Текст книги "Неразделимые (Рассказы писателей Югославии)"

Автор книги: Славко Яневский

Соавторы: Леопольд Суходолчан,Мишко Кранец,Живко Еличич,Димитар Солев,Стево Дракулич,Векослав Калеб,Живко Чинго,Чамил Сиярич,Радован Зогович,Антоние Исакович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Платить? – Это слово Дарка знала хорошо. – За что ж платить?

– Своротили кусок набережной?

– А иди ты знаешь куда… Какой еще набережной? Камень давно ничей, все рукой махнули. Кому до него дело? Лет пять-шесть как на весу. Недолго с ним заодно и в море свалиться, ребенку там или старому человеку.

– Да брось ты политику, – разговорился наконец Бабца, – вытащит он пршуту, испечет барбулю и сепии и без этого камня.

Бидон рассудительно:

– Сегодня ловились, не бойся. И сепии, и барбуля! – Испуганно глянул на Дарку – не обиделась ли?

– А, вот оно что! Значит, вам барбули захотелось! – Клину стало все ясно. – Для того вы и притащились сюда через поле? Вот оно что! Гм, гм…

– Сам понимаешь, – зевнул Бидон. – Рука руку…

– Еще чего? – посуровела Дарка, вытирает руки передником, будто собирается отделать Бидона, если сунется..

А он охватывает ее добродушным и дружелюбным взглядом почти как союзника, как свое сокровище. Его волновал уже один ее вид: живая, цветущая, в старой тесной одежде – обтянутая безрукавка, под ней сорочка с короткими рукавами, поверх черной тонкого сукна юбки, торчащей как зонт, передник, а из всего этого выпирала бело-румяная загорелая плоть, и складки, складки, на груди, вокруг пояса. Рехнуться можно! Дарка нахмурилась, недоумевая, приоткрыла сверкающие зубы.

Дуйо обрадовался перемене. Подошел к Дарке, стараясь оттеснить от нее Клина.

– Силой ничего не возьмем, не бойся! – схватил ее за руку. – Ух ты! Тресни она меня своей ручкой, на ногах не удержишься.

– Ясно, не удержишься! – Бидон повернулся к Дарке: – Только он всегда на ноги встает, как кошка, хоть в нем и сто двадцать кило.

– А что, я могу… – замахнулась Дарка.

– Ха, ха, ха. – Дуйо загоготал так, что задрожали стены. Нагнулся к ее уху. – Провалиться мне на месте, хороша ты!

– Тебе б можно отважиться лечь с ней! – И тише: – Прямо тебе корабль! У стенки! – Бидон понял, что ему ничего не достанется.

– Конечно, слов нет, стать-то какая! – Дуйо отдает должное Клину.

Клин сморщился, нахмурился, задумчиво смотрит в землю.

– Ступай, Дарка, сама понимаешь, – проговорил он недовольно.

– Вишь, не так уж тяжело столковаться, – говорит Бабца. – Таким ты мне нравишься. В самообороне. Как положено. Людям нужен человеческий разговор.

– Оо, дьявол… Разговор? – удивилась Дарка его доводам. – Видать, всю рыбу у нас сожрут, а я думала сестре отнести…

Клин расставил руки. Сдается.

– А вы, – Дарка еще не теряет надежды, – пошли б в «Пират» или «Гурман», там всего вдоволь, бери, что душе угодно. Скорпена вон какая, чуть не с ладонь, угри, лангусты, сепии – с мизинец. Так нет, на бедняка навалились.

– Ха, ха, ха! На бедняка! А что ты прячешь в своей крепости? Дворец? Замок? Отель! – Дуйо знал, что льстит Клину. Как бы он, Клин, не скрывал свое богатство, ему было приятно, что о нем знают.

Бидон повернул ухо к морю.

– Рыбаки еще не вернулись. Какая б тишина стояла, если б эти там, в заливе, поменьше бахвалились, и свои, и чужие. Столько их развелось, воды не видно. Моторы, моторы, тарахтят, как черти в пекле. Волны берег захлестывают, того и гляди, размоют набережную. Рыбачьи лодки скачут на волнах как очумелые. – И Бидон время от времени умеет порассуждать. – Я б запретил.

– Он бы запретил, ха! – Дуйо Дарке: – Запрещали, ну и что? Кто их остановит?

– Зачем запрещать? – Бабца солидно. – Пускай себе делают то, за чем приехали, только б платили. Перетерпим месяц-другой.

