Текст книги "Неразделимые (Рассказы писателей Югославии)"

Автор книги: Славко Яневский

Соавторы: Леопольд Суходолчан,Мишко Кранец,Живко Еличич,Димитар Солев,Стево Дракулич,Векослав Калеб,Живко Чинго,Чамил Сиярич,Радован Зогович,Антоние Исакович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Ты знай себе, вези. Не угоди, смотри, в канаву.

Они остановились у рынка, где торговали скотом. В Брестике был базарный день. Пока Андрия, уставший от двух с половиной часов езды, радовался возможности разогнуть затекшие ноги и подышать свежим воздухом, мать оглядывала рынок из окошка «олимпии».

– Узнай-ка, Андрия, родненький, почем тот поросеночек, вон, на веревке.

Андрия все еще потягивался.

– Что, приглянулся?

– Ага. Купила бы на откорм, если не слишком дорого.

Андрия направился к усатому, заросшему щетиной крестьянину, что держал чушку на поводке.

– Сколько просишь?

Старик вздрогнул, заморгал. По-городскому одетый человек, в шляпе, при галстуке – настоящим покупателем здесь не пахло. Небось политик там какой-нибудь или, хуже того, рыночный инспектор. Ишь, фискал, подловить хочет. Но деваться некуда, надо ответ держать.

– Недорого, господин, ей-богу! – Его одолевали подозрения. – Вы на этой машине приехали?

Андрия понял, в чем дело:

– Я не сборщик налогов. И вообще можешь меня не бояться.

– Да я, земляк, и не думал ничего такого, а так, знаешь, сбился с панталыку. Вам, господин, недорого отдам, если, конечно, вы и впрямь купить надумали… А там, в машине, матушка, видать, ваша?

– Да, мать.

– Эх! – выдохнул дед.

– А что?

– Да так, ничего. Показалось, знакомая она мне. Да только откуда мне знать мать господина, что на машине ездит. – Он старался не выказать опаски, что старуха – появись она здесь – собьет цену. Он заторопился, схватил Андрию за руку. – Вот что, господин, ты мне по душе пришелся, бери за тридцать сотенных!

Андрия отступил на шаг, взглянул на старика, на поросенка, засмеялся.

– Ты хоть вымыл-то его, дед, прежде чем на рынок привел?

Старик вновь насторожился: «Такой же покупатель, как я – поп».

– А как же, а как же… Мы за этим следим. Молоденький поросеночек – как дитя некрещеное. Без гигиены нельзя. Не помоешь, не почистишь – захиреет, запаршивеет, и не жди тогда от него сала с ладонь…

– Да, хорош, чистый, упитанный. Видно, что смотрели за ним. А все ж – не много ли за такого кроху?

Старика будто ткнули иглой: «Заело. Купит. Только б старая ведьма из машины не притащилась!»

– Э, господин, знал бы ты, сколько он за свои три месяца початков умял, сколько молока выпил, ты бы так не говорил! Один корм, трудов моих не считая, дороже обошелся.

Вдруг, как по мановению волшебной палочки, возникла старуха, еще не окончательно разогнувшаяся после долгого сиденья в автомобиле, нетвердо стоящая на ногах:

– Сколько он просит?

Крестьянину – его выдают сдвинутые брови, вставший дыбом ус – очень не по душе вмешательство старухи. Он смотрит на нее косо, свысока, презрительно. Навидался он таких, как эта: скинут нищенскую суму, при сыновьях да дочерях в господа повыбьются, а потом три шкуры дерут с трудового человека.

– Три тысячи, – говорит Андрия.

Мать пошатнулась, как от удара, и воздела руки к небу:

– Да он спятил!

Тут же, жестом, она отозвала Андрию в сторонку:

– У тебя, сынок, деньги-то есть с собою?

– Есть кое-что.

– А сколько, можно узнать?

– Как раз сколько просит.

– Много просит! – сказала старуха и решительно зашагала к продавцу.

– Кабанчик или свинка?

– Кабанчик.

– А не врешь?

– Сунься под хвост, если не веришь, – сердится старик.

– И сунусь, ты думал – не стану. Ты там, может, наше-то, бабье добро замазал чем, а мне хрюшки даром не надо: капризничает, подавай ей борова, сала ни грамма не нагуляет… – Она ухватила поросенка за задние ноги, приподняла, заглянула под задок. – Верно, кабанчик, хотя не бог весть какой герой. Так почем, говоришь, эта мышь с копытами?

