Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Тебе нравится в Люнде? Ведь моя бабушка очень строгая?

– А ты знаешь… – Было уже совсем темно, и Вильхельм скорее угадывал, чем видел, что Тура улыбается. – Твоя бабушка получила премию в Сельскохозяйственном обществе, потому что у нее в усадьбе выткали тысячу локтей всякой тканины, и шерстяной и льняной. Так что, сам понимаешь, девушки тут без дела не сидят… Но я не жалуюсь, мадам Элисабет вообще-то добрая и справедливая хозяйка.

– А я и не знал, что бабушка получала какие-то премии. Вот ленсман в прошлом году получил серебряную медаль за осушение болот и увеличение пахотных земель.

– Тут премий хватает. И ничего удивительного в этом нет, вон у него сколько помощников. Мой отец умер, так и не успев расчистить нашу землю после сильного наводнения, убрать камни, сделать плотину…

Должно быть, уже наступила полночь, самое темное время суток. Окутанная сумерками Тура рассказывала Вильхельму о своем доме, он слушал с участием. Когда ее мать, выйдя замуж, приехала в Сюнстеволл, это была большая и богатая усадьба, но через год, в 1772 году – тогда как раз родился старший брат Туры, – случилось сильное наводнение. Большая часть пашни была погребена под камнями и песком, в усадьбе пострадали почти все дома и постройки. Тура родилась и выросла в Сюнстеволлхагане, маленьком хуторе, который ее отец прежде сдавал в аренду, теперь семья поселилась там, пока отец очищал свои поля от камней. Но он умер, так и не завершив этого дела, – Туре тогда было пять лет. Его смерть стала тяжелым ударом для матери, которая была слаба здоровьем и не могла держать даже такую маленькую усадьбу. Младших детей раздали по родственникам. Сюнстеволл перешел старшему брату, и он продолжал расчищать то, что не успел расчистить отец. Но тут случилось еще одно наводнение и снова погубило землю. Тура уже не верила, что когда-нибудь вернется домой к своим близким…

Вильхельм не отпускал руку Туры и время от времени нежно пожимал ее, а она продолжала рассказывать, спокойно и ровно. Даже серьезная, она казалась ему обворожительной.

Наконец голод напомнил им о себе – ведь они сегодня не ужинали! Однако Тура не сомневалась, что этой беде легко помочь.

Уже светало, когда они рука об руку возвращались в усадьбу. Пустынную дорогу освещала луна, но самой луны на посветлевшем небе было почти не видно.

Люди им попались только у самой усадьбы – на обочине спали два парня.

– Гляди-ка, один из них Клаус! Может, разбудишь его? – встрепенулась Тура.

– Захочет, так и сам доберется до дому, небось не в канаве валяется, – беззаботно ответил Вильхельм.

В усадьбе Тура повела Вильхельма к старому низкому домишке, зажатому между большими домами. Она сказала, что в этом доме мадам Элисабет угощала кофе некоторых избранных гостей, – может, в кофейнике осталось немного кофе.

В старом доме царил полумрак – от тлеющих в открытом очаге углей к волоковому отверстию в крыше поднимался синий дымок, через отверстие в дом заглядывали стебли, свисавшие с дерновой крыши. На скамьях, прибитых к стенам, и в темных углах слышались сопение и храп – Вильхельм со стыдом вспомнил, что пренебрег своими обязанностями, – он как шафер должен был сопровождать дядю Уле в комнату молодых. Теперь-то Уле и Ингебьёрг уже давно спали. Впрочем, не он один забыл о своих обязанностях – Вильхельм видел на дороге и других шаферов…

Тура нашла большую кружку и нацедила из кофейника, стоявшего на краю очага, немного кофе, почти одну гущу. В комнате было душно, пахло потом и табачным дымом – миска с полными и наполовину выкуренными трубками стояла на столе среди корзин со сдобой, это были остатки присланных на свадьбу угощений. Тура выбрала немного аппетитных плюшек и печенья, налила в кружку молока и взяла в губы кусочек бурого сахара:

– Пошли!..

В доме были небольшие сени и там, стоя, они совершили свою трапезу. Тура раскусила сахар и половину протянула Вильхельму, они по-очереди пили молоко, ели вафли, печенье и плюшки, смеясь, сами не зная чему.

