Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Бабушка предпочла стать женой живого ленсмана, нежели быть вдовой мертвого пробста, – лучше иметь горячего капрала в своей постели, чем набальзамированного майора в цинковом гробу, сказала она, выходя замуж за Хогена Халворсена Люнде. Когда-то ленсман служил в королевской лейб-гвардии в Копенгагене, а потом был унтер-офицером во втором драгунском полку. После смерти старшего брата ему пришлось вернуться домой, чтобы принять на себя управление усадьбой и должность ленсмана, вот тогда-то вдова пробста де Тейлеманна обратила на него свое внимание и решила, что он должен стать ее мужем. Вильхельм слышал, что у них дома служанки именно так говорили о четвертом браке его бабушки. И она добилась своего, несмотря на то что ее дети от первого брака, а также друзья и родственники ее третьего супруга горячо протестовали против этого шага.

Вильхельм сам не понимал, почему именно сейчас он вспомнил о бурной супружеской жизни этой старой женщины. Но что-то в том, как она сперва благосклонно, не спеша погладила по щеке Клауса, а потом насмешливо потрепала его непокорную рыжую шевелюру, навело его на эту мысль. В Клаусе и ленсмане Люнде было что-то общее. Вообще-то они были совсем не похожи друг на друга – ленсман был светловолосый, голубоглазый, с высоким облысевшим лбом и красным обветренным лицом. Клаус же имел полноватое овальное лицо, обрамленное крупными светло-каштановыми локонами, и его смугловатая кожа была нежна, как бархат. За едой он разговаривал с бабушкой, поднимая на нее свои большие, коровьи глаза – темные и словно подернутые синевой. Теперь Клаус выдвинулся на первое место, он вступил в разговор с бабушкой и живо отвечал на ее вопросы о жизни семьи, причем, по мнению Вильхельма, более подробно, чем требовалось. Учитель Даббелстеен и незнакомый возница склонились над столом, втянув головы в плечи, и жадно поглощали пищу. Клаус же сидел, свободно расправив плечи, смотрел бабушке прямо в глаза, и на губах его играла легкая улыбка; время от времени, когда позволяла беседа, он подносил ко рту ложку супа. Порой Клаус становился очень болтливым, хотя в иные дни из него было не вытянуть ни слова.

Нет, в Клаусе и ленсмане Люнде решительно было что-то общее, да и Уле, молодой брат матери, был тоже похож на них. Даже полнота их была какая-то одинаковая, свидетельствующая о прочном, солидном достатке, – у всех троих были округлые плечи, сильные мускулы, чистая, здоровая кожа и влажные глаза.

Ленсман несколько раз заезжал к ним, когда бывал на стекольном заводе, Уле тоже, а вот бабушка – никогда. Последний раз Вильхельм видел ее года три назад, он помнил, что, вернувшись домой, матушка сказала отцу, что на этот раз бабушка обещала приехать и проведать дочь, когда той подойдет время рожать. Тогда матушка носила Рикке. А отец засмеялся и сказал, что мадам Элисабет и раньше уже грозила приехать к ним, но, слава Богу, пока что это их миновало. Отцу бабушка не нравилась.

Брат матушки, Петер Андреас, живший в Копенгагене, не захотел иметь портрет своего отца, майора Экелёффа, и своей матери, на котором она была изображена так, как выглядела, будучи замужем за майором. Родители Вильхельма предложили переслать эти портреты ему в Копенгаген, но Петер Андреас ответил, чтобы они не тратились на пересылку. Теперь эти портреты висят над канапе у них в зале. Вильхельм находил явное сходство между этой толстой старой женщиной и молодой, красивой дамой, изображенной на портрете. На портрете у нее были такие же круглые глаза, но там они были синие, точно фиалки. И вздернутый носик с алчными круглыми ноздрями также находился в центре круглого личика, свежего и белоснежно-розового, как восковое яблоко. Дама на портрете была напудрена, светлые волосы уложены в забавные букли; в детстве эта странная прическа всегда напоминала ему о сбитых сливках, ложившихся волнами вокруг мутовки. Возле правого виска у дамы была приколота роза, длинные брелоки из жемчуга и желтых камней обрамляли привлекательное смелое лицо, на котором выступающая вперед губка соперничала свежестью с розой в волосах. На даме было платье с небесно-голубым шелковым лифом, похожим на фунтик, и с таким глубоким вырезом, что большие, крепкие, круглые, словно точеные груди вырывались из своей тюрьмы. У левой груди был приколот букет красных роз и зеленых листьев. На Вильгельма всегда производило сильное впечатление изящество этой дамы, но только теперь он понял, что она была очень красива, несмотря на мопсообразый нос и обнаженные груди, которые в его детском воображении рождали слабые воспоминания о грудных младенцах, детской, пеленках и присыпке. Теперь-то ему было ясно, что его бабушка была очень привлекательная в те далекие годы, когда была майоршей Экелёфф.

