Текст книги "Развод. В плюсе останусь я (СИ)"
Автор книги: Софа Ясенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Глава 39 Вадим
Как только привожу Рину с Мишей домой, передо мной встаёт очень важный вопрос.
Во-первых, Рина очень слаба, настолько, что даже сумка в её руках выглядит неподъёмной тяжестью. Ей банально не вывезти уход за Мишей двадцать четыре на семь, это видно по тому, как она то и дело опирается на стену, чтобы перевести дыхание. Во-вторых, я сам уже настолько привязался к нему, что не представляю, как стать приходящим папой, у которого выделено заранее ограниченное время на сына.
Теперь мне предстоит настойчиво донести всё это до Рины так, чтобы она не только не послала меня в дальние дали, но и согласилась с необходимостью жить вместе. Временно. Ну, по крайней мере так я собираюсь преподнести это ей, упаковать в аккуратную версию рациональности, спрятав внутри собственное отчаянное желание быть рядом.
– Как ты? Может, хочешь прилечь? – спрашиваю осторожно, когда вижу, как она непроизвольно вздрагивает от слабости.
– Ты что, какой прилечь. Мне нужно прибраться, приготовить еду, да и погулять с Мишей надо, – отвечает она слишком бодрым голосом, будто пытается убедить сама себя.
Понимаю её энтузиазм, этот порыв доказать себе силу, но с таким уровнем гемоглобина эти точно планы не по плечу. Она бледная, почти прозрачная, и глаза слегка блестят от усталости, хотя она пытается скрыть это улыбкой.
– Я погуляю с Мишей сейчас, а ты иди отдыхать. Потом вернусь и посмотрим, что там с ужином и уборкой. Это не обсуждается.
– Командир нашёлся, – беззлобно огрызается она, скорее по старой привычке. В уголках губ мелькает усталая улыбка. – Ладно. Только если что, зови.
– Обязательно.
Судя по тому, как быстро Рина оказалась в кровати, чувствует она себя действительно не очень, хоть и храбрится. Она даже не стала спорить, просто скользнула в спальню, и через минуту дверь тихонько прикрылась.
– Ну что, Миш, поедем на улицу? – спрашиваю его вполголоса.
– Гу, – отвечает он, как будто заранее одобряет план.
Он тёплый, лёгкий, пахнет молоком. Укладываю его в коляску, и мы выходим в парк. Он почти мгновенно засыпает, едва колёса натыкаются на первую неровность асфальта. Я нарезаю круги по аллеям, потому что спит он только если движение не прекращается, маленький маятник, которому нужен ритм. Стоит остановиться, он начинает ворочаться, морщить нос. Поэтому я хожу, хожу, хожу, отрабатывая смирение с ситуацией.
Когда спустя два часа возвращаемся домой, я заглядываю к Рине. Она спит чутко, словно слышит каждый мой шаг. Глаза открываются сразу, без сонной растерянности, и она улыбается Мишке. Хочется думать, что и мне тоже хоть немного.
– Поспала?
– Да. Сама не заметила, как вырубилась. Вроде и не делала ничего, только из больницы домой, а устала сильно.
– Ты заглядывала в свои анализы? Я видел твой гемоглобин. В этом и причина усталости.
– Наверное, ты прав. Но это ничего, я уже начала приём железа… Хочу ещё капельницу сделать, как получится вырваться. Если ты, конечно, побудешь с Мишей.
Она смотрит на меня с такой робкой надеждой, будто предполагает возможность отказа, мысль сама по себе абсурдная.
– Побуду. И пока будешь на капельнице, и к гинекологу сходишь… да и вообще всегда, когда надо.
– Спасибо. Но только если тебе не сложно.
Она так аккуратно выбирает слова, будто боится случайно попросить слишком много.
– Рина, – говорю честно, без обходных путей, – помогать тебе и Мише мне в радость. Я к нему очень привык. Хочу предложить тебе помощь с ним, пока ты не придёшь в себя окончательно. Я имею в виду, что я буду жить в соседней комнате. Не вместе.
