Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

3

Дортея вскочила в смятении. Верно, она заснула, опершись на левую руку, грудь и плечи у нее были обнажены. Дортея замерзла, ее рука онемела. Но маленький Кристен спокойно спал, прижавшись к ее боку, должно быть, он незаметно заполз поглубже под перину. Свеча на ночном столике почти догорела, пахло горячей латунью и расплавленным салом. Через смотровые отверстия в ставнях проникал серый рассвет.

Увидев, что лежит в своей спальне, Дортея вздохнула с облегчением. Она задула чадящий фитиль, укуталась в перину и распрямила затекшую руку. Слава Богу, это был только сон. И тут же разочарование и чувство стыда сдавили ей горло. Дортее приснилось, что она лежит в постели с Бисгордом, своим первым мужем.

Ночью, когда она меняла пеленки Кристену, в спальне было холодно, и она взяла его к себе, чтобы дать ему грудь, и, верно, заснула, несмотря на страх, сжимавший ей сердце. Проснулась она неотдохнувшая, замерзшая, и спина ныла от неудобной позы. Тревога тут же вернулась к ней. К тому же сон вызвал в памяти неприятные подробности ее прошлой жизни и навалился на нее со старой, полузабытой malaise[10]10
  Дурнотой (фр.).


[Закрыть].

С Дортеей бывало и прежде – правда, редко, – что ей снился ее первый муж. Но никогда он не снился ей так реально, так отвратительно интимно. Вздрогнув, она зарылась поглубже в подушки и обхватила малыша рукой, по которой теперь уже бежали мурашки. Спиной она ощущала тепло Бертеля – и поняла, хотя ей и не хотелось в этом признаться, что острый, упершийся в нее локоть сына пробудил воспоминания о старом муже.

В комнате уже проступали очертания предметов. Наконец-то пришел конец этой страшной ночи! Наконец они смогут с удвоенными силами начать поиски! Жители соседних усадеб были готовы прийти им на помощь. Вернувшиеся после ночных поисков люди говорили со служанками о цыганах. На кофе, которое она приказала приготовить для Ларса и других искавших, потихоньку собрались все обитатели дома, даже няня и кормилица с Рикке на руках. Конечно, их огорчение и участие были чистосердечны, их вины не было в том, что этот ночной совет за кофе оказался желанным разнообразием среди будничных забот и что они с мечтательным наслаждением пустились искать объяснения исчезновению учителя и мальчиков…

Эти бедные цыгане с трудом добывали пропитание для своих собственных детей, и Дортея всегда полагала маловероятным, чтобы они занимались похищением чужих. Гораздо больше она опасалась, что Теструп столкнется с бродягами, как он называл их, – он так легко терял самообладание, когда бывал раздражен.

Ей было мучительно думать, что эта неизвестность продлится еще какое-то время и что она не в силах положить ей конец. Все, что было в человеческих силах, они уже сделали, и теперь оставалось только запастись терпением и надеждой и ждать.

От усталости Дортея чувствовала себя словно избитой. Усадьба просыпалась. Обычно Дортея еще немного дремала после того, как Йоханне уносила Кристена в детскую, – в шесть она уже вставала. Сквозь эту легкую дремоту она слышала, как весело щебетали малыши в детской, как вскрикивали старшие девочки, когда во время умывания им в глаза попадало мыло, и как няня Гунхильд причесывала им волосы. Дети то смеялись, то ссорились… Так наступало время вставать. Дортея еще сидела за своим туалетным столиком, когда служанки прибегали к ней за указаниями. Она чувствовала, как постепенно в ее руках сосредоточиваются все нити большого хозяйства, кровь начинает бежать быстрее, голова работает все лучше и лучше…

А вот у больных и старых людей жизненные силы не возвращаются, отхлынув прочь в короткий промежуток между ночью и утром. Многие умирают в это время суток. Бисгорд умер двадцатого марта в половине пятого утра. Она и сама испытала нечто подобное, находясь между жизнью и смертью, когда двенадцать лет назад родила мертвого ребенка, того, который первый должен был носить имя Бертель, – сколько сил забирает это искушение покинуть сонм живых и заснуть последним, беспробудным сном именно в то время, когда здоровые с радостью пробуждаются, чтобы отдаться заботам нового дня.

