Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Вильхельм стал пунцовым во время этого выговора. Как можно все так перевернуть с ног на голову, но он не смел ничего сказать, не смел из-за Туры, да и не хотел выдавать Клауса, который как будто испытывал облегчение. И Вильхельм с горечью подумал, что в придачу ко всему этот чертов мальчишка станет торжествовать, когда они останутся наедине. Но уж этого он так покорно не примет…

– Клаус тоже вел себя не самым достойным образом, – продолжала мадам Элисабет. – Ты позволил себе дерзко домогаться девушки, причем хорошей и честной девушки…

– Вот именно! – горячо вырвалось у Вильхельма. – Поверьте, бабушка, я хотел только помочь Туре. Помочь избавиться от его низких домогательств. – Низкие домогательства – именно эти слова неоднократно повторялись в истории о Сигрид, и они подходили как нельзя лучше – вся эта история была такая низкая, что ему хотелось плакать от ярости.

– Впрочем, это не так страшно. – Мадам Элисабет взглянула на Клауса с сочувственной усмешкой. – Едва ли этот мальчик мог причинить Туре вред. Она достаточно твердая девушка. А Клаус еще так неопытен…

– Maman, что вы говорите! – Дортея быстро повернулась к матери, она очень рассердилась. Клаус покраснел, как рак, и злобно уставился на бабушку, и она спокойно кивнула им обоим:

– Да-да, Дортея, я уже сказала, что мне очень жаль. Мы с ленсманом, разумеется, позаботимся, чтобы в приходе об этом не говорили, по крайней мере открыто. Но никто не запретит людям шушукаться по углам.

– Тогда, мне кажется, Туре лучше уехать отсюда. – Вильхельм чувствовал, как под веснушками и синяками его лицо покрылось смертельной бледностью – он не знал, как родные воспримут его дерзость! – Я все равно хотел просить ее об этом. Хотел, чтобы она нашла себе место в каком-нибудь богатом доме… может быть, в Христиании. И ждала меня… Если она примет мое предложение…

Теперь уже бабушка сочувственно улыбалась ему:

– Такого у крестьян тоже не принято, дружок. Они не разрешают своим дочерям обручаться до того, как жених сможет жениться. И это весьма разумно. К тому времени, как ты сможешь жениться, мой бедный мальчик, ваша любовь, если только и она любит тебя, уже развеется…

– Этого я не боюсь! – Вильхельм ответил бабушке гордым, как он надеялся, взглядом. Но мадам Элисабет, продолжая улыбаться, вдруг перевела глаза на дверь и сердито сказала:

– Что тебе здесь нужно, Алет? Тебя никто сюда не звал.

– Я понимаю… – Мадам Даббелстеен остановилась в дверях, прислонившись к притолоке. – Но я пришла, чтобы сказать тебе, что упаковала все вещи, которые ты собиралась отослать завтра утром…

– Хорошо, хорошо, я скоро приду и проверю… Чего ты ждешь, что тебе еще нужно?

– Еще? Разнюхивать, чем занимаются твои внуки, для этого я гожусь… Ты всегда считала, что я гожусь на то, чтобы выполнять твои поручения и разнюхивать все, что тебя интересует. Но я не должна была знать, что у тебя на уме…

– Опомнись, Алет. Ты сама прибежала ко мне и преподнесла историю о сыновьях Дортеи и племяннице Хокона. Тебя кто-нибудь просил об этом? Разве я тысячу раз не говорила тебе, чтобы ты не совала свой нос в то, что тебя не касается, дорогая Алет? Когда-нибудь это плохо для тебя кончится, говорила я. Но ты любопытна, как белка! – Мадам Элисабет засмеялась каким-то урчащим смехом. – Один Бог знает, что ты хотела узнать на сей раз. Или ты думала, что я накажу розгами этих долговязых мальчишек? Думаю, такое зрелище доставило бы тебе удовольствие…

– Я давно привыкла, что ты несправедлива ко мне, Элисабет. Но так относиться к собственным внукам!.. Я слышала, что говорил Вильхельм…

– Через закрытую дверь! Достойный поступок!