Она хмурится, всматриваясь в меня с недоверием, словно ищет подвох. Тянет руки, чтобы я передал ей Мишу. Когда кладу малыша ей на грудь, она тут же покачивает его и долго смотрит в его лицо.
– Знаешь… я приму твоё предложение. Правда чувствую себя не очень. Боюсь, как бы это не сказалось на Мише. Но только пока мне не станет лучше. Хорошо?
Соглашаюсь, естественно. Пусть пока будет так, а дальше посмотрим. Не буду слишком давить. Что может сблизить сильнее, чем совместный быт с маленьким ребёнком? Думаю, ничего.
Даже слышу собственное внутреннее «не форсируй», как будто кто-то ставит ограничитель, чтобы я не ломанулся вперёд со всеми своими чувствами и желаниями. Рядом с Риной хочется быть аккуратным, чтобы она не испугалась и не закрылась.
Так незаметно мы и строим наше совместное расписание, чтобы учесть пожелания каждого, в первую очередь Миши. На удивление, у нас получается слаженная команда, и мы практически не спорим.
Иногда я ловлю себя на том, что слышу, как она открывает дверь в мою комнату в семь утра, и уже знаю: Миша проснулся, время первой «смены». Иногда я сам прихожу к ней ночью, потому что ребёнок сопит громче обычного, и она, сонная, без слов протягивает его мне.
Наши дни складываются из коротких перекличек: «Ты подогрел воду?» – «Да». «Смена подгузника?» – «Сделано». Как будто мы давно репетировали эту жизнь, и теперь играем без ошибок.
В вопросах здоровья у нас и вовсе идеальное совпадение, а значит, нет вечных споров, одевать носочки или нет, открыть ли окно на проветривание, купать или не купать и так далее. Иногда я даже поражаюсь, как можно так одинаково думать? Я говорю, что нужно проветрить, она идёт к окну. Она говорит, что Мише достаточно одной кофты, я киваю и принимаю её слова как факт. Редкость, прямо скажем.
Таких мелких бытовых вопросов столько, что разругаться в пух и прах ничего не стоит на самом деле. И каждый раз я благодарю судьбу, что мы умудряемся не заходить на эту территорию. Миша улыбается чаще, когда мы рядом спокойные – это тоже факт.
С заботами о Мише я очень сильно ослабил контроль за мамой, и теперь у меня появилось больше времени, чтобы навещать её. В очередной свой визит я замечаю, что её поведение снова стало странным.
Едва вхожу в квартиру, ловлю это знакомое, тревожащее ощущение. Мама ходит по комнате быстрее обычного, руки прижимает к себе, словно что-то прячет.
– Мама, ты пьёшь свои таблетки?
– А как же. И чай тоже пью.
– Покажи, куда ты их переложила.
Ведёт меня на кухню, показывает в шкаф над плитой. У неё аккуратно выставлены блистеры. Некоторые уже надрезаны ножницами, как будто она проверяла, не подменили ли их.
– Зачем переложила-то?
– Чтобы не украли. Мне всё время звонят, предлагают выкупить таблетки для себя. А я ведь помню, ты говорил, пить их очень важно.
Говорит это серьёзно, без тени сомнения, а у меня внутри всё холодеет. Похоже, паранойя возвращается.
Надо снова показать её врачу, пока не стало поздно. Ближайшее окошко у нашего психиатра оказывается только через день. Я смотрю на расписание, а мама в это время пересчитывает чайные пакетики, «проверяет», не уменьшилось ли количество.
– Мам, я заеду к тебе утром, хорошо?
– Так чего кататься. Я справляюсь. Ты лучше Карине и Мишеньке помогай больше.
– Помогаю. Но и тебе тоже компания нужна.
Она отмахивается, будто я говорю глупость, но глаза у неё чуть стеклянные, и это беспокоит сильнее всего.
С тяжёлым сердцем оставляю её. Меня тревожит то, что несмотря на коррекцию лечения, снова что-то пошло не так. Но осознание масштаба приходит только тогда, когда звонит соседка, которой я специально оставил свой номер на случай, если что-то случится.
