Текст книги "Развод. В плюсе останусь я (СИ)"

Автор книги: Софа Ясенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Глава 43 Вадим

Карина с ночи не отходит от меня. Нет, она, конечно, отвлекается на Мишу, когда тот просыпается, но в остальном всегда рядом. Не давит, не задаёт лишних вопросов, просто держится так близко, будто своим присутствием может не дать мне провалиться дальше. В квартире тихо, только посапывания из детской и редкие звуки кофемашины создают ощущение хрупкой нормальности, которую она пытается собрать по крупицам.

– Давай позавтракаем, Вадим. Яичница и кофе. Прости, на большее Миша времени не даёт.

Она ставит тарелку на стол, двигает её чуть ближе ко мне, а сама сдувает с лба выбившуюся прядь.

– Да я сейчас не очень голодный.

С учётом, что последний раз, когда я нормально ел, был вчера в обед, закинуть хоть что-то в желудок точно стоит. Но организм будто протестует.

– Ну уж нет. Заработать гастрит захотел? Съешь, пожалуйста. Я что, зря корчила дурацкие морды Мишке, чтобы он дал мне приготовить всё? – морщит смешно нос, и это её «смешно» выходит таким уставшим, что меня даже немного кольнуло.

– Ладно. Постараюсь.

Она садится напротив, не сводя с меня глаз. Через силу заставляю себя всё съесть и выпить. Вкус почти не чувствую, но теплая еда возвращает в тело толику жизни. Даже иду умыться и почистить зубы, хотя в общем-то всё, чего хочется – смотреть в потолок.

В зеркале выгляжу так, будто по мне проехался каток: потухший взгляд, тени под глазами, опущенные плечи.

Никакие аргументы не могут переубедить меня в том, что я виноват. Это чувство сидит так глубоко, будто вросло в кости. Карина пытается подбадривать, говорить что-то разумное, но слова проходят мимо – я слышу, но не принимаю. Наверное, прошло пока слишком мало времени, чтобы я мог прийти в себя.

Выхожу обратно на кухню, а Карина уже качает Мишу на руках, убаюкивая его лёгкими движениями, но взгляд всё равно тревожно цепляется за меня.

Мы собираемся быстро, почти молча. Миша гукает у Карины на руках,не понимая пока, что происходит вокруг. Я натягиваю куртку. Ехать в мамину квартиру тяжело. Но надо. Документы сами себя не найдут.

Дорога проходит в тягучей тишине.

У подъезда понимаю, что ноги сами не хотят идти. Карина трогает меня за локоть еле заметным жестом, больше как напоминанием, что я не один.

Квартира встречает нас застывшим воздухом. Здесь всё пахнет мамой – стиральным порошком, её кремом для рук, который она всегда хранила на кухне по какой-то своей логике, и чем-то тёплым, давно впитавшимся в стены.

Проходим в гостиную, и взгляд натыкается на семейное фото на стене. Мы ещё вчетвером: отец высокий, со смущённой улыбкой, брат – серьёзный, как будто уже тогда отвечал за всех, мама – светится, держит меня за плечи, а я – маленький, с растрёпанной чёлкой и какой-то невероятной уверенностью, что все взрослые вокруг сильнее всего на свете. Я помню тот день. Мы делали сто кадров, потому что я не мог перестать корчить рожи. Мама смеялась так, что у неё болел живот, а отец делал вид, что сердится, хотя тоже едва удерживался.

Горло перехватывает.

Поворачиваюсь, чтобы отвлечься. На подоконнике стоит её любимая керамическая кошка – та самая, к которой она запрещала прикасаться, потому что боялась, что мы её разобьём. И вот она стоит. Целая. А мама – нет. Какая-то нелепая несправедливость.

– Документы у неё были в спальне? – спрашивает Карина тихо.

– В комоде, вроде… – хотя и сам точно не помню. Мама постоянно перекладывала вещи, утверждая, что «так удобнее», и каждый раз всё становилось только сложнее. Подозреваю, что ей просто казалось, что их кто-то хочет украсть.