– В его словах есть смысл. Бедной Туре лучше всего уехать отсюда. И раз они с Вильхельмом нравятся друг другу, а я по ней поняла, что она не равнодушна к Вильхельму…

Мадам Элисабет хохотнула:

– Ах ты, старая сваха, все тебе неймется! Удивляюсь, что собственные ошибки ничему так и не научили тебя, – вдруг резко сказала она. – Бедная Маргит как-никак должна была унаследовать небольшую, но хорошую усадьбу, а твой шалопай никогда бы не смог стать ни пастором, ни капелланом, в лучшем случае – звонарем или школьным учителем. Но ты сама видела, долго ли Маргит ждала твоего Аугустина и чем кончилось это ожидание… Господи, помилуй нас грешных!..

– Ты не захотела помочь им, Элисабет, он так молил тебя о помощи…

– Клаус и Вильхельм, вы можете идти, – сказала мадам Элисабет. – А ты, Алет, останься, мы с тобой еще не ощипали эту курицу…

Клаус не заставил просить себя дважды, он выскочил за дверь и пробежал через залу, словно за ним гнался сам черт. Вильхельм последовал за ним, но значительно медленнее.

В зале было почти темно, угли в камине еще краснели. Вильхельм остановился, не отдавая себе отчета, что делает. Ему было досадно: бабушка выгнала их, как раз когда мадам Даббелстеен заговорила о самом интересном – что еще она скажет про него и про Туру?.. К тому же в горнице осталась книга, которую он читал…

– А по-моему, я всегда помогала тебе, Алет, с самого первого дня, как ты появилась у нас, в доме покойного майора Экелёффа и моем… Все-таки, говорят, нас связывали родственные узы, хотя я и не знаю, правда ли это…

– Мой отец и майор были братья…

– Вполне допускаю. Мой деверь Юаким был весьма легкомысленный человек, но все-таки иногда ему приписывали подвиги, которых он не совершал. Тем не менее тебя приняли в нашем доме, он стал твоим, и ты жила с нами не только при жизни майора Экелёффа. Даже когда я овдовела во второй раз… Господь знает, как мне жилось с моими тремя детьми. Но я от тебя не отказалась, я делила с тобой все, что у меня было… Нет, нет, не прерывай меня… Все эти трудные годы я делила с тобой кусок хлеба. Когда же я вышла замуж за Сёрена Тейлеманна, я разделила с тобой и свое благополучие…

– А разве я не трудилась в поте лица своего за тот хлеб и то платье, что ты давала мне, Элисабет?..

– Алет, дорогая, признайся, ты никогда не была особенно трудолюбива. Мне было бы куда больше пользы от здоровой и сильной служанки, чем от вздорной и нервной мамзели…

– Ты просто боялась меня, Элисабет! – Голос мадам Даббелстеен поднялся до крика. – Боялась, что я расскажу о твоих тайных делишках!

– Я тебя не боялась, Алет. Все эти безумные фантазии, которые ты сочинила о смерти… Давида… – Вильхельм почувствовал, что бабушка на мгновение запнулась, прежде чем произнесла имя дедушки. – Неужели ты думаешь, что тебе кто-нибудь поверил бы, тебя все знали как бедную безумную фантазерку. Распустить слухи ты, несомненно, могла – о смерти Экелёффа и так ходило много слухов, и я никогда не сомневалась, что часть из них исходила от тебя. Но я не собиралась призывать тебя к ответу. Сама знаешь, – в голосе мадам Элисабет послышалось странное торжество, – мне они не повредили. Я вышла замуж за Давида Фразера и предоставила людям болтать, что им угодно…

На мгновение в горнице воцарилось молчание. Потом кто-то начал всхлипывать, это была мадам Даббелстеен.

– Да-да… разумеется, я видела, что ты… Я понимала, какие надежды ты питала. Писец и мамзель, это было бы вполне естественно, не будь ты такой ленивой, непривлекательной, вспыльчивой, грубой, не помешайся ты на чтении романов, стихов и всякой чепухи… Бедная Алет, я при всем желании не могла бы причинить тебе тот вред, какой ты сама себе причинила. И когда ты, несмотря ни на что, пожелала остаться со мной и Давидом, я не позволила себе выставить тебя за дверь…

Мадам Даббелстеен все рыдала.

