Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Во время этого потока слов Дортея начала приходить в себя. Наконец она полностью овладела собой, ей было стыдно, что она позволила застать себя врасплох, – этой старухе следовало дать денег, прежде чем что-то спрашивать у нее. Тогда бы она и пела по-другому. Но Дортея проявила слабость, на мгновение поверила цыганке и дала ей возможность выразить свою ненависть и жажду мести, которая в равной степени относилась и к крестьянам, и к состоятельным людям, и, может быть, к последним даже больше, ибо эти пройдохи, как называли их цыгане, не питали к ним даже суеверного страха. Ее вдруг поразило, что Сибилла и ее манера держаться сильно отличались от обычного поведения цыган, посещавших крестьянские усадьбы. Неужели эта цыганка сама чувствовала неуверенность перед женщиной, на которую таила зло и на которую в то же время хотела произвести впечатление?

Дортея сказала:

– Да, да, добрая женщина, не очень-то светлое будущее вы предсказали всем нам. Но раз уж вы предсказали мне также и относительную удачу в жизни, мне бы хотелось вознаградить вас за вашу доброту. Возьмите это. – Она отстегнула небольшую брошь, которой была заколота шаль у нее на груди. – У меня нет с собой денег, но я слышала, что ваши женщины любят украшения и наряды.

Сибилла схватила брошь, бросилась в комнату к свече и внимательно разглядела ее, даже попробовала на зуб. Брошь была небольшая, но красивая – молочный агат, обрамленный фанатами в оправе из позолоченного серебра. Однако Дортее показалось, что цыганка была не очень довольна подарком. Она слышала, с какой щедростью некоторые крестьянки одаривали Сибиллу, лечившую их скотину, – они дарили ей семейные реликвии, продукты, серебряные ложки.

– Вы же знаете, если вам удастся исцелить йомфру Лангсет, капитан щедро оплатит ваши труды.

Сибилла сидела, взвешивая в руке подаренную ей брошь.

– Я вижу, это лунный камень, а в этих камнях большая сила, они могут… они имеют власть над сердцем человека. Можно попытаться еще раз заглянуть в твое будущее… Эту брошь подарил тебе муж, верно? – Дортея получила ее в подарок от своего первого мужа, она кивнула. Ее вера в провидческий дар Сибиллы уже испарилась. Цыганке было легко узнать, что капитан Колд вынашивает планы покинуть Норвегию, ей также могло стать известно, что самой Дортее в скором времени придется покинуть Бруволд – это ни для кого не было тайной, – а уже отсюда нетрудно было вывести, что она поселится в Христиании, которая стоит у моря. Ту часть пророчества, которая несомненно должна была исполниться, мог предсказать кто угодно. Теперь Дортея поняла, чем пахло от Марии Лангсет, – это был опиум. Ничего удивительного, что бедная женщина в эту ночь спала относительно спокойно.

Дортея достала вязание, захваченное из дома, и устроилась поудобней в кресле. Даже смешно, что эта старая обманщица сумела произвести на нее столь сильное впечатление. Восседая на этом мягком троне с высокой спинкой, она несомненно являла собой великолепное зрелище – руки ее покоились на коленях, ноги стояли на обитой синей тканью подножке – старый ночной стульчак Бисгорда удостоился немалой чести. Дортее хотелось смеяться.

Но она тут же вздрогнула от ужаса, вытащив вязальную спицу и вспомнив, что цыганка сказала о пытке, какой подвергла себя Мария. И, против воли, с бьющимся сердцем следила за подготовкой к гаданиям.

Сибилла принесла медный ларец, придвинула стул к небольшому столику и, открыв ларец с таинственными предметами, спросила:

– Ты когда-нибудь видела такое?

Дортея взглянула на предмет, лежавший в смуглой, унизанной кольцами руке цыганки. Он был похож на корень растения, на какое-то существо вроде маленького кукольного человечка. Дортея плохо разглядела содержимое ларца, но там были скелет крохотной ящерки, серебряный флакон для туалетной воды в форме яйца, кусочки свинца, семенные коробочки каких-то растений и что-то еще.