Было уже совсем светло, когда они наконец решили, что пора лечь спать.

– Последний поцелуй, Тура… – В сенях их никто не видел. Вильхельм уже знал, что можно не дожидаться ответа. Поцелуй был долгий и сладкий, Тура доверчиво обвила руками его шею. Но посреди поцелуя она зевнула так, что у нее щелкнула челюсть.

Они засмеялись, потом она вырвалась и убежала. Вильхельм хотел побежать за ней, но ему вдруг неодолимо захотелось спать. И он побрел в другую сторону, чтобы найти дом и комнату, где спал прошлой ночью.

10

Свадьба продолжалась своим чередом. На третий вечер некоторые гости разъехались по домам, но большая часть была намерена пробыть в Люнде шесть дней.

Мысли о Туре так занимали Вильхельма, что он почти не замечал того, что происходило вокруг него. Ему хотелось одного – обручиться с Турой. Почему он не может жениться на крестьянской девушке?.. Он знал, что такое не исключено, многие торговцы в Христиании были женаты на крестьянках, а он уже решил, что непременно займется торговлей.

В рассказах и комедиях герой, а это, как правило, был молодой барон или кто-нибудь в этом роде, влюблялся в красивую крестьянскую девушку и сватался к ней. Правда, потом оказывалось, что эта девушка была той самой богатой барышней, на которой отец принуждал его жениться. Она сбежала в деревню и жила там, выдавая себя за крестьянку, потому что ее жестокосердный отец хотел отдать ее в жены человеку, которого она никогда не видела и к которому заранее питала отвращение. Но суть-то была в том, что этот барон, или кто он там был, посватался к красавице, полагая, что она простая крестьянка…

Несколько раз у Вильхельма мелькала мысль, что, если бы его батюшка был жив, ему было бы не так легко добиться его согласия на помолвку с Турой Оммундсдаттер из Сюнстеволла. Однако Вильгельм отгонял прочь эти мысли. Он искренне горевал об отце. Но ведь прошло уже столько времени, столько всего случилось… Ему больше нравилось рассуждать так: коль скоро он потерял отца, он должен приложить все усилия, чтобы как можно раньше стать самостоятельным. И коль скоро он вынужден считать себя уже взрослым, почему бы ему уже сейчас не выбрать себе спутницу жизни и не заручиться согласием той девушки, которая ему так нравилась?

Несомненно, он никогда не пойдет против воли матушки и не женится без ее благословения. Но, узнав Туру поближе, матушка, безусловно, оценит ее добрые качества и с восторгом прижмет ее к сердцу как свою дочь. Господи, ведь матушка сама восхищалась, когда бабушка показывала съехавшимся на свадьбу женщинам лежавшие в шкафах и укладках шерстяные и льняные ткани, изготовленные здесь, в Люнде. А ведь часть из них, без сомнения, была плодом усердия и умения Туры.

Ему хотелось, чтобы Тура получила место в городе, раз они сами переедут теперь в Христианию. В каком-нибудь богатом доме, где бы она немного обтесалась и обучилась хорошим манерам. Разумеется, она и так хороша, и трудно себе представить, что она может быть еще лучше и привлекательнее. Но раз уж им предстоит жить в городе, было бы весьма полезно, чтобы она стала вполне горожанкой.

Скорее всего, матушка не захочет обижать свою мать, отчима и брата Уле, воспротивившись браку между ним и близкой родственницей ленсмана Люнде.

Однако у него еще не нашлось случая – или храбрости – посвятить Туру в свои мечты об их общем будущем. Она была так занята своими обязанностями по-хозяйству, что он почти не видел ее. Разве что иногда вечером ему удавалось покружиться с ней в танце. Тура умела танцевать все новомодные танцы – выучилась этому у своего дяди. Он, между прочим, играл на свадьбах. Но только разок Вильхельму удалось ускользнуть с ней из усадьбы. Они посидели в ложбине на склоне пониже конунгова амбара, и он опять целовал ее и ласкал ее грудь. Но Тура не могла остаться с ним так долго, как в прошлый раз.