– А чего ты только не насочиняла, когда Давид умер! Я сочла это игрой воображения безумной женщины. И когда ты снова пришла ко мне и умоляла позволить тебе остаться со мной и детьми – она на самом деле очень любила вас, особенно тебя, Дортея, – я сжалилась над тобой, тебе некуда было идти, люди боялись тебя, несколько раз у тебя уже было помрачение рассудка…

Потом я вышла замуж за де Тейлеманна. Я сделала это, главным образом, ради вас, ради моих детей… Да, моя дорогая Дортея, я прекрасно знаю, вы считали, что я люблю вас недостаточно, но я заботилась главным образом о вашем будущем, хотела, чтобы вы росли не в стесненных условиях. Я была тогда еще молодая женщина… да, Тейлеманн был добрый человек, у него был большой дом, я не могла уделять вам достаточно времени. Но я думала, что могу положиться на Алет, что она будет заботиться хотя бы о тебе, Дортея… Ради твоего покойного отца. Она и заботилась. Но когда близкий друг Тейлеманна пастор Тюе овдовел, мы устроили Алет к нему экономкой. Я надеялась, что это приведет ее к браку с пастором и что ее чудачества пройдут, как только она попадет в супружескую постель… Нет, Алет, я никогда не причиняла тебе никакого зла. А узнав, что ты вышла замуж за капеллана из Му и родила сына, я от всего сердца порадовалась за тебя, хотя, признаюсь, у меня не было желания снова встречаться с тобой. Однако мы встретились… когда ты овдовела. Я сама посетила тебя, пригласила к себе и не раз протягивала руку помощи тебе и твоему сыну.

– Ты просто боялась меня! – крикнула мадам Даббелстеен со слезами в голосе. – Уж коли на то пошло, узнай обо всем твой ленсман, сидеть бы тебе не хозяйкой в его усадьбе, а узницей в тюрьме с решетками на окнах, где тебе и место, Элисабет Экелёфф!..

Бабушка стукнула по столу:

– Довольно, замолчи! – В голосе ее послышалась угроза. – Сейчас мы поговорим и об этом… Я сразу поняла по твоему безумному сыну, что ты вбила ему в голову свои старые фантазии… Ты, Алет, мастерица на выдумки! Со смерти Экелёффа, почитай, прошло пятьдесят лет, а ты все еще веришь, будто можешь повредить мне, если начнешь болтать Бог весть что… Ошибаешься, матушка! Но с меня хватит, Алет Свенсдаттер, больше я не желаю тебя видеть! Только сначала я должна узнать, что ты… или твой сын… успели наговорить Дортее и моим внукам?..

– Ничего! Ничего! – пропищала мадам Даббелстеен. – Но теперь наконец Дортея узнает, что собой представляет ее маменька…

В горнице опрокинулся стул. Вильхельм успел забиться в угол за камином, где были сложены дрова, до того, как дверь горницы распахнулась и мадам Даббелстеен начала пятиться задом наперед, пока не ударилась головой о косяк двери. Мадам Элисабет шаг за шагом теснила ее в залу, а она кричала, окончательно обезумев:

– Господь отомстит! Господь отомстит!.. Помнишь, что говорили об Экелёффе, когда Давид привез его домой на крестьянских санях?.. Говорили, будто он сам застрелился, потому что проиграл казенные деньги, а теперь то же самое говорят о твоем зяте! Кто знает, что случилось в тот вечер, когда мой дядя пал от пули у Энсрюдшёен?.. Об этом известно не больше, чем о том, что стало с мужем Дортеи. Говорили, будто это был нечаянный выстрел. Я знаю… Давид Фразер поклялся в этом на Библии… Это ты заставила Давида убить майора, когда поняла, что майор вам больше не верит. Другого стрелка, которого Давид видел среди камней на берегу, вообще ни о чем не спрашивали. И через пять месяцев ты вышла замуж за Давида…

– Помоги мне вывести ее отсюда, Дортея… – Но Вильхельм видел, что мать неподвижно стоит у двери в горницу.