Ничего удивительного, что ее сыновья – дядя Петер Андреас и дядя Каспар – считали ее нынешний брак с унтер-офицером мезальянсом. Майор на портрете выглядел весьма внушительно со своими длинными, закрученными кверху усами на смуглом лице, в треуголке, надетой на белый парик, и строгой красно-сине-желтой военной формой. Но тогда выходит, что и брак бабушки с их настоящим дедушкой, Давидом Фразером, тоже был мезальянсом? Давид Фразер был писарем у майора. Под этими большими портретами в золоченых рамах висел небольшой портрет Давида Фразера, сделанный пастелью, – светловолосая голова в профиль. Портрет был сильно размыт, потому что однажды во время уборки под стекло попала вода. Вильхельм знал, что дедушка родился в Хельгеланде, в Нурланде, но вообще-то предки его были шотландцы. Там, в Нурланде, у них было огромное имение, однако дедушка поссорился со своими родными из-за судебного процесса, который он, по настоянию бабушки, затеял против своего зятя. Бертеля назвали в честь дедушки, полное имя которого было Бертель Давид Александр Фразер. Мать помнила о своем отце лишь то, что он был очень добр к ней и красиво играл на флейте.

Сама бабушка была дочерью шкипера из окрестностей Фредриксхалда. Первый ее брак был выгодной партией, второй – мезальянсом. Потом она опять составила хорошую партию, выйдя замуж за богатого старого пробста де Тейлеманна, но детей от него у нее не было, и потому большая часть его состояния перешла к его детям от первой жены. После этого вдова пробста вышла замуж за молодого ленсмана. Вильхельм должен был признаться, что жизненный путь его бабушки был достаточно сложен. Уж если на то пошло, бабушка была не менее загадочной женщиной, чем мадам Даббелстеен. Надо полагать, люди сплетничают и о ней. Раньше он никогда об этом не думал…

– Почему ты так на меня смотришь, милый Вильхельм? – спросила вдруг мадам Элисабет. – Хочешь мне что-то сказать?

Вильхельм смутился, поняв, что она заметила, как он украдкой поглядывал на нее. Он опустил глаза в тарелку и отрицательно покачал головой.

– Как я понимаю, наш любезный Аугустин Даббелстеен вроде бы похитил этих детей? – В спокойном голосе мадам Элисабет слышались нотки, не предвещавшие добра. – Думаю, вы согласитесь со мной, господин учитель, что ваш побег от моего зятя – довольно бесцеремонный поступок? Тем более с его юными сыновьями, доверенными вашей опеке. Ведь вы не сообщили дома о своих намерениях?

– Я не собирался брать их с собой, уважаемая мадам Люнде. Я рассчитывал встретить кого-нибудь в Сандтангене, с кем мог бы отправить детей обратно домой.

– Допустим, но зачем вам понадобилось брать Клауса и Вильхельма с собой в Сандтанген?

– Им так хотелось прокатиться в санях! А я не мог объяснить им цель своей поездки в Сандтанген… Я вообще не помню, о чем я тогда думал! – Даббелстеен прижал к вискам длинные тонкие пальцы, и его темные локоны заструились между ними, как змеи, он в отчаянии крутил головой. Потом откинул голову назад и посмотрел прямо в глаза своей мучительнице – Вильхельм сразу понял, что бабушка нарочно мучит учителя. Бледный, узкий лоб Даббелстеена покрылся капельками пота. Его профиль, несмотря на римский нос, портили выступающая вперед челюсть и почти полное отсутствие подбородка. Казалось, Даббелстеен, желая заглушить внутреннюю тревогу, занял наступательную, чтобы не сказать дерзкую, позицию: – Вы должны понять, мадам, я был взволнован, потрясен до глубины души…

– И в голове у вас помутилось от сивухи, которую вы выпили.

