Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Как?.. Вы предпочитаете избежать визита нашего уважаемого духовного пастыря?

– Ах, дорогой капитан, боюсь, я сейчас не способна принять утешение, какое дает религия. Это моя вина, но… Ведь вы знаете нашего пастора…

– Еще бы, он так докучлив… Простите, мадам. Конечно, я знаю нашего пастора.

– Значит, вы понимаете, что я не в состоянии выслушивать его богобоязненные плоскости, когда я так терзаюсь от страха, да и мой малыш сейчас нездоров… Капитан Кода, я все время думаю о реке. Лед сейчас так ненадежен… – У нее снова хлынули слезы.

Капитан молчал.

– Это может объяснить, почему и Теструп и лошадь пропали так бесследно… Скажите, капитан Колд, вы полагаете, что случилось именно это?

– Конечно, это похоже на истину, – тихо, словно нехотя, ответил он. – Но мы должны утешаться тем, что самое правдоподобное объяснение зачастую оказывается неверным…

Дортея мрачно покачала головой:

– Боже мой! Неужели вы не можете хоть чем-нибудь нас утешить? Не можете придумать причину, объясняющую хотя бы, почему он не подал нам весть о себе, если он еще жив?

– Причины могут быть разные! – Капитан опять помолчал. – Коли на то пошло, чаще всего случается то, о чем никто не мог и подумать. Прошло еще слишком мало времени…

– Он уехал из дома вечером во вторник. Сегодня уже суббота…

– Да-да, дорогая мадам Теструп. Постарайтесь, однако, не терять мужества. А я заеду к пастору и скажу ему, что вы пребываете в тяжелом состоянии духа, не можете принимать визиты и не придете завтра в церковь.

– Спасибо. Буду вам чрезвычайно признательна, если вы это сделаете.

Он схватил ее левую, безжизненно висевшую руку – правой она все время качала колыбель.

– Поверьте, – с жаром сказал он, – у меня сердце разрывается при виде вашего горя. Я все готов сделать, чтобы доказать вам мою симпатию и дружбу. – Он еще раз прижался губами к ее руке.

Дортея лихорадочно перепеленала ребенка. Господи, его круглая прежде попка заострилась и сморщилась всего за одни сутки!.. Она не могла не сердиться на себя за то, что покраснела во время разговора с капитаном Колдом. Теперь он будет думать, что она тоже примкнула к хору оскорбленных святош, осуждавших его за связь со своей экономкой. И только по этой причине не отпустила своих сыновей в Фенстад… Хотя, в известной степени, так оно и было.

Домашние дела капитана Колда не касаются посторонних, неизменно повторяла Дортея, когда сплетницы заводили разговор на эту тему. К тому же йомфру Лангсет была нежной и самоотверженной приемной матерью для маленького сына капитана, она выходила его, когда у него болело горло, сама заразилась от него и чуть не поплатилась за это жизнью. Разумеется, Йорген был прав, говоря, что капитан должен в знак благодарности жениться на своей экономке. Как бы это ни претило ему, человеку, возможно, весьма высокого происхождения, хотя и бастарду, но ведь сейчас-то он всего-навсего офицер в отставке, потерявший все надежды возобновить прерванную карьеру. Похоже, что капитан так и проживет в Фенстаде до самой смерти, если только еще раньше не потеряет свою усадьбу. Трудолюбивая и самоотверженная Мария Лангсет могла бы помочь ему избежать этого бедствия, если б у него хватило ума сделать ее фру Марией Колд.