– Я его вырыла на лобном месте к северу от Старого города в Христиании лет тридцать тому назад. А помню все так, словно это было вчера. Когда роешь, на груди надо перекрестить бобровую струю[28]28
  Лекарственное вещество, получаемое от речных бобров.


[Закрыть] и сталь. А вытащить из земли отрытый корень должна собака…

– Стало быть, это дух, что помогает разбогатеть? – спросила Дортея, не переставая вязать.

– Нет-нет, такой скверной мы не занимаемся, мы честные люди и не пользуемся помощью каких-то духов… Нет, это мой предсказатель… – Однако Дортея проявляла все меньше интереса к словам цыганки – это было обычное мошенничество. И когда Сибилла извлекла из глубокого кармана колоду карт, порядочно засаленных и грязных, торжественно объявив, что это вещие карты и сейчас она попробует узнать, не расскажут ли они о судьбе управляющего, Дортея с трудом подавила недоверчивую улыбку. Цыганка со странными ужимками начала раскладывать на столе карты, но они были не совсем похожи на карты для игры в тарок.

Несмотря на свои сомнения, Дортея, не удержавшись, с интересом следила за движениями рук цыганки и прислушивалась, как она бормочет, открывая очередную карту, – часть слов она произносила по-норвежски, часть – по-цыгански.

Дортея опустила вязание на колени и достала свою tabatière[29]29
  Табакерка (фр.).


[Закрыть].

– Это помогает не спать, – заметила Дортея, положив щепотку табака на тыльную сторону ладони и втянув ее в нос. – А вы не хотите, матушка? – Зачем она предложила цыганке табаку – чтобы еще больше задобрить гадалку до того, как та начнет толковать, что открыли ей карты?

Цыганка набила ноздри табаком.

– Виданное ли это дело? Похоже, карты не хотят ничего говорить, и они тоже… Но мне-то они все равно уступят. – Она смешала карты и снова раскинула их. – Прибавь-ка мне еще, это поможет! Смотри-ка, заговорили! – И она снова забормотала что-то на своем языке. – Вот, теперь видать хоть чуток. Гляди сюда!..

Дортея живо наклонилась к столу. Она не умела играть в тарок, но помнила карты, которые видела в детстве в усадьбе пробста, и теперь невольно старалась следить за ходом мысли Сибиллы, когда та толковала расположение карт. Рядом с сердечным королем легло колесо Фортуны…

– Это неверная планета счастья – счастья твоего мужа, – недалеко от нее лежит Смерть, не видать, чтобы твой муж был жив, однако между ними лежит Солнце и Колесница… – Цыганка подняла на Дортею хитрые глаза. – Едва ли он погиб в тот же день, когда поехал на юг, а его путь лежал в ту сторону, сама видишь… Не было ли у него в той стороне какого дела, которое он утаил от тебя? Нет-нет, – быстро прибавила она, когда Дортея отрицательно покачала головой. – А вот тут лежит Дева, может, между ней и Теструпом что-то было?.. – Цыганка ткнула пальцем в карту Мир. – Не похоже, чтобы он лежал в реке, уж очень он от нее далеко… Смотри-ка!.. – С торжествующей улыбкой она ткнула пальцем в Башню с молнией. – Я припоминаю теперь, что он уехал в ночь на Благовещение, когда случился тот нещадный буран. Гляди сюда, видишь, по небу пронесся порыв ветра и сбросил его на землю? Башня означает гору… Видишь, с нее катится камень? Я разумею это так: когда случился обвал, он находился аккурат под горой. И каменная россыпь погребла его под собой.

Господи, как глупо принимать близко к сердцу слова гадалки – все эти пустые домыслы она не раз слышала от других. И все-таки Дортея огорчилась, как ребенок, – она словно, сама не подозревая об этом, лелеяла в сердце искру надежды, и вот эта искра погасла. Дрожащими руками она снова взяла вязание, ей хотелось успокоиться, чтобы ее голос не выдал цыганке, как больно ее задело гадание.

