-то особый радар? Какой-то шифр, который открывается только при рождении ребёнка?

Его плач для меня всегда звучит одинаково. Будто один и тот же тревожный сигнал, который включается без предупреждения. Именно поэтому я постепенно вырабатываю свою схему: проверить памперс, покачать, дать смесь. Иногда и это не помогает, и тогда я просто хожу с ним на руках, укачивая, шушукая что-то невнятное, хотя сам едва держусь на ногах. Он утыкается носом мне в грудь, цепляется маленькими пальцами за футболку, и мне становится одновременно легче и тяжелее. Легче, потому что он здесь, тёплый, живой. Тяжелее, потому что каждый раз я думаю о Карине, которая сейчас лежит без движения на стерильных простынях.

В очередную итерацию понимаю, что неплохо бы предупредить родителей о том, что произошло. Родителям Карины звоню в первую очередь. Они, конечно, намерены приехать, голос тёщи дрожит. Я успокаиваю их, что внука они и так увидят после выписки, а к Рине всё равно никого не пустят.

Затем звоню маме:

– У тебя родился внук. Две тысячи девятьсот восемьдесят граммов, сорок семь сантиметров.

– Вадь, боже, я так счастлива. С ним всё хорошо?

– Да. Он в порядке, я с ним. А вот Карина… в реанимации.

– Прогнозы какие-то есть? Насколько всё плохо?

– Никаких. Только ждать.

– Так. Чем я могу помочь?

– Я не знаю, что у Карины где собрано. Но нам пригодились бы памперсы и сменная одежда. Надеюсь, день на третий выпишут. Могу тебе вынести ключи, съездишь, соберёшь вещи?

– Конечно. Жди.

Она даже не задаёт лишних вопросов, просто действует. И от этого мне вдруг чуть легче, как будто кто-то поставил подпорку под сыплющуюся стену.

В клинику тоже приходится позвонить и сообщить, что я на какое-то время выпаду из их поля зрения. Сколько я буду с сыном один, никто не может сказать. Как быстро я с ним налажу быт, тоже. Я хожу по палате, держа телефон плечом, укачивая малыша, и чувствую себя человеком, у которого в руках сразу десять нитей, и все вот-вот порвутся.

Хотя идеальным вариантом было бы, чтобы Карина пришла в себя.

Чтобы она просто открыла глаза.

Чтобы я услышал её голос.

Чтобы она сказала: «Дай его мне, ты всё делаешь не так». И я бы только рассмеялся – клянусь, впервые в жизни был бы счастлив слышать упрёк.

На третий день в состоянии Карины нет улучшений, наоборот, мне удаётся выпытать у врача, что резко ухудшились показатели. Он говорит это осторожно, подбирая слова.

– Что значит ухудшились? – спрашиваю я слишком резко.

– Мы делаем всё, что можем, – отвечает врач. – Организм реагирует непредсказуемо. Её держат на поддержке. Состояние тяжёлое.

Он говорит «тяжёлое» так спокойно. А мне хочется вцепиться в него, трясти, заставить объяснить, что именно они делают, почему не лучше, почему не срабатывает. Но на руках у меня сын, и его дыхание щекочет мне шею. Он сопит, теплый, маленький, и это единственное, что удерживает меня от того, чтобы сорваться.

Возвращаюсь в палату, а там всё по кругу: смесь, пелёнки, попытки уложить, попытки угадать, что ему нужно. Он плачет. Я сижу на краю кровати, держу его крепче, чем нужно, потому что внутри будто всё качается, нет устойчивости под ногами.

В какой-то момент я просто закрываю глаза, утыкаюсь носом ему в мягкий пушок волос.

– Держи меня, ладно? Я сам уже не вывожу.

И в этот момент он вдруг затихает. То ли тепло на него влияет, то ли голос, то ли просто совпадение.

Вечером врач снова заходит, коротко сообщает, что изменений нет. Стабильно тяжёлая. Я ненавижу это выражение. «Стабильно плохая» – вот так это звучит в моей голове.

Сын лежит у меня на груди, малюсенькая ладонь расправлена, будто он пытается удержаться за мою футболку, за меня, за этот мир. И я понимаю: я не имею права развалиться. Я должен держаться. За него. За неё.

За нас всех троих.

На следующий день нас с сыном выписывают. Поскольку торжественной выписки нет, то мы довольно буднично выходим через обычный вход. Никакого хаоса, шариков, родственников с цветами. Только я, пакет с документами и маленький тёплый комочек, уложенный в переноску. Он сопит, будто ему абсолютно всё равно, какой сегодня день и что его мать лежит между жизнью и… я не хочу заканчивать.