Тем не менее Дортея уступила своему первому порыву и отказалась от дружеского предложения капитана на время освободить ее от заботы хотя бы о двух сыновьях, ибо знала: Теструп был бы недоволен, если б она отправила сыновей в Фенстад. Нет, она не боялась, что они подвергнутся там какому-нибудь дурному влиянию. У себя дома Колд безудержно пил, но Дортея знала, что он скрывает свои пороки от глаз Карла, – в присутствии ребенка они с экономкой соблюдают все приличия. Капитан горячо любил своего единственного – вернее, единственного законного – ребенка. И безусловно, проявил бы такое же внимание и к ее сыновьям. Клаус-то с радостью воспользовался бы возможностью сбежать из дома – ему тяжело было ежедневно наблюдать горе и страх домочадцев. Но Бертелю, бедному Бертелю с его чувствительной душой, это куда опасней. Для него было бы спасением уехать в Фенстад, а общение со сверстником и другом поддержало бы его в эти мрачные дни.

За те полгода, что сын капитана Карл тоже был учеником Даббелстеена, эти два мальчика стали настоящими друзьями. Дортее было жаль Бертеля, когда Теструп нарушил этот порядок. Причина крылась в том, что под предлогом занятий сына капитан Колд зачастил в Бруволд и тем самым вызвал ревность Теструпа. Дортея не могла отрицать, что внимание капитана льстило ей, в его отношении к женщинам было нечто, что она назвала бы нежной благожелательностью, теплым и сердечным интересом ко всем их заботам, чем, должно быть, и объяснялось сложившееся мнение о капитане как о непревзойденном почитателе прекрасного пола. Правда, Дортея слышала от людей, знавших капитана еще в Копенгагене и Рендсборге, когда была жива его жена, что он считался тогда примерным супругом. Никто не сомневался в невинном характере галантного ухаживания за ней красивого капитана: как-никак, она была уже немолода и счастлива в браке, к тому же в то время, когда капитан зачастил к ним, она была беременна. Но Теструп был глух к увещеваниям разума…

В капитане Колде его раздражало решительно все. Таинственное происхождение в глазах многих людей окружало капитана мистическим ореолом, и, по мнению Теструпа, капитан кокетничал этим, что было недостойно мужчины. Слухам было угодно представлять его единокровным сыном графа Сен-Жермена[13]13
  Клод Луи Сен-Жермен (1707–1778) – реформатор датской армии и военный министр при Фредерике V.


[Закрыть] и одной очень знатной датской дамы, но это была уже совершенная чепуха: граф посетил Данию только в тридцатом или тридцать первом году, когда Колду было уже пять или шесть лет, и маловероятно, что знаменитый полководец привез мальчика в своем багаже. Да он и не был похож на графа, как утверждал ленсман Люнде, видевший Сен-Жермена много раз и в Копенгагене и в Травене. Кроме того, Колд сам в порыве откровенности, когда они сумерничали с Дортеей в ожидании конца уроков, признался ей, что не имеет ни малейшего понятия о том, кто подарил ему жизнь. Он лишь смутно помнил, что до того, как его усыновил военный прокурор Колд, он жил в какой-то крестьянской усадьбе, прятавшейся в лесу, где его иногда посещала очень красивая дама в темной вуали, которая при встречах обнимала и целовала его. Колд полагал, что это была его мать.