– Вадим, у твоей мамы в квартире какие-то крики жуткие. Я боюсь. Может, приедешь?
– Конечно.
Вызываю одновременно бригаду, чтобы снова её госпитализировать. И пока надеваю куртку, в голове одна мысль: как я так упустил момент?
Глава 40 Вадим
Мчу к маме, надеясь успеть до бригады. Чужих она не то что не пустит, но и ещё больше испугается. Проходили уже это, и каждый раз приходилось прилагать больше усилий, чтобы стабилизировать её состояние.
Дорога тянется бесконечно: машины впереди едут черепашьим парадом, светофоры будто специально ловят меня на каждом перекрёстке. Пальцы стискивают руль так, что побелели костяшки, а мысли стучат в висках, тяжёлые, быстрые, беспорядочные.
Понимаю, что если бригада войдёт первой, у мамы паника подскочит в разы. Она всегда болезненно реагирует на форму, на чужие шаги в квартире, на громкие голоса. Хватит одного неправильного слова, и её уносит вглубь состояния, откуда потом вытаскивать очень непросто.
Попутно пытаюсь сообразить, что могло повлиять на рецидив? Она снова не принимала таблетки? Или всё же стресс? Рождение внука хоть и вызвало у неё положительные эмоции, но всё же это тоже стрессовая ситуация. Пусть я и не оставлял их наедине ни разу. Все наши с Мишей визиты были не очень долгими, полностью под моим контролем.
Я перебираю последние недели, как киноплёнку: вот мы сидим на кухне, она гладит Мише ножку и улыбается; вот она вдруг спрашивает, закрыта ли дверь, хотя я только что проверил, вот она пересчитывает салфетки на столе, словно они что-то значат.
Тогда мне показалось, что это просто остаточные страхи, а не симптомы. Теперь понимаю, что, возможно, что-то упустил. Возможно, слишком переключился на Мишу, расслабился. А с мамой так нельзя. С мамой всегда надо быть настороже.
Поднимаюсь на нужный этаж, не дожидаясь лифта. Меня уже встречает соседка, бледная, встревоженная, с телефоном в руке. В квартире за дверью что-то глухо разбивается.
– Хорошо, что ты быстро приехал. Открывай скорее.
Она говорит тихо, торопливо. Спешу к замку, в голове пульсирует одни и тот же вопрос: успею ли?
Открываю дверь, и меня будто окатывает холодом, который давит на диафрагму.
Мама стоит посреди кухни. Волосы растрёпаны, глаза расширены, как будто она смотрит в темноту, которую создало её сознание. Халат перекошен, один рукав оборван, наверное, зацепился где-то. На полу валяется банка с крупой, рассыпанные по плитке зёрна гречи хрустят под ногами. На столе опрокинута чашка, чай растёкся коричневой лужей, впитываясь в какие-то бумаги, которые она нарвала в клочья.
– Мам… – тихо. Я знаю: громкий звук сейчас – спусковой крючок.
Она меня слышит, но не узнаёт. В её взгляде нет фокуса, только настороженность, как у загнанного зверя.
– Они приходили, – шепчет она. – Прятали таблетки, хотели подменить. Ты… ты с ними?
Сердце делает болезненный рывок вниз. Я делаю шаг, медленный, осторожный, словно подо мной хрупкий лёд, готовый треснуть.
– Я один. Никого нет. Ты в безопасности.
Она резко отступает назад, спиной врезаясь в кухонный уголок, и хватает нож с разделочной доски. Она просто держит его перед собой, будто это единственный предмет, способный остановить тот ужас, который гонится за ней.
– Не подходи! – её голос срывается. – Они всё время следят!
– Никто не следит. Это болезнь играет с тобой. Ты не одна, слышишь? Я здесь.
Она качает головой, будто пытается вытрясти из себя мои слова. Губы дрожат. В глазах мелькают слёзы, злые, отчаянные. Секунду она как будто возвращается, почти узнаёт меня… и снова уходит в этот свой внутренний лабиринт. Наполняется тёмным страхом, который я ненавижу всей душой, потому что он отбирает у меня мою мать.