– Я все время молчала. Но теперь мне больше не надо думать о будущем Аугустина, ты и его сумела отобрать у меня. Теперь я могу говорить все, что хочу! Ты шлюха, Элисабет, ты убийца, ты неверная жена…

– Говори, что хочешь, только убирайся из моего дома! – Тяжело дыша, мадам Элисабет, продолжала теснить кричавшую и сопротивлявшуюся мадам Даббелстеен к двери. – Дортея, открой хотя бы дверь! Что ты стоишь, словно тебя громом поразило…

Наконец мать шевельнулась. Она прошла через залу и распахнула дверь, за которой лил дождь. Вильхельму показалось, что она оторвала от косяка руку мадам Даббелстеен, она и впрямь помогла выставить эту безумную из залы.

Мать и дочь на мгновение остановились в дверях. Потом мадам Элисабет сказала:

– Ступай за ней, Дортея, проследи, чтобы она легла в постель. А то будет бегать тут и кричать…

Дортея что-то ответила, но Вильхельм не разобрал ее слов.

– Нет-нет, тогда я сама, – сказала бабушка.

Мадам Даббелстеен не унялась и за дверью, но как только мадам Элисабет вышла из дома, там послышался голос ленсмана – у дома начались какие-то переговоры…

Мадам Элисабет вернулась в темную гостиную. Она без конца вытирала лицо своим передником.

– Теперь о ней позаботится Хокон. Уж он-то приведет ее в чувство. Все знают, что у Алет бывают помрачения ума. Тебе лучше пойти к ней, но будь готова: она не пожалеет твоих ушей…

– Я не могу… Не могу больше видеть эту женщину! Вы должны это понять.

Мадам Элисабет помедлила:

– Неужели ты и в самом деле никогда не слышала этих старых… слухов?

– Нет, ни слова! – В голосе Дортеи звенело отчаяние.

– Мне жаль, что все это свалилось на тебя так неожиданно… Что Алет именно сегодня впала в свое помрачение, – сказала бабушка словно увядшим голосом.

Дортея закрыла лицо руками и заплакала.

– Ну, ну, дитя. Неужели ты не понимаешь, что это только фантазии безумной женщины.

– Все? – тихо спросила Дортея.

Мадам Элисабет немного подумала, потом сказала:

– Все… Кроме того разве, что мой первый муж ревновал меня к твоему отцу. Это правда. Алет тоже была влюблена в Давида.

– И?..

– Да, – сдержанно сказала мадам Элисабет. – Боже мой, Дортея, ты сама уже почти старая женщина… Почему это так взволновало тебя? Разве ты не знала, что и твоя мать когда-то была молода?.. Ведь это было больше сорока лет назад. Да, мы с Алет обе были влюблены в Давида Фразера. – В ее голосе послышалось какое-то сытое самодовольство. – А все остальное Алет сочинила из-за своей ревности… Решительно все… Твой отец не был злодеем. Вспомни, какое у него было красивое, благородное лицо… Ведь у тебя есть его небольшой портрет, сделанный пастелью…

– На нем ничего не видно. – Дортея несколько раз судорожно глотнула воздух. – Под стекло попала вода.

Мадам Элисабет промолчала.

– Но как вы могли… как у вас хватило сил все это выдержать! – воскликнула вдруг Дортея. – Жить столько лет, зная, что говорят про вас… у вас за спиной! О, maman!

– Боже мой, дитя! Чего только люди не болтают!.. – Она негромко, но безрадостно засмеялась. – Если человек живет полной жизнью, он не обращает на это внимания.

– Но… но… – Дортея начала заикаться, – а если об этом узнает ваш теперешний муж…

– Хокон, – в голосе старой мадам Элисабет снова послышалось прежнее сытое самодовольство, – он тоже вырос не в теплице. Такому старому солдату, как Хокон, случалось слышать кое-что и похлеще… Но сейчас, моя девочка, тебе следует лечь в постель. А когда ты проснешься, все покажется тебе уже не таким страшным.

– Я не хочу идти к ней! – горячо прошептала Дортея.

– Не хочешь, значит, не пойдешь. Горница наверху в доме Уле сегодня свободна. Я отведу тебя туда, молодые, надо полагать, уже легли. А Хокон объяснит Алет, что с ее стороны глупо вести себя так, будто она мечтает о смирительной рубахе.