– Не много же вам открыли карты, матушка Сибилла. Мы и сами уже давно поняли, что с господином управляющим случилось какое-то несчастье… Глядите, уже светает, пойду разбужу Магнилле, пусть приготовит кофе. Вам, матушка, тоже не повредит чашечка кофе, в вашем возрасте утомительно бодрствовать всю ночь…

В то утро капитан Колд вызвался сам отвезти Дортею в Бруволд. Во время поездки они почти не разговаривали. Капитан был совершенно трезв, и лицо у него было задумчивое, даже мрачное. Дортея тоже была погружена в свои мысли и молчала. Она лишь сказала капитану, что состояние йомфру Лангсет заметно улучшилось, утром больная с аппетитом выпила чашку кофе, и съела тарелку ячменного супа, и даже разговаривала, правда, голос у нее слабый, но она в полном сознании, и сильных болей у нее не было, хотя тело все еще ломило. Магнилле предложила вызвать в Фенстад свою младшую сестру, чтобы та присматривала за Грете. После этого разговор прекратился сам собой.

Дортея пыталась думать о чем угодно, только не о цыганке, но слова старухи то и дело всплывали в ее памяти. Нет, старуха ошиблась, в ту ночь, когда Теструп уехал на поиски, снежного бурана не было, ветер был сильный, это верно, однако снегопад начался лишь на другой день, когда ветер уже утих. Предположение, что он погиб под горным обвалом, высказывалось и раньше среди прочих причин, теперь Дортея это припомнила. Но были ли на дороге такие участки, где можно было ждать обвала? Нет, если он поехал по тракту на север. А вот на юг тракт проходил по таким местам, где обвалы случаются часто… Почему гадалка сказала, что Теструп поехал на юг, не потому ли, что слышала толки, будто у Теструпа были свои причины бежать отсюда?.. Глупо так волноваться из-за слов этой старой обманщицы. Нельзя отрицать, она помогла йомфру Лангсет, но будь у Дортеи опиум, она и сама догадалась бы дать его больной. И кто знает, не те ли средства, к которым она прибегла в первую ночь – травяные припарки, кровоочищающий и вяжущий чай, – послужили причиной, что сильное кровотечение перешло в естественные месячные. И подушечка, набитая бутонами хмеля, которую она подложила Марии под голову, тоже способствовала крепкому сну, необходимому больной. Кто спорит, эта знахарка знает много полезных снадобий, не только же заклинаниями и фокусами объяснялись хорошие результаты ее врачевания. Но из этого вовсе не следует, что можно доверять ее словам, будто ей открыто прошлое и будущее. Не увидела же она, что брошь Дортее подарил не Теструп, а ее первый муж, Сибилла вообще не поняла, что Дортея овдовела во второй раз. Глупо даже пытаться понять, что знает, а чего не знает эта цыганка, и Дортея злилась, что позволила себе поверить в гадания Сибиллы…

Капитан отказался зайти в дом. Но когда коляска остановилась и мальчики бросились им навстречу, он горячо прижал Карла к груди и сердечно поздоровался с Бертелем.

– Я посмотрю, может, мне вечером удастся приехать в Фенстад, – сказала Дортея, протянув ему на прощание руку.

– Дай Бог, чтобы это вам удалось. Мне невыносима мысль, что возле Марии не будет никого, кроме этой ужасной старухи! – горячо воскликнул Колд.

– Мне она тоже не кажется привлекательной. Но надо признать, пока ее лечение принесло больной только пользу…

– Вот пусть черт и благодарит эту проклятую ведьму! Она же и есть первая виновница этого несчастья…

– Неужели она?.. – испуганно прошептала Дортея.

– А разве вы не знали? Мария ездила в Осрюд к цыганам и вернулась домой… – Капитан пожал плечами. – Вид у нее был такой, что краше в гроб кладут, ей было плохо и ночью, и на другой день, и тогда она мне призналась, в чем дело. Кто, кроме Сибиллы, мог учинить такое? Я думал, вы все знаете и потому так решительно потребовали, чтобы я привез в Фенстад эту мерзкую преступницу. Как говорится, клин клином…

Дортея остановила его движением руки. Она даже побледнела от брезгливости и ужаса.