Для нее тоже придет этот утренний час, когда она навсегда закроет глаза и позволит другим жить дальше уже без нее. Дортея никогда не думала о смерти, как о чем-то неизбежном, даже тогда, двенадцать лет назад. Все время она чувствовала, как ее тело и дух находят в себе скрытые силы и как она снова минует ту черту, где Смерть появляется и забирает тех, кто покончил счеты с жизнью. Нет, у нее еще оставались дела в этом мире, у нее были малыши, которые нуждались в ней, у нее был муж. Они еще так мало прожили вместе, только-только подошли к началу того, когда люди становятся друг для друга всем.

Они вместе уже шестнадцать лет. Это были благословенные годы, рядом с ней жил человек, которого она любила, ей он мог рассказывать о своих надеждах и огорчениях, о своих планах, удачных и неудачных. Теструп вообще-то бывал неразговорчив, упрям и подозрителен, особенно по отношению к тем, кому должен был подчиняться. Сколько раз Дортея жалела, что они не смогли остаться на железоделательном заводе, где Теструп работал раньше. Он много раз хотел бросить этот стекольный завод, так донимали его господа из компании, их вмешательство и придирки. Сколько трудностей ему пришлось преодолеть, прежде чем он смог внести в производство все изменения и улучшения, которые, на его взгляд, были необходимы. Впрочем, и на железоделательном заводе тоже не все было гладко между Теструпом и хозяином.

Когда Теструп занял место управляющего стекольным заводом, леса, принадлежавшие заводу, были вырублены, склады переполнены никудышной продукцией. Самые лучшие работники из старшего поколения покинули завод, недовольные тем, что им нерегулярно выплачивали жалованье и обманывали в выплате натурой. Учетные книги велись неудовлетворительно – истинный убыток за целый ряд лет был значительно больше указанного в документах. Несмотря на все эти трудности, Теструпу удалось поставить завод на ноги. Прежде всего он пригласил на работу Шарлаха и уговорил вернуться из Швеции его зятя, мастера Вагнера. Продукция сразу стала лучше, а несчастные случаи – реже. Теструп ввел изменения, многое перестроил, заключил выгодные сделки на продажу и перевозку стеклянной продукции. Четыре из последних пяти лет завод приносил определенную прибыль. Теструп открыл школу для детей рабочих, перестроил дома, в которых они жили. Ее милый, несговорчивый Йорген был часто весьма доволен своей деятельностью.

Конечно, Дортее хотелось, чтобы у мужа было больше свободного времени для детей. Но куда важнее было их уважение и доверие к отцу. Она пыталась, как могла, сама удовлетворять остальные потребности детей. И кажется, слава Богу, это ей удавалось. У них было все необходимое. Даже Бертель в последнее время заметно окреп. По словам господина Даббелстеена, он достиг успехов по многим предметам. Пусть у него не ладилось с математикой и с латинской грамматикой. Зато он хорошо рисовал и был очень музыкален. А те четверо детей, которых она родила, когда они уже переселились сюда, были здоровые, веселые и красивые – особенно Теструпа радовали его маленькие дочки.

За каждого рожденного ею ребенка Дортея платила частицей своей молодости и красоты – упругостью и румянцем щек, перламутром улыбки, блеском глаз, который Винтер воспел в стихотворении, преподнесенном ей на день рождения. Груди у нее обвисли, живот сделался большим и дряблым. Но часто ей доставляло странное удовлетворение замечать, как жизнь оставляет на ней свои метки. В первом браке ее красота оставалась бесплодной, ненужной и почти незаметной, как цветы, которые умирают медленнее, если стоят в холодной воде. В свое время Дортея поняла, что красива. О, как она была тщеславна, а сколько было надежд! Слуги в усадьбе ее отчима пробста де Тейлеманна поощряли тщеславие Дортеи, подталкивали ее фантазию: в один прекрасный день обязательно явится молодой, красивый, обаятельный и богатый жених и увезет ее из дома, где она была бедной падчерицей, плодом неразумного брака хозяйки с молодым человеком без всякого состояния.