Захожу в спальню. Здесь всё так, будто она вот-вот вернётся: плед аккуратно сложен, на ночном столике недопитая бутылка воды, рядом лежат очки.

Открываю нижний ящик комода, и там настоящий хаос. Папки вперемешку с конвертами, квитанции за последние двадцать лет, старые фотографии, какие-то вырезки из газет, пара чеков из магазина, которого сто лет как нет. Похоже, здесь нет самых важных документов, так, по мелочи всего понемногу.

– Ну конечно, – выдыхаю. – Как всегда… Нам нужно медицинское свидетельство о смерти… – начинаю, почти механически. – Оно у нас есть. Паспорт мамы – тоже. Паспорт заявителя… это я. Нормально.

Карина кивает, придерживая Мишу, который, будто чувствует обстановку, прижимается к ней и не издаёт ни звука.

– Родство? – спрашивает она чуть тише.

– Да, но обычно не требуют… хотя лучше взять. Моё свидетельство о рождении… должно быть где-то в её документах, – выдыхаю и провожу ладонью по лицу. – И если в записях вдруг будут расхождения, нужны бумаги о смене фамилии. У мамы всё должно быть. Просто надо… найти.

Оглядываюсь, понимая, что будет непросто.

– Ладно, – говорю, пытаясь взять себя в руки. – Давай начнём с комода.

Комод коричневый, блестящий, с ручками в виде странных медных цветков. Она всегда там всё держала, начиная от налоговых квитанций и заканчивая рецептами от кашля, выписанными ещё участковым, которого давно нет в живых.

– Вот здесь посмотри теперь, – Карина касается верхнего ящика.

– Угу. Только осторожно. Там бардак.

Я открываю ящик, и на меня обрушивается хаос, в котором она жила как в норме. Бумаги шуршат, когда я начинаю копаться.

– Давай помогу, – Карина встаёт рядом.

Миша мирно сопит у неё на плече.

Я ищу свидетельство о рождении. Казалось бы, обычный документ. Но здесь каждая бумага – как дверь в прошлое. На коленях оказываются: мой школьный табель за пятый класс; открытка ко Дню отца, которую я когда-то подписал за брата, потому что тот не умел красиво писать; выцветший семейный снимок – мы с братом маленькие, смешно стриженные, отец с привычной усталой улыбкой, мама в синем платье, которого она потом стеснялась, но которое тогда ей, чёрт возьми, шло.

И всё это – словно пульс её жизни, которой больше нет.

– Вот! – Карина вытягивает бумагу, но это не свидетельство. – Выписка из ЖКХ. Ладно… дальше.

Перебираю ещё минуту, две… и вдруг взгляд цепляется за плотный жёлтый файл.

– Погоди, – вытаскиваю его.

Открываю.

Не свидетельство о рождении.

Свидетельство об усыновлении.

С моими данными.

С датой, когда мне было пару месяцев.

Документ лежит ровно посередине, будто мама когда-то сама не решилась ни спрятать, ни выбросить.

– Что это? – тихо спрашивает Карина, хотя уже всё понимает по моему лицу.

У меня перехватывает горло, как будто кто-то внутри затянул тугую стальную стяжку.

– Карин… я… – голос хрипнет. – Похоже… я ей… неродной.

Комната словно уменьшается, сжимается вокруг нас.

Она кладёт руку мне на плечо, осторожно, почти невесомо.

Глава 44 Карина

Эта информация для нас означает только одно, что все наши страхи можно оставить позади. Ни Вадим, ни тем более Миша не имеют никакой генетической предрасположенности к шизофрении. Моё облегчение сложно описать словами. Оно накрывает меня медленно, осторожно, как тёплая вода, которой кто-то аккуратно поливает ледяной куб – сначала он трескается, а потом начинает прогреваться изнутри. Ведь всё это время страх за сына висел надо мной огромной грозовой тучей. И каждый миг жил во мне, даже если внешне я делала вид, что справляюсь.

Много бессонных ночей и слёз было в момент, когда я была одна против всех, кто советовал мне сделать аборт. Я помню те разговоры до сих пор: шёпоты, взгляды, «будь разумной», «представь последствия». Помню, как ложилась на левый бок, гладила живот и просила хоть что-то, хоть малейший знак, что я поступаю правильно. И ведь всего этого, всей этой муки, можно было избежать. Одного честного разговора было бы достаточно.