А вообще они жили здесь в райском изобилии еды и питья. На второй день свадьбы их разбудили, подав в постель водку и закуски. Теперь Вильхельм крайне осторожно относился к крепким напиткам – он опасался пить все, от чего мог опьянеть и потерять голову, как в тот вечер, когда они с учителем выпили в Сандтангене. К тому же ему просто не нравился вкус водки.

А вот Клаус, напротив, не отказывался выпить, и не заметить этого было невозможно. Хотя вообще-то Вильхельм почти не видел брата все эти дни – его не было в их общей кровати, когда Вильхельм проснулся в первое утро после свадьбы. Должно быть, Клаус нашел себе другое место для ночлега, теперь Вильхельм делил кровать с веселым молодым парнем, родственником Ингебьёрг.

Вильхельм не знал, помнит ли Клаус, что Вильхельм сбил его на землю в первый вечер. Но ему казалось, что Клаусу уже не так весело в гостях. Парни мерялись силой и несколько раз стреляли по мишени, прикрепленной к стене кузницы, стоявшей выше по склону. Клаус тоже был среди них, но ему явно не везло – он все время был навеселе и потому стрелял хуже, чем мог. Вильхельм справился с этой задачей гораздо лучше, хотя был далеко не такой меткий стрелок, как Клаус.

Танцевать Клаус вовсе перестал. Он лишь издали следил за танцующими. А с тех пор как Тура недвусмысленно оттолкнула его, когда он, опять же пьяный, сделал попытку поухаживать за ней, Клаус довольствовался тем, что мрачно взирал на нее, когда она танцевала с Вильхельмом.

Вильхельм ничего не мог с собой поделать, но он не испытывал жалости к брату. Его радовало, что он утвердился как старший, взрослый среди других взрослых парней, и нашел себе девушку – Тура не скрывала, что неравнодушна к нему. Он ждал только случая, чтобы поговорить с ней и убедиться, что эта красивая девушка не откажет ему…

А вот бедняга Клаус – ни рыба ни мясо. Уже не ребенок, но, и это видно, еще далеко не взрослый.

Вместе со своим новым товарищем – родственником Ингебьёрг, с которым он делил кровать, – и еще двумя парнями Вильхельм поднимался по склону на седьмой день свадьбы. Им хотелось посмотреть, есть ли на сетере дичь, и они прихватили с собой собак, ружья и рыболовные снасти. Запаслись они и фляжками с водкой.

Утро парни провели на сетере и подстрелили двух зайцев – Вильхельм был горд, что одного из них убил он, – потом они тянули сеть в горном озере, вернулись на сетер, поели, выпили и легли спать. В начале вечера охотники стали собираться домой. Солнце уже зашло за вершину, когда они шли лесочком чуть повыше усадьбы.

Здесь был загон для скота, заросший ольхой и ивовыми кустами, влажная почва была утоптана копытами – гости, приехавшие на свадьбу, всю неделю держали в этом загоне своих лошадей. Подойдя к забору – он был разобран, – они услыхали сдавленный женский голос:

– Говорю тебе, пусти меня… Не смей!..

– Брось притворяться!.. – Парень чуть не плакал.

Вырвавшись из рук Пера Волда, собака с громким лаем устремилась в заросли ольхи, но зацепилась за что-то цепочкой. Пер побежал за ней, Вильхельм не отставал от них. Возле изгороди на траве боролись две темные фигуры – парень всей тяжестью навалился на девушку, – теперь Вильхельм узнал голоса…

Пер Волд крепко схватил его за руку.

– Оставь их, не наше это дело! – горячо зашептал он, сдерживая за ошейник собаку, которая рвалась к парню и девушке, боровшимся на лужайке…

Вильхельм мельком увидел что-то белое – это было колено и бедро Туры, юбка на ней задралась. Он вырвался из рук Пера и с криком ярости, подняв ружье как дубину бросился к ним.

Клаус уже перелезал через изгородь. Вильхельм ударил его прикладом между лопаток, Клаус дрогнул всем телом. И тут же башмаком ударил Вильхельма в лицо, потом перепрыгнул через изгородь и побежал полем.

Вильхельм оглянулся на Туру – она вся тряслась от сдерживаемых рыданий. Собака вырвалась и с лаем кружила вокруг девушки, махая хвостом, Тура растерянно погладила ее.