– Какое там перетерпим! – Клин не сдается. Передвинул скамьи в клети, чтоб удобнее было сидеть. – Прут как на зло. Прямо издеваются. Тут все можно делать, даже то, что в своей стране и в голову не взбредет. Когда яхты вот так носятся, винт не крутится, борта трещат, канаты рвутся. Всякий раз, как разбираешь на палубе сети, поясница разламывается.

– Отличная гимнастика! – Дуйо устанавливает лавку по-своему.

– Запретить, ха! – продолжает размышлять Бидон. – Как бы не так, запретить! Готовы продать… не знаю что… Эх, да ну их к дьяволу всех вместе! – закончил он тихим голосом, с нежностью повернувшись к Дарке. Знал, что женщин лаской берут.

– Ладно, какого черта! Политики, ха, ха, ха. Кто тебя спрашивает? – Бабца втиснулся между столом и стенкой. Он всегда берег спину. К тому же, в какой-то степени, председательское место. – Все вам плохо, и прямое криво! Ха… хе, хе.

– Прямое криво? Прямое криво! Ха, ха, ха! – Дуйо пришел в восторг.

– Гм! Прямое криво! – Бидон покрутил головой. Он согласен. Задумчиво смотрит, как Дарка украдкой достала из холодильника рыбу, положила в миску, стараясь закрыть собой все остальное, и пошла во двор разжигать огонь из заготовленного хвороста!

– Брысь! – беззлобно крикнула она на ходу, глядя на верх ограды. – Черта вам! Рыбы захотели! Она на земле не валяется! – нарочно разорялась Дарка, чтоб ее слышали в клети.

Три кошки между черепицами каменной ограды свесили вниз головы, по извечному опыту ждали, когда о них на минуту забудут.

– Ничего для вас нет! Пошли вон! Брысь! – говорила Дарка, поглощенная своим делом. Она терпеть не могла кошек, особенно черных, и не столько потому, что они могли перебежать дорогу, сколько потому, что посягали на ее добро.

– Головы барбули и кошка не ест, – сообщил Бидон.

– Особенно если они тебе придутся по вкусу, ха, ха, ха. – Дуйо почувствовал бешеный аппетит, слюной исходил. Смотрит, как Дарка бросает в огонь вереск, можжевельник, бессмертники. Аромат разносится далеко вокруг. Густой белый дым поднялся столбом. Огонь она раздувает куском жести.

– Здорово пахнет, – похвалил Бидон, задумчиво глядя, как Дарка продолжает подбрасывать в огонь лапы можжевельника, старые долбленые тыквы, выбирает из охапки хвороста ветки потолще. Вернулась в клеть, проворно пересыпала рыбу солью, перцем, залила маслом. Полные руки с маленькими кистями сноровисто двигались туда-сюда. При этом она старалась держать свой круглый зад подальше от Бидона, чтоб чего не вышло.

Клин зажег на потолочной балке голую лампочку.

Сразу засверкали белой эмалью два больших холодильника, затмив стоявшие по углам старые бочата, ларь для смоквы, кадку. Камень на каменице еще поблескивал в дневном свете. Два больших рыбацких фонаря висели на козлах и два поменьше – на балке. Пол старой клети выложен шлифованной плиткой. Недалеко от места, где они расположились, лежали придавленные камнем три пршуты, стояли бочки с сардинами.

Клин принес две бутылки красного.

– Этикетки знакомые, – протянул Дуйо. – «Старый рыбак». Но дареному коню в зубы не смотрят.

– Вино есть вино, – заявил Бидон примирительно.

– А какой погреб у тебя в новом доме? Бочки хрустальные или фарфоровые? Вот что мне хотелось бы узнать. – Дуйо говорит горячо, будто для него очень важно увидеть новый погреб.

– Да ладно уж. – По лицу Клина видно, что он понимает цену своему погребу. – И я знаю, какие слова нужно говорить, не бойся. – Стукнул бутылками об стол. Попытался улыбнуться, все превратить в шутку. Налил щедро, по деревенскому обычаю перелив через край толстых стаканов. – Будем здоровы! – выпил залпом.

– Будем! Вот так! – выкрикнул Бидон с воодушевлением.

– Неплохое. Да. Без шуток. – Бабца чмокал губами с видом знатока. – Наверняка лучше твоего домашнего. – Прищурился на бочонки в углу. – Потому ты и прячешь его под мешками.