Дортея понимала, что тоска по родителям, чьих имен он даже не знал, и догадки о своем происхождении омрачили детство и юность Йоханнеса Колда. Поэтому ей казалось естественным, что он ухватился за мысль, будто его отцом был граф Сен-Жермен – Колд был большой поклонник знаменитого фельдмаршала. Сам он весьма рано проявил себя как многообещающий военный инженер, выдающийся математик и наставник молодых кадетов, что и определило его духовное родство со знаменитым реформатором датской армии. Несколько случайных замечаний, услышанных еще незрелым юношей, навели его на мысль, что он и в самом деле родной сын Сен-Жермена. Приемный отец сказал Колду, что его ждет военная карьера, и, хотя мальчик так никогда и не узнал, чье это было решение, ему легко было поверить, что оно принадлежало его загадочному родичу, влияние которого он часто ощущал на себе. Ибо, как бы ни отличался Колд своими глубокими познаниями, было, однако, немыслимо предположить, что без влиятельного покровителя он сумел бы так быстро сделать карьеру – в двадцать два года он был уже капитаном и получил чрезвычайно ответственное задание по укреплению Копенгагена. Те же самые скрытые силы, по-видимому, благословили его дерзкое сватовство к прекрасной Хелле Скеель. Хотя ее отец был почти беден и сама молодая графиня, выросшая в сельской глуши, чувствовала себя несчастной и робкой в вихре светской жизни столицы, она все-таки принадлежала к семье, которая легко могла устроить ей любую блестящую партию вместо брака с этим молодым офицером непонятного происхождения. Правда, надо сказать, что Колд в то время уже имел неплохое состояние и прекрасные перспективы на будущее. Его же склоненность к кутежам в тех кругах не считалась большим грехом. Он объяснил своей невесте, что в его холостяцкой жизни не было ничего предосудительного. Да, он пил, играл по-крупному и увлекался смазливенькими балеринами и легкомысленными нимфами большого города, потому что это считалось хорошим тоном. Однако его работа и занятия не оставляли ему слишком много времени для таких развлечений. В юности он вовсе не был таким беспутным, как его представляла молва. Верьте мне, говорил он Дортее, я всегда питал глубочайшее почтение к невинности. Чистота молодой девушки и душевный покой уважаемой матери семейства были для меня слишком священны, чтобы я мог позволить себе сделать что-то недостойное. Но супружеское счастье капитана длилось недолго: фру Хелле умерла от вторых родов вместе со своей новорожденной дочерью. Почему ему не было дано вкусить сладости семейной жизни? Пытаясь заглушить боль и горечь, терзавшие его душу, капитан бросился в водоворот удовольствий, которые до женитьбы позволял себе лишь изредка.

Злосчастная дуэль положила конец военной карьере капитана Колда и заставила его похоронить себя и свое будущее в далекой Норвегии. Или же – а Колду хотелось думать именно так – строгость, с каковой к нему отнеслись, объяснялась тайными силами, желавшими расправиться с ним из-за его загадочного происхождения. Дортея же полагала, что причина крылась в том, что убитый на дуэли состоял в родстве с могущественным министром и некие влиятельные персоны были заинтересованы в красавице, из-за которой состоялась дуэль. Не говоря уже о том, что Йоханнес Колд, считавшийся в глазах света баловнем судьбы, имел достаточно завистников. Нашлись и такие, которые говорили, будто дуэлянт наказан вовсе не так строго, раз ему было позволено остаться в пределах королевства и поселиться в усадьбе, полученной им в наследство от своего приемного отца.

Дортея никогда не отрицала, ни перед самой собой, ни перед Теструпом, что симпатизирует капитану Колду. Его добрый характер и то, как капризная судьба обошлась с ним, забросив его вместе с ребенком, лишившимся матери, в эту унылую, обветшавшую усадьбу – впрочем, когда Колд получил ее, она была не более унылой и обветшавшей, чем любая крестьянская усадьба, – не могли не тронуть женское сердце. Однако Теструпа несчастная судьба Колда совсем не волновала, и ему не нравилась дружба его жены с этим капитаном.

Но в трудное время, когда Дортея нуждалась в совете друга, к кому еще ей было обращаться?.. Конечно, она понимала, что, не окажись капитан в таком положении – карьера испорчена, он одинок и в чужой стране, – еще неизвестно, стал ли бы он с такой настойчивостью добиваться ее дружбы: она была добропорядочная немолодая матрона, он же, пусть только в собственном воображении, сын графа, а правда это или нет, уже не имело значения. В любом случае в Копенгагене и Рендсборге он вращался в лучших кругах. Теперь же он был ее другом, и других друзей у нее не было.

