Текст книги "Моя вина"

Автор книги: Сигурд Хёль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– И дальше не иди, прощай, – сказала она. И ушла.

Я стоял и смотрел, как она уходит.

Как прекрасно она шла. Как легко и свободно, плывя, торжествуя, словно каждый шаг был радость.

Но вот она дошла до поворота и исчезла.

Я повернулся и пошел домой. Через час мне полагалось быть в школе.

Я чувствовал… но нет, не могу я передать, что я чувствовал. Но наверное – наверное, если б кто меня тогда увидел, он бы сказал, что и я тоже иду легко и свободно.

Прошло несколько дней. Я все время ждал ее, но она не приходила. Я был счастлив, блажен и нетерпелив. Я ходил, распрямив спину, глубже дышал, мне казалось, что весь мир в моей власти, – и я ждал, ждал.

Я читал кое-что по юриспруденции, листал романы, пьесы, стихи и – ждал.

Она не приходила.

Я проходил по улицам не так, как прежде, – крадясь вдоль стен, в страхе показаться смешным. Тротуар, по которому я шел, был в моем распоряжении, небо, в которое я глядел, тоже было в моем распоряжении. Я строил великие планы, предавался великим мечтам, все мог, на все был способен – и ждал ее.

Она не приходила.

Я ждал, пока вся душа у меня не пересохла. Прошло два дня. Три дня.

ИДА

А потом – потом я влюбился.

Знаю, это ни с чем несообразно, чудовищно, может быть, отвратительно. Но так случилось.

Все было немыслимо просто.

Целый день я просидел дома. Я ждал: Никто не приходил. Потом я вышел. Помнится, я подумал: черт побери, надо же и поесть!

Помню, на углу Пилестредет и Университетской я минуту постоял раздумывая. Я мог бы пойти и прямо в столовую. Но я прикинул, не прогуляться ли мне сперва по Карла Юхана, и предпочел последнее. Погода была такая прекрасная, и такая прекрасная была пора – на Ивана Купалу, двадцать пятое июня, и назавтра я уезжал из города на каникулы.

И вот, приблизясь к углу Университетской и Карла Юхана, я увидел троих, которые, по всей вероятности, кого-то ожидали. Двое были мне знакомы. Один – Ханс Берг, а с ним девица, с которой его часто видели в ту зиму. Мало привлекательная девица, на мой взгляд; иными словами, не слишком красивая и не очень веселая. Мне она была не по душе – да, кстати, это та самая, на которой Ханс Берг потом женился. Мне уж зимой не раз казалось, что у них все кончено, и вот поди ж ты – сталкиваюсь с ними на улице. Третья была девушка, которой я никогда прежде не видел.

Они приветствовали меня так, словно я был ангел-спаситель. То есть это Ханс Берг и его подруга. Третья же стояла чуть в сторонке и едва заметно улыбалась – немного смущенно, немного робко, но в то же время так, будто забавлялась про себя.

Ой, я подоспел как нельзя более кстати! Они решили пойти куда-нибудь пообедать. В честь приятного события. Агнете – подруге Ханса Берга – прибавили жалованье. И они условились встретиться еще с одним человеком; но они немного запоздали – выпивали у Блума, праздновали, – совсем немного запоздали, на каких-то несчастных полчаса – и вот этого дурака нету. А они прождали его уже целую вечность. Да – Агнета глянула на часики – целых четверть часа. Нет, конечно, он был и ушел. Невежа! Настолько не считаться с чужим временем! Так что я подоспел, ну, прямо как ангел-спаситель!

Агнета от выпитого стаканчика сделалась несколько болтлива. Впрочем, для этого ей и не обязательно было выпивать.

Но нужно представить меня фрекен!

Она представила меня. Девушку звали… впрочем, не все ли равно, как ее звали. Дальше я буду называть ее Идой.

Как же все-таки ее звали? Я не собираюсь называть ее имя, ни в коем случае не собираюсь. Но я его действительно забыл. До чего же странно, как стали забываться имена. Я непрерывно забываю имена. Даже очень близких людей, друзей, родственников. Атмосферное давление стало другое, что ли? Ее звали… так и вертится на языке. Впрочем, не все ли равно, как ее звали.

Значит, я буду называть ее Идой. Она была юная, стройная, с копной ослепительно светлых волос. Глаза синие-синие, как васильки. Кожа белая – тогда она чуть-чуть загорела, но была странно прозрачна, как фарфор. Такой лучистый фарфор. Бывает, при взгляде на эту хрупкую глину, кажется, будто под тонким слоем бьется, пульсирует кровь. Оттого, что такой фарфор напоминает живую кожу.