– Тура, Тура, он обидел тебя? Что он сделал? – Вильхельм хотел обнять ее, приласкать.

– Пусти меня, пусти!.. – С душераздирающим криком Тура вырвалась из его рук и побежала вдоль изгороди, кусты со свистом расступались перед ней и смыкались у нее за спиной. Пер и Вильхельм слышали, как она споткнулась о валявшиеся на земле жерди.

Пер потянул Вильхельма обратно на ту дорогу, по которой они шли. Он не произнес ни слова, но держал Вильхельма мертвой хваткой. Вильхельм достал носовой платок и попытался остановить бежавшую из носа кровь – она текла в рот, и это было противно, – теперь от удара Клауса у него болело уже все лицо.

Уже у ворот Вильхельм увидел Туру на дороге, ведущей через поле. Светло-рыжая собака прыгала и тянула ее, нетерпеливо повизгивая. Тура держала ее за ошейник. Вильхельм хотел броситься к девушке, но рука Пера крепче сжала его плечо:

– Стой, не надо.

Вильхельм поднял ружье и потряс им:

– Видит Бог, если бы у меня был заряд…

– Тебе не следовало вмешиваться, – сказал Пер. Весь его облик выражал сильнейшее неудовольствие.

Далеко внизу к усадьбе подходили остальные. Когда они скрылись из виду, Тура оглянулась через плечо. Вильхельм снова рванулся к ней, но Пер до боли сжал его плечо…

– Да пусти же меня!.. Мне надо поговорить с ней!..

– А я говорю, ты никуда не пойдешь! Или ты хочешь опозорить бедную девушку?..

– Чем же я ее опозорю?.. – гнусаво спросил Вильхельм, в носу у него было полно крови.

– Нечего тебе было вмешиваться в это дело, Вильхельм, – твердо, но уже спокойнее сказал Пер. Однако он крепко держал Вильхельма, пока Тура медленно шла к усадьбе.

– Бог мой, да ты спятил! Ведь он чуть не надругался над ней!..

– Тише, тише, не горячись… – медленно и неохотно сказал Пер. – Ничего страшного не случилось бы, если б ты не поднял весь этот шум…

Вильхельм вдруг понял, что Пер иначе смотрит на дело, но не мог понять его точку зрения. Говорить ему было трудно, кровь из носа продолжала течь, лицо болело, верхняя губа распухла и потеряла чувствительность.

Лишь когда Тура скрылась из глаз, Пер Волд отпустил Вильхельма и начал ставить на место жерди в заборе. Покончив с этим, он тоже медленно пошел к усадьбе.

Пришла беда… Сколько раз потом Вильхельм вспоминал эту поговорку, думая о злосчастном конце свадьбы Уле Хогенсена.

Во дворе усадьбы он прямиком подошел к бочке с водой, стоявшей у конюшни. Не успел он окунуть разбитое лицо в темную, ледяную воду, как кто-то тронул его за плечо:

– Боже милостивый!.. Что с вами случилось?

Это была мадам Даббелстеен – в вечерних сумерках белел большой чепец, обрамлявший ее некрасивое лошадиное лицо.

– Ничего страшного, мадам Алет… Просто я разбил нос. – Вильхельм снова опустил лицо в воду, забулькали пузыри.

– Вильхельм, милый, да у вас все лицо разбито! Разрешите мне помочь вам, я умею заговаривать кровь…

– Большое спасибо, но я справлюсь сам…

Мадам Даббелстеен уперлась руками в бока и покачала головой:

– Ох уж эти мне праздники! – Она улыбнулась и вздохнула. – Все-таки что-то есть в словах пастора Струве… Покойный Даббелстеен тоже не раз повторял, что любовь к водке и пиву, свойственная на праздниках местным жителям… Чарка вина не прибавляет ума – все кончается ссорами да драками, а иногда и того хуже… Только что наша хорошенькая Тура прибежала вся в слезах, словно за ней гнался сам черт, теперь вот вы… – Она вдруг замолчала. Потом всплеснула руками и неприятно улыбнулась: – Уж не с Турой ли вы не поладили, Вильхельм?

– Что там с Вильхельмом? С кем это он не поладил?.. Боже мой, мальчик, что у тебя за вид?..