Но вот пробст де Тейлеманн скончался. И его друг и сосед, к которому Дортея в детстве относилась с таким почтением и так восхищалась красотой его чернокудрой дочери, стал его преемником. Дортея надеялась, что ее матушка теперь выйдет замуж за пробста Бисгорда, и мечтала найти сестру в прекрасной Кристенсе. Для нее было тяжелым ударом, когда мать однажды объявила ей, что пробст Бисгорд просит у нее руки Дортеи. Сопротивляться было бесполезно. С родственниками отца у нее не было никакой связи, единоутробные братья были далеко: Каспар – в Вест-Индии, Петер Андреас – в Копенгагене. А сознание того, что она никогда не питала к матери теплых чувств, к коим обязывали ее дочерний долг и религия и кои выражались в непременных пожеланиях здоровья и благополучия, внушало ей робость. Взрослые братья Дортеи, сыновья майора Экелёффа, не были привязаны к матери, еще совсем крошкой Дортея поняла, что за сдержанной вежливостью по отношению к maman они скрывали чувства, близкие к враждебности. Но она поняла также, что и мать не баловала своих детей нежной любовью. Даже сознавая, что ее сострадание к матери не совсем уместно, Дортея не могла воспротивиться ее воле. Отчасти это объяснялось тем, что Дортее было жаль мать, овдовевшую в третий раз, покинутую сыновьями, лишившуюся надежды родить ребенка от пробста, чье состояние теперь почти целиком должно было достаться его детям от первого брака. И к тому же старую – в глазах своей дочери она была старой. Дортея была не настолько наивна, чтобы не понимать, что женщину с темпераментом ее матери должна страшить старость, а уж то, что мужчина, за которого она рассчитывала выйти замуж, предпочел ей ее дочь, вообще было трудно пережить.

Правда, о последнем Дортея могла бы не беспокоиться. Через полгода после того как она стала мадам Бисгорд, ее мать вышла замуж за молодого Хогена Люнде, которого, безусловно, присмотрела себе в мужья еще до того, как выдала замуж свою дочь. Иначе она не требовала бы столь решительно, чтобы Дортея вышла за пробста Бисгорда.

Дортее шел шестнадцатый год, когда ей пришлось пойти к алтарю.

«L’amour c’est un plaisir, l’honneur c’est le devoir»[11]11
  Любовь – удовольствие, честь – долг (фр.).


[Закрыть], – написала ей мать после того, как у Бисгорда случился первый удар. Вспоминая теперь то время, Дортея удивлялась, что письма матери не вызывали в ней иных чувств, кроме холодной, иронической усмешки. Неужели мать, которая, несомненно, обладала богатым опытом, могла предположить, что ее дочь получает plaisir от брака с Бисгордом? Дортея была замужем уже два года, и, должно быть, ее цинизм был своего рода самозащитой.

Однако, становясь старше, она все больше и больше убеждалась, что эта максима содержала истинную и здравую благожелательность, хотя и казалась немного смешной, оттого что была написана ее матерью.