Матушка, верно, покачнулась, и мадам Элисабет поддержала ее.

– О, мама, мама! – плакала Дортея, позволяя вывести себя из залы. Вильхельм обратил внимание, что она сказала «мама», а не «maman».

Он выбрался из-за дров и, приоткрыв дверь, оглядел мокрый от дождя двор, чтобы убедиться, что путь свободен. Потом побежал вдоль стены под падающими с крыши каплями, чтобы найти, где бы ему спрятаться. Из спутанного мотка мыслей в его голове потянулись отдельные нити.

11

Путники, выехавшие из ворот Люнде на другое утро после того злосчастного вечера, были мрачны и подавлены.

Ленсман решил поехать с Дортеей, чтобы помочь ей с формальностями, каковые следовало соблюсти прежде, чем она сможет покинуть Бруволд. Они ехали в большой красивой коляске, которую Хоген Халворсен велел изготовить для себя наподобие тех, что он видел за границей. Подвешенный на широких ремнях кузов приятно покачивался, на переднем и заднем сиденье лежали кожаные подушки, а над задней частью коляски поднимался верх. Поездка в этом роскошном экипаже отчасти вернула Вильхельму веру в себя, в которой он так нуждался.

Он сидел на переднем сиденье напротив ленсмана и Дортеи, раскинувшихся на подушках каждый в своем углу. Кроме того, Вильхельму было приятно, что с ними нет Клауса – Клаус ехал в их коляске, запряженной Юнкером. Так решила Дортея: ты поедешь с нами, Вильхельм. Он подметил, что матушка не без умысла избегала Клауса. У нее были все основания быть недовольной его поведением на свадьбе. Однако Вильхельм терзался тем, что сам он вел себя неизмеримо хуже Клауса. Знала бы матушка, что он прятался в углу за камином! Каждый раз при воспоминании об этом у него начинало сосать под ложечкой и сердце словно сжималось. Он сам не понимал, как отважился на такой поступок. Но в ту минуту ему и в голову не пришло, что он ведет себя недостойно…

Не понимал он и того, что заставило его это сделать. Может, он надеялся услышать что-нибудь еще о себе и Туре – ведь из слов мадам Даббелстеен явствовало, что Тура на него не обижена – она понимала, что в его ласках не было ничего низкого, не то что в дерзких домогательствах Клауса. А может, надеялся, что матушка своими словами оправдает в его глазах это небольшое и уже опороченное приключение…

Сейчас Вильхельму было невыносимо думать об этом, но и забыть о случившемся он тоже не мог. Ему было мучительно стыдно, что он оказался таким недалеким и был так счастлив, а потом все навалились на него и – кто молчаливым порицанием, а кто и замечаниями, обижавшими хуже пощечин, – дали ему понять, что он вел себя недопустимо, глупо, неприлично и чуть не опозорил Туру, как неразумный мальчишка и как человек, поправший все обычаи. Он был уверен, что навсегда запомнит те вечера, когда они сидели вместе, такие невинные и счастливые, всегда будет помнить ее нежную грудь, которую держал в руке, ее изумительное тепло в этой сырой холодной ложбине возле мельницы и темно-синюю гору вдали на другой стороне долины. Вокруг них было пустынно, и от этого ее поцелуи казались ему еще слаще – как было бы ужасно, если б там оказался кто-нибудь еще… Отныне пряный запах только что распустившихся листьев черемухи будет напоминать ему о ее влажной от пота сорочке и о ручье, сбегавшем в долину за кустами черемухи… Но эти воспоминания будут неотделимы от чувства стеснения, вызванного тем, что он, возомнивший себя взрослым молодым человеком, был безжалостно брошен обратно в мир желторотых юнцов, где постоянно боишься показаться глупым и вынужден сносить унижения…

Лицо у матери было бледное и усталое. Она забилась в свой угол под поднятым верхом и запахнула плотнее дорожную накидку, словно ей было холодно. День и впрямь выдался холодный, дождь прекратился, но тучи обложили все небо, и в воздухе стояла влажная пыль. Вскоре глаза матери закрылись, Вильхельм понял, что она заснула. Потом заснул и ленсман Люнде.