– Да откуда ты взялась-то в грех меня вводить, торговлю портить, – бормочет крестьянин себе в усы. – Чтоб тебя громом поразило.

– Сколько, говоришь?

– Тридцать сотенных! – кричит старик так громко, что оборачиваются люди.

– Ха-ха-ха, шутишь! – заскрежетала старуха, показывая три оставшиеся зуба. – Думаешь, придурки, раз на машине приехали!

– Боже меня сохрани от таких мыслей! – говорит дед, взглянув на Андрию. – Мы к господину со всем почтением.

– А ко мне, черт усатый? Его бы ты, точно, облапошил, да только не при мне!

Любопытный люд уже собирался вокруг. Андрии стало неловко, он отошел, сделав вид, что происходящее не имеет к нему отношения. Он знал, что сейчас начнется торг, дьявольское состязание в хитрости. Быть и шуткам, быть и обидам. Старик по денежке станет уступать, а бабка – по денежке набавлять цену. Часа два пройдет, пока они поладят. А могут в конце концов и разойтись из-за одного динара.

– Беспородный он, это я тебе, земляк, сразу скажу. Уши, вон, рваные, а задница острая, как шило, впору подметки протыкать! Прямо еж! А морда – крысиная! – наступает бабка.

– Отвяжись! – свирепеет старик. – Не смей при народе товар хаять! Не нравится – не покупай! А хаять – не смей!

Старуха крутится вокруг поросенка.

– Знаю я эту породу. На него харчей не напасешься.

– Не смей хаять, говорят тебе! Кабы не этот господин, огрел бы я тебя веревкою… А сколько б ты дала? Интересно услышать!

– Я? Пятнадцать.

– Чего – «пятнадцать»?

– Сотен.

– Купи себе за такие деньги где-нибудь побольше и получше! А моего кабанчика и без тебя купят! – Дед смачно сплюнул, огляделся и быстро добавил: – Давай двадцать пять и литр сливовицы в честь такого праздничка сверху, да и ступай себе с богом!

– И-их, – вскинулась бабка; усталые глаза оживились, словно бы расправились морщины на щеках, вся она пришла в движение.

– Может, еще и баранинки кило, молоденькой, с пылу с жару, в придачу?

Старик налущил с кукурузного початка немного зерен, за веревку подтянул поросенка к себе, сунул его рыльцем в корм.

– Видала, как смолол? Знала б ты, кума, какие он себе к зиме бока отрастит, не поскупилась бы и на баранину!

Бабка насупилась, подобралась:

– Не зови ты меня, черт косматый, кумой, да еще на людях! Какая я тебе кума, откуда, дочка, что ли, твоя с моим сыном согрешила! Ха-ха-ха! – тут же рассмеялась она, потянула поросенка за ухо, повернула к себе пятачком: – Как же, мыл ты его, оно и видно! Рыло-то сплошь загвазданное! Уж не больной ли… Отдашь за двадцать – возьму! А нет – садимся в машину и уезжаем!

– Езжай, чтоб тебе шею своротить, – бормочет дед.

– Что?

– Счастливого пути! Мне-то что, езжай на здоровье!

Он повернулся к Андрии:

– Ты, господин, подойди поближе. Мужикам проще столковаться. Разве баба в товаре знает толк!

Андрия не хочет быть посредником. Пусть сражаются, пусть изощряются в лукавстве. Какой же это был бы торг, если б они сразу договорились. Оба, наверное, считали бы себя обманутыми.

– Двадцать три! – выкрикнул старик, смекнув, что Андрия ему не помощник. – Двадцать три и – по рукам!

– Ишь, по рукам! Такому козлу небритому, лохматому – да руку подавать!

– Да я ж не сватаюсь к тебе, подруга, у меня своя такая чума дома сидит! А говорю, по старому обычаю, по рукам, что, мол, поладили мы с тобой, как добрые люди и как бог наказывал.

Старуха уже хохочет во все горло:

– А я-то думала… Да только слаб ты со мною тягаться, наторговалась я на моем веку – поболе твоего! – Она на миг умолкла. – Может, и вовсе передумаю. Не стану, пожалуй, покупать. Как еще картошка да ячмень уродятся, чем его кормить, когда недород?

Крестьянин чешет за ухом.

– Много ты, мать, лишнего болтаешь.

– Ты это о чем?