Так вот, она тоже казалась непрочной, хрупкой.

Тут, положим, я ошибся.

Ее ладонь почти утонула в моей.

Вся она была тоненькая, но не костлявая, не худая. И ей было восемнадцать лет – это я узнал позже.

Я думал: почему бы не пообедать с ними? Это займет всего два часа… Раз она не пришла до сих пор…

К тому же я располагал средствами. Вывозили частные уроки. Назавтра я отбывал и уже уладил все свои дела. Даже заплатил за лето хозяйке. Обычно я всегда отказывался на лето от комнаты – экономил.

Но мне еще не случалось снимать настолько удачной комнаты (так мне вдруг стало казаться). Меня уже совершенно не смущали свидания господина Хальворсена за стеной.

К тому же она знала этот адрес. И могла прийти только туда.

Решение явилось сегодня утром. Хоть я было уже собирался съезжать, я отправился к фру Миддсльтон и заплатил за шесть недель. Я дешево отделался, половинной платой. Фру Миддельтон была так довольна! Не надо вешать объявления, не будут одолевать всякие типы с улицы. Меня она знает и ценит. Тихий, спокойный, не гоняюсь за юбками – так она охарактеризовала меня.

Мы направились к ресторану.

Я сбоку разглядывал фарфоровую девушку. Я находил ее красивой. Она смотрела в сторону, но видела, что я смотрю на нее, видела, что я нахожу ее красивой, улыбалась и краснела. Не ярко – легкая розовость поднялась от шеи, к лицу, до самых светлых волос, и сделала все лицо теплее, нежней – я находил ее очень, очень красивой.

Обед мне почти не запомнился. Помню только, что мы пили вино, потом ликер. Вино было замечательное, ликер сладкий, превосходный.

Хотя, погодите-ка, кое-что я все же помню.

Я заметил, что у Ханса Берга с Агнетой что-то неладно. Он был потерянный, молчал или напевал сквозь зубы. Агнета же – я не сразу это понял – была взвинчена и оттого особенно много говорила.

Но вот и он раскрыл рот.

– Послушай! – обратился ко мне он. – Ты ведь у нас известный моралист, так вот, что ты скажешь на предложение Агнеты? Она говорит, что раз ей прибавили жалованье, она теперь сможет меня содержать.

Агнета поспешно перебила:

– Не надо дурачиться, Ханс.

– Дурачиться? Ничуть. Она сможет меня содержать, говорит. Пока я не кончу. И тогда не страшно, если я позволю себе лишнее с ученицами старших классов и лишусь места.

– Не надо дурачиться, Ханс.

– Дурачиться? Ничуть. Она сможет меня содержать, говорит. Так что я могу продолжать. Могу по-прежнему позволять себе лишнее. Не беда. Она сможет меня содержать. Продолжай, говорит. То есть позволять себе лишнее. Она это имеет в виду. Или, может быть, я это имею в виду. Потому что она, она сможет содержать…

Он был несколько более под мухой, чем мне показалось сначала. И Агнете приходилось расплачиваться. Он повернулся ко мне.

– Если мужчина живет на содержании у дамы – что ты об этом думаешь, а, пуританин и моралист?

Пришел и мой черед расплачиваться за то, что я говорил ему когда-то о его пожилой любовнице. Он обернулся к Иде.

– Ну, а вы, милая крошка, вы что скажете? Если я немного позволю себе лишнее? Я ведь не требую от девушек аттестата. У вас же нет аттестата, правда? А она, она говорит, что сможет меня содержать…

– Не надо дурачиться, Ханс.

Ей удалось его утихомирить. Мы чокнулись, и обед пошел своим чередом.

На меня все это не произвело особенного впечатления. Мне и прежде случалось видеть его желчным и нетерпимым.

Я смотрел на Иду. Я разговаривал с ней. На ней было светлое платье с треугольным вырезом на груди. Вырез ничуть не был нескромным. Но когда она вздыхала, кожа на груди шевелилась, и я представлял себе, что под вырезом, чуть пониже, начинается ложбинка. Да, я смотрел туда. И я смотрел на нее. Наверное, у меня был очень глупый вид; потому что мне запомнилось, как Агнета глянула на меня и засмеялась. И тогда снова розовость поднялась по ее лицу, до самых ее льняных волос…

Запомнилось мне и другое. Те двое были, кажется, заняты своим. Во всяком случае, мы были предоставлены самим себе. Она что-то сказала. Или это я что-то сказал. И мы взглянули друг на друга. И глаза у нее изменились. Они потемнели, стали темно-темно-синими. Но не только это. В них появилось особенное выражение, что-то глубинное, взгляд замутился, поплыл… нет, не смогу я объяснить. Такой взгляд бывает у животных – теплый, темный, неосознанный.