– Замолчите, ради Бога! Этого не может быть, цыганка сама с отвращением говорила о подобных действиях…

Колд хрипло засмеялся:

– А как же иначе! Она всегда говорит то, что ей выгодно. Не думаю, чтобы они практиковали такое на своих женщинах, ведь чем больше у них детей, тем больше им подают милостыни. Эти мерзавцы от всего сердца презирают нас, оказывая нам услуги за большие деньги.

Покончив с утренними делами, Дортея легла в кровать и задернула полог. Но она так устала, что не могла спать. Ей не удавалось выбросить из головы Сибиллу – она все время видела ее перед собой, то так, то этак толковала ее слова и искала предлог, чтобы больше не возвращаться в Фенстад.

Она понимала, что ее трусость постыдна, что это предательство по отношению к несчастной Марии Лангсет, но чувствовала, что не в силах снова увидеть цыганку, не говоря уже о том, чтобы провести с ней еще одну бессонную ночь в той страшной комнате, где лежала больная.

Дортею бросало в жар при мысли, что она искала помощи этой женщины, дабы что-нибудь узнать о судьбе своего мужа! Верила ли она, будто эта смуглая, загадочная цыганка обладает оккультными способностями, или прибегла к ее помощи вопреки пониманию, что все это обман и надувательство, – и то и другое было одинаково омерзительно.

Ах, в душе-то она, конечно, надеялась, что цыганке доступен источник знаний, бьющий где-то в глубине тьмы, куда не проникает ясный дневной свет. И она, искренне считавшая, что любит этот благословенный дневной свет – или любила, покуда он холодно и беспощадно не осветил ее невеселое настоящее и неопределенное будущее, – искала теперь прибежища в суеверной надежде, что этот бродячий народ обладает теми таинственными знаниями, какие ему приписывает людская молва.

Дортея могла винить только самое себя и свою глупость, и тем не менее она возмущалась до глубины души, будто ее горе было осквернено самым грубым образом, когда вспоминала эту черную, похожую на тень, фигуру, склонившуюся в красноватом пламени свечи над засаленными картами и бормотавшую свои мрачные пророчества, делая вид, будто читает по этим грязным бумажкам судьбу Йоргена. Ее терзала мысль: а что, если цыганке все известно, если это она со своими сыновьями отомстила одинокому путнику за то, что однажды он навлек на себя их ненависть, – но тайна эта была скрыта в глубине тьмы, и уже никто никогда ее не раскроет.

Последние слова капитана открыли ей такую бездну лживости в этой женщине, что Дортея не смела еще раз встретиться с ней.

Ей было жаль Марию Лангсет, но, ежели Мария сама предалась в руки цыганки, только цыганка и могла теперь спасти бедную Марию. Или доктор – надо отправить в Фенстад записку и настоятельно просить капитана Колда пригласить опытного доктора, – непонятно только, почему он не сделал этого сразу, как узнал, что натворила с собой эта несчастная девушка?..

Да, да – и это не вызывало сомнений, – без доктора им не обойтись, домашние средства, коими располагала она сама, были недостаточны. Вот что следует ему написать. Она сделала все, что могла, жаропонижающий отвар и другие средства, какими она воспользовалась, хотя бы принесли больной облегчение и были совершенно безобидны. Лечение Сибиллы тоже оказало благотворное действие на больную… Кроме того, она позаботилась о том, чтобы в доме было достаточно чистого белья, корпии и других необходимых больной вещей. А также дала Магнилле указания, чем кормить и поить больную. Видит Бог, больше она ничего не может сделать для Марии.

У нее есть свой дом, который тоже требует ее внимания, предстоит столько хлопот, чтобы приготовить мальчиков к отъезду! Если же она решит, что тоже поедет с ними, о чем ее настоятельно просил брат Уле, то дел у нее будет еще больше – надо и самой подготовиться к поездке, и еще переделать дома кучу дел, чтобы служанки ничего не перепутали и как следует заботились о младших детях, пока ее не будет дома. Теперь она уже не могла попросить Карен Хаусс пожить у нее это время, но, может быть, Финхен Вагнер?.. Господи, сколько у нее еще дел!..

