Текст книги "Развод. В плюсе останусь я (СИ)"

Автор книги: Софа Ясенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 36 Карина

Первое, что я чувствую, когда прихожу в себя, – обжигающая боль в животе. Она тянет, рвёт, будто внутри прошла настоящая мясорубка, и меня пропустили через неё без наркоза. Каждый вдох отдаётся резью, такое ощущение, что лёгкие наполовину заполнены льдом. Я даже не уверена, что мои внутренности вообще на месте, что меня не разрезали пополам и не собрали заново в неправильном порядке.

А ещё мне очень трудно дышать. Воздуха будто мало, он царапает горло и застревает где-то в груди.

Где-то рядом пищат приборы, резкие, настойчивые, слишком громкие для моего состояния. Хочется попросить, чтобы их отключили, выключили весь этот шум, который даёт по мозгам и не даёт даже собраться с мыслями. Но вместо просьбы выходит жалкий хрип.

Медсестра замечает движение моих губ. Быстро подходит, наклоняется надо мной, что-то говорит куда-то в сторону, и почти сразу вокруг меня поднимается суета. Проверяют показатели, светят в глаза фонариком, меряют давление. Кто-то аккуратно вынимает из горла трубку – неприятное ощущение.

– Карина Витальевна, вы меня слышите? Если больно говорить, можете просто кивнуть.

Я киваю. Это движение даётся тяжело, будто голова весит десять килограммов.

– Рады вашему возвращению, – говорит врач, и в его голосе есть что-то искреннее, неформальное. – Вы большая умничка, что выкарабкались.

Я моргаю, пытаясь уловить смысл. Пока не понимаю, к чему он клонит, и что вообще произошло. Последнее, что помню, – кухня, разговор с Вадимом, его раздражённый голос, моя собственная злость… А потом – темнота.

– Р… ебёнок? – пытаюсь спросить. Горло сухое, как пустыня, и выходит только одно слово.

– С сыном всё хорошо, – мягко отвечает врач. – Отличный, крепкий малыш. Он сейчас с вашим мужем.

Сын. Мой. У меня внутри что-то дрожит, облегчение, страх, радость, всё сразу.

– Когда? – едва слышно сиплю. Вопрос сам по себе бессмысленный, но другого я пока не могу.

Врач улыбается.

– Хотите его увидеть?

Снова киваю. На этот раз отчаянно, как будто от этого зависит моя жизнь.

– Я сообщу Вадиму Александровичу. Он сможет навестить вас завтра, когда переведём вас в палату.

– Сегодня, – выдыхаю. Не просьба – мольба.

– Правилами запрещено посещение тут, – спокойно говорит он.

И вот тут меня накрывает. Тяжело, как волной. Горло сжимает так, что боль в животе уже не кажется самой страшной. Мне просто до ломоты в груди необходимо своими глазами увидеть сына. Убедиться, что он правда в порядке, что он дышит, что Вадим держит его уверенно, что всё… что всё не зря.

Слёзы подступают внезапно. Горячие, едкие. Я не могу их остановить, у меня даже сил нет попытаться. Они сами катятся по вискам.

Медсестра поправляет одеяло и тихо говорит:

– Не стоит расстраиваться. Воспринимайте это как передышку. Немного придёте в себя, наберётесь сил. Ребёнок требует много энергии, которой у вас сейчас нет.

И в этом она права. Я чувствую себя настолько слабой, что не уверена, смогу ли поднять руку. Даже повернуть голову – уже подвиг.

Но приходится подчиниться. Сейчас у меня нет другого выхода. Только ждать. Ждать до завтра, будто это не сутки, а вечность.

Тем более, что мне ставят какую-то капельницу, и я уплываю в странное пограничное состояние между сном и явью. Голова становится лёгкой, будто отделённой от тела. Звуки вокруг то приближаются, то отдаляются, как через воду. Слышу, что заходят люди, кто-то тихо переговаривается у кровати, меня перекладывают, что-то регулируют. Иногда будто даже чувствую прикосновение к руке, но не уверена, что это не сон.

