Текст книги "Мадам Дортея"
Автор книги: Сигрид Унсет
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Сигрид Унсет
Жизнь, прожитая «правильно и достойно»
Я пишу – для меня это естественная реакция на все, о чем я думала, что видела и понимала в людях и событиях, происходивших вокруг меня.
Так уж получилось, и я ничего не могла с этим поделать.
Сигрид Унсет
Норвежская писательница Сигрид Унсет (1882–1949) родилась в датском городке Калуннборг, в семье известного историка и археолога Ингвалда Мартина Унсета. Когда Сигрид было два года, семья переехала в Христианию (Осло), столицу Норвегии, где отец будущей писательницы занял пост директора Музея древностей. Спустя много лет Сигрид вспоминала, как она помогала отцу в его работе, играла в окружении экспонатов музея и слушала, затаив дыхание, рассказы отца о прошлом Норвегии, о героях древних саг и мифов.
После смерти Ингвалда Унсета семья оказалась в стесненных обстоятельствах, и Сигрид, старшая дочь, вынуждена была прервать свое учение и начать работать уже в 17 лет – она становится клерком в электротехнической фирме. Но интересы девушки лежат в совсем другой области – ее привлекает искусство, сначала она хочет стать художницей, но в конце концов отдает предпочтение литературе.
В 1907 году выходит первый роман Унсет, в 1908 году – сборник новелл. Вскоре после выхода второй книги молодая писательница получает государственную стипендию и уходит из фирмы, полностью посвятив себя литературному труду.
За свою почти пятидесятилетнюю творческую жизнь Унсет написала тридцать три книги и несколько сотен статей. И о чем бы она ни писала – о далеком средневековье в знаменитой трилогии «Кристин, дочь Лавранса», о жизни норвежского общества конца XVIII века или о судьбе современной ей женщины – это всегда настоящая литература.
Унсет, как и ее героям, жилось нелегко. На плечах писательницы лежала забота о благополучии большой семьи, в которой было трое ее собственных детей – один ребенок был тяжело и неизлечимо болен – и трое детей мужа от первого брака. Часто она могла работать только по ночам – когда все засыпали и можно было сосредоточиться на литературе. Собственный рабочий кабинет появился у Унсет только в 1924 году, когда она уже стала знаменитой писательницей.
В своих произведениях Сигрид Унсет утверждала, что человек должен жить «достойно и правильно». Этому принципу она старалась следовать всю жизнь. В 1928 году Сигрид Унсет была награждена Нобелевской премией. Ни гульдена не потратила она на нужды своей семьи – все деньги пошли на благотворительные цели: она создала фонд помощи родителям, воспитывающим умственно отсталых детей, отдала часть суммы Норвежскому союзу писателей и оставшуюся часть – на создание католических школ.
Потребность оказывать помощь тем, кто в ней нуждается, побудила Сигрид Унсет в 1939 году взять к себе троих финских детей, вывезенных из Финляндии во время войны с Советским Союзом, а также продать свою Нобелевскую медаль за 25 000 крон и передать эти деньги на спасение финских детей. В апреле 1940 года в боях с немцами погиб сын писательницы. Унсет уезжает в США, где ведет активнейшую деятельность, призывая людей всего мира объединиться в борьбе с фашизмом.
В 1945 году Унсет возвращается в Норвегию, а в 1947 году писательница, первая женщина за всю историю страны, была удостоена высшей награды Норвегии – Большого креста Святого Олава «за выдающиеся заслуги в литературе и служение народу».
Сигрид Унсет скончалась в возрасте 67 лет, в 1949 году. «Она ушла из этого неспокойного мира, ушла, неся на своих плечах всю тяжесть боли нашего времени» – так написала о ней известная норвежская журналистка Евгения Кьелланд.
* * *
«Мадам Дортея» – последний роман Сигрид Унсет (1882–1949), выдающейся норвежской писательницы, лауреата Нобелевской премии. Унсет часто писала об обязанности человека жить достойно и правильно. Именно так живет героиня романа, так прожила свою жизнь и сама писательница.
Мадам Дортея
1
Мадам Дортея приоткрыла входную дверь, и ворвавшийся порыв ветра едва не задул сальную свечу, которую она поставила на столик в передней.