Понимаю: состояние тяжёлое. И очень опасное.
В дверь стучат – бригада. Наконец-то добрались.
Мама вздрагивает всем телом, нож звенит о плитку и падает.
– Они пришли! – Она бросается в коридор, пытаясь спрятаться.
– Подождите секунду, не входите, – шиплю медикам, перекрывая дверь собой.
Открываю дверь ровно настолько, чтобы видеть бригаду – два фельдшера, спокойные лица, усталые глаза. Они много таких случаев видели.
– Она в сильном обострении. Нужно мягко. Пожалуйста.
Фельдшеры кивают, оба понимающие, выученные на чужих бедах. Но как ни крути, они слишком массивные, и даже их спокойные лица выглядят для неё, наверное, как маски из кошмаров.
Один из них делает полшага вперёд, руки держит открытыми, ладонями вверх, голос понижает едва ли не до шёпота:
– Здравствуйте. Мы просто хотим помочь. Никто не будет вас трогать. Как вас зовут?
Мама стоит, сжавшись. Глаза огромные, блестящие, дёргаются от одного лица к другому. Сквозь эту встревоженную тишину проходит слабый, но ясный треск – она до сих пор сжимает в ладони осколок от разбитой чашки, даже не замечает, что пальцы поцарапаны.
– Мария Сергеевна? – осторожно продолжает второй фельдшер. – Всё в порядке. Это ваш сын рядом. Видите? Вы дома.
Её зрачки расширяются, дыхание сбивается, переходит в частые короткие вдохи. Она качает головой, отходит назад, как будто за ней есть ещё одно помещение, куда можно спрятаться, но там только стена.
Я медленно приближаюсь, поднимаю руки, показывая, что не собираюсь хватать её.
– Мам, это просто помощь. Никто тебя не заберёт. Мы сейчас всё решим и справимся… слышишь? Я здесь.
Но стоит одному из фельдшеров чуть-чуть повернуться, и она пугается.
– Не трогайте меня! – выкрикивает она высоким, непривычным голосом и разворачивается.
– Мама! Подожди! Мама! – я бросаюсь за ней, но она уже несётся по коридору, так быстро, будто силы в ней откуда-то прибывают волнами.
Фельдшеры начинают движение следом, но я опережаю их, лечу за ней.
Она бежит вниз по лестнице быстрее, чем я думал, что она в принципе может. Халат цепляется за перила, трещит ткань, но она вырывается и бежит дальше, будто её подгоняет ветер, которого нет.
Я успеваю увидеть только тень её фигуры, мелькнувшую в пролёте, потом ещё один поворот… и она уже на улице.
Я выскакиваю за ней.
Она выбегает прямо на дорогу.
– Мама! – кричу так громко, как только могу.
Она оборачивается на долю секунды. И в этот миг фары ослепляют её. Глухой удар, будто кто-то ладонью шлёпнул по воде. Тело подбрасывает, оно падает на асфальт нелепо, как тряпичная кукла.
Я останавливаюсь, потому что ноги просто перестают слушаться.
Мир сужается до одной точки. До неё, лежащей на дороге.
И я не знаю, дышу ли вообще.
Глава 41 Вадим
– Вадим Александрович, вам не нужно на это смотреть. – Медбрат из частной скорой психиатрической лечебницы аккуратно, но настойчиво разворачивает меня спиной к дороге, направляя к подъезду.
От его голоса у меня будто трескается терпение. Психую, стряхиваю его руку с плеча резко.
– Сам знаю. Скорую надо.
– Вася уже вызвал. Едут, – отвечает он, оглядываясь туда, где за машинами мерцают мигалки припаркованной их же «психиатрички».
– Надо проверить, как она.
– Я сам, стойте тут, – он делает тот самый профессиональный жест – открытая ладонь вниз, как будто удерживает меня силой мысли.