– Не иначе, святыми клянусь! – Дуйо смотрит сверху, с интересом вертя головой, как птица. – А я тут жду!

– Нет, это лучше, – оправдывает Бабца Клина.

– Я его пью, – отвечает Клин. – Боюсь, и в вашем селе лучшего не отыщешь, по крайней мере, в продаже. Теперь так все делают, что ничему верить нельзя. Один тут у нас из смоквы гонит!

– И неплохо! – Дуйо-то знает.

– Вот уж дар божий! – Бидон держит пустой стакан на уровне глаз. Он ценит вино как таковое и даже самое это слово.

Перед Бабцей снова полный стакан. Он привалился спиной к стене, вытянул шею и поднял руку, вывернув ладонь, как оратор.

– Шутки в сторону, – мостит ему дорогу Дуйо, – дело непростое, правду я говорю? – Он хорошо знал, что означает прищур Бабцы, мудрый взгляд, морщины на лбу и переносице, надменная складка у рта. «Прячет козыри!»

Бидон мигом все уразумел.

– Дурака обмануть нетрудно. Простофилю! – сказал он тихо, но убежденно, а про себя хохотал и, чтоб не выдать свои мысли, воскликнул: – Набережная!

– Вот именно, – подхватил Бабца. – Набережную придется чинить. Расширять. Это общественное достояние. – Официальное мнение. Барабанит пальцами по столу, еще сильнее морщит лоб, но главные козыри не открывает. – Набережная, гм!

Теперь Дуйо и Бидон примолкли. Знали, что можно обжечься. Хочешь не хочешь, тоже пришлось состроить серьезную мину. Но, увидев, что Бабца виляет, не находя настоящих слов, Дуйо пришел на помощь:

– Он, Клин, отвечает за все, что делается и в селе, и за селом.

– В футбол и баскетбол играть, что ли, на такой набережной, – буркнул Клин, – как в вашем селе. Только стоит ли на такое кидать деньги?

– Оооо! – Бабца поднял брови, но снизошел. – Деньги! Что тебе миллион? Безделица. – И чтоб Клин не подумал о налоге, добавил: – Главное – прогресс. Прогресс, вот что главное…

– И доходы от туризма! – скромно вставил Бидон.

– Гм. А ты мой миллион видел? Безделицу?

– Погляди, – Бидон схватил Клина за руку и показал его ладонь, все увидели мозоли, – какие он канаты вытягивает – и якорь, и сети…

– Прогресс! – Клин отнял руку. – И это прогресс? Футбол, волейбол, купание… Моторку поставить некуда. Играть можно и на холме, места всюду полно, только за село выйди. Все равно до поля никому дела нет.

– На холме их никто бы не видел, ха, ха, ха! – Дуйо открывает тайны. – Ни на шаг от кафаны не отойдут, ха, ха, ха!

– Черт с ними. Пусть строят, что хотят. И свое отдадим, – смиряется Клин. – Это не так уж плохо, что ты говоришь.

– Конечно, – заключил и Бабца, он не мастер поддерживать беседу.

– Только сдается мне… – протянул Бидон, – словно бы главное обходят. Словно бы главное то, что не главное!

– Кто знает, что главное? Ты? – Бабца уставился на Клина, будто он это сказал. – Есть кому позаботиться и о «главном». Не бойся.

– Вот в этом я не уверен… – Бидон попробовал настоять на своем, но явно приуныл, готовый тут же отступить.

– Ну да! Кто знает, что главное? Может, ты? – повторил Клин.

– Слыхали такое? – Дуйо паясничает. – Вот это философы! Сразу и не додумаешься! – Увидел на лице Бабцы необычайную серьезность, отодвинул скамью, взял бутылку. И так, с бутылкой в руке, указал на камень: – Ты только погляди на него! Красив, ничего не скажешь.

Бабца не заставил себя ждать.

– Гм! Камень! – Теперь его мысли перенеслись на каменицу. Все обратили взоры туда же. Камень прочно стоит на каменице, как изваяние, всерьез приготовившись играть роль гнета для пршуты, для сардин, и соль на нем толочь в самый раз.

– Вот уж работяга! – веселится Дуйо.

– Да нет, – говорит Бидон, – он тут не на месте, ей-богу!

– Ха, ха, ха. – Дуйо уже не слушает Бидона, смеется другой своей мысли. – Отличное изобретение! Работать одной своей тяжестью! Ха, ха, ха!