Она тут же захлопнула дверь. Положив руку на притолоку, Дортея слушала, как вокруг дома свирепствует ветер. Тонкое пламя вновь разгорелось и осветило бревенчатые стены передней. Ей стало жутко. Сквозняк со стоном тянул по лестнице на второй этаж, там виднелся слабый свет – это в окно коридора заглядывала луна. Дортея знала, что темные тени в углах – всего лишь сундуки с бельем и одежда, висящая по стенам. Но тем не менее она не могла победить охвативший ее неизъяснимый ужас, когда, открыв дверь комнаты учителя, нашла ее пустой, темной и холодной, хотя знала, что господин Даббелстеен тоже не воротился домой…
Впрочем, было бы куда хуже, если б он вернулся один. Сейчас еще – можно было надеяться, что мальчики поехали вместе с ним. И если на господина Даббелстеена нельзя было особенно полагаться, тем более в такой день, то на дорогах было достаточно возчиков и повозок. Она немного успокоилась, когда Ларс вернулся домой с сообщением, что в середине дня Даббелстеена в Лервикене уже не видели. Он заезжал в трактир Элсе Драгун, но детей с ним там не было – они катались на санках с горы перед трактиром. Так сказала Элсе…
Со всех крыш стекали потоки воды. Порывы ветра сотрясали старые ясени. Дортея с сочувствием подумала, что установившуюся было дорогу, которой так радовался ее муж, опять развезло. Оттепель началась внезапно. Ветер с яростью рвал ставни.
Дортея уловила приглушенные голоса, доносившиеся из кухни. Пусть работники поедят спокойно. Если дети не вернутся домой до конца их обеда, придется им всем отправиться на поиски. Ларс запряжет сани и поедет в Фенстад к капитану Колду. Если учитель решил навестить капитана, он вряд ли будет способен самостоятельно добраться до дому.
Раньше учитель никогда не позволял себе уезжать надолго, тем более если с ним были мальчики. Дортея строго следила за ним, хотя и должна была согласиться с мужем, что Даббелстеен, чрезвычайно способный молодой человек, как наставник был крайне ненадежен. Нельзя отрицать, она по-матерински относилась к этому не совсем положительному человеку, однако настояла на том, чтобы взять его учителем к своим сыновьям главным образом затем, чтобы еще хоть год не отправлять их учиться в Христианию…
Можно было послать к Шарлахам Хокона или кого-нибудь из служанок. Но ей хотелось самой… Она была уверена, что у Шарлахов детей нет, но ей хотелось поговорить со старым немцем. Когда на заводе что-нибудь случалось, все обычно искали утешения у этого стеклодува. А она была не на шутку напугана, хотя и пыталась всячески урезонить себя… К тому же было уже поздно. Правда, прежде не раз бывало, что увлеченные чем-то сыновья забывали о еде и опаздывали к ужину…
Если они, к примеру, попали под копыта лошади или их сбили чужие сани, ей бы уже давно сообщили об этом.
Дортея надела накидку с капюшоном и, поплевав на пальцы, погасила свечу.
Не успела она открыть дверь, как ветер, чуть не сбив ее с ног, вырвал створку у нее из рук и грохнул об стену. За спиной у Дортеи что-то загремело и покатилось по передней. Вспотев от страха, она ухватилась за скобку и затворила за собой дверь. На крыльце Дортея поскользнулась и едва не упала – капель с крыши покрыла ступени ледяной коркой. Сердце у нее екнуло – какая жуткая ночь! И куда же могли подеваться ее сыновья?..
Ветер выл и ярился, свистел в голых кронах старых деревьев. Почти круглая луна то вырывалась из сонма бегущих облаков, то скрывалась за ними, чтобы вскоре снова освободиться от них. В долине на черных холмах, покрытых белыми сугробами, блестели, как ртуть, заледеневшие скалы.
Дортея помедлила. Потом надвинула пониже капюшон, подобрала юбки и нырнула навстречу ветру, который тут же ледяными иглами капели исколол ей лицо.
Сугробы вдоль расчищенных дорожек двора заметно съежились по сравнению с утром, дорога была мокрая и скользкая. Отбрасывая черные тени, дремали хлев и амбары, тускло поблескивала черепица, почти весь снег уже сошел. Прячась за домами, еще можно было идти. Но у калитки бешеный порыв ветра остановил Дортею.
Луна выглянула из-за облака, и на полях, с которых ветер сдул снег, засверкала покрытая льдом стерня. Дортея опять подумала о муже – ему так нужно, чтобы санный путь продержался еще немного!.. А эта страшная буря!.. В такую погоду он всегда опасался за заводские печи и, как бы ни устал за день, часто оставался в конторе на всю ночь.