– А о том, что насчет ячменя и картошки – торгуйся с господом богом, а со мной ты только о поросенке можешь договориться.

– Опасный у тебя язык, дед!

Крестьянин подскочил, точно наступил на уголья:

– Это я – дед? Я?! Да я побреюсь, подстригусь – в меня и попадья влюбится! Покупай давай поросенка, скоро деньги менять будут, сотню на динар!

Старуха переводит взгляд со старика на поросенка, с поросенка на старика, то кивает, поддакивая, то качает головой, не соглашаясь.

– Горазд врать! Что ты в этих делах понимаешь! Слушай: даю двадцать одну с половиной, а то ведь тебе его домой волочить придется!

– А что ж, и отволоку: не ворованный! Только краденое за бесценок да второпях продается.

– А может, у вас так водится! Известны ваших краев обычаи: спать ложитесь – обуваетесь, подымаетесь – разуваетесь!

– И окошки топорами моем! – подхватил шутку старик, показывая черные, источенные табаком зубы.

– Отдаешь, что ли, за мою цену?

– Две с половиной!

– Что – «две с половиной»?

– Двадцать две с половиной сотни! – вопит крестьянин, хватает старуху за руку и встряхивает, норовя прихлопнуть ее ладонь своей в знак окончания сделки, в то время как бабка, выкатив глаза, скособочившись от натуги, вырывает кисть: кажется, она вот-вот тюкнет старика своим длинным и острым, как клюв, носом.

– Не бывать по-твоему! Ни динара не накину! Вон… Вон сын стоит, пусть он добавляет, коли есть охота!

Крестьянин отпускает старуху, вновь подтягивает к себе поросенка, кидает наземь еще немного кукурузных зерен:

– На-ка, схрумкай, порадуй господина. Засмотрелся он на тебя.

Андрия и впрямь не мог отвести глаз от молодого, норовистого животного: кабанчик непрестанно, словно ложками, рыл копытцами землю, забрасывал себе на спину, пыхтел и тоненько, протяжно, точно крошечный паровозик, повизгивал.

– Соглашайся, мама.

– Не получит он больше ни гроша! А ты хорош: нет чтоб сказать: «Не уступай, мама», а ты: «Соглашайся!» Согласилась бы, если б совсем из ума выжила!

Крестьянин уже и не глядит на нее, сматывает веревку, делая вид, что уходит с рынка: надоела ему, дескать, бессмысленная перепалка.

– Двадцать две! – кричит ему в спину старуха. – И это последнее мое слово! Язык себе вырву, а больше не дам!

Старик остановился; смотрит задумчиво на своего поросенка. Затем машет рукой Андрии. Тот не трогается с места, не в силах оторвать взгляд от разгоряченного кабанчика, с урчанием поливающего землю струйкой мочи. «Нет, не хочет, – думает об Андрии старик. – Важен больно, чтоб заниматься каким-то поросенком. А ведь дай ему бог в его господской жизни хоть разок еще живого поросеночка увидеть! Неохота, конечно, дешево отдавать. Да только в доме даже кофе нет. Моя карга глаза мне выцарапает».

– Осанистый у тебя сын, – говорит он старухе. – Он что, всегда был такой важный?

– Да знал бы ты, какой у него чин, по-другому бы со мной разговаривал! Не молол бы ерунды!

– Зря пугаешь. Не заячьего племени. Сказать тебе, из каких я геройских краев родом, подберешь свою господскую юбку и – деру! Ладно, шучу, шучу, честное слово. Давай двадцать две, раз уж ты так в моего кабана вцепилась. Забирай, а я возьму свою веревку и пойду домой пораньше.

Бабка даже подпрыгнула от радости.

– Откуда у меня такие деньги?! Сын даст!

Андрия, посмеиваясь, заплатил. Потом они жали и трясли друг другу руки. Ковачевичу пришлось выслушать долгую речь, состоящую из добрых пожеланий и благословений: пусть ему и матери хорошо живется с этим поросенком; пусть хозяева, в здравии и веселии пребывая, хорошенько этого поросенка откормят; пусть, наконец, они этого поросенка, себе на радость, заколют и всласть полакомятся отменным шпиком.

– Матери моей, ей пожелай удачи. Она теперь ему хозяйка.