Будь я опытным покорителем сердец, я бы, конечно, подумал: "Ну, дорогая, ты моя!"

И впал бы, возможно, в плачевную ошибку. Потому что в ту минуту она, возможно, думала про другого.

Но я не был покорителем сердец и ничего такого не подумал. Просто мне запомнилась та минута.

Обед наконец-то кончился. Он занял четыре часа вместо двух. Агнета была – о! – она была так довольна. Она дала нам понять, что теперь наши пути расходятся. Мне остается чинно-благородно проводить свою даму, если, конечно, я не могу ей предложить ничего более интересного.

Ну, а они с Хансом… они еще не окончательно отпраздновали событие… Ведь правда, Ханс?

Мы распрощались. Агнета обернулась к нам и погрозила пальчиком:

– Не забудь, завтра будешь отчитываться!

Они служили в одной конторе, Ида и она.

Оставшись вдвоем, мы с Идой обменялись несколькими словами. К соглашению прийти было нетрудно. Возвращаться домой пока не стоило. Мы решили отправиться на Бюгдэ, на озеро. И мы выбрали самый долгий путь: трамваем до Скойена, а дальше – пешком.

А как же та, другая? Как же Кари?

Она стала для меня такой далекой в те часы. А эта была такая близкая. Такая тоненькая, светлая, такая хрупкая, прозрачная, такая золотистая, синеглазая – и такая близкая. И не только оттого, что она была рядом, под боком, что я мог до нее дотронуться. Но и по иным причинам, которые куда труднее объяснить, мне чудилось, что мы так близки друг другу, так близки.

Что же такое случилось?

Я и сейчас еще не совсем понимаю. Верно, лучше всего было бы ограничиться признанием, что все было так-то и так, попутно стыдясь и раскаиваясь. Но впоследствии я узнал, что не один только я испытал такой резкий поворот в чувствах, вернее, выверт в чувствах, потому что настоящего поворота и не было. Я слышал, что врачи считают это естественным явлением. Они могут порассказать вам – профессия ведь обязывает их сохранять чужую тайну, – какие неимоверные вещи происходят после свадебных путешествий. И после таких, заметьте, когда двое молоды, здоровы и влюблены друг в друга. И вот тут-то и происходят удивительные, необъяснимые выверты. Которые застигают молодую или молодого совершенно врасплох и вызывают горчайшие угрызения вплоть до трагедий. Потому что действующее лицо ничего не в силах понять и склонно считать себя совершенно отпетой особью.

Но объяснение, говорят врачи, заключается в том, что счастливая влюбленность вызывает напряженное состояние. Человек превращается как бы в заряженную батарею. И это-то состояние, создающее некую ауру вокруг счастливо-влюбленного, замечают те, кто тоже в какой-то мере заряжен. И происходит неизбежное. Это естественное явление.

Вот так. Мне приходилось слышать и худшие объяснения. И лучшие.

Верить в эти естественные явления мне трудновато. Боюсь, что тут все же участвуют желание, воля и умысел.

Я был заряжен, и она это заметила. У меня появилась уверенность в себе, и оттого я держался свободно и естественно. И это она заметила. Меня несла волна, рожденная другою, ею. Но я этого не знал.

Не знал? О, еще как знал – во всяком случае, чувствовал. Но я преспокойно предоставил волне нести меня в сторону.

Помнится, несколько раз в тот вечер у меня мелькнула мысль: она ведь не пришла – ни позавчера, ни вчера, ни сегодня. Значит, все было лишь мимолетное приключение.

Но в глубине-то души я знал, и знал твердо, что если она не пришла, то оттого только, что не могла прийти.

Пожалуй, надо сказать, что я несколько испугался.

Мне встретилось человеческое существо, во всей своей зависимости более свободное, во всей своей затравленности более смелое, чем я. И, взбудораженный, ошеломленный, я все-таки оробел.

И вот на вершине счастья и восторга я принялся воздвигать защитные заграждения.

Иногда я думаю:

человек, удивительнейшая из тварей, что сталось бы с тобой, если б ты действительно был свободен? Мы можем мечтать о нем – созданье смелом и гордом, не подверженном власти обстоятельств, живущем вне обстоятельств, подобно лесному зверю, подобно льву и орлу (или подобно гаду, подобно змею, если угодно), исполненном мудрости и смиренья, силы и кротости… венце творенья, воплощении всего лучшего, высшего на земле.