В квартире пахнет её кофе. Даже спустя эти дни. Я ставлю вещи в коридоре и прежде чем раздеться, просто стою, слушаю тишину. Каждая мелочь напоминает о Карине: её тапки, свитер на стуле, заколка на полке в прихожей.

Сын вдруг кряхтит. Быстро снимаю обувь, несу его в комнату.

Пеленальный столик стоит готовый, она его собирала. Она стирала эти маленькие бодики. Она выбирала эти мягкие пледы, долго, придирчиво, как всегда.

Обустраиваюсь как могу: развешиваю его сменную одежду, расставляю смеси, подогреватель, бутылочки. Я всё делаю по видео в телефоне: как стерилизовать, как укутывать, как проверять температуру. Чувствую себя учеником, который должен сдать экзамен, но преподавателя нет, и списывать не у кого.

Ночь проходит рвано. Он просыпается каждые два-три часа, а я вместе с ним. Памперс, смесь, покачать, приложить к груди, он ищет, сопит, сердится, утыкается мне в футболку. Я держу, уговариваю, бормочу что-то бессвязное.

Когда он спит, я остаюсь один со своими мыслями.

На следующий день я понимаю, что в четырёх стенах мне просто не выжить. Эта квартира напоминает, что Карины нет рядом. Что я здесь один.

Собираю мелкого: слинг, шапочка, одеялко. Он протестует, пищит, но быстро затихает, прижимаясь ко мне животом, будто ему так спокойнее. Честно, и мне тоже.

Мы выходим на улицу, я вызываю такси и еду в клинику. Я просто не могу сидеть дома и ждать новостей, глядя на её кружку на кухне.

Глава 34 Вадим

Моё появление в клинике производит фурор. Ещё бы. Босс с младенцем на груди, такого они точно не ожидали. Пока я только пересекаю холл, понимаю, что привлёк к себе внимание всей женской части персонала. Абсолютно все женщины сюсюкают с мелким, наклоняются ближе, заглядывают в слинг, едва не падая в обморок от умиления. Кто-то хватает себя за сердце, кто-то прикрывает рот ладонью, будто увидела священное чудо.

И больше всего их поражает то, что я справляюсь с ним самостоятельно.

Как будто у меня был выбор. У меня просто нет другого. Тут хочешь – не хочешь, а будешь справляться. Времени жалеть себя нет абсолютно. Когда рядом маленький человек, который зависит от тебя полностью, жалость к себе – роскошь, которую я не могу себе позволить.

– Вадим Александрович, а как назвали-то? – улыбается сыну администратор Ира, слегка наклоняясь, чтобы рассмотреть его щёчки.

– Пока никак. Вместе решим.

– Это правильно, – кивает она серьёзно. – Как там Карина Витальевна?

– Пока без изменений.

– Хоть бы обошлось, – почти беззвучно шепчет она, перекрестившись.

И у меня внутри что-то сжимается. Конечно, я бы тоже хотел этого. Хотел бы, чтобы от этой веры, от этих тихих надежд хоть что-то зависело. Немного греет то, что столько людей искренне желают Рине выздоровления.

Мы идём дальше по коридору, и я чувствую на себе взгляды. Кто-то улыбается нам, кто-то машет сыну рукой. Он, впрочем, только морщится и крепче утыкается мне в грудь.

Секретарши у меня постоянной сейчас нет, и это тоже отдельная история. Ту, Женю, из-за которой изначально всё и закрутилось, я уволил в итоге. Она отказалась переходить на другую позицию принципиально. Упирала на то, что та ей не подходит, и администратором она работать не будет. График не тот, зарплата меньше. Хотя я предлагал оставить ту, что была. И даже готов был закрыть глаза на некоторые её выходки.

Но эта мадам оказалась той ещё змеёй. Ласковая, услужливая, аккуратная только пока ей это выгодно. Стоило поступить не так как ей нужно, и всё, маска сорвана, наружу вылезло то, что она тщательно скрывала. Сейчас она судится со мной, потому что, по её мнению, я уволил её незаконно.

В общем, на свою голову нашёл геморрой, без которого совершенно точно можно было обойтись. Кто же знал, что милая и ответственная девушка может в два счёта превратиться в злобную женщину, которая пьёт мою кровь?

Хотя если честно, знаю, что виноват. Нужно было всего-то чётко разграничить рабочее и личное. Не закрывать глаза, не позволять ей лишнего, не пытаться разруливать всё «по-хорошему», по-человечески.