– А что делать? – говорит Клин будто про себя. – Прилив, течение как в реке, мистраль начался…

– Болтай, что угодно, и дураку все ясно. – Бидон защищает истину.

– Не надо, друг, кто тебе что говорит. – Нос Бабцы повернулся к двери. Полуденный ветерок донес запах печеной рыбы. – Вернешь камень, и все дела… Погоди, погоди, помолчи пока! – осаживает он Клина жестом.

В широкую дверь видно, как Дарка машет над большой решеткой куском жести. Низ рыбы уже зарумянился. Дым поднимался до верха ограды, окутывал распластанных на ней осьминогов и морских ангелов и, будто встретив здесь ласковый западный ветерок, некоторое время кружился, затем опускался на землю и стелился по двору. Кошкам он не мешал. У них слюнки не текли, во всяком случае рты были закрыты. Запах печеной рыбы и масла распространялся далеко вокруг, на все село.

– А то и до островка дело дойдет… – Бабца потянулся за полным стаканом. Все сплевывали, борясь с неудержимой слюной. Клин принес еще две бутылки.

Бидон рассказывал, кто и когда в селе ловит карасей, белых, черных и золотых, зубариков, морморов, обладу, лавраков. Подтолкнул Клина, не расскажет ли и он рыбацкую байку. Бидон тут же бы ее подправил и стяжал новые лавры. Некоторые подробности его особенно вдохновляли.

– Да чего там, что они поймают, – с презрением перебил его Клин. – Разве теперь можно поймать стоящую рыбу? Это же целое событие. Вот когда еще мой дед… – и пошел рассказывать о местах и способах ловли. А они и не догадывались, что Клин старается их отвлечь, увести в сторону от истинной причины пирушки. Тянет время.

Дарка сняла с угольев решетку и ловко сбросила рыбу на блюдо. Решетку вернула на угли, пусть обгорает. Разогнулась, поглядела на кошек.

– Брысь! Решетку вылизать хотите, да? Нет, ничего у вас не выйдет!

– Ты гляди, как здорово испекла! – Дуйо и тут нашелся. – Мастерица ты, Дарка. Никто б так не испек, это я тебе говорю.

– Да я, что ли, пекла? Угли пекли, а не я… – К похвале Дарка, конечно, неравнодушна, но сейчас она скорее удивлена. У них в селе не принято хвалить стряпух. Никакого особого умения за ними не признавали. Таковы неписаные правила. – Вот так, – закончила Дарка.

Бабца, продолжая вещать, словно нехотя перенес в свою тарелку три барбульки и трех сепий.

– Больше, – говорит, – боюсь, жжет под ложечкой. – Повернулся боком, оперся локтем на стол и нахмурился, чтоб всем было ясно: это для него не главное. Дескать, раз уж мы здесь, можно и закусить.

– Объеденье! – Бидон разнежился при виде соблазнительной картины. Печеная барбуля и сепии, истекая соком, лежали на блюде во всей своей красе, а ее еще больше увеличивала компания и Дарка. Время будто остановилось. Бидон взял столько, столько Бабца. – Я-то могу и больше. У меня под ложечкой не жжет. – И положил в свою тарелку еще по одной рыбине. – Возьми и ты, – обратился он к Дуйо.

– Ха, ха, ха… Вечно от тебя звон, как от пустой бочки, – удивленно поглядел на него Дуйо. – Что я, себя забуду, а, Дарка?

– Угощай его, угощай. Ты ж ловил, твое право. – Дарка еще стоит возле стола. Ладонь левой руки сунула под мышку правой, а правой покачивает вилку туда-сюда. – Куда в него столько влезает! И без еды как мех раздутый!

– Отец у него не такой, не бойся, – успокаивает Бидон, готовясь к тяжкой работе.

– Так ведь он от зари до зари в поле. Каждый божий день на осле мотается туда-сюда. И зимой, и летом. – Клина постепенно разбирала злость. – Худой, как селедка. И твой отец такой же, Бабца.

– Кто ж его гонит в поле? – промямлил Бабца с набитым ртом. – Его и господь бог не уговорит бросить осла и мотыгу.

– А такого вина не найдешь… – Дуйо затыкает себе рот рыбой, – и в Бургундии.

– Ха-ха-ха. – Дарка смеется воркующим смехом. Раздразнила ее эта болтовня. – Мне б и за три дня столько не съесть. Погляди на него! – Дарка указывает на Бабцу.