Дортея разделяла желание Йоргена не завязывать тесных отношений с семьями их круга, жившими по соседству, она понимала, что при одержимости мужа работой, которая составляла для него весь смысл жизни, на светское общение у него не остается ни времени, ни сил. Правда, когда они жили на железоделательном заводе, все было иначе, тогда у многих могло сложиться мнение, что Йорген Теструп обожает светскую жизнь. Но тогда его работой строго руководил хозяин, и только здесь Теструп получил право и возможность воплотить в дело собственные идеи. К тому же он легче находил общий язык с жизнерадостными жителями побережья, чем с замкнутыми обитателями здешних горных долин. С большинством ближайших соседей у него сложились довольно натянутые отношения. С приходским пастором они были чуть ли не на ножах, все началось с их разногласий из-за скамей в церкви для рабочих стекольного завода. Но особенно сильно пастор Муус разгневался, узнав, что Теструп направил в Торговую компанию в Копенгагене представление о необходимости обеспечить духовные запросы также и иностранных рабочих, занятых на заводе компании: Теструп предлагал раз в два года посылать в Христианию священников – и кальвинистов и папистов, – которые бы в течение нескольких недель отправляли в городе службу. И наконец, он вступил в открытую борьбу с пастором из-за границы между пасторским лесом и владениями стекольного завода.

С присяжным поверенным Хауссом из Вилберга Теструп находился в сравнительно дружеских отношениях, время от времени он прибегал к услугам поверенного по юридическим вопросам. О моральных качествах этого человека он был весьма невысокого мнения, зато глубоко уважал его милую жену и любил пошутить с его маленькими дочерьми.

Капитана Колда Теструп, как уже было сказано, не выносил и к тому же ревновал к нему Дортею.

Она легко относилась к нелюдимости мужа, пока он был рядом с ней. Семеро детей и большое хозяйство поглощали все ее силы, у нее не было времени сожалеть об отсутствии светской жизни. Всеми делами в усадьбе руководила тоже она. Когда-то Теструп собирался сам заниматься усадьбой, полагая, что у него, несмотря на работу на заводе, хватит на это времени и что такие заботы будут для него приятным разнообразием. Но даже ее любимый Теструп был не в силах охватить все.

Теперь, вынужденная признать, что она, возможно, лишилась своего единственного друга и опоры, Дортея с глубоким огорчением думала о том, что он в прямом смысле слова был для нее единственным. И что у нее в жизни никогда не было никакой другой опоры.

Братья, ах, они приходились ей братьями только по матери. И двое из них жили так далеко!.. Да будь они и рядом, еще неизвестно, оказали бы они ей ту помощь, в которой она нуждалась, или нет. Судьба бедного Петера Андреаса сложилась не совсем удачно, и, кто знает, можно ли верить рассказам о богатстве Каспара. Дортея горячо любила младшего брата Уле, находя в нем что-то по-настоящему сердечное и привлекательное. Но он был еще слишком молод и принадлежал к другому сословию, с иными обычаями и порядками, нежели те, в которых была воспитана она сама. Несмотря на всю любовь и уважение, которые она испытывала к брату Уле, и на ответную любовь Уле к ней, доверительные отношения между ними были исключены.

Хамелеонова способность матери подлаживаться к любым обстоятельствам в немалой степени смущала Дортею и делала мать чужой. На самом деле мать не уважала мнений, приличий, обычаев и порядков ни одного сословия, она соблюдала их не больше, чем они были совместимы с ее намерениями и обеспечивали ей благополучие. Она была и осталась Элисабет Андерсдаттер Хьюрт, делавшей только то, что хотела, и получавшей то, что желала, независимо от того, была ли она майоршей, женой пробста или ленсманшей. Дортея научилась относиться к этому спокойно после того, как сама вышла замуж за человека, сделавшего ее счастливой. Но если теперь случилось самое худшее… Мысль о том, что ей придется встретиться с матерью и выслушивать ее утешения и советы, повергала ее в ужас.

Ленсман Люнде… Да, он был ее отчимом, хотя она и редко думала о нем как об отчиме. Это был рассудительный и справедливый человек. Но Дортея невольно слегка презирала этого крестьянина, который позволил, чтобы его окрутила далеко не молодая женщина, потерявшая уже трех мужей и совершенно чуждая его среде. Дортея прекрасно понимала, что своей женитьбой Хоген Люнде навлек на себя неодобрение людей своего сословия – ему бы пристало вступить в брак с наследницей какой-нибудь крупной усадьбы в их долине. Она симпатизировала своему брату Уле еще и потому, что он остался глух ко всем предложениям матери относительно своего будущего, предпочел остаться в родной усадьбе и жениться на дочери богатого крестьянина Ларса Гуллауга.