Мы можем о нем мечтать, но как мало мы о нем знаем. Тысячелетия традиций, рабства, проповедей и заповедей отделяют нас от исконного, изначального облика, если он и обитал еще где-то, кроме наших снов. Но я думаю все же, что он не домысел. Потому что иногда, изредка нам случается встретить человека, носящего в себе частицу этого вещества. И, пробиваясь сквозь преграды и стены, эти изначальные свойства поражают нас, пронзают до глуби. Таким человеком может оказаться монгол, негр, скандинав или еврей. Но всем нам, каждому из нас его облик говорит: это ты, каким мог бы и должен был бы стать.

И мы мечемся между радостью и тревогой. Ибо знаем, что, уподобясь ему, мы должны многое оставить.

Случается, мы падаем ниц, и взываем к нему, и, оставя все, следуем за ним. Но кто знает, не рабское ли в нас следует за ним рабски.

Но случается, что тревога побеждает радость, и мы орем:

– Распни, распни его!

Ибо сказано про того, кто свободней других, что его оставят одного.

Но не слишком ли это громкие слова, когда речь идет о таком неважном деле? Не знаю…

Ладно. Попытаюсь выразить это проще.

Заставьте лошадь ходить на приводе – год, два года, пять. Изо дня в день. Потом пустите ее на луг, скажите: гуляй себе где хочешь. И что же будет? Возможно, она начнет скакать, взбрыкивать и разрезвится вовсю. Но как только она примется жевать траву, она будет ходить по кругу.

Ну так вот. Пожалуй, мне не приходилось ходить на приводе. Но я ходил на довольно короткой веревочке. Ходил на веревочке так долго и послушно, что уже не ощутил разницы, когда меня отвязали. Мне по-прежнему оставалось послушное топтанье по кругу, на своей невидимой привязи.

Мне запомнилось:

той ночью, с ней, моей серной, как я называл ее, мне вдруг привиделся в темном углу мой старик отец. И лицо у него в ту минуту было строгое, грозное.

И еще мне запомнилось:

когда я вернулся к себе тогда утром, я был, конечно, счастлив, упоен и восхищен. Но где-то во мне, сочетаясь с томленьем по новой встрече, сидела пуританская, хамская ухмылка:

"Ах, вот ты какая! С первого раза…"

И опасенье: "Надеюсь, ты не заразная?"

Нет, надо женихаться семь долгих лет! Чтобы по истечении семи лет любовь твоя с божьей помощью предстала пред тобой уже не сладостной Рахилью, но рыхлой, незрячей Лией.

О отцы мои, праотцы и пращуры, праведники и моралисты, чью кровь застудили суровый климат и долгие зимы, вы отягчили собственную жизнь и отягчили жизнь своих потомков.

Одним из коих является ваш покорный слуга.

Но к Иде все это, впрочем, никакого отношения не имеет.

Мы забыли, что собирались на озеро. Мы остались в Бюгдэ, в лесу.

Нам необходимо было столько рассказать друг другу.

До того вечера я и не подозревал, что такое множество вещей волновало меня, что я о таком множестве вещей думал, догадывался, что я столько перечувствовал. Словно распахнулись ворота в долину плодородия и засухи, лишений и ликований.

Опасаюсь, что немало мыслей, чувств и опыта, принадлежавших мне в тот вечер в лесу Бюгдэ, было почерпнуто из прочитанных мною книг. Ну так что же? Это произошло неумышленно, неосознанно.

Ну, а она? По-моему, решительно все, чего бы ей хотелось, о чем она мечтала, она поверяла мне.

Другое дело, что помыслы ее, пожалуй, не были так уж примечательны.

Мечты и желанья у нее были такие, какие и полагается иметь молоденькой девушке. Она хотела стать актрисой. Она хотела путешествовать, жить в больших городах, иметь огромнейший успех, хвост поклонников, царить в чертогах любви. Хотела оказаться в Аравии, заблудиться в пустыне, и чтоб спас ее шах. На чем романтический занавес опускался. А прежде всего и больше всего ей хотелось обручиться и выйти замуж, и иметь детей, и жить долго и счастливо.

Мы сделались близкими, близкими друзьями. Такими близкими, что я был на волосок от того, чтоб не стать тут же, на месте, чем-то большим. Впрочем, нет, это преувеличенье! Она оказалась готовой к обороне, когда дошло до дела. И все в целом было довольно невинно. Мы вместе разглядывали звезды – бледные, почти незаметные звезды на Ивана Купалу. Дальние планеты. Но я увидел и ее груди – два маленьких, беззащитных, близких, белых полушария.

– Я их зову мои близнецы, – сказала она застенчиво, но заливаясь счастливой краской оттого, что они мне понравились.