– Эх, да это что! – Дуйо горд своим героем, как своим произведением. – Это ему на один зуб. Садись, Дарка, ты прямо как барка. Ну что стоишь, будто статуя? Будто камень, ха, ха, ха! Ешь, легче снесешь убыток.

– А, – раскрыла она рот, – не время мне.

– Завтра б могли все продать! – дразнит ее Дуйо. – Верно говоришь, полпенсии б выручили, а то и больше.

– Что это для него? Так, мелочишка, – с барбулей во рту говорит Бабца. – Кто в наше время живет на пенсию? А у него сыновья и моряки, и рыбаки, и в отелях служат. Полмира на него работает. Не знает, куда деньги класть.

– Нууу! – Клин решил защищаться, и Дарка покраснела, хотела что-то сказать, но Дуйо не дал.

– Погляди-ка! Видела такое? – Для Дуйо Дарка благодарный зритель. Бабца показывал свое искусство: зажал зубами голову барбули в углу рта, быстро прошелся по ней как по губной гармонике и из другого угла рта выплюнул голые кости. Лицо оставалось безучастным, словно этот фокус и внимания не стоит.

– Время – деньги, – попал в цель Бидон, – а в нашем селе как нигде на свете. Ничего не делаешь, а время идет, и жалованье идет. Все же есть сторож, не бойся! Пенсия-то?!

– Издеваешься, – предостерегает Клин в страхе за судьбы общества. – Вечно какую-нибудь чертовщину откопают.

– А что, разве не так? И тебе пенсия идет… Хотя… – Бидон знал, что уязвить Клина довольно легко. – Совесть, совесть! – закончил он свою тираду.

– Ну и чудеса! – Дарка не следит за беседой. Мужские разговоры ее мало интересуют. Она поражена искусством Бабцы. – Как машина! – Ей важна только суть разговора. – Брысь, чтоб вы в море утопли! – Кошки спрыгнули с ограды и осторожно приблизились к горячей решетке.

Теперь, как и всегда, впрочем, разговор велся вокруг даров божьих. Что сравнить с барбулей и сепией да еще нафаршированной икрой кефали! Но и им далеко до молодого барашка! Идею барашка восприняли как реальную возможность.

– У пастуха Грго в хижине на горе три ягненка. Сосунки. И двух месяцев нет. – Бидон, видно, решил показать, что знает не меньше других, если не больше. Сказал вполголоса, словно тайну поведал. – Ждет, когда еще пару кило нагуляют, но, я думаю, за хорошую цену и сейчас отдаст.

– Знаю! – Бабца сбивает с Бидона спесь. – Сам знаю! – И, как бы подтверждая свои слова, кладет на тарелку еще по одной рыбине наперекор болезни.

Дуйо кивает головой:

– Наш Бабца равновесие любит! Ха, ха, ха!

– Какого черта смеешься! – Бидон узрел тут подхалимство.

– Эх, молодой барашек! – распаляется понемногу и Клин. Рыбу он ест редка, покупает мясо. Барашек всех их влечет куда больше самой лучшей рыбы. Нигде не умеют его так изжарить, как в этих местах. – Только редко достать можно. – Клин примиряется с судьбой. – Теперь не так-то легко найти хорошего барашка. Овец мало кто держит, скоро совсем…

– Та-та-та. – Бидон встал размять ноги. – Хоть в пляс пускайся. – Он подбоченился, смотрит на Дарку, словно ждет, что она заведет коло^[59].

– Ууу, чтоб вам… – хотела сказать «не видать счастья», как принято у них в деревне, но удержалась и просто ушла с глаз.

– Ладно. Поглядим остальное, как там у них, – начал Бабца.

С осоловелыми глазами, едва держась на ногах, они прошли через клеть и попали в другой двор.

Картина резко переменилась. Белый камень, мрамор, керамика. Хозяин дома дождался-таки своего часа. Он идет впереди по сверкающей лестнице с кованой оградой, держась за гнутые перила. Двери дубовые, хрусталем украшенные.

– Какая плитка! Какой паркет! Какие двери! – восторгается Дуйо. – А ванна! И в кухне сплошь автоматы! Гляди-ка! Такого не увидишь и в Саудовской Аравии! – Остановился в волнении. – А ты купаешься в этой ванне? А?

Клин не слушает, знает, что теперь они высмотрят все. Понурился, точно все это довело его до нищенской сумы.