Неопытность юной Дортеи помешала ей до конца осознать, как ужасны были те годы, когда она вместе с Кристенсе ухаживала за больным стариком, который требовал, чтобы к нему относились, как к ребенку, переносили из кровати в кресла у окна и обратно в кровать. Сама она вначале, по правде сказать, не очень огорчалась, что все приняло такой оборот, и ее отношение к Бисгорду стало отношением дочери к отцу. Обладание юной женой пробудило в старом человеке такую противоестественную страсть, с которой Дортея никак не могла смириться и которая уничтожила то уважение, что она питала к нему, покуда он был почтенным другом ее отчима и по-отечески покровительствовал ей. После того как болезнь парализовала его члены, Бисгорд еще долго сохранял полную ясность ума и души. Он требовал от своей жены и дочери также и духовной пищи, они должны были читать ему вслух книги, содержание которых было выше их понимания. Но в эти первые годы болезни мужа Дортея чувствовала себя почти счастливой, когда, сидя перед ним на скамеечке, читала ему вслух и он объяснял ей прочитанное. Хотя ее образованием в детские годы пренебрегали, она самостоятельно, и благодаря интересу к ней брата Петера Андреаса, приобрела немало самых разных познаний. Теперь она была еще достаточно молода и любознательна и потому с удовольствием позволяла своему старому мужу учить себя. Он еще надеялся, что успеет подготовить к печати свой большой труд, над которым работал долгие годы, – экономико-географическое описание Нижнего Телемарка. Дортея должна была читать ему вслух написанное, поправлять и писать под его диктовку; рисунки орудий труда, животных и растений, которые она сделала на основе его набросков, снискали его одобрение. Кроме того, она была глубоко благодарна ему за то, что он помог ей почувствовать дивную поэзию Оссиана. Воспоминания об отце, которого она так рано потеряла, удивительным образом оживали в ней, когда она, очарованная, погружалась в историю скальда Морвена. Оскар, Кальтон и Шильрик принимали полузабытый милый облик ее отца; его игра на флейте в вечерние сумерки – почти единственное, что она помнила о нем, – казалась ей сродни этим грустным стихам – ведь род отца происходил из той же далекой, туманной, гористой страны. Она уподобляла себя статным, с развевающимися волосами героиням Оссиана – Мальвине, Миноне и Винвеле, – которые лишились своих возлюбленных до того, как познали все радости любви, и оплакивали их, склонившись над арфой в пустых залах королевского дворца или же бродя ночами то в лунном сиянии, то в тумане между каменистыми холмами плоскогорья.

Потом она сама улыбалась над своими фантазиями, когда, наслаждаясь воображаемой болью, пыталась возместить то, чего сама в жизни еще не испытала. С годами разум Бисгорда померк – учитель превратился в брюзгливого деспотичного старика, которого не интересовало уже ничего, кроме его физических потребностей. Тем временем Дортея созрела как женщина. Недоступные ей любовные наслаждения и радость материнства превратились для нее в сладкий яд грез, кои пробуждали в ней то мучительную неудовлетворенность, то страстную тоску по тому, чего она была лишена.

Теперь ее начинало трясти при мысли обо всех ловушках, которые подстерегали ее и о которых она прежде даже не догадывалась. В те времена она испытала бы лишь страх и отвращение, услыхав о такой связи, какая была между Маргит Клоккхауген и ее отчимом. Теперь же едва ли возмущалась ужасными, но вполне объяснимыми последствиями, к каким приводили противоестественные браки между молодыми и старыми.

Один из капелланов Бисгорда, Снебьёрн Гисласон, первый пробудил в ней чувства, которых она стыдилась. Какой бы неопытной Дортея ни была, она тем не менее догадывалась, что не личность Гисласона, а лишь сила обстоятельств создают угрозу ее душевному спокойствию. Она даже хотела, чтобы между Гисласоном и ее приемной дочерью Кристенсе возникла сердечная привязанность, – Гисласон был темпераментной натурой, и ей казалось, что его чувства в равной степени касаются и ее и Кристенсе. А вот Кристенсе она не понимала. В то время они спали вместе на кровати, стоявшей в комнате Бисгорда, – вдвоем им было легче, если требовалось помочь больному. Вообще-то Дортея никогда не видела в этом необходимости. Бисгорд был маленький и легкий, она – молодая и сильная и вполне могла обеспечить ему надлежащий уход, а также вести хозяйство, наняв помощницу. И Бисгорд отнюдь не был глух к разумным предложениям, напротив, он был полностью согласен с Дортеей, полагавшей, что Кристенсе в ее возрасте хорошо бы не откладывая выйти замуж и лучше бы это случилось, пока она еще живет в отцовском доме.