Но Вильхельм не мог спать – переднее сиденье было слишком узкое, спинка его отвесно поднималась к облучку. Когда коляска раскачивалась и кренилась сильнее обычного, Вильхельм терял равновесие. Несколько раз ему хотелось обернуться и расспросить возницу, сидевшего на облучке, о местах, мимо которых они проезжали, но разговаривать, задрав голову вверх, было неловко, к тому же он боялся разбудить спящих. Пусть лучше спят, а то еще заведут с ним беседу.

Его преследовала одна мысль, и он пытался понять, что должен чувствовать человек, узнавший, какие ужасные слухи ходят о его родителях. Когда мадам Даббелстеен начала кричать, смысл ее слов поначалу не произвел на него никакого впечатления, ему просто было неприятно видеть эту обезумевшую женщину, видеть, как старухи дрались друг с другом, а ведь было похоже, что его бабушка и мадам Даббелстеен и впрямь дрались. Лишь потом до него дошло, о чем, собственно, говорила мадам Даббелстеен. Конечно, это неправда, он не верил ее историям. Ведь все это случилось почти пятьдесят лет назад. Вильхельм был бы не в силах постичь, что нечто случившееся так давно могло оказаться правдой, если бы не господин Даббелстеен! Вильхельм не мог забыть, в каком отчаянии учитель был в ту ночь, когда они заблудились и приехали в Люнде… Он помнил крупное, грозное лицо своей бабушки, стоявшей в ночной сорочке и надетой сверху зеленой шелковой кацавейке, в которой она была похожа на гору. Вирсавия, Вирсавия, жена царя Давида! – кричал ей Даббелстеен, и бабушка возвышалась над ним грозная, как гора… Теперь-то Вильхельму было ясно, что Даббелстеен намекал на что-то услышанное им от своей матери. И даже если все это была совершенная галиматья!.. Воспоминание о громоздкой фигуре бабушки и о собственном страхе, вызванном предчувствием чего-то ему неизвестного, до омерзения отчетливо запечатлелось в его памяти. Как бы там ни было, а с этой грузной старой женщиной было связано много тайн. Одного того, что она четыре раза выходила замуж и ее мужья явились из разных слоев общества, дабы нити их жизней сошлись в ее руке, было достаточно, чтобы связать с ее грозным образом такие мысли и догадки, что Вильхельму было ясно: он уже не сможет думать о своей бабушке без чувства стеснения и неуверенности.

Время от времени он украдкой поглядывал на спящую матушку. Она-то не могла думать, что все это правда… Ведь тогда она была бы дочерью коварного убийцы и неверной жены… Нет, это не укладывалось в мыслях!.. И опять Вильхельма обжег страх и заныло сердце – а вдруг матушка узнает, что он подслушивал, спрятавшись за дровами! Конечно, она этого не узнает, но ведь пока они живы, он всегда будет помнить, что она таит мысли, не ведая, что ему известно о них…

Он поднял глаза на блестящую от влаги горную стену, под которой они проезжали. Подушки мха, пятна лишайника, водяные пряди, струящиеся по скалам, темнеющим на красновато-ржавом фоне, – именно такой рыхлый камень они любили ковырять в детстве. Колеса подпрыгивали на колдобинах, проваливались в глубокую грязь – лошади напрягали все силы, коляска покачивалась, и те двое в своих углах под поднятым верхом слегка шевелились во сне. Вильхельм озяб.

Прежде он не задумывался об этом, хотя для него не было тайной, что у его родителей, как и у всех взрослых, есть собственный мир и лишь маленький кусочек этого мира бывает открыт детям. Ведь и у детей тоже есть свой, недосягаемый для взрослых мир – да, да, об этом «детском мире» пишут даже в книгах, – взрослые не имеют в него доступа, и кое о чем можно только сказать: не дай Бог, чтобы батюшка или матушка узнали об этом! Но ведь иначе и быть не может. С другой стороны, Вильхельм был уверен, что Бертель и Биргитте никогда не думают об этом; они чувствуют себя защищенными рядом с матушкой и другими взрослыми, которые заботятся о них. Да и он сам всегда чувствовал себя словно под теплым крылышком, стоило ему подумать о родителях. Даже когда батюшка вдруг пропал и в их жизнь вошли неизвестность, страх и горе, ему не приходило в голову, что за трагическим исчезновением батюшки могло скрываться что-то иное, что-то неизвестное и зловещее. Он знал, что люди болтали и строили разные догадки, но ему это казалось естественным – ведь подобное исчезновение человека было необычным и страшным. Теперь же он невольно думал – разумеется, он этому не верил, однако такая возможность все-таки не исключалась, – что в жизни батюшки было что-то, чего они не знали. Может, матушка и догадывалась об этом, но больше никто, а как было на самом деле, он теперь не узнает никогда…