– Вадим, твоя мама никогда не намекала тебе, что ты не родной?

– Никогда в жизни. Наоборот, не делала никаких различий между мной и братом. У меня и мысли такой не возникало никогда.

Он говорит это с таким растерянным удивлением, будто сама мысль о том, что Мария Сергеевна могла что-то скрывать, только сейчас просачивается к нему в голову.

– Тебе повезло, что они принимали тебя как родного.

– Знаешь, сейчас, когда у меня на руках это свидетельство об усыновлении, я понимаю, что для нас с тобой эта информация могла бы всё поменять. Рина, если бы я только знал… Я просто не хотел своему сыну такой судьбы. Прости меня, если сможешь.

Прикусываю язык, чтобы не начать обвинительную речь, в которой обязательно выскажу ему, что он тоже хорош. И как он умудрился избрать самый тяжёлый путь. И как он толкнул меня в одиночество именно тогда, когда я нуждалась в поддержке больше всего.

Но я молчу. Потому что сейчас он и так стоит, словно опустошённый человек, у которого из-под ног выбили опору. В конце концов, кто из нас не ошибается? Его ошибка стоила ему семьи. И думаю, что у него было достаточно времени, чтобы осознать это, прожить каждую свою глупость на повторе, раз за разом.

Добивать лежачего я точно не стану, это не по-человечески.

Конечно, у меня всё равно остались вопросы к Марии Сергеевне, она ведь знала причины нашего развода. И если с секретаршей всё понятно, то про болезнь она могла не молчать. Неужели ей было важнее сохранить свою тайну? Хотя… чего я вообще хочу от больного человека? Кто знает, что было у неё в голове, что она считала правильным, кого пыталась уберечь – себя, Вадима или нас всех.

– Прощаю, Вадим. Тем более, что свой выбор я всё равно сделала, как видишь, – приподнимаю Мишу, который тихо сопит у меня на плече, будто подтверждая мои слова.

– Ты очень храбрая, знаешь?

Он говорит это негромко, искренне. Без пафоса. Просто констатирует факт, и в его глазах такое восхищение, от которого внутри становится чуть теплее. Он поднимается на ноги, подходит ближе, осторожно, будто спрашивая взглядом разрешения, и обнимает нас обоих.

И в этом объятии нет ни обязательств, ни чужих ожиданий, только усталость, пережитое горе и странная, тихая благодарность друг другу за то, что мы всё это выдержали.

Я не сразу понимаю, что именно меняется между нами. Это не происходит в один вечер, не происходит за одну сказанную фразу. Просто с каждым днём между нами что-то постепенно оттаивает, как лёд на стекле, который сначала лишь трескается тонкой сеткой, потом начинает плавиться, пропуская немного света, и наконец исчезает совсем.

Мы больше не ходим по кругу старых обид. Не осторожничаем в словах. Не давим друг на друга, боясь задеть за больное. И если раньше каждое наше взаимодействие было как минное поле, теперь наоборот – словно ровная поверхность под ногами, по которой можно идти спокойно.

Вадим держится за меня, но не удушающе, не требовательно. Просто… ему действительно нужен кто-то рядом, чтобы выдержать всё. И я понимаю, что могу быть этим «кем-то». Может, впервые за все годы без ожиданий.

Мы приезжаем в его мамину квартиру почти каждый день первые недели. Он достаёт вещи, перебирает документы, вызывает службы, ищет варианты, куда всё разбирать. Я сижу рядом, иногда держу Мишу, иногда просто подаю бумаги. Но чаще просто присутствую.

Однажды он сидит за столом, опершись локтями о поверхность, и молча смотрит перед собой. Так долго, что я уже не понимаю, видит он меня или нет.

– Вадим, – тихо зову. – Ты опять уходишь в себя.

Он моргает, словно возвращаясь в комнату.

– Я думаю, что бы она сказала. Если бы увидела, что я… – он делает жест рукой, идущий по всей квартире. – Всё это. Что я так без неё.