Однако у Кристенсе были преувеличенные представления о дочернем долге. Она с большим неудовольствием выпустила из рук бразды правления и передала их своей мачехе, которая была моложе ее, – это Дортея поняла в первый же день, когда приехала в дом пробста. Что же касается всего остального, Кристенсе встретила Дортею так тепло, что даже повергла ее в смущение: в доме матери она не привыкла к поцелуям, объятиям и ласкам. Сестра-подруга, какую она хотела найти в Кристенсе, оказалась слишком любящей и к тому же пыталась обращаться с ней, как с младшей сестричкой, еще ребенком.

Когда на Снебьёрна Гисласона легли обязанности капеллана, все стало еще хуже. Ночью Кристенсе подолгу рыдала, прижимаясь к ней, и уверяла, что она глубоко уважает Гисласона, но не хочет покидать своего отца и обожаемую Тею, – такие сцены были для Дортеи в высшей степени неприятны. Пребывание Гисласона в их доме закончилось весьма печально: он совратил одну девушку из прихода, и Кристенсе не могла найти достаточно суровых слов для его осуждения. В том, что дело зашло так далеко и его последствия оказались для Гисласона непоправимыми, не было вины Кристенсе, однако Дортея была уверена, что несчастья бы не случилось, если б Кристенсе ответила Гисласону согласием. Потом уже она слышала, что Гисласон женился, стал пастором на своем родном острове и прихожане очень уважали его. Девушка же вышла замуж за жестянщика из Христиании и жила с ним в достатке и согласии. Люди избавили бы и себя и своих близких от горя и от позора, если б умели прислушиваться к голосу природы и разума!

При следующем капеллане, Далгреене, все было спокойно. У него незадолго до того умерла невеста, и он искал утешения в работе. Кристенсе он не нравился, и Дортея не понимала почему. Когда его перевели в Трондхейм и он там женился, Кристенсе не без яда отпускала замечания о его пресловутой верности.

Однако хуже всего стало, когда к ним приехал Винтер. Дортея и предположить не могла, что так будет, когда этот маленький ютландец с кустистыми рыжими бровями и очками в роговой оправе переступил порог их дома. Он был на диво миролюбивый и любезный человек, готовый тотчас прийти всем на помощь, к тому же музыкален и не лишен поэтической жилки. Он оказался истинной находкой для их печального дома. Когда же вскоре его кузен Йорген Теструп получил место на железоделательном заводе и стал их частым гостем, она решила, что цветы радости расцвели и на ее пути.

Дортея еще не задумывалась о характере своих чувств к Йоргену Теструпу, но ждала его посещений, радовалась им и много думала о нем, когда он уезжал. Она вся похолодела от ужаса в тот день, когда Бисгорд сообщил ей, что он хочет, чтобы она вышла замуж за капеллана Винтера после его, Бисгорда, смерти. Однажды он высказал капеллану свою тревогу за будущее жены – ее мать с новым замужеством перешла в более низкое сословие, братья жили за границей, состояния у нее не было. Тогда Винтер объявил, что исполнится его самое большое желание, если фру Бисгорд, когда придет время, примет его руку и сердце. Бисгорд увидел в этом выход из положения, особенно если можно было бы одновременно устроить брак между Кристенсе и Теструпом.

Дортея выразила благодарность Винтеру, но ответила, что, пока Бисгорд жив, она не намерена принимать решения относительно второго брака. А оставшись с ним наедине, дала ему понять, что не позволит никому еще раз выдать ее замуж по своему усмотрению, отныне она сама будет распоряжаться своей судьбой. Она покраснела, заметив, что Винтер догадался о ее чувствах к Теструпу. Однако смущение ее было вызвано главным образом той причиной, что еще полгода назад она относилась к добрейшему Винтеру с мечтательной симпатией, ибо надеялась, что в его лице найдет добропорядочного супруга и станет счастливой женой и матерью, о чем она всегда так страстно мечтала.

Теперь она понимала, что ее чувства к Теструпу были совсем иного свойства, нежели те, что до сих пор беспокоили ее душу и были направлены то на одного, то на другого мужчину из ее круга. Если она не сможет получить Теструпа, в конце концов она, наверное, выйдет замуж за другого. Но того естественного удовлетворения, которое женщина может получить в желанном браке, она не испытает уже никогда. Она не способна сделать счастливым даже самого уважаемого человека, будь им Винтер или кто угодно другой.