Старуха, в ожидании причитающихся ей по обычаю приветствий и напутствий, уже держала руку наготове и, когда крестьянин вторично призвал бога и добрых духов с тем, чтобы они принесли удачу всем участникам сделки и чтобы все, здесь начавшееся, получило счастливый конец, дружески сказала:

– Помоги и тебе господь, пусть обернется выгодой каждая монетка! Чтобы и впредь было кого на рынок вывести!

– И на тебя не напороться! – пошутил старик.

Поросенок перекочевал из рук в руки.

Теперь предстояло найти ему место в автомобиле.

Мать во что бы то ни стало хотела держать его подле себя, твердя, что на заднем сиденье места хватит.

– Он там все запачкает, мама.

– Да? Мне бы какой мешок, я бы туда его сунула.

– Задохнется.

– Нет. Будет себе дышать сквозь мешковинку, как ни в чем не бывало. Ты бы спросил, нет ли какого мешка в лавке…

Андрия стоял на том, что поросенку неплохо будет и в багажнике, на соломе, которую он готов принести с какой-нибудь телеги. Но мать недоверчиво качала головой: автомобиль, Андрия, штука непонятная, коварная, всего можно ждать. Вдруг на ухабе багажник откроется? Кабанчик выскочит и только его и видели. В два-три дня одичает в лесу, и тогда уж ничем его не заманишь. Много лет назад у нее сбежал поросенок, не из машины, конечно, с телеги. В первые дни еще удавалось подманить его на зерно, но прикоснуться к себе он так и не дал. А потом уже и на корм не приходил. Носился по кустам, совершенно одичавший. Никогда она не перестанет о нем сокрушаться, и зиму ту зимовала без мяса, без скоромной пищи.

А этот кабанчик очень ей нравится. И с виду, и повадкой – хорошую, спокойную породу сразу узнаешь. Такой не подведет, будет и сало, и ветчина, если, конечно, щедро подливать ему в корытце.

Она проверила, прочны ли стенки багажника, надежен ли запор, и согласилась.

– Сынок, а тут-то он не задохнется?

– Нет. Я так устроил, что туда поступает воздух прямо с гор. А ты могла бы, между прочим, купить поросенка и дома.

– Нету там таких.

– Отличник по всем статьям!

– Конечно, парень хоть куда!

Вот она, природа человеческая, подумалось Андрии. В городе места себе не находила, руки на себя наложить пыталась. И вот, пожалуйста: строит планы на будущее.

Справа, из придорожной гостиницы, доносился гомон. Андрия навострил уши:

– Что-то случилось…

– Да ничего там не случилось. Встретились люди, разговаривают.

– Ладно, может, это и называется разговором. Орут, точно через горы перекликаются.

Запах давно желанного жареного барашка щекотал Андрии ноздри. Ему захотелось войти внутрь.

– Возьмем барашка и вина?

– А есть на что?

– Найдется.

– Ты перво-наперво спроси, горячий ли. Холодного не бери.

Она тогда только успокоилась, когда увидела, как подрумяненную, с корочкой, тушку барашка сняли с огня и на большом пне рассекли на части.

– Мне, хозяин, седлышко. Килограмм.

– Андрия, куда ж столько?

– А что? На двоих.

– Много… И не спросил почем, разве можно так?

– Не беспокойся, не пропадет. Что останется, возьмем с собой.

Зал был полон; люди галдели, переговаривались во весь голос; все, сидя кто со стаканом, кто с бутылкой в руке, посматривали в сторону пня с таким нетерпением, точно их ждало даровое угощение.

– Погоди, обожди, сперва – господину с его матушкой! – кричал хозяин, пробиваясь к столу, у которого сидели Андрия и мать.

– Извольте, угощайтесь! Такого барашка нигде больше не отведаете, будьте уверены! А не понравится седло – верните, подадим лопаточки. Лопаточки – пальчики оближешь!

– Еще литр красного, – говорит Андрия.

– Пол-литра, – поправляет мать.

– Ладно, пол-литра вина и кувшин воды. Ключевой, холодной.

Барашек превзошел все их ожидания. Он пах молоком и розмарином. И хлеб домашней выпечки, пшеничный, с примесью кукурузной муки был только что из печи.

– А я боялась, надует, – сказала старуха. – Вишь, что просили, то и принес – седло. Знает, чтоб ему сдохнуть, кому лучший кусок подкинуть! Кто на машине приехал. Голытьбе и кости сойдут!

– Вкусно?

– Эх, сынок, не всякий день на столе барашек!