Матушка была уже один раз замужем. Вильхельм вдруг увидел все в новом свете. От Вильхельма Адольфа Бисгорда, в честь которого он был назван, остались на чердаке лишь два больших сундука с книгами и большими связками рукописей, написанных изящным почерком, матушка строго-настрого запретила им прикасаться к этим рукописям, когда они искали на чердаке бумагу для воздушных змеев и шутих. Кроме того, от Бисгорда остались папки с дивными акварелями бабочек, мотыльков и их куколок. Том Горация в белом пергаментном переплете, они читали его в школе, – иногда на переплет попадали чернила и тогда матушка досадовала и бранила их. Аметистовое ожерелье с брелоками – футляр с ожерельем лежал сверху в материнской шкатулке с украшениями, и, когда однажды детям разрешили посмотреть их, матушка сказала, что это ожерелье – свадебный подарок Бисгорда. Теперь Вильхельм вдруг подумал, что Бисгорд был живой человек и их матушка прожила с ним семь долгих лет, правда, это было до того, как они появились на свет, и только она одна знала нынче что-то о том времени и том человеке.

Вильхельм словно открыл для себя, что каждый человек заключен в свою невидимую, однако совершенно непроницаемую скорлупу. А сколько он сам прятал того, что пережил, чего никогда не забудет и о чем не должна знать матушка! Да и сама матушка, и бабушка, и ленсман – вообще все люди имели множество тайн, которые они прятали в своей скорлупе. Это была страшная мысль, ведь она означала, что каждый человек по-своему одинок, кто бы ни находился рядом с ним…

Тяжелая коляска ехала не быстро, тем более что дорогу размыло дождем. Несколько раз им приходилось сворачивать на обочину и пропускать скот, который перегоняли на сетер. И на первой же станции, где они меняли лошадей, ленсман встретил знакомых и долго беседовал с ними – не меньше двух часов. Дортея и Вильхельм тем временем сидели у камина, но они почти не разговаривали друг с другом. Вильхельм завидовал Клаусу, который был независим от них, – как только они поели и Юнкер отдохнул, Клаус поехал дальше один.

Ночевать они собирались на станции, что лежала на полпути между Люнде и стекольным заводом. Они приехали туда поздно вечером, было больше девяти. Клаус уже поел и лег спать в проходном помещении, где мальчикам была приготовлена постель. Когда Вильхельм наконец добрался до постели, Клаус уже спал.

В помещении гулял сквозняк, однако он был не в силах выдуть оттуда запах старых, протухших продуктов, стоявших на полке над кроватью. Станция вообще вызывала отвращение. Хозяйка встала с постели и принимала их в чем спала, почти голая. Из-под оборванной юбки торчали грязные ноги, покрытые сетью синих вздутых вен, ворот рубахи был слишком открыт и все время съезжал в сторону, обнажая худые ключицы, а иногда и плоские висячие груди. Убожество этой старой плоти тяжело подействовало на Вильхельма – может, потому, что некогда хозяйка была красива, это было еще видно по ее темному, морщинистому лицу – пусть из-под черной шапочки торчали пряди седых, зеленоватых волос, а рот запал, было в ее лице что-то красивое, особенно когда она поворачивалась в профиль.

Не успел он лечь в постель, как его стали донимать блохи, клопов здесь тоже было достаточно. К тому же Клаус занял почти всю постель и спал сном праведника.