– Какого дьявола купается! – рассвирепел вместо Клина Бидон. – В поту он купается каждый день. Ты что думаешь, у него есть время глупостями заниматься? Спит и вкалывает, вкалывает и спит. Разве от живого человека воняет? Возьми хоть Дарку! Лучше голландского сыра пахнет.

– А полок сколько! – выкатил Дуйо круглые глаза. – А вот книг нету. Ни одной! Ха, ха, ха…

– Еще чего захотел! – Бидон горько. – Книги! Вон у тебя их трехметровый шкаф, а взял ты хоть одну в руки, не знаю.

– Главное, чтоб все видели, что он человек культурный, – пробубнил Бабца сонным голосом.

– А постель! – Бидон почти шепотом. – Вот бы поваляться на ней с кем-нибудь…

– А дудочку ты припас? Ха, ха, ха! – Дуйо не понял Бидона. – Есть у тебя дудочка? – насел он на Бидона.

– Какая дудочка?

– Та, на которой факиры играют… хооп! Змея вверх. – Думал, Бидон уразумеет, что он имеет в виду, но напрасно. Двинулись дальше.

Вышли с задумчивым видом за Клином на террасу. Посередине целого поля полированных плиток большой стол, легкие кресла, шезлонги. Клин шел, ничего не видя, с чувством, что лишь губит время.

– А кого ты здесь будешь принимать, а? – спрашивает с обидой Бабца заплетающимся языком.

– Кого принимать? А никого. – Дуйо знает. – Главное – переплюнуть соседа, одного, другого, третьего, четвертого… – Ты погляди только! Кругом дворцы!

С террасы видно было далеко – новые крыши, инжир, миндаль до самого моря. Закатное солнце отливало медью.

– Солнце тусклое, – не удержался Бидон от замечания. – Копоть все. – Размышляет. – Дождя нет четыре месяца. Да и откуда быть дождю, когда нефтью все море покрыло. Без конца танкеры проливают, да еще эти подводные скважины…

– Ха, ха, ха. – Дуйо слушает Бидона, хотя залил не только глаза, но и уши. – Нефть, море, дождь! Что ты городишь?

– Раз море покрыто нефтью, оно не испаряется, нет испарений – нет облаков, нет облаков – нет дождя… да что ты вообще знаешь! Только миску да ложку!

Но тут все сразу позабыли, о чем говорил Бидон. Дарка на улице подошла к женщинам, собравшимся у ограды. Встала во второй ряд, отделилась от гостей и держалась так, будто впервые их видит. Немой зритель, как все прочие. Только краем глаза наблюдает.

У старой калитки Клин в присутствии женщин сказал:

– Ну, счастливо. Через поле идите. – Он тоже был не способен на пространные прощальные речи.

– А ну, – закачался на ногах Дуйо, – откуда вы такие взялись? Гляди, Бидон, какие красавицы! Сколько ж их в селе… А трудятся как! Тррр… тррр… Веретена жужжат, спицы звенят, языки молотят, ха, ха, ха…

Бабца едва пробормотал какое-то приветствие. Сразу от калитки устремился вперед – боялся уронить достоинство. Глаза женщин остались далеко позади.

Много усилий требовалось, чтобы не потерять тропу. То и дело утыкались в межи под смоковницами, но все же как-то удавалось изобразить гордую походку, да еще возмущались: «Весь день убили на глупости».

Когда дома скрылись за деревьями и по другую сторону перешейка показалась колокольня, сердца у них взыграли, особенно у Бидона – он увидел зажатый холмами морской заливчик, похожий на тихое озеро. Тут Бабца остановился, приосанился; отыскал равновесие и, взяв в фокус Дуйо, гордо дернул верхней губой, поднял бровь и промямлил заплетающимся языком:

– Говорил я вам, заплатит он за этот камень! Ха, ха, ха!

– Хе, хе, хе, – заблеял было Дуйо, имея в виду совсем другое, хотел что-то сказать, но вовремя спохватился. Бабца в таком состоянии, как теперь, подозрительно прислушивается, что кто говорит, и мотает на ус. Дуйо взял себя в руки и замолк, чтоб не попасть впросак.

– Не так-то уж Клину было приятно, – с упреком сказал Бидон.

– Подумаешь, что ему какой-нибудь килограмм рыбы!

– Ну, за ценами он следит, – возразил Бидон, – не упустит случая взвинтить их до небес.