Старуха сосредоточенно ела. Почти беззубая, она ловко помогала себе пальцами, крошила хлеб, разрывала мясо, отправляя в рот довольно крупные кусочки, с удовольствием разжевывала, глотала, будто вернулась с поля, а не из больницы. От первого глотка вина она содрогнулась, но потом исправно допивала до дна все, что наливал ей сын.

– Чувствуешь, Андрия, как лозою пахнет?

– Да, конечно.

– Ну, в жизни своей так не ела, не пила! – Она улыбнулась. – А ты чего не пьешь?

– Мне нельзя.

– Почему?

– Милиция остановит.

– Вот беда-то… А мне, значит, можно?

– Можно. Ты же не за рулем.

– Ну да, спьяну можешь и в канаву сковырнуться, – сообразила она и, чуть помолчав, добавила: – Надо было, Андрия, и девочку взять. Детишки любят ездить. То-то была б ей радость!

– Ты же знаешь, ей в школу надо.

– Не пропала б твоя школа один денечек и без нее.

Мать задремала на мягком сиденье, едва они выехали из Брестика. Сначала, сопротивляясь сну, смотрела в окно, а потом свернулась в уголке и закрыла глаза. Внезапно машина стала, и она проснулась.

– Сбежал, да? Сбежал?

– Кто сбежал? – Вымазанный, нахмуренный Андрия, подняв капот, копался в моторе.

Услыхав доносящееся из багажника похрюкиванье, старуха поняла, что ошиблась, умолкла и высунулась из окошка – посмотреть, чем занят сын.

– Сдох, чтоб ему!

– Да не сдох, Андрия, слышишь, голос подает!

– Слышу! Мотор сдох! Машина!

– Застряли, бес ее возьми?

– Застряли! Уделалась нам с тобой на радость! На мягком ходу, с амортизаторами! Швабский гроб на колесах, в бога ее…

Мать выбралась из машины, подошла к Андрии, нагнулась над черным грязным клубком деталей и всяческих проводков:

– Андрия, не бери греха на душу, не поноси бога! Неужто нас эти железки везли? Слава тебе, господи, хоть досюда-то доехали!

Андрия взъерошил волосы перепачканными машинным маслом пальцами, задумался. Свечи в порядке, аккумулятор тоже. Что-то неладно, а что – непонятно. До подножия горы худо-бедно дотянули, а чуть пошло в гору… И почти у самого села! Черт бы побрал и мотор, и село – кто его только туда загнал, на самую верхотуру! Известно кто: турки! И в войну оно горело – итальянцы подожгли, да только опять же не сгорело!

– Застряли, говоришь?

– Застряли, мама.

– Я как чувствовала! Ладно, тут близко, пешком дойдем.

Андрия налился кровью.

– Пешком, да?! Товарищ полковник с маменькой и с поросеночком на руках, да?

– Сыночек, поросеночка я возьму…

– Не возьмешь! Марш в машину и тихо сиди, носа не показывай, если бога помнишь!

– А может, сходишь в село за волами?

– Никуда я не пойду! Или починю, или подожгу! Мало я их в войну спалил, этих черепах итальянских да немецких! И эту к ним отправлю!

Он сунул голову под крышку капота и погрузил руки в разогретый мотор.

– Надо же засесть именно тут! Первый раз в родное село отправился на машине и – на тебе! Соседи со смеху помрут!

Старуха робко выглядывает из окошка: сказать? промолчать? Все-таки не удержалась:

– Может, керосин кончился?

– Молчи, мать, богом тебя заклинаю!

Бензина, отправляясь в путь, он залил на пятьсот километров. Сколько же они отмахали? Не узнать, счетчик тоже не работает. Тьфу! То ли насос барахлит, то ли нарушена подача бензина… И именно здесь, когда они уже почти у цели! Такую дорогу одолели, могли бы уж как-нибудь протянуть еще сотню метров. Да вот – не смогли.

Вдруг ему пришло в голову, что причина и в самом деле в горючем, в том, что бензин не поступает в карбюратор. Если они двинут в гору задом, он естественным образом потечет, куда следует. Андрия уселся за руль, снял машину с ручного тормоза, включил вторую скорость, выжал сцепление, а потом, сняв ногу с педали, рывком вывел автомобиль с ухабистой дороги на обочину. Машина повернулась багажником к горе, и мотор заработал.