Даббелстеен втянул голову в плечи:

– Мое состояние духа… Уверяю вас, мадам, я был близок к безумию… Да, я выпил. Чтобы обрести ясность мысли. Обстоятельства заставляли меня действовать, и действовать быстро. Мне нужно было собрать все свои душевные силы… решить, что предпринять…

– Вот именно. И что же вы были намерены предпринять?

Даббелстеен махнул рукой:

– Что я был намерен предпринять?.. Боже мой, мадам Люнде, именно этого я и не знал! – Голос у него сорвался, в нем послышались слезы. – Я думал только о ней, о моей несчастной Маргит. Я рвался домой, чтобы быть рядом с ней. И если мне будет позволено, сказать ей слова утешения, заверить ее в своей неизменной преданности… Не знаю! Может быть, заступиться за нее, сочинить просьбу о помиловании и поспешить с ней к нашему милостивому кронпринцу… Ведь Маргит оказалась жертвой несчастных обстоятельств, ужаснейшего соблазна… Нет ничего удивительного, что, встретив Анстена, моего друга детства, – Даббелстеен показал на бородатого крестьянина, – я совершенно забыл подыскать для мальчиков подходящих попутчиков и отправить их домой…

Мадам Элисабет не без сочувствия покачала своей тяжелой головой:

– Все это бесполезно, Даббелстеен, поймите… Маргит добровольно призналась, что уже больше трех лет она и ее отчим… Вы сами понимаете… И что за это время она родила и убила троих детей.

– Мадам Элисабет, помогите нам! – жалобно воскликнул Даббелстеен. – Неужели вы не в силах помочь нам…

– Ни один человек не в силах помочь вам, – ответила мадам Элисабет.

– Вы можете! Можете! Если кто-то и знает выход из этого положения, так только вы! Само Провидение привело нас к вам этой ночью…

– Не Провидение, а сивуха, любезный Даббелстеен. И еще то обстоятельство, что Вильхельм спал не так крепко, как вы трое, и что он не потерял голову.

Кое-кто из незнакомых гостей подошел к ним поближе. С каменными красными физиономиями они смотрели на бледного молодого человека, который размахивал длинными руками и плакал – пусть даже с похмелья. Вильхельма вдруг охватил гнев. Эти самодовольные норвежские крестьяне, которыми Даббелстеен всегда так гордился, вот они стоят тут, эти старомодные люди, и молча с неудовольствием смотрят на учителя, который, плача, выворачивает наизнанку свою душу. Не успев сообразить, что делает, Вильхельм оказался рядом с учителем, схватил его за плечо своей худой детской рукой и сильно встряхнул:

– Господин Даббелстеен, перестаньте!.. Возьмите себя в руки, господин Даббелстеен! Идемте со мной. Вы сможете поговорить с ленсманом завтра утром.

– Золотые слова. – Ленсман кивнул. – А сейчас ступай спать, Даббелстеен. Вильхельм прав, уведи его, Вильхельм…

– Пошел прочь, мальчишка! – Учитель сбросил с себя руку Вильхельма. – Важничаешь, потому что привез нас сюда?.. Пусти меня! Я хочу поговорить с хозяйкой. Мадам Люнде, вы можете все, что захотите, я знаю! Вы все про всех знаете… Вам известно такое о соседнем ленсмане, Симене Бюрстинге, что вы могли бы заставить его отворить двери темницы, где томится Маргит…

Кровь ударила Вильхельму в голову. Он снова сердито схватил учителя. Нет, он не важничает, не его вина, что он сохранил еще каплю рассудка и хочет спасти своего учителя от еще большего позора…

– Господин Даббелстеен, прошу вас, идемте со мной! – Вильхельм огляделся, словно прося взрослых о помощи.

И вдруг увидел на их лицах новое выражение, которое испугало его, он не мог истолковать его, но чувствовал, что оставаться здесь опасно. Мадам Элисабет встала, глыбоподобная, грозная, с тяжелой головой в желтом чепце, венчавшей зеленую пирамиду домашней кацавейки.