На этом повествование можно было бы и закончить, оставив без всяких пояснений, но, должен сказать, я не стал бы за него браться и не счел бы этот случай достойным внимания, если б набережная в том месте не зияла, как беззубый рот, еще и сейчас, хотя прошло больше пятнадцати лет после того, как Клин выбил из нее клин. Люди перепрыгивают через эту дыру, отправляясь на предвыборные собрания, на совещания той или иной организации, на конференции, съезды и даже не замечают ее или обходят стороной, озабоченные лишь одним – достойным образом выразить свою верность существующим принципам. Им и в голову не приходит спросить, почему ни лоцман, ни другие служащие, ни сельские руководители, несмотря на то что они могли чаще видеть эту дыру, чем рыбаки, земледельцы и другие труженики, не замечали щербину, представляющую опасность и уродующую прекрасную старинную набережную. Некоторые за неимением лучших идей предлагали строить набережные в других местах, новые, дорогие и ненужные.

И все-таки оправдание для начальников, секретарей и председателей есть – ведь в селе и по сию пору не видят ничего противоестественного в том, что катер врезался в причал, что Клин положил глаз на камень, что дыру приходится перескакивать (это лишь вносит разнообразие в мысли и прогулки, так сказать, оживляет!). По-иному и не могло быть, раз само время предопределило место происшествия. И когда наша троица возвращалась после триумфального возмездия, она спокойно прошла мимо дыры, Бидон перепрыгнул ее, он всегда предпочитал кружные пути, и щербину даже не заметили, настолько она казалась им следствием естественного хода вещей.

И таким образом изуродованный причал получил печать неотвратимости.

Перевод с хорватскосербского И. Лемаш.

ЭРИХ КОШ

Э. Кош родился в 1913 году в Сараеве (Босния). Новеллист, романист, эссеист, критик. Академик. Закончил юридический факультет Белградского университета. Участник революционного движения межвоенных лет и народно-освободительной войны 1941—1945 гг. Э. Кош автор сборников рассказов «В огне» (1947), «Три хроники» (1949), «Очерки о молодых людях» (1950), «Время: военное» (1952), «Лучшие годы» (1955), «Яко волки» (1958), «Первое лицо единственного числа» (1962), «Разношерстное общество» (1969), «На автобусной станции» (1974), «Цветы и колючки» (1972), «Экскурсия в Парагвай» (1983). Им опубликованы романы «Большой Мак» (1958), «Il tifo» (1958), «Снег и лед» (1961), «Новосадское побоище» (1961), «Воробьи Ван Пе» (1962), «Имена» (1964), «Сети» (1967), «По следам мессии» (1—3, 1978), а также сборники статей и эссе.

На русском языке вышло «Избранное» (1974), романы «Сети» (1974), «Снег и лед» (1978).

Рассказ «Вдова» напечатан в сборнике «Экскурсия в Парагвай».

ВДОВА

Катичи живут на одной улице с нами, домов через пять от нас. Знакомство, как говорится, шапочное. Встречаясь, на ходу киваем друг другу, иной раз и остановимся – переброситься несколькими словами, как это принято у горожан, не располагающих лишним временем. Месяца три назад я оказался рядом с их домом как раз в ту минуту, когда Катича вносили в машину «скорой помощи», а неделю, даже меньше, спустя встретил у ворот его жену, и она сказала мне: «Инфаркт. Большое спасибо, я так тронута вашим вниманием. Сейчас ему лучше, поправляется, думаю, все будет в порядке». А в субботу, рано утром, зазвонил телефон. Я был ближе других и поднял трубку.

– Это Зорка Катич! – раздался женский голос.

– Вы? Хорошие новости, соседка?

– Плохие! – ответила она. – На днях, помните, вы были так любезны, спрашивали меня о Бошко.

– Да… Как он?

Наступила тишина, будто телефонную связь прервали. Потом она заговорила вновь, изменившимся, помрачневшим голосом.

– Он умер. Полчаса назад. Врач только что ушел, я совершенно беспомощна.

– Сейчас же к вам зайду. Только оденусь, – сказал я, не колеблясь; госпожа Катич, всхлипывая, принялась благодарить: она знала, что может ко мне обратиться, как к другу и надежному человеку.