Я кладу ладонь ему на плечо.

– Она бы сказала, что ты должен жить. Ты – не продолжение её болезни, не продолжение её судьбы. Ты – отец. И Миша тебя ждёт.

Он закрывает глаза и делает глубокий вдох.

– Рин… я, наверное, никогда тебе не говорил… Ты мне сейчас… – он ищет слово. – Ты меня собираешь. По частям.

– Значит, собирайся, – улыбаюсь без попытки шутки. Просто тепло. – У тебя впереди много дел.

Он морщится.

– Какие ещё дела? У меня ощущение, что я в пыль рассыпался.

Я поднимаю взгляд, задерживаюсь.

– Ты говорил, что Альфамед и тот чёртов Балтмед тебя достали.

Он криво улыбается.

– О да.

– Так вот, – я чуть наклоняюсь к нему. – Вадим, ты же сам знаешь, что они нарушали законы. Не только по части давления на сотрудников, но и по документам. Ты же этим занимался. Ты же видел эти нарушения.

– Видел, – хмурится он. – Но я тогда не мог ничего сделать.

– А сейчас можешь.

Он долго молчит. Очень долго. Я уже думаю, что переборщила, что это слишком рано, но он вдруг хмыкает тихо.

– Ты думаешь, я способен сейчас на что-то? На войну? На суды?

– Способен, – говорю уверенно. Даже больше, чем чувствую. – Просто пока не веришь в себя. Но у тебя есть я. И Миша. И мы тебя вытянем.

– Месяц. Дай мне месяц, – выдыхает он. – Чтобы собраться.

– Хорошо.

И вот этот месяц становится для нас точкой сборки.

Мы вместе ходим к юристу. Вадим часами перебирает документы. Он пишет жалобы. Созванивается со свидетелями. Перепроверяет контракты.

А я – рядом. С Мишей на руках, с чаем в термосе, с простыми словами поддержки, когда он в очередной раз обесценивает себя.

И когда он наконец ставит подпись под заявлением в суд, он смотрит на меня как-то по-новому.

– Если бы не ты… – он качает головой. – Я бы никогда этого не сделал.

– Ты сделал сам, – поправляю.

Он улыбается впервые за долгое время. Настоящей, живой улыбкой.

И в этот момент я понимаю: наши обиды умерли вместе с теми страхами, которые мы носили годами. Мы больше не враги, не бывшие, не люди с больной историей.

Мы – просто два человека, которые снова могут смотреть друг на друга без иллюзий.

Глава 45 Карина

Следующие месяцы похожи на бесконечную круговерть дел. Миша растёт не по дням, а по часам – смеётся чаще, требует на руки чаще, и я иногда ловлю себя на том, что даже усталость стала какой-то мягкой, привычной. Вадим очень много времени посвящает судам. Не только Балтмед, но и Женя, бывшая секретарша, активно пытаются помешать решить вопросы в его пользу. Порой он возвращается домой поздно, молчаливый, нервный, будто кто-то весь день туго мотал вокруг него виток за витком невидимую проволоку.

Иногда мне кажется, что это не закончится никогда. Жизнь не вернётся в спокойное русло. Мы так и будем жить в вечном цейтноте между заседаниями и подгузниками, между звонками адвокатов и пюрешками, между надеждами и разочарованиями. И не знаю, почему мне вдруг так хочется, чтобы всё наконец наладилось. Ведь тогда придётся искать ответы на совсем другие вопросы.

Вадим живёт с нами, и это решилось как-то само собой. Сначала он остался под предлогом того, чтобы помочь мне с Мишей после операции. Спал на диване в гостиной, вставал ночью, приносил мне воду, держал малыша, пока я отлёживалась. Затем случилась трагедия с его мамой, и я не нашла в себе сил оттолкнуть его, когда увидела, как он стоит в дверях растерянный, осунувшийся, будто мир под ним пошатнулся. А потом закрутились судебные процессы, и мне казалось правильным его поддержать, как он до этого поддержал меня, даже когда ему самому было тяжело.