Был ли бы счастлив Винтер с Кристенсе, об этом она даже не думала.

Ах, конечно, она научилась понимать, что любовь – это опасная сила. Но коли человек стремится следовать законам долга и добродетели, он не посмеет наслаждаться радостями любви и уже никогда не сможет поблагодарить Провидение за этот редкий дар…

По щекам Дортеи бежали слезы. Она была так счастлива! И если теперь ее счастью пришел конец… о, Боже, она не смеет жаловаться. Les délices de l’amour[12]12
  Радости любви (фр.).


[Закрыть], которые заставляют женщин изменять своим мужьям, мужчин – губить невинных девушек, друзей – предавать друг друга, были для нее восхитительным теплом, присутствовавшим во всем, что бы она ни делала.

Дортея откинула перину и пошарила босой ногой в поисках домашних туфель. Она чувствовала себя помятой и неопрятной, разбитой и усталой из-за того, что проспала ночь, не раздеваясь. Утренний свет показался ей насмешливо серым и холодным, хотя она видела, что чистое и светлое небо на юге обещает хорошую погоду.

Сколько еще часов должно пройти, прежде чем можно будет надеяться получить хоть какое-то известие, сколько еще ждать, чтобы кто-нибудь из людей, отправившихся с рассветом на поиски, вернулся обратно с какой-нибудь вестью, и ведь эта весть может не содержать ничего нового.

Предай все в руки Господни и выполняй свой долг – сейчас она и помыслить не могла, чтобы следовать этому. Если с ее мужем или сыновьями случилась беда… Счастье стало для нее естественной привычкой – именно привычкой… Однажды Теструп принес домой ветку, спиленную со старой сосны. В ее коре торчал наконечник первобытной стрелы, он словно сросся с корой. Дортее казалось, что она тоже несет в своем сердце подобную стрелу, только выпущенную богом любви, несет в нем счастье, которое сладостно и прочно срослось с ее многочисленными обязанностями жены, матери и хозяйки дома. Вырвать из нее эту стрелу можно было, только причинив ей смертельную боль. Исполнение долга, лишенное радости, которое ей довелось испытать в первом браке, представлялось теперь Дортее немыслимым и отвратительным. Неужели судьба снова уготовила ей этот жребий?..

Дортея нередко дивилась про себя, почему некоторые почтенные и уважаемые люди бывают порой столь непривлекательны. Их портило плохо скрытое самодовольство, некая брюзгливость или своего рода скрытая зависть к более легкомысленным и веселым собратьям. Никогда больше она не станет осуждать их за это, понимая, как горько делать то, что необходимо, не чувствуя при этом радости. Тот, кто вынужден постоянно подавлять свои естественные желания ради того, чтобы поступать правильно, легко может поддаться искушению быть довольным собой, – а чем же еще ему, бедному, и быть довольным? Уж это-то она хорошо знала, заплатив за эту мудрость семью годами своей юной жизни, проведенной в рабстве: человек должен стараться соответствовать тому месту, на котором он оказался, иначе жизнь в мире будет невыносимой. И не важно, что по слабости человеческой природы только великие и благородные натуры в состоянии выдержать такое усилие, не приобретя искривления, так сказать, нравственного позвоночника…

Ее жизнь уже не будет похожа на их совместную с Теструпом жизнь, теперь ей придется строить свое бытие исключительно из любви к холодной добродетели и почтению перед далекими Небесами. Кого бы или что бы ей ни пришлось оплакивать как потерянное навсегда – целью ее усилий всегда будет благо ее возлюбленных детей.