Вот теперь и пожинаю плоды своей же глупости. И только одна мысль не даёт покоя: чтобы Рина… всё же простила меня за это.

Я пытаюсь работать, но это похоже на цирк с одним артистом, который одновременно жонглирует, идёт по канату и тушит пожар. Стопка документов, скопившихся за последние дни, растёт как на дрожжах. На столе отчёты, письма, договоры. Всё требует моего решения «ещё вчера».

Но стоит сыну издать хоть один писк, я вздрагиваю. Он дёргается во сне, кряхтит, морщит свой крохотный нос, и мне приходится отрываться от компьютера. Покормить. Поменять памперс. Просто покачать, потому что он так решил.

И каждый раз, когда я наклоняюсь над ним, удерживая голову, или поправляю слинг, у меня внутри что-то переворачивается. Он такой маленький. Такой беспомощный. И почему-то в голове постоянно всплывает одно имя.

Миша. Мишка.

Сначала это происходит случайно, вырывается в мыслях, когда я шепчу ему что-то успокаивающее. Потом уже осознанно. Мне нравится, как это звучит. Тёпло. По-домашнему.

Но я понятия не имею, как к этому отнесётся Рина. Как она посмотрит на то, что я решаю такие вещи без неё. Что я вообще… что-то решаю без неё. Она должна быть рядом. Должна держать его. Должна видеть, какой он.

А её нет. И от этого внутри всё постоянно ноет.

Когда я возвращаюсь домой к вечеру, я настолько устал, что ноги подкашиваются прямо в прихожей. Квартира встречает холодной тишиной, от которой хочется выть.

Но тишина длится ровно семь минут. Потом Миша включает свой ночной концерт.

И всё по кругу: памперс, смесь, качать, укачивать, снова памперс, снова бутылочка, снова качать.

В какой-то момент я даже не понимаю, сплю я или стою посреди комнаты, покачивая его, когда он уже давно затих.

Голова кругом, тело гудит, глаза режет так, будто в них насыпали песка. Но я держусь. Потому что кто, если не я?

Только под утро он засыпает крепко, уткнувшись носом мне в ключицу. Его маленькая ладошка лежит у меня на груди, и в этот момент я вдруг понимаю, что всё. Я пропал.

Я тоже засыпаю, сидя, даже не помня, как.

Будит меня резкий звук телефона. Просыпаюсь, даже не понимая, где я.

Миша начинает ворочаться, недовольно пищит, но я почти не слышу. Потому что на экране – номер больницы.

Горло пересыхает, когда я принимаю вызов.

– Вадим Александрович? – слышится голос врача.

– Да… я слушаю…

И в этот момент я понимаю, что стою на грани. Ещё секунду, и моя жизнь может либо рухнуть, либо начать собираться заново.

Что скажет врач, я пока не знаю. Но знаю одно: я не был так напуган в своей жизни.

Глава 35 Вадим

– Вадим Александрович, я к вам с новостями.

– Слушаю.

Пауза длится всего пару секунд, но мне кажется, что во всём мире на этот миг перестаёт существовать звук.

– Карина Витальевна пришла в сознание.

Я закрываю глаза. Воздух выходит из лёгких так резко, словно меня ударили между лопаток. Это же хорошо. Это великолепно. Это то, чего я боялся даже желать слишком сильно, чтобы не сглазить.

Теперь она обязательно пойдёт на поправку. Один только вопрос… когда я смогу увидеть её.

– Она уже в палате?

– Нет, – голос врача мягкий, деликатный. – Пока оставили под наблюдением в реанимации ещё на сутки. Но показатели стали гораздо лучше. Давление стабилизировалось, дыхание ровное, реагирует на речь. Ваша жена… очень сильная.

Ещё бы. Она прошла через такое, что другим и не снилось. И я уверен: наш сын держал её там, где я уже не мог.

– Могу я её навестить?

– Давайте дождёмся перевода в палату.

– Я не видел её десять дней, – голос дрожит, и я ненавижу себя за это, но не могу скрыть. – Всё понимаю, у вас правила. Но… всего пять минут.

Врач молчит. И даже через телефон я ощущаю, как он борется между должностной инструкцией и нормальным человеческим сочувствием.

– Хорошо, – выдыхает он. – Только если что, я вас не видел и разрешения не давал.

– Конечно.

Я уже на ногах, даже не помню, как поднялся. Миша сонно моргает из слинга, не понимая, почему я внезапно превратился в ходячую молнию.

Быстро собираюсь, наскоро хватаю всё, что может понадобиться: бутылочку, смесь, запасной бодик. Натягиваю на сына шапочку, поправляю слинг.