Со стороны Теструпа ей тоже не к кому было обратиться со своими трудностями. Вдову Ивера Теструпа, брата Йоргена, она не видела с тех пор, как они с Йоргеном переехали сюда, на стекольный завод, а обе его сестры жили так далеко на севере, что она никогда не встречала ни их самих, ни их мужей.

Словом, если она останется вдовой с семью маленькими детьми, она будет совершенно одинока…

5

Дождь, ливший целую неделю, превратил выпавший снег в серую кашу, и никто не решался без крайней необходимости отправляться в путь по такой дороге.

Дортея измучилась от бездеятельности, домашние дела, которыми она старалась заполнить свой день, приносили ей мало удовлетворения. Ей не удавалось сосредоточить на них свое внимание, и, пытаясь думать о работе, она думала только о том, что все это теперь ни к чему. Все равно им скоро придется уехать отсюда, и она не знала куда – она ничего не знала о будущем и была не в состоянии строить какие-либо планы. Единственное, что она знала точно: здесь, в Бруволде, они остаться не смогут.

Она уже потеряла всякую надежду увидеть своего мужа живым. У нее было только одно желание – чтобы поскорее нашли его тело. Тогда погаснут последние тлеющие угольки неизвестности, которые только причиняют боль. Для нее было бы утешением, если бы она смогла, как подобает, предать земле его останки и вместе с детьми облачиться в траур, признав тем самым, что их истекающие кровью души смирились под неумолимым ударом судьбы.

Долгими бессонными ночами она горько плакала, ворочаясь с боку на бок на своем одиноком ложе. Колыбель перенесли в детскую – ей пришлось передать маленького Кристена заботам кормилицы. Сама она больше не могла кормить бедного малютку, который до сих пор страдал животиком, кричал и был беспокоен. Дортея лежала и прислушивалась к каждому звуку из соседней комнаты. Когда Кристен всхлипывал, ей хотелось броситься туда и схватить его в объятия – ей принесло бы облегчение, если б она могла приложить его к своей горячей, твердой, как камень, груди, боль в которой не давала ей спать, как бы она ни уставала от горя и мучительных дум. Но ее молоко стало ядом для ребенка. Никогда больше она не почувствует, как нежные губки сына смыкаются вокруг соска, как его легкая головка покоится у нее на руке. И ее возлюбленный муж тоже никогда больше не будет лежать рядом с ней, и она, влекомая нежным желанием, никогда больше не обнимет его сильные плечи и не заснет спокойным сном в его верных надежных руках.

От слез кожа у нее под глазами была словно обожженная, пересохла и шелушилась. Дортея не узнавала некрасивое, в красных пятнах и с красным носом лицо, которое по утрам видела в зеркале. Ей не помогало, что она смазывала лицо охлаждающей мазью и пудрила миндальными отрубями.

Дортея понимала, что надо поговорить с присяжным поверенным Хауссом, но что-то удерживало ее, ей казалось, что этим разговором она как бы подтвердит смерть своего мужа. С другой стороны, ей было ясно, что, когда отделение компании в Христиании признает Теструпа пропавшим, там сразу же будут предприняты шаги, чтобы найти ему замену, пусть даже и временную. Если случилось самое худшее, надо попытаться по возможности выяснить свое материальное положение.

Она знала, что вряд ли оно будет вполне благополучным. Теструп поместил свое далеко не маленькое отцовское наследство в несколько открывшихся тогда норвежских заводов, которые так и не дали никакой прибыли, а потом и вовсе закрылись. Это случилось до того, как они познакомились, к тому времени он уже потерял большую часть своего состояния. Но девять лет назад он опять получил наследство, теперь от тетки, не Бог весть какое, но сейчас эти деньги ей весьма пригодились бы. Впрочем, Дортея опасалась, что он неудачно вложил куда-то и эти деньги, – уж очень неохотно он говорил с ней на эту тему.