– Андрия, я назад не поеду! Не хочу в город. А я не знала, что и в машине есть водопровод!

– Бензовод, мама.

– Завелась, мерзавка, слава богу!

Андрии уже ясно, что ехать придется пятясь: бензобак должен быть выше карбюратора. Он дал газ и под рычание и вой мотора они двинули к вершине, где стояло село. Гладкие шины скользили по траве, под ними скрипели камни, осыпался песок, «олимпию» заносило то вправо, то влево, она виляла задом, подскакивала, в багажнике верещал перепуганный поросенок, мать кричала, что не хочет въезжать в село раком, разным пакостникам на радость. Андрия честил бога и всех святых и все жал, поддавал газу, мечтая об одном: не останавливаясь добраться до цели.

Так они и влетели во двор кума Дуяна Брекала, чего вдруг у самой околицы потребовала старуха: Дуян присматривал за ее домишком и остатками имущества, которое она, собираясь с сыном в город, не захотела продавать.

Спятивший автомобиль, задом въезжавший в его двор, вверг Дуяна в ужас, какого он не испытывал никогда в жизни. В белых кальсонах, почесывая мохнатые голени, сидел он на крылечке, дожидаясь, пока жена выгладит ему брюки для похода «вниз» – за табаком и прочими мелочами. Машина замерла у самого порога; он едва успел вскочить, спасая ноги.

– Чуть было, чуть было не задел… – бормотал Дуян. – Ну вот, а я – в кальсонах… Добро б еще были чистые – еще туда-сюда… А то ведь утром ловил рыбу, измазал… Добро б еще рыба была…

– Здорово, кум! – окликнул его из машины Андрия.

– Какой я тебе кум, мать твою! Мара, неси штаны, машина у порога!

Только сбегав в дом и переодевшись, Дуян понял, кто приехал. Он вышел к гостю, широко улыбаясь, радостно раскрыв объятия. Обхватив Андрию своими ручищами, он приподнял его над землею.

– И куда только революция и техника не добираются! Автомобиля в наших краях сроду не видывали, ни целиком, ни по частям. Нет, вру: по частям видывали. Притаскивали, бывало, старые шины, мастерили из них постолы да и скакали потом по горам, как дикие козы.

Он перевел дух:

– Как живешь, кум? Да о чем я, придурок, спрашиваю, когда вижу и сам: на автомобиле прибыл!

– Хватит, черт паленый, языком молоть, остановись! Ишь, распялил пасть, захлопнуть не может! – крикнула старуха, выбираясь из машины. – Скажи-ка лучше, как тут моя Дикуля?

Дуян только шире раскрыл рот: чудеса продолжались. До этой минуты он не замечал старуху.

– Сплю я, что ли! Ты ли это?!

– Ишь, нехристь, а кто же еще!

– А прошел слух, она, мол, копыта откинула, а ты вон что, разъезжаешь на машинах, как министерша!

– То-то бы ты, вражина, радовался, если б и впрямь откинула!

Дуян обнял ее за узенькие костистые плечи.

– Скажешь тоже! Очень я тебя жалел. Живи себе на здоровье! Да как ты живешь-то, что поделываешь?

– Как Дикуля моя, спрашиваю?

– И не спрашивай!

Старуха схватилась за сердце и стала клониться к земле, вот-вот рухнет.

– Ох, беда-беда, говори скорей, что стряслось!

Дуян, испугавшись, кинулся к ней, опередив Андрию.

– Кума! Да что с тобой, побойся бога, дослушай, потом опрокинешься! Дикуля твоя – первая на селе! Отелилась бычком, швейцарцем!

– Ох, чуть не убил, право!

– Поставил я ее под искусственного, прости господи, быка. Теперь, знаешь ли, не как встарь, все хозяйство – у ветеринара, в кожаной сумке. Ты мне три сотни должна.

– Да за что ж это?

– За искусственное осеменение!

– Врешь. Не получишь ты таких денег!

– Выложишь, кума, когда увидишь стокилограммового теленка под своей коровой.

– А своих-то ты коров ставил под ветеринара? – весело поинтересовалась бабка.

– Нет. Пусть, думаю, на твоей потренируется. Теперь жалею.

– А куры? Жива хоть одна?

– О курах Мару спрашивай. Она за мелочью смотрела.

Андрия, уже не раз тщетно пытавшийся прервать их то и дело высекавший искры диалог, шлепнул Дуяна по широкой спине.