Дортея вдруг с удивлением обнаружила, что ей хочется поехать на свадьбу брата. Более близких родственников у нее не было – добрый молодой брат, искренний, доброжелательный ленсман Люнде, давший ей понять, что хочет заменить ей отца. Да и мать тоже – слепое чувство ожидания, надежда на помощь или тоска по матери всколыхнулись в ее душе. Все-таки она и твоя мать, Дортея, сказал ей брат Уле.

9

Мадам Элисабет и сам ленсман сердечно встретили Дортею Теструп и ее сыновей. Но после первых приветствий за чашкой кофе в гостиной старого дома Дортея их больше не видела. Ленсман исчез, а мадам ходила, опираясь на свою трость с серебряным набалдашником, из дома в дом, из комнаты в комнату и надзирала за последними спешными приготовлениями к свадьбе.

Дортея понимала, что как раз сейчас у матери нет времени для разговоров. И в те минуты, что они сидели за кофе, Теструп вообще не упоминался. Для этой поездки Дортея надела праздничное платье из черного люстрина, в котором ходила в церковь, украсив его белыми манжетами с черным бархатным кантом. Черная розетка скрепляла косынку на груди, и оборки чепца были украшены черной лентой. Какая-то частица сознания Дортеи все время помнила, что теперь она одета, как вдова. Но мать с отчимом не могли знать, что она впервые надела траур, – по их разумению, она уже давно носила его. Дортея понимала, что смерть Теструпа перестала быть для них новостью, они больше не думали о ней. В вечер накануне свадьбы их мысли были заняты совершенно другим.

В Люнде без конца приходили женщины и девушки, неся свои дары в ведерках и корзинах, и каждую следовало пригласить в дом и угостить кофе. Дортея помогала принимать их и относила в кладовку принесенные женщинами дары. Стоял дивный весенний вечер – долина лежала высоко, и лето здесь по-настоящему еще не начиналось; свежий запах затоптанной на дворе травы, конского навоза, поленниц дров и дыма, поднимавшегося из труб, смешивался с ароматом молодой, влажной листвы, доносившимся со стороны загона.

Сквозь веселые звуки суеты и неразберихи в доме и на дворе слышался близкий шум мельничного ручья и далекий гул реки, текущей по дну долины. Небо в зените было покрыто мелкими облаками, похожими на завитки шерсти, на западе сквозь облака пробивались неяркие солнечные лучи, освещая свежую зелень и коричневатую почву полей, которые окружали усадьбы, лежавшие в ряд на солнечной стороне склона. Как здесь, однако, красиво, подумала Дортея с радостью, – ее любимый брат будет счастлив в этой большой, богатой усадьбе со своей трудолюбивой Ингебьёрг. Невеста Уле оказалась не так красива, как представляла ее себе Дортея, и значительно старше своего жениха – ей уже стукнуло двадцать восемь. Но она – умная, воспитанная девушка с тихим, покладистым характером. И чувство уверенности, сопутствующее солидному благополучию, тоже не последняя вещь…

Дортея подумала о собственном будущем и вздохнула. Ее положение было столь же неопределенно, сколь и положение бедняков, живших в домишках с зелеными дерновыми крышами вдоль реки, где осенние заморозки частенько губили урожай на истощенных паводками полях между ольховым лесом и каменными россыпями, награждая болезнями и людей и скотину…

Горные склоны с другой стороны долины от подножья до самой вершины были сплошь покрыты темно-синим лесом. Лишь вдоль сбегавшей с вершины реки, спешащей вниз к церкви Херберга, лежало несколько не очень крупных усадеб, поля которых раскинулись на крутых склонах, да кое-где, выше них, виднелись редкие вырубки – то были дворы арендаторов и летние сетеры. Пока Дортея в задумчивости озирала долину, тучи на северо-западе стали медно-красными, края их светились янтарной каймой – солнце уже заходило. Ветра совсем не было, замерли и не шевелились светло-желтые кисти цветов и нежные красноватые листья большого клена посреди двора. Интересно, какая будет погода завтра?.. Впрочем, здесь, высоко в горах, считалось, что, коли на пути в церковь невеста попадет под дождь, это сулит богатство. Однако мало приятного, если гости будут сидеть за свадебным столом в мокрой одежде…