В какой-то момент мне чудится голос Вадима и тихий, очень знакомый теперь по ощущениям, лепет малыша. Я не могу разобрать. Сердце на секунду замирает, но я почти сразу понимаю: вряд ли. Здесь же не пускают никого. Скорее всего, моё сознание просто выдаёт желаемое за действительное. Мозг рисует мне то, что я сильнее всего хочу сейчас – мужа и сына рядом.

Я даже не успела спросить, что со мной произошло. Да и говорить в таком состоянии у меня не получилось бы. Но обязательно расспрошу врача позже, когда смогу хотя бы держать глаза открытыми дольше минуты.

Такой шанс выдаётся уже на следующий день. В палату заходит врач вместе с медсестрой, которая толкает перед собой каталку. Движения отработанные, быстрые – видно, что для них это обычная рутина, а для меня целая новая реальность.

– Мы переводим вас в обычную палату, – сообщает врач, проверяя аппарат рядом с моей кроватью. – Состояние стабильное, поэтому оснований держать вас тут больше нет.

– Хорошо, – выдыхаю. Голос хриплый, но уже более контролируемый. – Расскажите… что со мной было?

Врач смотрит на меня внимательно, будто оценивая, готова ли я к информации.

– Была отслойка плаценты, обширная, – начинает он спокойно. – Вас еле успели довезти. Операция была долгой и сложной. Не удавалось остановить кровотечение, и стоял вопрос об удалении матки. Но в итоге… – он делает небольшой вдох, – её удалось сохранить.

– Спасибо, – тихо говорю.

Не знаю даже, что именно чувствую. Страх? Облегчение? Растерянность? Я понятия не имею, хочу ли ещё детей, и не до таких размышлений сейчас, но новость всё равно хорошая. Просто потому что это означает, что у меня осталась хоть какая-то целостность, выбор.

– У вас было сильное воспаление, развился сепсис, – продолжает врач. – Пришлось делать переливание крови. Поэтому вы были в реанимации целых десять дней.

Десять. Целых десять.

Моё сознание проваливалось и всплывало столько раз, что я потеряла счёт. И всё это время… Вадим был один с малышом. Я даже не знаю, как он справился.

– Какой теперь прогноз? – спрашиваю, собирая остатки голоса в кучу.

– Всё будет зависеть от скорости восстановления. Но не меньше двух недель подержим вас здесь. Рассчитывайте примерно на такой срок.

Две недели. У меня внутри всё сжимается.

– А сын? – спрашиваю сразу. – Я могу быть с ним здесь?

Врач сочувственно качает головой.

– К сожалению, нет. Муж может навещать вас вместе с ребёнком, но совместное пребывание невозможно. У нас просто нет условий для этого. И вашему организму сейчас нужна максимально спокойная среда.

Меня очень расстраивает такой расклад. Прямо физически. Словно снова что-то давит на грудь.

Хотя я и понимаю формальные причины. Я сама врач – знаю, что они не хотят брать на себя лишнюю ответственность. Да и моё состояние действительно пока не позволит ухаживать за ребёнком полностью.

Но я думаю, что если буду быстро идти на поправку, смогу выпросить, чтобы меня выписали раньше. Ради сына я точно буду стараться.

Теперь остаётся ждать. И я с нетерпением вслушиваюсь в каждый звук в коридоре, ловлю каждый шаг. Жду, когда придёт Вадим. Надеюсь, он не будет из вредности тянуть время и не появляться сразу.

Мне нужно увидеть своих мужчин. Мне нужно убедиться, что они в порядке.

Ближе к полудню дверь тихо приоткрывается, и кто-то осторожно заглядывает. Поднимаю глаза… и на секунду перестаю дышать.

Вадим.

Он стоит в дверях, будто не решаясь войти сразу, и я впервые за все эти дни вижу его по-настоящему. Уставшего. С синяками под глазами. С тусклой щетиной, которой у него никогда не бывает. И каким-то… опустошённым. Но при этом – невероятно живым.

Потому что на груди у него, в слинге, наш сын.