Я стою, вцепившись пальцами в холодный металл перил, и понимаю, что если сейчас сделаю шаг в ту сторону, психика у меня правда покатится под откос. Мир и так смыкается, будто кто-то затянул на шее тугую петлю. Мне нужно вернуться к сыну и Рине не в состоянии полу развалившегося человека, а хотя бы в виде функционального.
Лёша возвращается быстрее, чем я успеваю додумать очередную катастрофу в голове. Но по его выражению лица, которое он старается сделать нейтральным, сглаженным, ясно, что новости такие, что их проще не говорить вслух. Дерьмовые, в общем.
– Пульс слабый, дыхание поверхностное. Жива, но похоже, внутренние травмы серьёзные. Ждём скоряков, пусть везут её в травму.
У меня внутри всё сжимается. Воздух становится вязким, как будто я им давлюсь.
– Насколько всё плохо? Я видел, что она отлетела метра на два от машины. Не может там быть ничего хорошего.
– Вадим… – он хмурится, но спокойно продолжает: – Я вас пугать не хочу. Да и всё будет зависеть от результатов осмотра, я же в другом специалист.
– Хреновый ты специалист, Лёш, – бросаю зло, – раз не проконтролировал выход из квартиры.
Он вскидывает брови, но голос почти не меняется:
– Ты на меня бочку не кати. Всё по инструкции. И вообще, я сейчас с тобой спорить не буду, ты всё равно не в адеквате.
Он прав. Головой понимаю, но злость всё равно рвётся наружу, ищет, куда бы вцепиться. Ищу виноватого, потому что самому себя винить уже невыносимо. Хотя факт есть факт: я снова запустил ситуацию. Расслабился. Забыв, что у меня хоть и взрослый под опекой, но в плане ответственности всё равно что ребёнок. Нельзя ждать, что она сама разрулит. Не настолько она понимала, что происходит вокруг. Да и вообще, чужая голова, особенно человека с психиатрическим диагнозом, потёмки.
А если она умрёт?
Мысль вспыхивает и обжигает так сильно, что ноги на секунду подгибаются.
Прибывшая скорая подъезжает к маме быстро. Фельдшеры не теряют времени: проверяют состояние мамы, переговариваются между собой короткими, чёткими фразами. Лёша помогает им, но уже молча, профессиональный режим включён полностью.
Её на носилках поднимают в машину.
– Вы с нами? – спрашивает фельдшер, и я киваю автоматически.
– Да.
Запрыгиваю на свободное сиденье, хлопает дверь, и машина трогается резко.
Достаю телефон, пальцы дрожат. Быстро набираю сообщение Рине, чтобы не потеряла меня: «Маму сбила машина. Еду с ней в больницу. Со мной всё ок».
Она тут же перезванивает, но я выключаю звук, говорить не могу, потому что горло сжато до боли. В груди как будто льют раскалённый металл, и он растекается по рёбрам.
Чудовищное чувство вины ширится внутри. Разрывает меня на куски. Кажется, что я не способен нормально сделать вообще ничего из того, за что берусь.
Куда ни посмотри – проблемы. Мама. Ринка. Альфамед.
В больнице время снова превращается в густой сироп, в котором застревают секунды. Сижу на жёстком стуле, впившись взглядом в серую плитку, и чувствую себя так же, как тогда, в тот проклятый день, когда ждал новостей о Рине и Мише. Те же стены, те же бесстрастные лица врачей, те же коридоры, где воздух будто фильтруют от эмоций.
Когда хирург выходит, я поднимаюсь так резко, что стул скрипит за спиной.
– Операция сложная, долгая. Будет длиться ещё часов пять минимум. Мы делаем всё возможное.
И всё. Идёт дальше, будто сказал что-то про задержку автобуса, а не про мою мать.
Я выдыхаю и понимаю, что если останусь здесь, просто взорвусь. Ноги сами несут меня к выходу. Даже не думаю, тело работает в режиме «лишь бы не умереть внутри прямо сейчас».
Холодный воздух снаружи приводит в чувство ровно на три секунды. Потом снова пустота.