Ни Вильхельма, ни Клауса Дортея не видела. Через двор из хлева торопливо шли женщины с полными подойниками, они весело перекликались со служанками, бегавшими между домами с охапками постельного белья. Внизу у конунгова амбара кто-то ходил с фонарем – сегодня там будет спать невеста с женщинами, которые завтра нарядят ее в подвенечное платье.

Дортея взяла миску с колбасой и пошла в поварню. Как только она открыла дверь, ее встретил аппетитный запах мясного бульона. Женские фигуры торопливо передвигались в облаках жирного пара, освещенного пылавшим в плите огнем, другие разделывали тесто за длинным столом, где среди деревянных квашней, мисок и корзин с яйцами горели две сальные свечи в железных зажимах. В углу поварни какая-то женщина растирала мясной фарш в большой каменной ступе. На ней был белый чепец с оборками, которые скрывали ее лицо. Женщина работала, низко наклонившись над ступой.

Мать просила Дортею опустить колбасу в котел с бульоном – бульон должен быть как можно крепче. Но женщина в большом чепце подошла к ней, словно хотела остановить:

– Что вы делаете, матушка?.. За этим котлом наблюдаю я… Не может быть!.. – Она вдруг спохватилась. – Никак это Дортея, я хотела сказать мадам Теструп?.. Вы меня, разумеется, не узнали?..

Что-то в этой женщине и впрямь было знакомо Дортее, хотя узнать ее она не могла. У нее было вытянутое, лошадиное лицо, несмотря на то что оборки чепца скрывали часть лба; из-за отсвета углей под котлом ее крупные черты как будто затеняли сами себя – запавшие, продолговатые щеки, крупный прямой нос с квадратным кончиком, удлиненный и совершенно плоский подбородок. Из-за того что верхняя часть ее туловища была слегка наклонена вперед, даже теперь, когда она отошла от ступы, эта женщина неприятно напомнила Дортее Сибиллу, однако она была одета по-городскому и говорила, как говорят образованные люди. Неожиданно Дортея узнала ее:

– Боже мой!.. Неужели… мадам Даббелстеен?

– Она самая… Подумать только, моя дорогая Дортея узнала меня! Ради Бога, любезная мадам Теструп, извините за такую фамильярность, но я помню вас, когда вы были маленькой хорошенькой Дортеей Фразер, вы всегда были моей любимицей, когда я жила в доме вашей матушки и пробста де Тейлеманна…

По правде сказать, у Дортеи не сохранилось о ней никаких приятных воспоминаний, напротив, ей казалось, что она даже недолюбливала йомфру Алет, как звали тогда компаньонку матери. Но она была еще маленькая, когда йомфру Алет покинула их дом и, как помнила Дортея, поступила в экономки к престарелому пастору где-то в Конгсвингере. Много лет спустя, уже будучи старой девой, она вышла замуж за капеллана Даббелстеена. Нельзя отрицать, Дортея уговорила своего мужа взять к ним учителем студента Даббелстеена главным образом потому, что он был сыном старой и верной компаньонки ее матери; Дортея полагала, что йомфру Алет жила с матерью еще при майоре Экелёффе и уж точно все годы, пока мать была замужем за отцом Дортеи, Давидом Фразером. Увидев ее теперь, Дортея поняла, что ей никогда не нравилась эта женщина.

Не переставая говорить, мадам Даббелстеен сняла пену с кипящего бульона:

– Вот уж нежданная радость… Я и не чаяла, что увижу здесь мою дорогую Дортею, – мадам Элисабет полагала, что вы не сможете приехать на свадьбу. Вот уж воистину нежданная радость! Вы были так добры к моему бедному сыну, я никогда не смогу по достоинству отблагодарить вас за это! Я видела здесь ваших сыновей, такие красивые юноши, особенно старший, если не ошибаюсь, его зовут Клаус?