Теперь уже и не знаю, кто мы друг другу? Соседи? Друзья? Или…

Я боюсь своим напором разрушить то хрупкое равновесие, что у нас есть сейчас. Иногда он сидит поздним вечером в кухне, перебирает бумаги, и я смотрю на него, и хочется подойти, обнять, сказать что-то правильное. Но я делаю глубокий вдох, проверяю Мишу и просто сажусь напротив, чтобы быть рядом. Чтобы он знал: я здесь.

Конечно, мне хочется определённости. И надо признаться самой себе, что я простила его, поняла, приняла таким, какой есть. Да, не идеальным. Да, совершающим ошибки. Но честным, усиливающимся в трудностях, идущим вперёд, даже когда это кажется невозможным.

Это ли не любовь?

В мои двадцать мне казалось, что эмоции должны бить ключом, что влюблённость – это буря, огонь, демонстративные жесты, чтобы секс по несколько раз в день, цветы, свидания, поступки. Сейчас приоритеты сместились. Я вижу в Вадиме не только мужчину, который может свести меня с ума одним поцелуем, но и крепкое плечо, надёжного партнёра, с которым не страшно растить вместе детей, проходить через испытания. В горе и в радости. Банальность, да, но что поделать, если так и есть?

Не знаю только, что по этому поводу думает он. Иногда мне кажется, что в его взгляде прячется что-то тёплое. А иногда – будто он держит дистанцию, чтобы случайно не переступить линию, которую сам же и боится обозначить.

Вадим возвращается домой, едва переступает порог, и сразу будто становится легче дышать. Я пытаюсь одной рукой держать Мишу, который вертится, как маленький моторчик, а другой накрыть ему ужин, но тарелка норовит уехать, ложка падает, малыш хохочет, а я тихо чертыхаюсь себе под нос.

– Дай, – Вадим мягко перехватывает сына прямо из моих рук.

Миша радостно взвизгивает, и сразу хватается за папины волосы, цепко, с размахом.

– Ай… – Вадим морщится, но смеётся.

Миша улыбается так широко, что кажется, вот-вот лопнет от счастья.

Я смотрю на их тёплую близость, и становится так хорошо.

Вадим садится за стол, усаживает Мишу на колени. Ставлю перед ним ужин, а он набирает вилку картофельного пюре и даёт малышу. Тот уплетает с таким энтузиазмом, будто год не видел еды.

– Молодец, – шепчет Вадим, и младенец согласно мычит, разевая рот под следующую вилку.

Когда уже почти всё съедено, Вадим откидывается на спинку стула и протирает лицо ладонью.

– Ну что? – спрашиваю, ставя кружку с чаем перед ним. – Как прошёл день?

Он делает глоток и выдыхает, будто наконец-то можно сказать вслух то, что держал внутри весь день.

– Адвокаты позвонили. Сегодня был прорыв.

Он смотрит на меня, не скрывая надежды в глазах.

– На последнем заседании всё решится. Мы дожимаем оба дела. С вероятностью девяносто девять процентов всё будет в мою пользу. По Балтмеду – компенсация расходов и моральный ущерб. По Жене… просто остановят и закроют дело.

Меня накрывает волна радости.

– Вадим… это же… это же отлично! – я подхожу ближе, обнимаю его за плечи.

Хочу поцеловать его в щёку, но он поворачивается ко мне в этот момент, и наши губы встречаются. Легко. Почти случайно.

Миша заворожённо смотрит, а потом тоже тянется вперёд с открытым ртом, пытаясь поучаствовать в процессе.

Мы оба смеёмся, Вадим целует сына в макушку.

– Ладно, третьим будешь, – он бурчит, а Миша довольно кряхтит.

Когда Миша наконец уложен, укачан, убаюкан, проверен трижды, дом становится тише.

Я выхожу в гостиную. Вадим стоит у окна, облокотившись рукой о подоконник. В ночном свете его лицо кажется мягче.

– Эй, – тихо говорю я.

Он оборачивается, будто я выдернула его из мыслей.

– Спасибо, – произносит он не сразу. – За всё… за то, что ты… рядом.

Он делает шаг ко мне. Потом ещё один. Между нами остаётся всего пара сантиметров.