Но ведь дети были для нее прежде всего драгоценным залогом их любви. Как бы безраздельно она ни была предана своему мужу, в первое время их супружеской жизни она при всем своем желании не могла ответить на его пыл. От всего сердца Дортея стремилась отдать ему свою нежную дружбу, но она так заледенела в первом браке, что часто с тайным отчаянием сомневалась в своей способности сделать счастливым горячо любимого мужа. Когда же вдруг в состоянии ее тела и души произошли перемены и Дортея с радостным удивлением заметила, что ледяной ком в ней растаял, она поняла, что Бог благословил ее ребенком. Это было как чудо – тепло новой хрупкой жизни, зародившейся в ее лоне, казалось, растопило в ней лед несвободы, и она почувствовала, что созрела, налилась силой и соками, как наливается, созревая, твердая и кислая завязь яблока, несмотря на то что теплая погода пришла поздно и что лето было холодным и ненастным.

Много лет спустя Дортея узнала, что нечто подобное происходило и с другими женщинами. Многие матери испытывают к своему первому ребенку особенную необъяснимую любовь именно за то, что только материнство заставило их женственность расцвести в полную силу. Женщина позволяет мужчине думать, будто он добился этого исключительно своей пылкой страстью, ибо ему хочется верить, что любовь стоит выше законов физической природы, хочется внушить себе и своей любимой, что исключительно чувства, которые испытывает сердце, а не физические перемены заставляют кровь быстрее бежать по жилам, а нервы – трепетать сильнее. Все дети были одинаково милы Дортее, все они имели одинаковое право на ее заботу. Но она-то знала, почему именно Вильхельм был ее любимцем.

Дортея видела, как несколько групп покинули усадьбу и отправились на поиски.

Окна спальни смотрели на северо-запад, в это время года солнце в них не заглядывало. Но со своеобразного подиума перед окном, где стояло ее кресло, в котором она обычно сидела с полной корзиной белья для починки, Дортея могла любоваться светлым днем нарождающейся весны. Там, где на сад падала тень от дома, еще лежали сугробы, но чуть дальше лужайки были обнажены и покрыты инеем, а у изгороди на ветках молодых яблонь играл солнечный свет. В свое время Теструп не без злорадства возмущался, что прежний управляющий разбил сад с северной стороны дома, потратив на это большие деньги. Однако другого места для сада тут не было, и Дортея впоследствии, когда деревья и кусты стали приносить плоды, радовалась этому саду.

Биргитте и Элисабет ушли в школу – Теструп настоял, чтобы первые знания они получили в школе для детей заводских рабочих, – если школа недостаточно хороша, чтобы дать его детям первые знания, значит, она вообще никуда не годится. Позже, весной, когда Биргитте уже исполнится семь лет, она сможет начать заниматься с домашним учителем французским, рисованием и музыкой. Бертель сидел на скамеечке у ног матери и вполголоса повторял латинский урок, последний, заданный ему Даббелстееном. Он больше не спрашивал об отце, братьях и учителе. Но когда Дортея предложила ему пересесть поближе к печке, отрицательно покачал головой:

– Если вы позволите, матушка, я хотел бы сидеть подле вас.

Двое младших были в детской с няней. Скоро уже пора кормить Кристена. Дортее было мучительно слушать размышления и рассказы Йоханне и Гунхильд обо всех загадочных и несчастных случаях, которые произошли в их родных селениях.

Ей попался чулок Даббелстеена. Не без колебания она натянула его на руку и взяла иглу для штопки с неким суеверным чувством – если она будет делать вид, будто ничего не случилось, возможно, все так и будет. Три человека не могут исчезнуть бесследно. Ненадежный лед, цыгане, внезапное безумие, охватившее Даббелстеена, – другие догадки не приходили ей в голову. Но ни о чем ином она не могла думать. Ее фантазии не за что было ухватиться, когда она пыталась вообразить себе положение, в котором оказались Вильхельм и Клаус. Она точно брела в тумане. Ее охватывала неизъяснимая тоска оттого, что она не может представить себе, где они сейчас, что делают и как себя чувствуют. В конце концов их лица и образы сделались нечеткими, словно она уже начала забывать, как они выглядели.