Иду куда-то по памяти, поворачиваю не глядя. На автопилоте впечатываюсь в двери ближайшего бара.
Сажусь. Даже не выбираю. Просто киваю на первое попавшееся.
Стакан – глоток – провал. Ещё, и мир мутнеет. Третий, и я перестаю понимать, кто я, где я, и почему всё так мерзко болит.
Но даже когда всё плывёт, когда язык еле ворочается, а мысли перестают складываться в слова… внутри всё равно ноет какая-то чудовищная, ржавая пустота. Такая, которую не зальёшь ни одной бутылкой.
Я пытаюсь сбежать, раствориться, как сахар в горячем чае. Но вместо этого просто разваливаюсь на молекулы.
Телефон вибрирует. Беру сразу. Даже не глядя на экран.
– Да…
– Вадим Александрович, к сожалению, Мария Сергеевна скончалась.
Я сижу, держу телефон у уха, а вокруг бар шумит, кто-то смеётся, льётся музыка, официант ставит кому-то коктейль со льдом.
Жизнь идёт. А моя – нет.
Я пытаюсь вдохнуть, но воздуха не хватает. Слышу только свой собственный пульс, тяжёлый, медленный.
Глава 42 Карина
Места себе не нахожу. Какая-то вязкая тревога вползла под рёбра и там поселилась, мешая дышать полной грудью. Сидеть – не могу. Лежать – не могу. Даже чай поставить страшно: кажется, что именно в эту секунду Вадим наконец вышлет сообщение, а я его пропущу.
Мы с ним в последнее время существуем почти формально. Вежливые короткие фразы. Разговоры, которые касаются только Миши, будто ребёнок стал буфером, глушащим всё болезненное между нами. И вроде бы так правильно: мы же в разводе. Никто никого не пилит, не делит шкафы и территорию. Всё тихо.
Только вот когда он перестаёт отвечать на мои звонки… Я начинаю накручивать себя так, будто во мне встроен моторчик паранойи.
Кажется, что именно сейчас, когда Миша в любом случае со мной, Вадим свободен как никогда. Может жить, как хочет. Мог бы уйти на свидание, мог бы уехать к кому-то, мог бы… да всё что угодно. И я не имею права ни спрашивать, ни контролировать.
Но ночь уже давно на дворе. А его всё нет.
Я звоню последний раз, и в ответ короткие гудки, затем тишина. Абонент недоступен.
Миша тоже чувствует моё состояние. Липнет ко мне, куксится, завывает при малейшей попытке переложить. Хожу по квартире кругами, прижимая его к себе, покачивая, шепча всё подряд, только бы не кричал.
Самой тяжело. Организм ещё восстанавливается, и каждый лишний шаг отдаётся в животе тянущей болью. Честно говоря, сейчас я бы не отказалась от помощи Вадима, просто чтобы пару минут подержал сына.
Кое-как удаётся уложить Мишу. Позже, чем обычно, на целый час. Я сама падаю в кровать без сил. И проваливаюсь в сон так резко, как будто выключили свет.
Но под утро меня дёргает какой-то звук. Громкий, нервный, будто кто-то задел мебель. Я замираю, прислушиваюсь. Миша спит. Хорошо.
Выхожу в коридор и… застываю.
Вадим стоит, держась рукой за стену. Вид у него, будто он прошёл через шторм и пару жизненных катастроф подряд. Глаза красные, движения неточные. От него несёт перегаром так, что дышать невозможно рядом.
– Ты зачем явился в таком виде? – шиплю тихо, но зло, чтобы сон Миши не потревожить. – Перегаром дышать на ребёнка? Может, переночуешь на своей съёмной?
Он морщится, не спорит, не огрызается, что для него вообще не характерно.
– Не выгоняй, – просит шёпотом.
И смотрит… как побитая собака, которой больше некуда идти.
Что-то болезненно дёргается внутри у меня. Такого Вадима я видела, наверное, раза два за всё время.
– Хотя бы душ прими. И зубы почисти, – устало вздыхаю. – Где ты был?