Правда, выходя замуж за Теструпа, она понимала, что богатым ему стать не суждено, хотя тогда сам он еще не расстался с фантазиями и мечтал, что когда-нибудь ему удастся превратить одно из своих предприятий в прибыльное дело. Однако он слишком смело вкладывал свои средства в новые и, мягко говоря, необычные проекты. Деньги для Теструпа были – Дортее не хотелось бы называть это игрушкой – только своего рода жетонами, и он получал удовольствие, пуская их в игру. Ну что ж… Она не стремилась к роскоши, не тосковала по ленивому благополучию, светскому образу жизни и безделью. Скромное состояние, которое Дортея получила в наследство от Бисгорда, она оставила в деле своего родственника, Юлиуса Бисгорда, доход от него покрывал ее карманные расходы. Она не сомневалась, что Теструп в состоянии обеспечить ее и детей, которых Небу было угодно подарить им, он был такой опытный и работящий. Дортея всегда знала, что обязанности, которые возложит на нее супружеская жизнь, она будет выполнять добросовестно и ревниво. Иного не дано. Так оно и было, и Дортея была совершенно довольна условиями своей жизни. До тех пор пока она могла делить эту жизнь с Теструпом.

О том, какой стала бы ее жизнь без него, Дортея никогда не задумывалась. Йорген был такой здоровый и жизнерадостный, они были ровесники, и она полагала, что они рука об руку дойдут до заката жизни. Да, она часто с теплым чувством думала о старости, которой они будут наслаждаться вместе, – дети разъедутся, может быть, даже заведут уже свои семьи. А они, старики, устроят себе скромное, но уютное гнездышко – небольшой дом с садиком, хорошо бы где-нибудь на побережье. Может статься, одна из дочерей Останется с ними и посвятит себя заботам о старых родителях. Или же Бертель откажется от семейной жизни и останется холостяком, все-таки он недостаточно сильный…

Однажды Дортея уже испытала, что значит быть вдовой. Но тогда она солгала бы, если бы стала делать вид, будто скорбит по усопшему мужу. С легкой грустью она закрыла Бисгорду глаза и проводила его до могилы, но в сердце у нее уже расцветала надежда на новую, счастливую жизнь, которую она начнет, как только пройдет необходимое время после смерти старого мужа. Ей никогда и в голову не приходило, что она может еще раз остаться вдовой.

Как-то после полудня Дортея попросила Вильхельма отвезти ее в Вилберг к присяжному поверенному Хауссу. Но присяжный поверенный немногое мог сообщить ей, чего бы она не знала сама. Были планы, что король передаст управление всеми норвежскими стекольными заводами придворному советнику Вексельсу, а уж тот, в свою очередь, сдаст их по отдельности в аренду людям, которые смогут самостоятельно управлять ими. Но это Дортея уже знала от Теструпа – он надеялся, что теперь-то осуществится его самое заветное желание и он сможет управлять заводом так, как считает необходимым, без вмешательства компании, к которой никогда не питал особой любви. Значит, он обсуждал эту возможность и с Хауссом, однако присяжному поверенному он прямо сказал, что не располагает капиталом, необходимым для вложения в предприятие, средства же на улучшения первой надобности он собирался получить, взяв кредит.

Теплым весенним вечером они возвращались домой, Дортея задумчиво молчала, ей было страшно. На западе на фоне чистого золотистого неба темнели вершины елового леса – погода обещала перемениться. Отблеск заката нежно золотил обнаженные, темные груди глинистых пригорков. Снег со склонов уже сошел. Но, серый и влажный, он еще лежал по краям кустарника, заполнявшего каждую складку между пригорками, среди которых ручей пробивался к реке, да и узкая ровная полоска берега еще была скрыта снегом.