– Идемте! – Вильхельм снова потянул господина Даббелстеена. – Идемте! – чуть не со слезами молил он, видя, что учитель не понимает надвигающейся опасности, – только сейчас до Вильхельма дошло, какие страшные слова только что произнес его учитель. А Клаус хоть и был тоже смущен, но воспользовался замешательством и выпил еще один стакан пунша. Вильхельму показалось, что сейчас он тоже потеряет рассудок, – он был в бешенстве и в отчаянии от того, что эти двое ничего не понимают…

Даббелстеен оттолкнул Вильхельма, и тот отлетел на несколько шагов. И тут же учитель бросился на колени перед мадам Элисабет, протягивая к ней умоляюще сложенные руки:

– Мадам! Вы знаете все лабиринты человеческого сердца!.. Мадам, вы обладаете властью богов! Сжальтесь над нами! О, у вас такая власть над людьми, над мужчинами. Поезжайте туда! Скажите, что вы хотите посетить свою старую подругу, мою матушку…

– Да вы сошли с ума, Даббелстеен! Не в моих силах помочь вашей девушке избежать… Ведь вы это имели в виду?.. Она сама призналась в убийстве…

– Вспомните, вспомните, мадам Элисабет, моя мать когда-то была вашей ближайшей подругой…

– Довольно, прекратите! – Старая женщина на мгновение стала олицетворением угрозы. Потом опять приняла прежний облик и повернулась к своему мужу: – Надо отправить этого несчастного в постель. Он так пьян, что уже ничего не соображает и не помнит.

– Да, да. – Ленсман кивнул. – Помогите кто-нибудь увести его отсюда. Парнишке одному не справиться. А вот Клаус, похоже, обойдется и без посторонней помощи. – Он улыбнулся.

– Думаю, учитель и Анстен могут лечь в овине, – сказала мадам Элисабет. – Ты, Анстен, помоги Даббелстеену, а ты, Уле, кликни Эйнара, пусть поможет вам. Тогда вы справитесь с ним…

Даббелстеен вскочил. Оттолкнув старого крестьянина, он раскачивался из стороны в сторону, высокий и торжественный.

– Мадам Элисабет, помните, в Ветхом завете Адонию… Он пошел к Вирсавии и просил ее, чтобы она помогла ему и Ависаге Сунамитянке. И она замолвила за них слово, потому что сердце ее сочувствовало горю любящих. У Вирсавии, жены Давида, было чувствительное сердце… У Вирсавии! – Он с криком снова бросился на колени. – Мадам, покажите, что и у вас тоже чувствительное сердце!.. – Теперь он рыдал уже в голос.

Вильхельм со страхом смотрел на обезумевшего учителя. Ему казалось, что он спал и его сон вдруг закончился страшным кошмаром. Рядом с ним оказался Клаус, он глупо уставился на учителя своими коровьими глазами, и вдруг его красивое полноватое лицо начало расползаться в улыбке. О Господи, нельзя отрицать, что Даббелстеен и в самом деле был смешон. Это-то и было самое страшное.

Бабушка не сводила с него глаз. Потом передернула плечами, словно ей стало холодно, и это движение волной заструилось по всем ее пышным формам. Темные шары глаз закатились глубоко в мешки век.

– Одному ему до постели не добраться. Придется вам отнести беднягу.

Уле Хогенсен, парень по имени Эйнар и незнакомый крестьянин подхватили учителя. Даббелстеен страшно закричал и безуспешно попытался стряхнуть их с себя, но они быстро утащили его из залы.

Мадам Элисабет вздрогнула так, что ее пышное тело всколыхнулось под кацавейкой. Потом, словно проснувшись, она повернулась к своим внукам:

– Вам тоже пора отправляться спать. Вам постлано в конунговом амбаре. Сами видите, здесь в доме все места заняты. Не испугаетесь спать там одни? Впрочем, уже светло, – успокоила она их. – Люди давно встали. Тебе не будет страшно спать в конунговом амбаре, Вильхельм?

Вильхельм отрицательно помотал головой. Но мысль о том, что им придется спать одним, была ему неприятна. Конунгов амбар стоял на отлете. Впрочем, он и не вспомнил бы о страхе, если бы бабушка сама не спросила его об этом.

– Нет, мне не страшно. Но может, будет лучше, если господина Даббелстеена тоже там уложат? Ведь там две кровати. И мы могли бы присмотреть за ним…

Но мадам Элисабет как будто не слышала его.

– Я же сказала, что люди уже встали. Бояться нечего, мой милый.

– Я понимаю. Идем, Клаус. Покойной всем ночи. Бабушка, пошлите, пожалуйста, завтра с утра человека к нашей матушке. Я не хочу, чтобы дома тревожились, – ведь повода для волнений уже нет.

Мадам Элисабет милостиво кивнула.

– Наш человек уже уехал к ним. – Она положила руку ему на плечо. – Меня радует, что ты такой заботливый и разумный мальчик, Вильхельм. – Она снова погладила Клауса по щеке и за подбородок приподняла его лицо. – Ты совсем сонный, дружок. Покойной ночи вам обоим.