– Доставай ключи от нашего дома и садись с нами в машину!

– Мара, подай-ка ключи, кума возвратилась!

Мара через окошко протягивает ему ключи, стараясь спрятаться от взглядов гостей, которые и ее застали врасплох, непричесанной, неубранной.

– Садись. – Андрия распахивает перед Дуяном дверцу автомобиля.

– Не запачкать бы, разрази меня гром, – смущается Дуян и на всякий случай вытирает руки о только что отутюженные штаны. Высокий, крупный, он с трудом влезает в машину.

Перевод с хорватскосербского Н. Кореневской.

ЖИВКО ЕЛИЧИЧ

Ж. Еличич родился в 1913 году в Сплите (Далмация). Прозаик, поэт, эссеист. Академик. Закончил философский факультет Загребского университета. Участник народно-освободительной войны 1941—1945 гг. Опубликовал книгу рассказов «Капля стыда» (1957), романы «Теплая кожа» (1960), «Летними вечерами» (1966), «Дурацкая луна» (1973), несколько сборников статей о современной хорватской прозе.

Рассказ «Стартовый пистолет» напечатан в журнале «Форум», № 7—8, 1983 г.

СТАРТОВЫЙ ПИСТОЛЕТ

Однажды на рассвете я почувствовал что-то неладное в горле. С этого все началось.

Я сипел, не мог выговорить ни слова, пока не выпил чашку горячего молока. Сигарету выкурил без всякого удовольствия; дым раздражал слизистую в глубине горла.

Все знакомые говорили мне, да и сам я был уверен, что простудился. Кое-кто советовал показаться врачу – вдруг это гнойная ангина, а от нее одним горячим чаем и аспирином не избавишься.

Стояла ранняя осень, та пора, когда особенно тянет рисовать.

Я кивал друзьям, вроде бы соглашаясь с ними, обматывал горло шерстяным шарфом, пил почти кипящее питье, но все мысли были в мастерской.

Я говорил невпопад, смеялся и надсадно кашлял.

Меня захватили чуть тронутые тленом краски: как листья на деревьях, пожелтев, съеживались, а слетевшие на землю – прели и рассыпались в прах, так и лица на моем мольберте распадались, требовалось много усилий, чтобы чешуйки кожи цвета тлена не расходились. Никогда, даже в самые безнадежные минуты, я не отваживался прибегнуть к четкой линии контура. Что случится, если распавшаяся кожа разойдется? Чешуйки подрагивают, пузырятся, волнуются. Сшить бы их какой-нибудь чудесной нитью, ха-ха-ха, вот бы заплатища получилась!

И все же это внутреннее волнение, изнутри подтачивающее кожу на лице, меня увлекало.

Пришел день, когда нужно было отказаться и от курения: жжение в глубине горла выдавливало из глаз водянистые капли. Слезы, вероятно. Уже и разбавленное вино глотать без боли не удавалось.

Я позвонил шьору^[1] Тони и спустя полчаса входил в его кабинет.

Тони, по обыкновению, бросился ко мне с поцелуями и объятиями.

– Говорят, ты не выходишь из дому, работаешь, как ненормальный, – произносил он, внимательно меня разглядывая. – Ты бледен, Отто, что бы там ни было, но и в работе надо знать меру.

Я улыбался, не зная, что ответить: безвылазная жизнь в мастерской словно бы лишила меня дара речи, разрушила мост взаимопонимания с собеседником. Меня подмывало рассказать о том, что вытворяют чешуйки кожи на портрете, который я теперь писал, как они распадаются и что только свет собирает лицо в один фокус и не позволяет ему распасться окончательно: засветится изнутри одна чешуйка, краска заколышется, наполнится как парус ветром, и все остальные – то ли потому, что тянутся к свету, то ли потому, что боятся темноты, – кружатся вокруг него.

– Боже мой, до чего ты себя довел, – приговаривал доктор Тони у меня над головой, засунув в мой разверстый рот лампочку на металлической ручке.

– От простой сигареты боль нестерпимая, – сказал я, когда осмотр закончился.

– Отто, – тихонько ударил и голосом, и взглядом Тони, – вот тебе лекарство, принимай его, пока тобой не займется Рудолфо. Не удивляйся – в горле у тебя Содом и Гоморра. Краснота – это бы еще полбеды, но с левой стороны растет опухоль, которая наверняка мешает тебе глотать.