У меня внутри что-то ломается, и в то же время будто снова складывается по кусочкам. Смотрю на них, и будто вижу что-то настолько правильное, что сердце сжимается до боли. Оттого, что я не была с ними. Оттого, что пропустила его первые вздохи, первые звуки, первые дни. Оттого, что они жили, пока я лежала в темноте на грани.

И оттого, что они здесь.

Вадим делает пару шагов ко мне. Малыш в слинге спит, щёчка прижата к его груди, и я смотрю на эту щёчку так, будто могу её почувствовать, просто смотря.

Глаза наполняются слезами сами. И болью. И счастьем. Всё сразу.

– Привет, – шепчу едва слышно.

Он смотрит на меня так, будто я – самое важное, что он видел за свою жизнь. И в этот взгляд я проваливаюсь полностью.

– Как ты? – спрашивает он тихо.

Глава 37 Карина

Сама не знаю. Я помню, что перед тем, как попасть сюда, так злилась на Вадима. Мне действительно хотелось доказать ему любой ценой, что он неправ. Потому что я не настолько подлая, чтобы как-то вредить ему, пусть мы и в разводе. Тогда мне казалось, что если не огрызаться, не защищаться, то он просто растопчет меня своей уверенностью и обвинениями.

Наверное, будь я хоть немного спокойнее… не доведи я себя до такого накала… больницы удалось бы избежать.

Теперь же я смотрю на него и не чувствую ни злости, ни обиды. Только какую-то сумасшедшую, почти обжигающую нежность. И огромную благодарность за то, что он не бросил нашего малыша ни на секунду. Что жил с ним, кормил, менял подгузники, укачивал. Полностью заменил ему меня. Что не испугался.

– Уже лучше, – улыбаюсь. – Теперь я сама убедилась, что вы в порядке. Как ты справляешься?

Вадим подходит ближе и садится на стул так, чтобы я могла видеть сына. Его движения аккуратные, словно он боится сделать что-то не так, не по отношению ко мне, а к малышу.

– С переменным успехом, – хмыкает. – Иногда приходится слушать такие ночные концерты, что утром я вообще ничего не соображаю. Но в основном он держится молодцом.

Он говорит это спокойно, без жалоб. И в голосе слышится такая мягкость, что у меня внутри всё будто переворачивается. Я смотрю на нашего кроху, на крошечные глазки, смешной носик, аккуратные губки. И мне кажется, что сейчас зарыдаю от умиления. Он такой хороший. Такой родной. И так похож на Вадима… особенно когда спит.

Может, это гормоны. Может, я просто слишком скучала. Но мне правда плевать, сейчас он для меня самое красивое создание на земле.

– Слушай… как думаешь, могу я его немного подержать? – спрашиваю тихо, будто боюсь спугнуть хрупкое счастье.

– Врач сказал, ты не в лучшей форме, – Вадим морщит лоб, явно взвешивая. – Не знаю, хватит ли тебе сил. Он тяжелее, чем кажется. Может, я положу его тебе под бок?

– Да, давай. Ты прав.

Я осторожно двигаюсь, освобождая место. Обезболивающее ещё действует, поэтому боль просто глухо ноет. Но мысль о том, что я прикоснусь к своему ребёнку, заглушает всё остальное.

Вадим ловко распутывает слинг, будто пользовался им уже сотни раз. Я смотрю, как он аккуратно поддерживает малыша ладонью. Кто бы мог представить, что он так легко войдёт в роль отца?

Он осторожно укладывает сына мне под бок. Тот тут же начинает шевелиться, кряхтеть, мотать головой, как маленький щенок, что-то ищущий.

– Что он хочет? – спрашиваю, удивлённо глядя на эту живую крошку.

– Думаю, он признал в тебе маму, – улыбается Вадим. – Ищет грудь. Хотя и меня он за это время всего обслюнявил. Так что ты не обижайся, ему всё интересно.

В его голосе столько нежности и тихой гордости, что я просто не могу оторвать от него взгляд. Вадим Воронцов, мужчина, который всю жизнь жил работой и контролем, сейчас так спокойно держит маленького сына и говорит о слюнявых поцелуях… это точно какой-то новый уровень реальности.