Вильхельм повернулся, он разозлился и не хотел отвечать мадам Даббелстеен. При виде подошедших матери и бабушки он застыл на месте. В его душе боролись ужас, стыд и смущение, и вдруг его охватило новое чувство – горький страх, что на него может пасть вина за низкий поступок брата.

Он не знал, как быть. Призвать в свидетели Пера Волда и выдать бедную девушку?.. До него вдруг дошло, что слова молодого крестьянина были не лишены смысла. Но, Господи, не мог же он допустить, чтобы Клаус испортил Туре всю жизнь, – хотя теперь ему было ясно, что, если о случае у изгороди станет известно, хуже всего придется той же Туре. Если бы можно было сказать, что он просто заступился за свою невесту, но как раз этого он сказать не мог – он еще не открыл Туре своего заветного желания и теперь смутно чувствовал, что ей же будет хуже, если он расскажет о своей любви к ней. Однако за всеми этими соображениями стояло усвоенное с детства правило: брат не смеет выдавать брата.

– Ничего страшного, – громко ответил он. – Я споткнулся и разбил нос.

– Боже мой! Дай мне посмотреть, идем в дом!..

Мадам Даббелстеен повторила свое предложение заговорить ему кровь. Но тут вмешалась бабушка:

– Дортея, еще не хватало, чтобы ты выговаривала взрослому парню за то, что он поцарапал себе нос. Ступай и ляг на спину, мой мальчик, тогда кровь остановится сама собой. Вообще-то нам всем уже пора спать – праздник кончился, надо переходить к будням. Хокон уже лег… А вы ужинали? – обратилась она вдруг к Перу и Вильхельму.

Пер буркнул, что они поели перед уходом с сетера. Мадам Даббелстеен воскликнула, что это было уже давно и они, верно, успели проголодаться.

– Я велю Туре отнести вам ужин, она еще не легла, должно быть, моет посуду, она поздно начала сегодня…

– Можешь не трудиться, Алет, – сказала мадам Элисабет. – Не надо делать того, о чем тебя не просят. – В бабушкиной манере говорить Вильхельм уловил угрозу, которую уже однажды слышал.

Женщины пожелали ему покойной ночи.

– Спи спокойно, мой мальчик, – тихо сказала Дортея. Она почти все время молчала, но именно по ее молчанию Вильхельм понял, как она встревожена. Она догадывалась, что все не так просто…

– Видишь, зря ты меня там не послушался, – тихо сказал Пер Волд, когда они поднялись к себе на чердак. – Теперь эта Даббелстеенша начнет вынюхивать, что с тобой случилось… – Он был такой мрачный, что Вильхельм не посмел ничего сказать ему. Пер скинул сапоги, сдернул верхнюю одежду и повалился в кровать.

Помещение, в котором они спали, было своеобразным переходом без дверей между двумя комнатами на чердаке дома для старых работников. Здесь было хорошо и прохладно, Вильхельм подумал, что, когда Тура принесет им ужин, он сможет спуститься за ней. Ему нужно было поговорить с девушкой, и Пер мог бы сообразить это…

Он лег на кровать рядом с Пером, сердце у него бешено стучало, пока он ждал Туру. Нос и все лицо болели нестерпимо, отек увеличивался, и тем сильнее пульсировала кровь в сдавленных им жилах. Лежать неподвижно было неудобно, но при каждом, даже самом легком движении Вильхельма кровать немилосердно скрипела и грозила развалиться. Им с Клаусом постелили на принесенном сюда жалком сооружении – обычно здесь не стояло никакой мебели, кроме окованных жестью укладок, притулившихся вдоль стен.

Вильхельму было трудно сохранять спокойствие – напряжение и страх казались ему мучительной пыткой. Он не совершил никакого проступка и вместе с тем понимал, что не случайно у него так тяжело на душе и что осуждение, которое он чувствовал, имело под собой все основания. При мысли о Клаусе его охватывала безудержная ярость, а когда он думал о Туре, ему становилось до боли стыдно, потом перед ним возникал образ матери, и его начинали мучить угрызения совести. Воспоминание о сладком опьянении любви, в котором он пребывал всю свадебную неделю, было ему неприятно – он страдал, как после тяжелого похмелья. Но ему во что бы то ни стало нужно было поговорить с Турой…

Наконец на лестнице послышались шаги. Но пришла не Тура. Немолодая молчаливая служанка, которую он часто видел во время свадьбы, поставила на пол перед кроватью крынку молока и миску с лепешками, намазанными маслом:

– Вот, поешьте… – И она ушла.