– У мамы. Как и говорил.
– Это ты у неё? – киваю на его помятый вид.
Он выдыхает так, будто этим выдохом с него стягивают кожу.
– Рин… мама умерла.
Просто зависаю, как неисправный робот. Слова доходят до меня дольше, чем обычно, медленно просачиваясь под кожу. И в ту же секунду становится очевидно: он напился не просто так.
Не от обрушившейся на него свободы. Не от каких-то своих личных дел.
Это горе. Настоящее. Обжигающее.
И вся злость во мне растворяется без следа.
Он пытается сползти по стене вниз, оседая, будто из него вынули позвоночник, но я успеваю поднырнуть под руку и удерживаю. Он тяжёлый, горячий, в нём запах спирта смешан с чем-то горьким. Собираю остатки сил, тех самых, которые, казалось, уже давно закончились, и тащу его в ванную.
Раздеваю молча, движения механические, но аккуратные. Он почти не сопротивляется, только дёргается пару раз, когда вода обрушивается сверху. Тёплая, но всё равно он вздрагивает, словно его окатили ледяной. Пусть протрезвеет хоть немного. Я стою рядом, пока струи шумят, пока вода смывает с него алкоголь и пережитый ужас.
Потом веду на кухню. Ставлю чайник, усаживаю его за стол. Он держится руками за край столешницы. Чёрный чай заваривается крепкий, почти смоляной. Я заставляю его выпить первую кружку, вторую он уже берёт сам.
Лицо становится чуть собраннее, взгляд менее мутным, дыхание ровнее. И когда я понимаю, что он наконец слышит меня, задаю вопрос:
– Как?
Он долго молчит. Словно ищет, с какой стороны подступиться к собственному адскому дню.
– Я с Мишкой настолько замотался, что перестал контролировать её, как раньше, – произносит он глухо. – Не знаю… может, она таблетки снова бросила пить. Или стресс. Она же внука очень ждала. Соседка позвонила, сказала приехать. Крики услышала. Обострение.
Губы у него дрожат едва заметно, и он прячет ладони под стол, будто не хочет, чтобы я увидела.
– Убежала… от меня, от санитаров. Прямо на дорогу. Под машину. Операцию делали много часов… но не спасли.
Я кладу свою руку поверх его. Он смотрит на наши пальцы, и только потом медленно поднимает взгляд. Тяжёлый, потемневший, полный вины, будто он сам вытолкнул мать под эту машину.
– Вадим, – говорю твёрдо, – ты не виноват. Не бери это на себя.
– Я мог лучше контролировать. Мог сиделку организовать. Мог настоя́ть на стационаре. Да много чего мог. Но не сделал.
Я сжимаю его руку сильнее. Он на секунду закрывает глаза. Мария Сергеевна была непростой, раненой, сложной… но она была его матерью. И теперь её нет.
А значит – я не уйду. Не оставлю его один на один с этим.
– Вадим, – произношу тихо, – давай я займусь похоронами?
Он открывает глаза.
– А Миша? Он же требует внимания постоянно.
– Нас двое, – напоминаю. – Справимся. Правда.
Он кивает. Маленькое движение, но такое нужное. Уже хорошо, что он не оттолкнул, не вспыхнул, не закрылся.
А дел впереди много. Страшно даже представить объём. Сбор документов, оформление свидетельства о смерти, похоронное бюро, организовать всё достойно… Его мать заслуживает этого. И он тоже.
Я беру на себя управление, хотя бы временно. Кто-то должен.
– Так, – говорю, вставая, – давай сейчас спать. Я тебе дам успокоительное.
Он приподнимает бровь.
– Откуда у тебя?
– Догадайся, – хмыкаю.
Поднимаю его, веду в комнату.
– А завтра утром, – продолжаю, – поедем к ней домой и найдём все необходимые документы.
Он не отвечает. Только выдыхает и опускает голову мне на плечо в беззащитном жесте. И я просто сижу рядом. Пока он наконец не сдаётся и не позволяет себе хотя бы чуть-чуть отдохнуть.