На дворе было уже светло, дома усадьбы темнели на фоне белесого зеленоватого неба, на юго-востоке, где долина сужалась вокруг русла реки, воздух над горами казался желтовато-белым. Верхняя половинка двери в конюшню была отворена, там внутри двигались люди с фонарями.

Клаус споткнулся и чуть не упал, Вильхельм подхватил его под руку. Грязь на тропе затвердела – к утру подморозило, и ветер почти прекратился. Вильхельм вывел брата за калитку. Тропинка к конунгову амбару заросла травой, трава замерзла и теперь хрустела у них под ногами. В полукруглом трехстворчатом окне на залобке амбара горел свет, и у Вильхельма полегчало на сердце.

Почему бабушка не разрешила, чтобы Даббелстеен лег с ними?.. С чувством невосполнимой утраты Вильхельм подумал, что, может быть, им уже никогда не придется общаться с учителем, как прежде. Похоже, они многого не знали о Даббелстеене. Но учитель всегда так старался порадовать их, так много знал, был такой умный, такой увлекающийся… Теперь-то Вильхельм понимал, что в Даббелстеене скрывалось что-то еще. Составленный им образ любимого учителя этой ночью разбился вдребезги, и Вильхельм знал, что уже никогда не сможет собрать эти осколки в единое целое. Скорее всего, Аугустин Даббелстеен теперь уйдет из их жизни. Отец не простит ему такого поступка, это-то Вильхельму было ясно.

Перед ними высился темный и таинственный конунгов амбар, его верхний ярус сильно выдавался над нижним. Он был очень старый: по преданию, в нем однажды заночевал конунг Хоген Хогенсен[9]9
  Хоген Хогенсен – диалектная форма имени конунга Хакона Хаконссона (1204–1263).


[Закрыть]. С большим трудом Вильхельму удалось поднять брата по крутой внутренней лестнице и провести по темной галерее, окружавшей амбар. Дверь была такая низкая, а порог такой высокий, что он ударился головой, хотя и не забыл нагнуться. Втащить за собой Клауса было не так-то просто, и Вильхельм не стал ограждать брата от толчков и ударов, выпавших на его долю.

На полке под окном стояла зажженная свеча, и возле одной из кроватей Вильхельм разглядел спину молодой девушки с длинными светлыми косами. Здесь было очень холодно, гораздо холоднее, чем снаружи, и потому Вильхельм с радостью увидел, что она сунула под перину грелку на длинной ручке. Девушка обернулась, у нее было красивое, замечательно светлое лицо с широким, чистым лбом.

– Поздненько вы ложитесь. – Она улыбнулась и тут же зевнула. – Небось устали?

– Так ведь и для тебя это поздно. – Вильхельм с интересом следил за ее быстрыми движениями – она зачерпнула из бадейки воду и вылила ее в таз, рядом она положила полотенце.

– Да я уж три часа как встала, – засмеялась она и собрала свои вещи. – Ну, всего вам доброго, спите спокойно!

– Как тебя зовут? – обрадованно спросил Вильхельм. На вид ей было столько же лет, сколько ему, но вела она себя, как взрослая.

– Тура.

– Покойной ночи, Тура, и большое спасибо.

Он стоял и слушал, как она легко бежит вниз по лестнице, бадейка то и дело ударялась о стену. Вильхельм сразу успокоился, и к нему вернулось мужество. Все впечатления ночи вытеснило гордое сознание: впервые он не ложился всю ночь! Работники в усадьбе уже встали, а они только ложатся. А сколько всего им пришлось пережить!..

За стеной звучали чистые, металлические трели синицы: ти-ти-тю-ю, ти-ти-тю-ю!.. К задней стене были приколочены две кровати, их разделял узкий резной шкафчик. Сводчатый потолок был выложен квадратами, планки образовывали что-то вроде звезды. Два стула, обитые раскрашенной тисненой кожей… Здесь было красиво и уютно – помещение обставили еще при жизни прежнего ленсмана. А являвшиеся тут привидения древних конунгов и великанов, о которых рассказывал Даббелстеен, были, конечно, досужим вымыслом. На рябине, что росла под окном, синица исполняла свою веселую утреннюю песню: ти-ти-тю-ю, ти-ти-тю-ю.