Я вдыхаю запах малыша – детская присыпка, молоко, что-то тёплое и невероятно домашнее. И в тот же момент представляется мысль, что я могла бы никогда этого не почувствовать. Никогда не дожить. И меня тут же накрывает новая волна слёз.

Малыш кладёт свою крошечную ладошку мне на грудь и неожиданно сжимает её, на что она реагирует резким покалыванием, почти болезненным. Я вздрагиваю.

– Слушай, позови врача, – прошу, морща лоб. – Что-то с грудью странное. Она… болит как-то неправильно.

Вадим сразу поднимает голову, тревога в глазах вспыхивает мгновенно. Он аккуратно забирает малыша, придерживая его двумя руками, и тихо зовёт медсестру.

А у меня внутри снова поднимается страх – тихий, липкий. Что-то не так. И я не знаю, чего боюсь больше: нового диагноза… или того, что снова придётся оторваться от сына.

Врач приходит быстро, будто уже стоял под дверью. Осматривает меня внимательным, но спокойным взглядом, ничего не говорит лишнего, всё чётко, по делу. Нажимает чуть сбоку, я вздрагиваю, потому что чувствительность какая-то зверская. Он кивает, будто подтверждает собственные мысли.

– У вас обычный прилив молока, – наконец говорит. – Организм реагирует на ребёнка. Это нормально. Но кормить сейчас нельзя, слишком много лекарств в организме. Если хотите попробовать грудное вскармливание позже, начните сцеживаться. Это поможет сохранить лактацию.

Я слушаю и чувствую, как внутри всё опускается. Вроде бы и хорошо, что всё работает, как должно… но больно, обидно. Ребёнок рядом, а я не могу даже накормить его. Прокусываю губу, чтобы не разреветься.

– Можно мне тогда… молокоотсос? – обращаюсь к Вадиму, стараясь звучать спокойно, но получается как-то тихо и слишком мягко.

– Конечно, – отвечает он мгновенно, будто только ждал команды. – Я всё принесу.

Когда врач уходит, в палате становится тихо. Только малыш сопит и посапывает у меня под боком, тёплый, тяжёлый. Вадим поправляет одеяло на мне, потом на малыше, и вдруг наклоняется чуть ближе.

– Миша, – говорит он ему негромко, будто представляя нас друг другу. – Эй, Мишутка… – и смотрит на меня с каким-то сомнением. – Ты… не против?

Я моргаю пару раз, будто пробую услышанное заново. И произношу вслух:

– Миша…

Имя мягко ложится на язык, будто всегда было там. Сначала осторожно, затем увереннее:

– Миша. Наш Миша.

И мне почему-то становится так тепло, будто всё вокруг встало на место.

– Что говорят врачи? – Вадим садится обратно на стул, глядя на меня так внимательно, будто боится упустить хоть слово.

Я вздыхаю, пытаясь собрать в голове всё, что услышала за последние часы.

– Пока ничего нового. Сказали, что состояние стабильно, но нужно наблюдение. Анализы ещё смотрят.

Он тихо кивает, потом сухо, почти словно извиняясь заранее, добавляет:

– Они предупредили, что тебя выпишут не раньше, чем через две недели.

Я будто проваливаюсь внутрь себя. Две недели. Две. Вечность. Сердце неприятно сжимается, но я лишь сглатываю и жду продолжения, потому что по глазам вижу, он ещё не всё сказал.

– И… – Вадим делает паузу, – сказали, что Мишу нельзя оставить с тобой. Пока нет.

Хочется возразить, сказать, что я справлюсь, что мне лучше, что я сильная… но я и сама понимаю, как это звучит, когда я едва могу приподняться на подушках.

– Рина, не переживай. Я договорюсь, чтобы мне разрешили быть с тобой подольше вечером. Буду приходить каждый день. Долго. Ты будешь с Мишей столько, сколько тебе нужно. А на ночь я его заберу.

Говорит спокойно, уверенно. И я ловлю себя на том, что верю. Верю ему так, как раньше боялась, потому что слишком больно было обжигаться.

– Да, хорошо. Спасибо, Вадим.