Было ли им страшно, заблудились ли они, звали ли ее, если не словами, то сердцем своим? Наверное, нет. С девочками иначе, они куда чаще обращаются к Богу, чем эти несчастные. Дортея знала, что с ее сыновьями могла приключиться беда, но поверить в это ей было трудно. Кто знает, что им пришлось вытерпеть в это ненастье, которое было вечером и ночью, да и одеты они были не для долгой прогулки. Однако что-то подсказывало ей, что ничего страшного с ними не случилось, если, конечно, их приключение не имело какого-нибудь рокового свойства. Дортея хорошо знала своих сыновей. Трусами они не были. Конечно, ее пугала мысль отослать их из дома. Часто думая, что вскоре им предстоит жить одним среди чужих, вдали от родных мест, она понимала, как сильно будут они тосковать по дому, как им будет не хватать ее, отца и их жизни в Бруволде.

Дортея опустила работу на колени, испугавшись новой ужасной мысли: а вдруг Даббелстеен подбил их сбежать из дому – посмотреть мир, завербоваться в армию, наняться в матросы? Он забил им головы восторженными рассказами о борцах за свободу в Америке и Франции, они бредили удивительной жизнью своего дяди Каспара под горячим солнцем Вест-Индии, о Транкебаре и путешествиях по Китаю. Может, теперь, в минуту отчаяния, он внушил им, что они должны повернуться спиной к своему отечеству и искать счастья в далеких краях?.. Вильхельм и Клаус были добрые дети и горячо любили ее, в этом она не сомневалась. Но Даббелстеен временами бывал опасным соблазнителем, и мальчики, мальчики… Она знала многих юношей, сбежавших из дома в матросы, хотя они и искренне любили своих родителей. Когда мальчиками овладевает жажда приключений, они заглушают в себе голос совести, сочиняя сказки о радостном возвращении домой и о прекрасных подарках, которые привезут отцу, матери, братьям и сестрам…

Но в таком случае их догонят и привезут домой, успокаивала себя Дортея. Слава Богу, отсюда далеко до ближайшего портового города. Вот если бы они по-прежнему жили на железоделательном заводе… Хотя в это время года не так-то легко найти место на каком-нибудь корабле. И денег у них с собой тоже нет…

Она хорошо помнила, как Теструп уговаривал ее, противящуюся тому, чтобы он согласился на должность управляющего стекольным заводом.

– Ты только представь себе, как ты будешь тревожиться, когда Вилли и Клаус подрастут настолько, чтобы самостоятельно плавать на лодке, – говорил он ей.

А как она терзалась страхом, если он сам уплывал на охоту в шхеры! Не успевал он уйти, как она уже с нетерпением ждала его возвращения. Сколь восхитительна была тогда жизнь!..

И для Теструпа годы тоже не прошли бесследно. Пылкий любовник превратился в рассудительного супруга, страсть уступила место сердечной откровенности. Но иногда Дортея помимо воли со вздохом сожаления думала о тех днях. Ее молодость наступила поздно и по закону природы должна была скоро кончиться. Но тем слаще она была. Светлыми летними ночами, тесно обнявшись, опьяненные целебными ароматами листвы и птичьими трелями, они бродили по заводскому парку, и Йорген вдруг нетерпеливым движением срывал косынку с ее плеч, покрывал горячими поцелуями ее захолодевшую на ночном воздухе грудь и, крепко обняв за талию, увлекал по аллее в тишину увитого диким виноградом домика, в котором они тогда жили. Или, тепло укутанная, она сидела в санях, Йорген стоял сзади с вожжами в руке и громкими криками подбадривал лошадь, которая неслась так, что Дортея закрывала глаза, чтобы в них не попали снег и осколки льда, летящие из-под конских копыт, – так по стальному льду залива они возвращались на железоделательный завод из города, куда ездили в гости. А потом у себя в спальне она торопливо снимала украшения и шелковое платье, посмеиваясь и опасаясь, что сейчас к ней ворвется Йорген. Разгоряченный вином, музыкой и поездкой в санях, он иногда слишком пылко стремился заменить ей горничную, что не могло идти на пользу ее единственному нарядному платью…