Летом здесь зеленел луг с сочной травой и яркими цветами – это бывает так красиво, думала Дортея. Как она любила гулять с детьми среди этих пригорков, где дети рвали цветы и собирали ягоды! В одном из еловых лесочков у ручья она собирала свою веселую стайку вокруг корзины с бутербродами, приготовленными Гунхильд. Один или два раза за лето ей удавалось заставить Теструпа оторваться от работы и спуститься с ними к реке. Обычно он просил Гунхильд петь – у нее такой красивый голос! А если Гунхильд пела знакомую ему песню, он начинал подпевать, и в конце концов пели уже все…

Если ей теперь придется покинуть Бруволд, она должна будет расстаться и с Гунхильд. А жаль, Гунхильд такая умная и милая девушка, и все дети любят ее. Бедняжка Йоханне, напротив, глупа и глупеет еще больше, когда ей кажется, будто какой-нибудь мужчина обратил на нее внимание. Если на то пошло, Дортея любила ее меньше других служанок. Но взять с собой придется именно ее: Кристену еще необходима кормилица.

В кустах вдоль реки пели и щебетали птицы. Зяблики прилетели уже давно, малиновки и дрозды тоже. Отсвет заката погас, в синеватых туманных сумерках дыбились темные холмы, и на фоне еще светлого неба, проглядывавшего в разрывах между тучами, поднимались черные копья елового леса.

Отовсюду слышался шорох и журчание бегущей воды, и в этот нежный ликующий глас весны неприятной помехой врывался скрип телег, стук и скрежет колес о камни и плеск воды в лужах, по которым ехали повозки. Дортея была с ног до головы забрызгана грязью, даже лицо было у нее мокрое.

Между черно-белыми берегами река казалась неподвижной, лишь задержав взгляд на грязно-желтых хлопьях пены или плывущих льдинах, можно было заметить, что под темной поверхностью, похожей на непрозрачное коричневое стекло банок для варенья, кои изготовлялись на заводе, мчится неудержимый поток. Дортея с ужасом думала, что, может быть, эта темная, ледяная вода струится сейчас над безжизненным телом Йоргена. Она не могла себе этого представить. И тем не менее это было самое вероятное – Теструп провалился под лед и утонул.

Вильхельм тоже молчал. Дортея попросила его отвезти ее в Вилберг еще и потому, что надеялась, что поездка туда развлечет мальчика. Матушка Вилберг, как любила называть себя Карен Хаусс, была веселая и доброжелательная женщина, к тому же Дортее казалось, что Вильхельм питает нежные чувства – первый раз в жизни – к веселой кареглазой Матильде. Пока она беседовала с присяжным поверенным, Вильхельм пил кофе с мадам Хаусс и ее дочерьми в гостиной. Но даже такой редкий для него напиток, как кофе, не улучшил его настроения.

Было уже почти темно, когда они подъехали к заводу. Рядами тянулись бесконечные поленницы дров, даря людям свой свежий кисловатый запах. Мимо в темноте прошел какой-то парень и поздоровался с ними. Коляска завернула за угол здания. Двери были отворены, и они увидели, как полыхает в печи огонь. Внутри двигались освещенные фигуры.

Вильхельм спрыгнул с коляски и рядом с лошадью стал подниматься по склону к Бруволду.

– Выпряги Юнкера и поставь его в конюшню. Ханс, наверное, уже лег. А потом придешь ко мне и поешь чего-нибудь горячего.

На кухне Дортея нашла крынку с молоком, стоявшую в золе, чтобы молоко не остыло. Она налила молока на холодную кашу, нашла масленку с маслом и сдобные сухарики. Кухарка Рагнхильд похрапывала в своей кровати. Взяв со стола свечу, Дортея увидела, что рядом с Рагнхильд спит какой-то мальчик. Фрикк! Как она могла забыть! Ведь сегодня он должен был прийти к ним, чтобы все лето пасти скот, она совершенно забыла об этом. Его полагалось встретить сладкой кашей и медовой коврижкой. Дортея надеялась, что Рагнхильд встретила мальчика, как положено.