– Нет, старшего зовут Вильхельм. Но Клаус перерос его.

Дортее было мучительно думать об Аугустине Даббелстеене – уж слишком роковые последствия имел его побег из ее дома в конце зимы, однако чувство справедливости заставляло ее признать, что были причины, извинявшие учителя: какой молодой человек не потерял бы рассудок, узнай он такие новости о своей возлюбленной?.. Нельзя было взваливать всю вину только на одного Даббелстеена, однако, несмотря ни на что, мысли об учителе причиняли Дортее горькую боль. И тем не менее она сочла себя обязанной сказать его матери несколько сочувственных слов:

– Как раз они и были учениками вашего сына, мадам Даббелстеен. Он был превосходный учитель во всех отношениях, мы с мужем весьма ценили его способности. Вам что-нибудь известно о нем? Где он сейчас?

Мадам Даббелстеен вздохнула и покачала головой – вокруг ее смуглого лица всколыхнулись белые оборки.

Нельзя сказать, чтобы Дортея сильно обрадовалась, когда мадам Даббелстеен сообщила ей, что ночью они будут спать вместе. Но ей некогда было думать об этом – они с мадам Даббелстеен последними покинули поварню.

Была уже глубокая ночь. Погода по-прежнему стояла ясная и тихая, бледные синеватые облака, словно ягнята, бежали по высокому небу, золотистая кайма по их краям показывала, за какими из них скрывается луна. В этой светлой июньской ночи, уже близившейся к утру, отчетливо слышался шум бегущей вокруг усадьбы и в долине воды, в загонах раздавался глухой стук копыт, и громко шелестела листва, когда какая-нибудь из пущенных туда лошадей продиралась сквозь заросли ольхи. Гости, приехавшие на свадьбу, уже давно спали, но среди дворовых построек все еще сновали люди, и в конюшне, в каморке, где висела сбруя, еще горел огонь.

Помещение, отведенное для сна Дортее и капелланше, находилось в амбаре, где хранились припасы. Свет маленького фонаря, который мадам Даббелстеен поставила на стол у окна, осветил двух женщин, крепко спавших на одной из двух стоявших тут кроватей, – одна из них была сноха невесты, другую, пожилую, Дортея не знала. Возле чугунной печурки стояла раскладная кровать – из-под меховых одеял виднелись три светлые детские головки.

– Как жаль, что мадам Элисабет не поладила с пастором, – заметила мадам Даббелстеен, заменяя нарядный дневной чепец на гладкий ночной. Из-за него ее худое лицо казалось еще более длинным и острым, теперь Дортея заметила, что нос у нее красный, это была какая-то странная, яркая краснота, точно капелланша когда-то его отморозила. Что было бы не удивительно – нос был большой и порядком выдавался вперед, и это отнюдь не красило ее бледное лицо с впалыми щеками. – Вы, разумеется, заметили, Дортея, что мадам Элисабет пребывает в дурном расположении духа, она так вспыльчива…

– Ну-у, maman уже немолода, и к тому же порядком устала. У нее столько хлопот…

– Боюсь, как бы не пошли кривотолки из-за того, что на свадебном обеде не будет никого из пасторской усадьбы. Хозяева Люнде ведь не совсем настоящие господа – Элисабет два раза была замужем за людьми невысокого звания! – Дортее показалось, что Алет Даббелстеен злорадно усмехнулась. – Пастора и пасторшу принято приглашать домой после венчания. Я понимаю, что Элисабет это не нравится… Другое дело, если бы наперед знать, что пастор в свадебной речи не станет… Словом, что он не начнет за столом обличать дурные обычаи крестьян. Но с пастором Струве ни в чем нельзя быть уверенным…

– Вот как? Неужели ваш новый пастор может позволить себе в гостях такую бестактность? – Дортея сняла платье и одну из нижних юбок, стоя в чулках, она надела ночную сорочку.