В конце концов Вильхельм начал читать про себя длинную вечернюю молитву. Почему-то этой весной он перестал молиться утром, когда вставал, и вечером, когда ложился. Он понимал, что это нехорошо, но и сейчас, начав молиться, чувствовал, что это тоже не совсем хорошо. Ведь он по опыту знал, что если будет читать молитву, лежа в постели, то, скорей всего, заснет, не дочитав ее до конца. Так получилось и на этот раз.

Дортея лежала на узкой скамье в большой комнате, не надеясь, что ей удастся заснуть. Хотя бы потому, что она довольно долго спала во время поездки. Лежать было неудобно, несмотря на то что ленсман уложил на скамью принесенные из коляски подушки и укрыл ее своим меховым одеялом, которое всегда возил с собой. С его стороны это было великодушно, сам он лег вместе с возницей на единственной стоявшей тут кровати, более короткой и неудобной, чем обычные крестьянские кровати, к тому же вид у этой кровати был крайне несоблазнительный.

Дортея подложила руку под щеку, глядя в камин, где медленно дотлевали угли – прежде чем потемнеть, они ярко вспыхивали, тихо потрескивали и, наконец, рассыпались со слабым шорохом.

Какой хороший человек ленсман Люнде! И она с матерью, вопреки всему, стала близка, как никогда. Наверное, потому, что обе они уже старые женщины… Когда человек выходит из игры, бледнеют и его чувства, рождавшие раньше непримиримые противоречия.

Словно по обоюдному согласию, они обходили молчанием отвратительную сцену, случившуюся накануне вечером. Утром мадам Элисабет увела Дортею в отдельную комнату, чтобы поговорить о ее будущем. Она не видела препятствий, которые могли бы помешать Дортее переехать с младшими детьми в Люнде – слава Богу, кровом и хлебом они будут здесь обеспечены. Вильхельм уже начал служить счетоводом на стекольном заводе, а Клауса можно определить в учение к какому-нибудь торговцу или в контору, – может, ему могла бы оказать протекцию Антонетта Бисгорд? Они с ленсманом, и Уле, разумеется, тоже, с радостью примут ее. Вот только как на это посмотрят в Гуллауге. Родители Ингебьёрг уже высказывали недовольство, что ленсман не передал свою усадьбу молодым сразу же после свадьбы. Но если Дортея решится и пришлет сюда своих младших детей, у дедушки с бабушкой им будет хорошо во всех отношениях – ей самой хотелось бы иметь в доме малышей, да и Хокон тоже любит детей, он ведь до сих пор горюет, что они потеряли маленького Халвора. Самое лучшее, если бы в Люнде приехали Рикке и Кристен – в скором времени у Уле с Ингебьёрг тоже появятся малыши, и уже будет безразлично, сколько в усадьбе детей.

– Подумай об этом, моя девочка. Если ты со временем почувствуешь, что тебе трудно справляться с таким большим выводком, всегда можешь прислать парочку детей к нам, мы будем только рады.

Дортея понимала, что мать говорит искренне. На нее не похоже жертвовать ради кого-то собой, если ей это не по душе. Впрочем… с Алет Даббелстеен она всегда была великодушна и терпелива. Маловероятно, чтобы она держала у себя Алет только из страха, что та может распустить сплетни. Мать никогда не придавала значения пересудам. Скорей всего, она просто сочувствовала Алет, безнадежно влюбленной в человека, сердце которого принадлежало ей самой… Дортея досадовала, что почти не помнит отца, – она помнила только, что он был молодой, красивый, нежный и добрый. Было нелепо связывать его с какими-то темными злодеяниями. Да и ее мать тоже была не способна на какое-нибудь преступление. А уж молодой белокурый отец, игравший в сумерках на флейте, и тем более!

Неожиданно она вспомнила, что весной видела его во сне. Его и майора, они вместе вошли в дом, где был также и Йорген, и увели его с собой.

Нет… Дортея попыталась переменить положение, но кожаные подушки разъехались под ней, и меховое одеяло соскользнуло на пол. Она встала, поправила свое ложе и снова легла, повернувшись лицом к стене. Надо заставить себя поспать хоть немного – она закрыла глаза и попыталась думать о чем-нибудь более приятном. Рикке и Кристен – нет, она никогда не отпустит их от себя… Вот Рикке обрадуется, когда увидит печенье и плюшки, которые им послала бабушка…