Мы беседовали о жизни и смерти, о вечности, о минувших тысячелетьях, о пирамидах. Но мне было разрешено целовать близнецов, и я чувствовал, как соски твердеют от моих поцелуев.

– Ну вот, теперь другому близнецу обидно, – говорила она.

Но большего мне не разрешалось. Да я, собственно, и не посягал на большее…

Поздно вечером мы пустились в обратный путь. Дошли до Скойена, сели в трамвай.

Мы пересекали Дворцовую площадь. Было за полночь. Но совсем светло – все еще стояли белые ночи.

Площадь была пустынна, но нет, на ней оказался человек. Он топтался на месте, поворачивался в разные стороны, заслонял глаза ладонью, будто от солнца, и озирался вокруг; мы подошли ближе, и я заметил, что он пошатывается. Мы подошли еще ближе, и вдруг я его узнал. Он был мой земляк, один из самых богатых жителей нашего местечка. Маленький, невзрачный, но ловкий и прожженный в делах, он нажил себе состояние на лесе. Сейчас он приехал в связи с Иваном Купалой, не иначе. В это время торговля всегда шла бойко.

Он тоже увидел меня и узнал. Он сделал несколько нетвердых шагов мне навстречу. Страх был написан на его лице, страх – и бесконечное облегчение, что наконец-то нашелся знакомый.

– Потерялся я! – крикнул он.

Я спросил, куда ему нужно. Он назвал гостиницу на Карла Юхана. Она была у него под самым носом, в каких-нибудь двухстах метрах. Я показал на здание: его было видно с того места, где мы стояли.

– Спустись прямо – вон туда, пройди мимо тех домов – видишь? (Это был университет.) И первый дом налево будет твоя гостиница.

Он поблагодарил и пошел. Он был слегка под мухой, но совершенно в здравом уме. Просто перепугался.

Там, у нас, он славился своим уменьем находить дорогу в лесу.

"Заблудиться в лесу? Да разве ж это можно?" – сказал он как-то.

Я проводил Иду до подъезда. Мы поклялись друг другу в вечной любви и верности. Обещали писать.

И я пошел по пустынным улицам обратно, к себе домой.

Ну, а та – вторая, вернее, первая? Моя серна – Кари, что же было с ней?

Это я узнал позже.

Каким-то образом в тот вечер ей удалось освободиться. И она побежала ко мне. Она долго стояла на улице и глядела на мое окно в надежде, что я подойду к нему. Но я не подходил. Тогда, наконец, она поднялась по лестнице, и позвонила, и спросила меня. Но меня не оказалось дома. Она пошла немного пройтись, но снова вернулась на свой наблюдательный пункт под моим окном и простояла там долго. Когда больше так стоять было уже немыслимо, она зашла в подъезд и села на ступеньках. Она просидела там долгие часы, а когда слышала, что кто-то идет с улицы или сверху, вставала и делала вид, будто зашла сюда на минуточку. Время шло. Пробило восемь часов, потом девять. Она опять поднялась и позвонила – ей подумалось, что я мог возвратиться, пока она гуляла. Но нет, меня не было. Она попросила разрешения оставить записку, написала на клочке бумаги: "Привет. Кари", – и оставила на столе. Потом она снова вышла и затаилась на лестнице. Было уже почти десять часов.

И вот она открылась – дверь первая от парадного. Из двери появилась какая-то дама, затворила ее и повернула ключ в замке. И медленно побрела вниз. Дошла до того места, где стояла Кари. Это была уличная девка – теперь Кари разглядела, – девка, отправлявшаяся на ночной промысел. И она вспомнила, как я говорил ей, что со мной рядом живет такая девка.

Дойдя до того места, где стояла Кари, незнакомка повернула к ней лицо и глухо сказала:

– Его не ждите. Он сегодня с другой. – Потом она отвернулась, сошла по ступенькам вниз и вышла на улицу.

Кари была так ошеломлена, что опустилась на ступеньки. И сидела там довольно долго и плакала.

Но вот она распрямилась. Откуда эта дама взяла свои сведения? Она сказала так просто со зла. Я ведь рассказывал, что она на меня в обиде. И Кари убеждала себя, что от такой девки нечего ждать правды.

Наконец она прибодрялась настолько, что нашла в себе силы подняться и уйти. Сразу же после этого подъезд заперли. Она опять немного постояла на улице, немного походила под моим окном. Было одиннадцать, половина двенадцатого, двенадцать. Потом – половина первого. Больше ждать она не могла. И Кари пошла домой.

Через десять минут я вернулся, отпер парадное и вошел к себе. И увидел ее записку.

На другое утро я уехал.