Но Пер Вода уже спал. И Вильхельму не хотелось будить его. Прохладное сладкое молоко было удивительно вкусное, Вильхельм не успел оглянуться, как выпил почти всю крынку. Ему захотелось отведать и лепешки – в нее была завернута аппетитная соленая колбаса. И жизнь невольно показалась ему светлее…

Вильхельм снова лег, он был готов к тому, что долго не сможет уснуть из-за своих тревожных и грустных мыслей, ноющего лица и головной боли. Но даже не заметил, как все заволокло сонным туманом и он куда-то провалился.

На другой день пастор читал проповедь в церкви Херберга, и все близкие родственники – остальные гости уже покинули Люнде – должны были сопровождать молодых в церковь.

Уле степенно, как и подобало молодожену, вез в коляске Ингебьёрг, на ней была черная шапочка, какие носили все замужние женщины. Пер Волд сидел позади них. В следующей большой коляске с кучером на облучке ехали ленсман с женой, Дортея и мадам Даббелстеен. Вильхельма ждала оседланная лошадь, верхом ехали еще несколько мужчин и женщин из усадьбы. Среди них Вильхельм увидел и брата; Клаус важно, как ни в чем не бывало, восседал на Юнкере. Когда Вильхельм подошел к своей лошади, Клаус отвернулся и тут же пустился вскачь вместе с другими всадниками.

Туры нигде не было.

После службы небо затянуло, и солнце скрылось. Дождь начался еще до того, как они вернулись в Люнде. И сеял уже весь день, тихо и ровно, – со всех крыш и деревьев стекали капли. Долина скрылась во влажном тумане. И хотя сделалось холодно и промозгло, в воспоминаниях Вильхельма этот день остался душным.

Голова у него горела, и ему было не по себе. Разбитое лицо причиняло и физическую боль и душевные страдания. Из всей службы он запомнил только, как прятался подальше на хорах, где сидели молодые парни. Кто-то незаметно протянул ему фляжку, и он смутился: неужели по нему заметно, как ему скверно?.. На этот раз ему до смерти хотелось подкрепиться. От водки Вильхельму полегчало, и ему стало приятно, когда потом фляжка пошла по кругу, – значит, его угостили не потому, что у него был такой вид…

За обедом они с Клаусом сидели рядом и уже не могли больше не замечать друг друга. И хотя они не обменялись ни словом и почти не смотрели друг на друга, непосредственная близость брата, тоже занятого своими мыслями – Вильхельм не знал, какими именно, но уж точно они мало чем отличались от его собственных, – усилила его тревогу, ему стало невыносимо тяжко.

После обеда, набравшись мужества, Вильхельм пошел искать Туру. Опустошенный и мокрый, он бродил повсюду под частым дождем, заглянул даже в старый дом, где они в первый вечер свадьбы нашли печенье и кофе. В очаге уютно горел огонь. В конце длинного стола играли в карты несколько молодых парней, другие, окружив их, следили за игрой. Вильхельма охватило искушение зайти и присоединиться к ним – здесь было так тепло и уютно. Потом он заметил среди них Клауса и тихонько вышел из дома…

Втянув голову в плечи, он побежал через двор в поварню. Но там дверь была заперта на замок. Немолодая служанка, которая накануне принесла ему ужин, пробежала мимо, прикрыв голову и плечи рваным мешком, она несла ведра с водой. Служанка охотно ответила на его вопрос: нет, каждый день они поварней не пользуются, лишь когда пекут хлеб или режут скотину, а теперь вот стряпали тут на свадьбу… Сейчас гостей почти не осталось, и они опять, как всегда, готовят на кухне…

В кухню он заходил уже несколько раз, но Туры там не было.

– Ты не знаешь, где Тура… Тура Оммундсдаттер, мне нужно поговорить с ней?…

– Тура? Верно, у себя дома, в Сюнстеволле. Она ушла еще спозаранок… – Вильхельму не понравилось, как служанка на него посмотрела.