– А как же! Ведь пастор Струве – ярый приверженец идей Богемского братства, к тому же он голштинец. Вы и не представляете себе, как он разгневался, узнав, что Ингебьёрг живет в Люнде уже с весны – Ларе Гуллауг привез сюда ее приданое, и она приехала вместе с ним. Твоя мать сказала пастору, что раньше здесь был такой обычай. – Мадам Даббелстеен повернулась к Дортее и льстиво улыбнулась: – Простите, дорогая Дортея, но мне решительно невозможно заставить себя называть моего любимого ягненочка «мадам Теструп», разрешите мне называть вас просто Дортея и на «ты», как в прежние времена… Так вот, мадам Элисабет сказала пастору, что раньше у местных крестьян был такой обычай: если отец невесты, живущий в другом приходе, оплатил праздничный пир и привез к жениху приданое невесты, то после этого жених и его родичи берут на себя ответственность за девушку, а также все расходы по ее содержанию и по свадьбе. К тому же молодые обручены пастором, брак уже считается скрепленным, так повелось в этой стране с давних времен. Но пастор Струве разошелся и стал поносить крестьян за их безнравственность, да еще сказал твоей матушке, что ей, представительнице более высокого сословия, следовало бы возглавить борьбу против сего грешного обычая. Просто позор, сказал он, что она терпит столь возмутительную распущенность в своем доме, она, бывшая некогда супругой уважаемого духовного лица. Можешь не сомневаться, Дортея, твоя матушка воздала ему по заслугам! – Мадам Даббелстеен злорадно хохотнула: – Ах, как они только не честили друг друга! Наконец пастор пожелал узнать, почему они не устроили свадьбу тогда же, когда Ингебьёрг прибыла в Люнде со своим приданым. И Элисабет ответила ему, что Люнде не пасторская усадьба, куда люди приносят в дар ведерки молока или крынки сливок только ради того, чтобы поговорить с пастором. Мы – крестьяне, сказала она, и должны ждать, пока наши коровы не начнут давать молоко, а уж потом думать о праздничном пире. Господи, как же они бранили друг друга! Дай Бог, чтобы теперь пастор Струве не воспользовался своим положением и завтра в церкви не ославил Уле и Ингебьёрг в своей речи, там ведь он сам себе хозяин, и даже Элисабет не сможет ответить ему! – И мадам Даббелстеен захохотала так громко, что Дортея испугалась, как бы она не разбудила спавших в комнате женщин, и шикнула на нее.

Нет, Алет Даббелстеен трудно было назвать привлекательной женщиной, и все-таки!.. Несмотря ни на что, Дортея, к своему удивлению, растрогалась, услышав ласковое прозвище, какое у нее было в детстве, – надо же, нашлась хоть одна живая душа, которая помнила ее маленькой и называла своей «ласонькой» или «ягненочком». Она понимала, что мать в эти дни так занята, что ей не до дочери, и тем не менее все-таки была разочарована, хотя ничего другого и не ждала… Мадам Даббелстеен забралась на кровать и легла рядом с ней. От нее исходил неприятный, острый мышиный запах, характерный часто для стариков и несвежей одежды. Однако ей стало тепло на сердце, когда мадам Даббелстеен погладила ее по щеке и нежно пожелала своей милой Доретте покойной ночи. Никто не называл так Дортею с тех пор, как Бисгорд увез ее из дому, сам он звал ее Теей, когда был настроен на нежный лад. Так же звал Дортею и Теструп, слышавший, что ее так звали и пробст и Кристенсе.

Мадам Даббелстеен сложила руки и начала читать молитву, такую длинную, что Дортея заснула под ее бормотание…

Своих сыновей Дортея увидела только на другое утро, когда вместе с женщинами, помогавшими по хозяйству, вышла посмотреть, как поезд жениха и невесты отправится в церковь, – до тех пор у нее не было времени даже поинтересоваться, где их устроили на ночь. Теперь она увидела их верхом среди шаферов жениха, которые, подобно почетной гвардии, должны были ехать во главе праздничного поезда.