– Ну, а теперь быстро в постель! – заторопил он Клауса, стоявшего с закрытыми глазами. Сам он живо разделся и, сняв шейный платок, завязал на концах узлы – он видел, как это делал отец, когда они однажды ночевали не дома и отец забыл взять с собой ночной колпак. Вильхельм уже стоял в одной рубахе, готовый забраться в постель, как вдруг вспомнил, что не прочел вечернюю молитву. Или ее следует назвать уже утренней? Он подумал, что утренняя молитва как нельзя лучше подходит к их положению. Опустившись на колени, он быстро проговорил: – Боже Вечный и Всемогущий, милостивый Отец наш Небесный! От всей души благодарю Тебя в этот ранний час, что во тьме прошлой ночи Ты был моим солнцем и моим щитом и отвел опасности и несчастья, грозившие моей душе и моему телу. – Вильхельм говорил шепотом, быстро, потому что замерз, и все-таки чувствовал странный, глубокий смысл этих вечных слов, в которые обычно не вдумывался, – эти слова всегда следовало произносить утром. – Ты избавил душу мою от искушения, тело – от недуга, глаза – от слез и ноги – от слабости. Но поскольку самое великое зло – это грех, помоги мне, Господи, выстоять против него. – И это была сущая правда, он помнил о возлюбленной Даббелстеена и о том, как сам Даббелстеен корчился, стоя на коленях. Вильхельм невольно заговорил еще быстрее: – Простри надо мной Свою десницу, Господи, пошли в меня Свой дух, пусть снизойдет на меня Твой покой, – молил он с облегчением, словно выехал наконец на своего рода духовный тракт и путь его стал легче и надежнее, как только он покончил с грехом и несчастьями. – Научи меня жить не в себе самом, но в вере в Сына Божьего…

Теперь и Клаус стянул с себя рубаху и стал на колени рядом с Вильхельмом – он шевелил губами так быстро, точно хотел догнать брата.

– Ты ничем не прикроешь голову? – недовольным шепотом спросил Вильхельм.

Клаус только встряхнул кудрями, и Вильхельм продолжал:

– Отец Всемогущий, сохрани также моих добрых родителей. – С раскаянием он подумал о том, что, благополучно добравшись до дома ленсмана Люнде, он ни разу не вспомнил о тех, кто дома тревожился за них. Пусть вид плачущего Даббелстеена был ужасен, но все было так интересно! Вильхельм, во всяком случае, был целиком и полностью поглощен случившимся.

Конец утренней молитвы он пробормотал, плохо понимая, что говорит, – он был потрясен, осознав, что события этой ночи даже доставили ему удовольствие и что сочувствие родителям наполняло его душу лишь в те минуты, когда ему было страшно. Как только он оказался в безопасности, оно словно покинуло его.

Вильхельм забрался в постель. Простыни были чуть-чуть влажные – грелка вытянула влагу из льна. Но ему было приятно спрятать свои замерзшие ноги в этом согретом гнездышке. Мягкая перина, подушки – лежать было так удобно! Дома они спали на соломенных тюфяках. Вильхельма опять охватило чувство блаженства, его душа не могла дольше хранить тревогу, горе и сочувствие к чужой судьбе. Что-то в нем было сильнее желания отдать свое сердце другим людям, заставляло замкнуться в себе и наслаждаться этой удобной постелью.

Клаус босиком прошел к простенку между кроватями и открыл резной шкафчик:

– Смотри, Вилли, помнишь?.. – Он стоял в белой нижней рубахе, с распущенными по спине волосами и, смеясь, протягивал брату ночной горшок.

Вильхельм даже не понял, почему в нем вдруг вспыхнул гнев и ему стало стыдно. Конечно, он помнил этот сосуд, он и сам был от него в восторге, когда они были здесь в прошлый раз, горшок показался ему тогда страшно забавным и пикантным. На дне горшка были изображены отрубленные головы двух казненных графов – Струензее и Брандта, а вокруг них написано:

 
Решили вы предателями стать,
И все датчане будут на вас сс…
 

– Поставь на место! – Вильхельм с удивлением почувствовал, что от бешенства у него перехватило горло. – Ступай на галерею, если хочешь справить нужду. Тебе никто не разрешал пользоваться этим горшком…

Клаус с удивлением взглянул на брата. Но поставил горшок на место и зашлепал к кровати.

Эти люди были мертвы, они ценой жизни искупили свое преступление. Только теперь Вильхельм понял, как подло было преследовать покойников этим бессмысленным презрением.