И опять его охватили растерянность и страх, какие охватывают человека, который бредет во тьме и боится споткнуться о какое-нибудь невидимое ему препятствие, упасть в незамеченную волчью яму… Вот и матушка сегодня тоже была подозрительно молчалива и подавлена. Впрочем, он почти не смел смотреть на нее…

Наконец Вильхельм незаметно вернулся в большой дом. В зале Дортея и мадам Даббелстеен укладывали в корзины взятые взаймы медные кастрюли, а мадам Элисабет сидела в конце стола и отдавала распоряжения:

– Из Холена – оловянное блюдо и семь оловянных тарелок. Дай-ка взглянуть, на их вещах стоит знак, каким они клеймят свой скот… И еще четыре серебряных ложки…

Вильхельм проскользнул в соседнюю горницу. Там на кровати сладко спал ленсман, в уголке рта у него торчала длинная трубка, головка трубки упиралась в пол.

Перед маленьким окном стояли стол и кресло, на полке над окном лежало несколько книг. Мифология на французском – эту книгу бабушка привезла с собой из своего прежнего дома. Библия, сборники псалмов. Тетрадь, в которую были записаны сведения о болезнях домашних животных. Сборник проповедей на немецком, на нем было написано имя Хогена Халворсена: «Эту книгу я приобрел за один спесидалер и двадцать марок в Алтене anno Domini 1769». Наконец он нашел том, который назывался «Опыты прекрасных и полезных научных собраний Патриотического общества». Он забрался в кресло и начал читать рассказ о Сигрид, или «Любовь – награда смелых».

Раньше он не любил читать истории о любви. Но теперь все изменилось – действие происходило в языческие времена, когда люди верили в богов Фрейра, Тора и Одина, а герои были либо благородные воины, либо кровожадные негодяи. Прекрасная Сигрид, дочь Сювальда, была похожа на Туру, он сам был Отаром. Великан Хундинг, который напал на принцессу в лесу и хотел похитить ее, в сознании Вильхельма невольно предстал в образе Клауса, а коварная Рагнхильд чем-то напоминала мадам Даббелстеен.

Чем дольше он читал, тем больше его захватывала эта история. В тот день рано стемнело, и Вильхельму приходилось держать книгу у самого окна с желтоватым стеклом, которое было в грязных подтеках от капавшей с крыши воды. Он даже забыл, что у него болит красный, распухший глаз, заставляя себя разбирать сливавшиеся буквы…

Вильхельм вздрогнул, когда в горницу вошла его бабушка, – он пытался не упустить остатки дневного света, чтобы узнать, чем кончилась ложная свадьба Отара с Инсегундой и какие душевные муки переживала Сигрид, державшая им свечу. Это было так интересно, и ему казалось, что усадьба ярла Эббе словно слилась с большой усадьбой ленсмана. Он вскочил и предложил бабушке стул, с нетерпением ожидая разрешения укрыться где-нибудь со своей книгой.

– Останься, Вильхельм, – сказала мадам Элисабет. – Я хочу поговорить с тобой. Впрочем, ступай и приведи сюда своего брата, это касается вас обоих…

Вильхельм почувствовал, что бледнеет, лицо у него похолодело. Вот оно, чего он боялся весь день, не отдавая себе отчета…

– Ты уверена, что поступаешь умно, Элисабет? – донесся с кровати голос ленсмана Люнде.

– Эта чертовка Алет вытянула из Туры всю историю! – Мадам Элисабет села в кресло – ее лицо казалось в темноте большим желтым пятном. Она барабанила пальцами по столу. – Кто-то же должен внушить этим людям, что им следует держать язык за зубами. Нельзя принимать все так близко к сердцу, как это принимает бедная Дортея. Разреши мне самой все уладить, Хокон.

– Ладно, ладно. – Ленсман не без труда сел и поискал свои сапоги. – Ты лучше знаешь своих родных. – Он тяжело вздохнул.