Они жили на пятом этаже. Дом старый, без лифта; поднявшись, я остановился, чтоб перевести дух. Двери были закрыты; из квартиры не доносилось ни звука. Неуверенно, почти заподозрив, что кто-то грубо подшутил надо мной, я нажал кнопку звонка. На пороге появилась заплаканная вдова, не успевшая ни облачиться в черное, ни одеться, ни причесаться. В кое-как застегнутом халате, расходящиеся полы которого открывали надетую на голое тело комбинацию, в стоптанных шлепанцах, расхристанная, она кинулась мне на шею и повисла, едва не свалив с ног. Мое лицо вмиг стало мокрым от слез и влажных поцелуев; я стоял, вдавленный в ее телеса, как в толстый слой теста.

– Спасибо вам! Спасибо! – повторяла она. – Как благородно с вашей стороны, что вы откликнулись! Правду говорят: добрые люди и настоящие друзья познаются в беде. – Она подхватила меня под руку, крепко стиснула плечо и, прижимаясь ко мне, повела в комнату.

– Коллега мужа, известный писатель и наш большой, испытанный друг, – провозгласила она, явно преувеличивая и мои заслуги, и степень близости к их семье.

Я оглядел собравшихся. Соседи по площадке примчались на помощь, услышав вопль вдовы. Жильцы с других этажей зашли выразить соболезнование. Вот отставной офицер, черногорец, на лице настороженность – еще бы, разные профаны вмешиваются в дела, связанные со смертью, в которых, как известно, нет специалистов лучше черногорцев. Вот его жена, упитанная воеводжанка, чьи пухлые, красные, как черешня, губы не закрываются и тогда, когда она молчит; тут и долговязая, мужеподобная старая дева, что снимает мансарду, – эта курит сигарету за сигаретой, постоянно чертыхается и всякий раз прибавляет виновато: «Извините». Тихая светловолосая женщина, ближайшая соседка, взяла на себя роль хозяйки: обносит всех ракией, варит на кухне кофе, угощает. Ее дочь, гимназистка с подведенными веками и крашеными перламутровыми ногтями, привычным движением встряхивает волосами, точно жеребенок гривой, покойного называет дядюшкой, а вдову – тетей; она сидит у телефона, отвечает на звонки.

– Утром он как раз брился в ванной, – рассказывала сквозь слезы вдова, пока подруга, словно короной, увенчивала ее голову черной вдовьей повязкой. – И словечка не вымолвил, бедняга, даже меня не успел позвать. Рухнул, как подкошенный, на пол, под дверью, я туда еле протиснулась, когда пошла его искать. Сейчас он в спальне. Спасибо, соседи помогли, перенесли на кровать, а врач скорой помощи – тот только смерть констатировал и сразу за порог. Вот ведь как. – Она заламывала руки. – Кто бы мог подумать, ему и пятидесяти пяти не было, курить бросил, и после первого удара все на поправку шло. Пойдемте, взглянете на него последний раз, проститесь.

Складывалось впечатление, что своим появлением я нарушил уже принятую повестку дня, прервав работу совещания, проходившего под председательством офицера. Он держал в руке карандаш, перед ним, на столе, лежал лист бумаги.

– Мы остановились на третьем пункте, – напомнил он. – Оповещение о кончине, сообщение в прессе. Следует решить, кто пишет для газеты некролог, кто говорит в капелле, в какой последовательности будут возлагаться венки и цветы на гроб.

Непростое дело – жить, но, знаете ли, и похоронить человека – сложно. Целый ряд вопросов требовал срочного решения, а вдова растерянно и сконфуженно мямлила: «Не знаю», «Так, сразу, и не скажешь», «Этим Бошко занимался», – и зажимала рот платком, собираясь, похоже, тут же, на наших глазах, удавиться. Она не знала даже, где лежат документы – сберкнижки, удостоверения, справки. И этим заведовал внимательный супруг, освободивший жену от обязанностей по отношению к внешнему миру и от будничных дел. «Как же я без него? – вопрошала вдова, рыдая. – Кто теперь обо мне позаботится?» – и офицеру пришлось отказаться от расспросов.

Трое подоспевших родственников тоже мало в чем помогли; и без того тесная комната оказалась набитой до отказа, неразбериха нарастала. Один из вновь прибывших, до войны – жандарм, а после войны – счетовод в бакалейном магазине, интересовался, вскрыто ли завещание и будет ли панихида с попом. Молодой человек, его сын, устроился возле гимназистки и тут же занялся ею, а закутанная в черную шаль женщина, с порога запричитавшая «Бошко мой, Бошко! Сокол мой ясный!», шарила глазами по квартире, явно прикидывая, что из вещей останется вдове.