И еду в больницу.

Меня проводят по коридору, где постоянно пищат мониторы, и у меня ноги становятся ватными. Запах антисептиков, стерильности и чего-то металлического бьёт в нос так, что хочется развернуться и выбежать, лишь бы не видеть Карину в таком состоянии.

Но я иду.

Врач останавливается у одной из палат, открывает дверь, кивает мне:

– Коротко. Пять минут. Не трогаем катетеры, ничего не двигаем, не пытаемся поднять. Она сейчас отдыхает, поэтому лучше не будить. Хорошо?

Я даже не сразу понимаю, что он говорит мне. Только киваю, потому что голос пропал.

Захожу.

Карина лежит неподвижно, только грудь чуть поднимается под кислородной маской. Лицо бледное, будто кто-то выключил из неё весь цвет. Волосы растрёпаны, лоб блестит от липкой испарины. На мониторе – пульс, стабильный, количество вдохов тоже.

Стабильный. Мне цепляются за эту цифру, как за спасательный круг.

Подхожу ближе. Аккуратно беру её за руку, она холодная, но живая. Я накрываю её своей ладонью, грею.

– Рина… я здесь, слышишь? Всё под контролем. Ты справилась. Ты просто… поспишь чуть-чуть, ладно?

Она не реагирует, только дыхание слегка сбивается, как будто ей тяжело. И от этого мне разрывает грудь.

Уголком глаза замечаю, как медсестра следит, чтобы я ничего не трогал.

– Состояние тяжёлое, но динамика хорошая, – тихо говорит она. – Она сильная. Такие держатся.

Я киваю. Даже не ей – себе.

Провожу большим пальцем по её пальцам.

– Живи, – шепчу так, чтобы никто не услышал. – Пожалуйста. Мне без тебя никак.

Через минуту приходит врач, мягко касается моего плеча.

– Время вышло. Завтра придёте снова. Отдыхайте. Вы тоже сильно перенервничали.

Отдыхайте. От этого слова хочется рассмеяться. Я выхожу из палаты, и только тогда чувствую, как дрожат руки.

Увидеть лично, что Карина идёт на поправку, оказалось для меня чем-то вроде спасательного круга, который бросили в тот момент, когда я уже начинал захлёбываться. Это действительно было терапевтично. Появилась энергия, которой не было уже давно. Я начал вставать по утрам с другим ощущением, не пустоты, не бесконечной тревоги, а какого-то упорного, тихого движения вперёд. Работалось легче. С Мишей тоже стало проще – меньше паники, больше уверенности, будто я не один всё тащу.

Я ведь даже Шапина и Балтмед поставил на паузу. Полностью. Зная себя, это почти нереально. Но в этот раз не было ни злости, ни желания немедленно сражаться. Я мог бы подать иск, собрать документы, начать давить, заходить с разных сторон. Уже было достаточно информации, чтобы закрутить процесс. Но я хочу услышать Карину. Хочу понять, чего хочет она, когда придёт в себя.

За эти дни я много прокручивал в голове её слова, её реакцию, то, что она делала и чего не делала. И чем дольше думал, тем яснее понимал: она не могла участвовать во всей той грязи, что устроили конкуренты. По крайней мере – сознательно. Она бы не стала. Но если её использовали? Втянули, скрыли часть фактов, подали всё так, что она и не поняла, что делает? Я ведь знаю, как это бывает. И как умело некоторые умеют манипулировать.

В тот день, когда мы ругались на кухне, я был настолько на грани, что элементарная мысль не уложилась в голове. Я видел перед собой только злость, обиду, обвинения, и больше ничего. Не до анализа было. А сейчас, когда пелена немного спала, всё выстраивается совсем иначе.

Но я не буду грузить её этим сразу. Первые дни… нет, даже недели – они не про выяснения. Ей предстоит привыкать к новой реальности, к сыну, к тому, что случилось. И я сделаю всё, чтобы ей было легче, чтобы она хотя бы чувствовала, что рядом безопасно.

– Миш, наша мама скоро будет с нами, слышишь? – говорю ему тихо, пока он лежит у меня на груди.

Он поворачивает голову и смотрит прямо на меня. Глазами, в которых, казалось бы, не может быть понимания – неделю от роду всего. Но что-то в этом взгляде есть. Как будто он слушает. Как будто отвечает по-своему. И, чёрт, это действительно помогает, говорить с ним вслух, пусть он и не понимает слов. Мне становится спокойнее.

На следующий же день мы приезжаем в больницу и навещаем Рину в палате.