– Карина… – он не договаривает.

Мне не нужны слова.

Я поднимаю взгляд, и он целует меня. Нежно, будто проверяет, можно ли так. Потом глубже. Его ладонь ложится на мою щёку, тёплая, уверенная. Я тянусь к нему, пальцы цепляются за ворот его футболки, и мои колени становятся подозрительно мягкими.

– Я скучал, – шепчет он между поцелуями, едва касаясь моих губ. – Очень.

– Я тоже.

Он проводит пальцами по моей талии, притягивая ближе. И в этот момент всё напряжение последних месяцев уходит, словно кто-то выключил лишний шум.

Я чувствую его дыхание на своей шее, его руки на моей спине, его сердце, быстрое, горячее, живое. И понимаю: мы не «соседи».

– Карина… – он снова зовёт меня по имени, но на этот раз его голос тёмный, низкий, хриплый. – Люблю тебя.

Эпилог. Карина

Два года спустя

Миша немного подрос, и я постепенно выхожу на четверть ставки, естественно – в Альфамед. Про Балтмед все забыли как про дурной сон ещё год назад. Суд они проиграли с треском, так что стены их клиники, наверное, до сих пор хранят эхо того скрипа, с которым им пришлось расставаться с деньгами. Компенсация вышла огромной.

За счёт неё Вадим обновил оборудование – новые томографы, лазерные установки, диагностические комплексы. Теперь у нас всё современное, будто мы телепортировались на пару лет вперёд. Люди это чувствуют. Кто не хочет обследоваться там, где аппараты не жужжат как старый холодильник?

Вот и сейчас Миша гуляет на крыше клиники с Вадимом, они любят там бродить, смотреть на город, а Миша каждый раз показывает на голубей так, будто обнаружил редких динозавров. А я веду приём, перекатывая кресло от прибора к прибору.

– Карина Витальевна, добрый день, – заглядывает в кабинет женщина лет шестидесяти.

– Проходите, рассказывайте, что случилось.

Она садится аккуратно.

– Ой, я со своей дистрофией сетчатки так намучилась. Ходила раньше в Балтмед, да там сейчас специалистов днём с огнём не сыщешь. Все хорошие, говорят, поувольнялись. Я уж поспрашивала, так мне вас посоветовали.

– Сейчас посмотрю вас на аппаратах, проходите сюда, – киваю и помогаю ей подвинуться ближе.

Пациентка осторожно встаёт, придерживая сумочку.

– А вы ведь оперируете? – спрашивает она на ходу. – Я читала отзывы, что у вас золотые руки.

– Пока нет. Ребёнок маленький, – улыбаюсь.

– Дети – это счастье, – вздыхает с тёплотой. – Конечно, надо с малышом насладиться по полной. Но если вдруг решитесь… я, наверное, соглашусь на операцию-то.

– А раньше почему не сделали? – уточняю, настраивая аппарат.

– Да всё тянула до последнего. А сейчас совсем плохо видеть стала. Боюсь, ослепну. Одна радость ведь, телевизор посмотреть.

– Никаких упаднических настроений, Екатерина Михайловна. Всё у нас с вами будет в порядке.

Она благодарно улыбается.

И ведь Екатерина Михайловна – не первая пациентка, которая перешла к нам. Не скажу, что вокруг Балтмед сложилась прям-таки «культура отмены». Мы точно этому не способствовали, нам оно зачем? Но слухи поползли сами, как это всегда бывает. Да и из-за колоссальных выплат им пришлось урезать бюджет до минимума. Настолько, что конкурировать с нами по зарплатам они перестали вообще.

Сначала ушли самые топовые врачи. Не обязательно к нам, кто в частные центры, кто в другие города. А потом и пациенты почувствовали перемены: очереди, старое оборудование, вечные замены специалистов. В итоге тоже не захотели терпеть.

Не знаю, удастся ли им восстановиться после всего. Лёша ушёл одним из первых, хотя я думала, что он будет стоять за них до последнего. Вот вам и юрист, нашёл место поспокойнее, постабильнее.