Он аккуратно забирает Мишу, который недовольно сопит, потом снова сворачивает слинг. Наклоняется ко мне, поправляет одеяло.

– Я скоро вернусь. Обещаю.

Когда дверь за ними закрывается, палата становится слишком большой. Слишком пустой. Слишком тихой. Я буквально ощущаю, как пространство, где только что лежал Миша, холодеет. Как будто меня лишили какого-то важного кусочка, который ещё даже толком не успела узнать.

Кручусь на подушке, хотя каждое движение отзывается тянущей болью. Руки сами тянутся к боку, где только что был малыш, как будто ищут его тепло. Я не нахожу себе места. Просто не могу. Как можно привыкнуть к тому, что твой ребёнок не с тобой?

И только спустя минут десять до меня вдруг доходит одна простая, но жёсткая вещь. Я же совсем забыла спросить Вадима.

Что там со слухами об «Альфамеде»? И при чём тут Денис и Лёша?

Меня пробирает холодок. Потому что если то, что я помню… хотя бы наполовину правда – мир вокруг меня куда опаснее, чем эта палата.

Глава 38 Карина

Как только Вадим появляется в палате снова, я уже не лежу овощем. Приподнимаюсь сразу, перехватываю Мишу у него нетерпеливо, прежде чем кто-нибудь передумает и скажет, что мне нельзя. Сажусь, укладываю малыша удобнее, прижимаю к себе так, что чувствую каждое его движение, каждый тёплый вдох.

Он сопит, тыкается носиком в мою рубашку, сжимает кулачок – и меня накрывает волной тихого счастья. Потому что я знаю, что через пару часов Вадим снова заберёт его. И снова палата станет пустой.

Но сейчас он здесь. И пока он здесь, я дышу легче.

Вадим садится рядом, что-то рассказывает о том, как Миша спал, как ел, какие подгузники у них закончились. Я слушаю, киваю, улыбаюсь, но в какое-то мгновение слова начинают плыть мимо. Потому что внутри меня всё утро копилась мысль, которую я отогоняла, но которая не уходит.

Я выдыхаю, собираясь с силами.

– Вадим… – он поднимает глаза. – Мне нужно спросить. Тогда, в «Альфамеде». Слухи… разговоры… Что с этим было? И… при чём там Денис и Лёша?

Его взгляд меняется мгновенно. Тепло остаётся, но поверх него – настороженность. Не ко мне. К теме. К тому, что стоит за ней.

– Ты это вспомнила? – спрашивает тихо.

– Обрывками. Ничего чёткого. Но… – я нервно обводя большими пальцами ладошки Миши, – там явно что-то было не так. Ты же неспроста пришёл с этим вопросом именно ко мне.

Меня пробирает холодок, как и утром. Потому что если хотя бы часть того, что я слышала тогда, – правда, то мне угрожало не только состояние здоровья. И не только беременность была под вопросом.

Ни Дениса, ни Лёшу не заботило то, что будет со мной. Будущее Балтмеда для них в абсолютном приоритете.

Я смотрю на Вадима и почти шёпотом:

– Только скажи честно… Мне действительно что-то грозило?

Он не отвечает сразу. Поджимает губы, проводит ладонью по затылку. Миша начинает ворочаться у меня на руках, будто чувствует напряжение, и я инстинктивно покачиваю его.

Вадим делает длинный вдох. Так он делает, когда внутри у него всё кипит, но он старается держать себя в руках.

– Карина… – наконец говорит он. – Да, было кое-что. И… кое-кто. Но я не хочу, чтобы ты сейчас об этом беспокоилась. Ты только после реанимации. Я расскажу. Всё. Но не сегодня.

– Но это важно, – сдавленно выдыхаю я.

– Важно, – соглашается он. – Поэтому я и хочу подойти к этому спокойно. Ты должна быть в нормальном состоянии, чтобы слушать. А я – в нормальном, чтобы рассказывать. И поверь… – его челюсть напряжённо двигается, – я не собираюсь это оставлять. Ни Дениса. Ни Лёшу. Ни тех, кто был над ними.