До чего же все изменилось! Бедняжка Рагнхильд, она всю зиму радовалась приходу сына, которому несладко жилось у дедушки с бабушкой. Они были бедны, а бабушка к тому же не отличалась мягкостью и добротой, она то и дело набрасывалась на ребенка, прижитого дочерью в грехе, с бранью и кулаками и за малейшую провинность таскала его за волосы. Фрикк был ловкий и славный мальчик, но старуха не могла простить дочери, что та сошлась с женатым человеком, а мальчику – что он пережил все ее попытки уморить его еще в утробе матери.

Дом Рагнхильд стоял в лесу в семи часах ходьбы от завода, и потому она редко навещала родителей. Дортея обещала ей, что отныне Фрикк будет жить в Бруволде не только летом, но и зимой. Он будет работать в усадьбе, и у него еще останется время, чтобы посещать школу. У мальчика была светлая голова, ему следовало учиться, чтобы потом было легче пробиться в этом мире. Но кто знает, согласятся ли с таким порядком новые хозяева Бруволда?

Она отнесла ужин в комнату, Вильхельм стоял у печки и грел у огня руки.

– Я не взяла тарелок, Вилли, будем есть вместе из одной миски. Садись в кресло. Ты быстро управился в конюшне…

– Ханс проснулся, когда я пришел. – Мальчик выглядел особенно худым и беспомощным в большом кресле отца. Старший сын… Дортея вздохнула. Все дети со временем ощутят перемену в их жизни. Но первому это предстоит испытать Вильхельму – какая-то часть ответственности за семью неизбежно ляжет на его детские плечи.

Нос у него заострился и казался больше обычного – лицо осунулось. После поездки на влажном воздухе его рыжая шевелюра кудрявилась еще сильнее, даже маленькая косица на затылке прихотливо закрутилась. На Вильхельме был старый светло-синий сюртук с фалдами, в котором он ходил по будням. На рукавах и спереди сюртук так потерся, что стал почти серым, в груди он был тесен, рукава – коротки, и из обшлагов торчали худые, костлявые запястья.

– Ханс так горюет по Ревеилле… По батюшке он тоже горюет, но по Ревеилле все-таки больше.

Дортея кивнула:

– Ханс любит лошадей. Он ходит за ними, естественно, они ему ближе. Тебе следовало надеть коричневый сюртук, когда мы поехали в Вилберг, ты же знал, что увидишься там и с мадам и с барышнями…

– В такую-то погоду?.. Да ведь брызги летят так, что промокаешь даже сквозь плащ. К тому же я их не интересую, им безразлично, как я выгляжу!

– Как ты можешь так говорить, Вилли! Они всегда очень хорошо относились к вам, к тебе и Клаусу. Я думала, что вы с Матильдой добрые друзья.

Вильхельм сделал гримасу:

– Матильда считает меня сопливым мальчишкой. Ведь она старше меня…

– Да, разумеется. – Дортея подавила улыбку. Матильде Хаусс было шестнадцать.

– И еще они сказали, что она выходит замуж за своего кузена Нимуена из Оса.

– Что? Кто это сказал?

– Мадам сама намекнула на это. Ну, это ее дело, хотя я желал бы ей более привлекательного мужа, чем этот толстяк. Я понимаю, маменька, что в глазах людей я теперь стал другим человеком. У меня уже нет тех возможностей, что были… – голос его понизился до шепота, – при папеньке…

Бедный мальчик, подумала Дортея. Он, конечно, мечтал, что Матильда Хаусс дождется, пока он вырастет и получит образование. Смешно даже говорить о женитьбе – ведь девушка в шестнадцать лет гораздо старше пятнадцатилетнего подростка. Вильхельм столкнулся бы с этим в любом случае. Но именно сейчас, когда крушение планов на будущее он связал с тем, что остался без отца, это было для него особенно болезненно.