– Нет, нет, ничего мне глотать не мешает, – прервал я его на полуслове, не в силах отвести глаз от его глаз: там было море с чистым песком на дне, и в него по горло зарылся крошечный желтый рак-зрачок и таращился на меня испуганно. Так и есть, страх заставил его вырыть себе ямку и забраться в нее, только вот голову он спрятать не успел – мой взгляд настиг его.

– Значит, будет мешать, само собой это не пройдет, – невозмутимо перекрыл Тони оживление, прорвавшееся в моих словах. – Послушай старого друга, прямо из моего кабинета отправляйся в агентство, пусть Мариица забронирует тебе места – на пароходе до Сплита и на самолете до Загреба. Сейчас октябрь, уехать несложно. И послезавтра в десять утра ты был бы в руках Рудолфо.

– Ах, вот оно что, мы поймали рака, – бухнул я просто так, для того чтобы вконец его смутить.

– Никаких членистоногих я не поминал, signore pittore^[2], – сердито оборвал он меня. – Кто тебе проведет здесь полное обследование, кто? А без результатов анализов опухоль не то что лечить, и толковать о ней бессмысленно. Понятно?

– Да, конечно, – согласился я и рассмеялся, чтобы убедить его, что мое опрометчивое замечание о раке было скорее шуткой, нежели серьезным подозрением.

Выйдя из кабинета Тони, ни в аптеку за лекарствами, ни в агентство за билетами я не пошел – свернул на набережную и сел на скамейку у моря.

Широкая песчаная отмель шуршала у ног, а сумрак вил гнезда в тамарисках.

Оживление, с которым я вышел от Тони, спало с меня и хрустнуло под ногами, как мертвая ракушка; вылезли сомнения, словно морские слизняки, облепили разложившегося моллюска и принялись пожирать его. Вот уже второй месяц минул с тех пор, как я начал заниматься своим горлом! Будь это гнойная ангина, была бы высокая температура, на воспаленных миндалинах появились бы гнойные пробки.

Я попробовал глотнуть свежий морской ветер, дувший с другой стороны залива: боль резанула горло.

Я поднялся, встревоженный.

Не удалось мне свить в душе гнездо темноты, как тамариск вьет их в своем лоне, и я быстрым шагом направился в аптеку.

Веселое расположение духа вернул мне заливистый звонок у дверей.

Подойдя к агентству, я засмотрелся на Мариицу, которая сонливо читала за конторкой. Вон как она уютно подперлась локотком, у кого достанет духа беспокоить ее? Не лучше ли потихоньку вернуться домой, принять таблетки доктора Тони, съесть рыбу, которую отварит мне на ужин добрая шьора Мариэтта, а завтра – снова за мольберт, готовым к новым приключениям. Ну а если и от разбавленного вина разболится горло? Не будем пить вино, шьора Мариэтта приготовит нам лимонного сока. Нет, он едкий, обожжет почище вина.

Я толкнул грудью стеклянные двери агентства, нарушив безмятежный покой хорошенькой Мариицы.

На пароход я сел с ощущением, что в груди у меня угнездился мрак, но мы словно бы дали друг другу обещанье: я не буду трогать тебя, копаться в тебе, подтачивать, и ты будешь уважать мое спокойствие. Чтобы избавиться от пустой болтовни пассажиров и уединиться, я сел на корме. В какое-то мгновение, к счастью, вовремя, я почувствовал, как мрак вонзился в меня, несомненно замышляя проникнуть и в мысли. Я встал и осмотрел свой багаж, проверил веревку, которой были связаны несколько картин. Я взял их с собой, чтобы в загребской мастерской попытаться остановить процесс распадения красок, что так меня озадачил.

Я вернулся на скамью, но не успел еще коснуться спинки, как мрак исподтишка кольнул: «Все обойдется, если зашло не слишком далеко?!»

Я вскочил и, подойдя к перилам, уставился на пенистую борозду, тянувшуюся за пароходом. Возвращаться на место было нельзя. Пригнувшись, я обнаружил и сам клокотавший источник. Какая же неукротимая сила заключена в водовороте, который образуют бешеные обороты винта! Во что превратилось бы человеческое тело, попади оно под винт? Он бы так смолотил, что ничего и на поверхность не всплыло бы, один лишь распушившийся хвост крови остался бы от этой палаческой расправы. Что такое гильотина по сравнению с разогретым винтом? Детская игрушка.