Меня снова прошибает холодом. Но теперь он смешан с каким-то странным чувством… безопасности. Потому что я вижу: Вадим в это впрягся серьёзно.

Он не отмахивается. Не уводит тему. Он явно уже чем-то занимается, и это пугает, но и успокаивает одновременно.

Он смотрит на меня мягче.

– Ты поправляйся. Это сейчас главное. Всё остальное – на мне.

Я киваю, прижимая Мишу крепче. Потому что знаю: это не конец разговора. Это только начало.

Но сейчас, пока малыш тихо посапывает у меня на груди, я позволяю себе на мгновение поверить, что мы выберемся.

Первые дни в больнице тянутся мучительно медленно, будто кто-то растянул время, размазав его тонким слоем между капельницей, уколами и редкими минутами, когда я могу хоть немного повернуться без ощущения, что швы вот-вот лопнут.

Но каждый день у меня есть главный якорь, единственный смысл – время, когда Вадим приносит Мишу.

Я ловлю эти часы как можно крепче. С самого утра жду сообщение: «Мы скоро будем». Считаю минуты. Слышу шаги в коридоре, и сердце срывается в галоп. Иногда кажется, что я узнаю их – шаги Вадима, быстрые, но очень уверенные.

Когда он входит, я вижу только одно – сына в его руках. Вадим осторожно вынимает малыша из слинга. И у меня в груди каждый раз что-то сжимается: я в который раз замечаю, как ловко он со всем справляется.

Я-то думала, что материнство – это инстинкт. Ага. Инстинкт… Я с трудом держу Мишу, пока не найдётся удобная поза. Он может орать у меня на руках минуты три, а сто́ит Вадиму его взять – сразу успокаивается.

Это раздражает и одновременно вызывает бесконечную благодарность. Такая странная смесь, от которой кружится голова.

Каждый день я учусь чему-то новому – как правильно переодевать его, как подхватывать поддерживая головку, как укачать. Руки ещё дрожат от слабости, швы ноют, грудь наливается так, что иногда её трогать больно.

Но я упорно сцеживаюсь, скрипя зубами, потому что врач сказала: если хочу кормить – нужно терпеть. Порой кажется, что этот молокоотсос – мой персональный враг. Жужжит так, будто издевается.

Вадим смеётся:

– Кажется, вы там с ним не ладите.

– Он мерзавец, – бурчу. – Но полезный.

Он помогает мне собрать всё, подаёт бутылочки, стерилизует их у себя дома и приносит обратно. И я впервые вижу в нём не партнёра, не бывшего мужа, не человека, с которым мы ругались до хрипоты… а просто папу.

Папу нашего сына.

Дни становятся почти одинаковыми: процедуры, сцеживание, еда, ожидание, Миша. И всё. Больше ничего не существует.

Я привыкаю к тому, что маленькая тёплая головка лежит на моём плече. Что он сопит. Что иногда морщит лобик так серьёзно, будто решает важный вопрос вселенского масштаба. Что может схватить мой палец и держать так крепко, что я забываю, как дышать.

Он растёт. Меняется. И я тоже.

И теперь, когда Вадим приходит, он иногда находит меня не лежащей опухшим тряпичным существом, а сидящей, бодрствующей, читающей. Я уже могу дойти до санузла сама. Могу поднять Мишу без того ужаса, что уроню его.

Каждый день я чувствую силы чуть-чуть больше. Совсем по граммам, но всё же.

И в какой-то момент утром врач, просматривая мои анализы, произносит фразу, которая словно освещает всё вокруг:

– Думаю, через пару дней мы сможем вас выписать.

Я сначала не верю. Смотрю на неё, будто она сказала что-то невероятное.

Два дня. Всего два.

Когда она уходит, я зажмуриваюсь и прижимаю руки к лицу. Горло сдавливает от облегчения.

Наконец-то. Наконец-то я смогу быть мамой по-настоящему, а не на часы в больничной палате.

Наконец-то заберу своего сына домой.

И впервые за всё это время мне кажется, что жизнь не просто вернулась, она начинает собираться заново, с нуля.