Я заканчиваю короткий приём, выключаю приборы, запираю шкаф с инструментами и выдыхаю. Четверть ставки – это, конечно, четверть, но иногда всё равно чувствуешь, что нагрузка есть.

Поднимаюсь наверх, на крышу, где уже слышны голоса. Там Вадим, высокий, уверенный, тёплый. И Миша, который увидел меня первым и машет руками.

На секунду я задерживаюсь у выхода, просто чтобы посмотреть. Как они смеются. Как Вадим держит сына так, будто тот – самое ценное, что у него есть. Как солнце ложится им на плечи.

А потом иду к ним – туда, где мои мужчины.

Миша сразу летит ко мне, маленький вихрь вкепке, которая снова съехала набок. Вадим идёт за ним, и мне кажется, что в его походке есть что-то непривычное. Чуть более сосредоточенное. Сдержанное.

Я присаживаюсь, ловлю Мишу, и он утыкается мне в шею, пахнет яблочным печеньем и любимым шампунем.

– Мои мальчики… ну что вы тут? – шепчу.

– Гуляли, – отвечает Вадим и улыбается, но будто нервничает. Странное сочетание.

Он подходит ближе и берёт Мишу за руку.

– Пойдём? Покажем маме?

Миша кивает так серьёзно, что меня пробирает смешок, будто ему поручили дипломатическую миссию уровня ООН.

Они ведут меня к дальнему краю крыши, там, где мы поставили маленький деревянный домик для Миши, игрушечный, но достаточно большой, чтобы он мог сидеть там, строить свои миры. Сегодня домик украшен гирляндой. Той самой, которая лежала мёртвым грузом в кладовке уже полгода.

– Что вы тут устроили? – улыбаюсь.

Миша вдруг вырывается из рук, подбегает к двери домика и открывает её. Внутри плед и его мягкая игрушка, кролик, усаженный в угол. А рядом – коробочка. Маленькая. Белая. Удивительно серьёзная среди всей этой детской нежности.

– Мама! – Миша хватает коробочку и, как драгоценный груз, приносит мне в ладони. – Держи!

Вадим становится передо мной на одно колено.

– Рина, – говорит он тихо, но голос чуть дрожит. – Я так долго думал, в какой момент сказать тебе это. И понял, что идеального всё равно не будет.

Он улыбается уголком губ.

– И я не хочу менять ни дня. Ни одной твоей привычки. Ни твоего упрямства. Ни… твоих взглядов, когда ты злишься.

Миша приседает рядом с ним, повторяя позу – маленькое зеркало. И у меня перехватывает дыхание.

– Я хочу, чтобы мы были семьёй, официально. Чтобы Миша знал, что его родители – вместе. Чтобы ты знала, что я никуда не уйду.

Он аккуратно касается коробочки в моих руках.

– Ты выйдешь за меня?

Я смотрю на него. На Мишу, который сияет так, будто понимает каждое слово. На эту крышу, на домик, на день, который вдруг стал важнее всех предыдущих.

– Да, – выдыхаю.

И в этот момент это «да» звучит громче любого крика радости.

Миша хлопает в ладоши, смеётся, а потом тянется к нам обоим и говорит:

– Семья! Мы семья!

И мы обнимаемся втроём.

Когда всё разваливалось, я думала, что в любом случае останусь в плюсе. Ведь у меня будет ребёнок. Маленькая победа среди обломков жизни. Кто знал, что спустя всего два года нас будет четверо, и мы снова станем семьёй?

Да, я ещё не сказала Вадиму, но я снова беременна. Пока что держу эту тайну внутри. Просто не хочу смешивать эти два события. Его предложение – это одна глава, а новая жизнь – совсем другая. Мне важно прожить каждую, не потеряв вкус момента.

Я смотрю на Мишу, который строит дорогу из своих игрушечных машинок, и понимаю: теперь я точно знаю, что мы все приобрели гораздо больше, чем потеряли. Как будто судьба дала нам второй шанс – выучить уроки, сложить пазл отношений без спешки, без упрямой гордости, без слепых обвинений.

Теперь мы научились ценить то, что у нас есть. И больше не совершим прежних ошибок.