На дворе было гораздо светлее, чем в доме. Сюртук Вильхельма промок, и он дрожал, пока бежал через двор. Он распахнул дверь старого дома, и в лицо ему ударил теплый воздух, насыщенный дымом и людскими запахами. В очаге пылали угли. Вокруг подсвечника, горевшего на длинном столе, виднелись лица картежников, синеватые от дыма пенковых трубок. Вильхельм отдал бы многое за то, чтобы спрятаться сейчас в самом темном углу комнаты. Однако он подошел прямо к Клаусу, стоявшему за спиной одного из игроков и глядевшего ему в карты. Он тронул брата за плечо:

– Бабушка хочет поговорить с тобой. Она ждет в горнице рядом с большой залой.

Клаус живо обернулся к Вильхельму, густо покраснел и вышел из дома в сопровождении Вильхельма. Уже во дворе Клаус обратился к брату, он был в бешенстве:

– Все-таки проболтался! Мне следовало догадаться об этом!

– Тупица!.. Мог бы сообразить, что это не я. Это Тура. Ты так напугал ее, что она побоялась оставаться в одном доме с тобой… Но ей пришлось объяснить, почему она не может остаться в Люнде, пока ты не уедешь.

На лице у Клауса вдруг появилось испуганное детское выражение, Вильхельм понял, что брату тоже страшно. Но Клаус еще продолжал хорохориться:

– Она боялась не только меня! – Однако вид у него был виноватый, когда он вслед за Вильхельмом вошел в залу.

Кто-то подбросил в камин дров. В свете пляшущего огня мадам Даббелстеен возле стола раскладывала белье для стирки. Матушки с ней не было…

Она была в горнице. Стояла рядом с креслом, в котором сидела бабушка. Свеча, горевшая на столе перед мадам Элисабет, подчеркивала траурное платье матушки с белой отделкой на черном и черным кантом на белом, ее лицо казалось таким же желтым, как у бабушки, глаза были заплаканы. В этой горнице с низким потолком она выглядела выше, чем была на самом деле, что-то в ее облике заставило Вильхельма вспомнить об оскорблении таких святынь, как добродетель, сыновний долг и тому подобных. Он не чувствовал за собой никакой вины – во всяком случае, сам он не находил ничего предосудительного в своем поведении, – но он еще никогда не видел матушку такой расстроенной. Ему всегда было легко разговаривать с ней, он не испытывал перед ней страха, но нынче его охватывал панический ужас при мысли, что матушке с ее серьезными и грустными глазами станет известна история про Туру.

Бабушка маленькими, полными пальчиками с острыми ноготками барабанила по кожаному переплету книги, которую он только что читал. Ее странные круглые глаза перебегали с него на Клауса, темные от табака ноздри слегка подрагивали. Однако Вильхельм сразу уловил, что бабушка воспринимает все не так тяжело, как мать, и даже заметил определенную доброжелательность, исходящую от нее, хотя она и сердилась на них…

Она была нарядна, даже красива, в воскресном платье и с узкой, отороченной кружевом повязкой на лбу, выглядывавшей из-под черной шелковой шапочки; золотисто-коричневая шелковая шаль, накинутая на платье из полушерстяной поблескивающей зеленью ткани, сшитое на городской фасон, была перекрещена на груди.

– Садись, Дортея, садись, моя девочка, – довольно нетерпеливо обратилась она к дочери.

Мадам Дортея опустилась в небольшое кресло с другой стороны стола. Но она повернула его так, чтобы сидеть лицом к сыновьям.

– Неприятная вышла история, милый Вильхельм, – начала бабушка, продолжая барабанить пальцами по книге. – У нас в деревне не принято, чтобы молодежь… чтобы парни и девушки так свободно общались друг с другом, как в ваших кругах. У нас считается неприличным, если люди видят их вместе или они разговаривают друг с другом на глазах у старших. Разумеется, на праздниках, где танцуют и выпивают, молодежь ведет себя немного свободнее. Все это знают и смотрят на это сквозь пальцы. Однако у молодой девушки могут возникнуть неприятности, если ее увидят в дружеском тет-а-тет с парнем. Порядочные люди, случайно застав парочку в такой щекотливой ситуации, пройдут мимо и сделают вид, что ничего не видели. Я понимаю, у тебя не было злого умысла, ты ведь не знаешь наших обычаев и порядков. Но для бедной Туры это достаточно неприятно, она чувствует себя опозоренной, ее репутация в приходе оказалась подмоченной, серьезно подмоченной…