Неужели ей придется послать к нему человека с известием, что мальчики не вернулись домой, да и господин Даббелстеен тоже?.. Если с ними случилась беда, то только по ее вине, ведь это она взяла в дом такого ненадежного человека.
На минуту ветер затих. Дортея бросилась вниз по склону. Дорога была скользкая, между обледеневшими колдобинами намело кучки мусора и конского навоза.
У подножия холма по другую сторону дороги стояли два длинных дома для рабочих стекольного завода. Лунный свет превратил их в сказочных чудовищ, которые, поджав ноги, отдыхали, лежа животом на земле, – перед каждым домом было высокое крыльцо с крытыми сенями, ведущими в кухню. В том конце дома, где жили Шарлахи, из трубы шел дым – ветер прижимал его к земле и закручивал спиралью.
За домами река делала петлю, а потом скрывалась за поросшим кустами мысом, на котором стоял завод. Лунный свет отражался в черных полыньях, и снег на льду был пропитан влагой… Вильхельм и Клаус, добрые и послушные мальчики… А вдруг у господина Даббелстеена были дела на том берегу реки и он даже не заметил, как наступил вечер? На него нельзя полагаться. Он вполне мог решить, что на обратном пути они переберутся через реку там, где лед выглядел относительно крепким, чтобы сократить путь и не идти через мост.
Где же они сейчас могут быть? И какой жуткий ветер!..
Когда Дортея вышла на тракт, идти стало легче. Башмаки и подол юбки промокли насквозь, но она все равно старалась обходить большие лужи, полные ледяной кашей.
У Шарлахов из-под ставен выбивалась слабая полоска света. Слава Богу, подумала Дортея, стоя в сенях перед дверью и услыхав в ответ на свой стук: «Войдите!»
Шарлах пристроился на краю очага с книгой, которую читал при свете углей. Увидев гостью, он вскочил:
– Мадам Теструп! Ei du lieber Gott!..[1]1
Ах, Боже милостивый!.. (нем.).
[Закрыть] Как вы решились выйти из дома в такую погоду?
Матушка Шарлах дремала над прялкой, теперь она встала и подвинула Дортее стул. В комнате было тепло и уютно, во всяком случае, так казалось тому, кто попадал сюда с улицы. Пахло жильем и сваренной недавно молочной кашей. Двое детей Финхен, дочери Шарлахов, сладко спали в кровати бабушки и дедушки, обычно это означало, что зять Шарлахов, Ханс Вагнер, занимавший комнату рядом с кухней, опять коротал вечер с рюмкой.
– Шарлах, Клаус и Вильхельм до сих пор не вернулись домой. Они ушли после полудня с господином Даббелстееном. И больше никто их не видел. Вот я и подумала, не зашли ли они к вам?.. Вы ничего о них не слышали?..
– А учитель? Он тоже не вернулся? – Шарлах нахмурил густые черные брови.
У коренастого стеклодува были короткая шея и могучие плечи. Широкие скулы, глубоко посаженные темные глаза, желтоватая кожа, покрытая сетью красных прожилок. Черные с проседью волосы, как всегда, были в беспорядке, сзади болталась тощая косица.
– Вы не спрашивали в Лервике, мадам Теструп? Мой зять говорил, будто вашего учителя видели днем в трактире у Элсе. – Шарлах мрачно смотрел мимо Дортеи.
Она сказала, что Ларе узнавал и в трактире, и у школьного старосты, но все безуспешно.
– Боюсь, мой муж разволнуется, когда узнает об этом. А у него и без того забот хватает, особенно в такую погоду, – кому, как не вам, знать об этом.
– Мадам Теструп, на вашем месте я бы, не теряя времени, отправил людей на поиски. Я и сам тоже… – Он начал натягивать чулки, теперь только Дортея заметила, что стеклодув босой.
– Но ведь вы уже собирались спать?
Шарлах покачал головой, достал сапоги с отворотами и натянул их.
– Этот Даббелстеен, никогда не знаешь, что этому парню взбредет в голову. – Он нахлобучил на голову большой треух, тщательно убрал под него волосы и надел теплый плащ.
– Geh zu Bett, Mutter[2]2
Ложись спать, матушка (нем.).
[Закрыть], – кивнул он жене, испуганно переминавшейся с ноги на ногу. Матушка Шарлах, по обыкновению, не промолвила ни слова, да она почти и не говорила по-норвежски, хотя приехала в эту страну не меньше пятнадцати лет назад.
Луна скрылась за облаками, и Шарлах взял Дортею под руку.
– Мадам Теструп, я тут слышал от Ханса… Хотя и не знаю, связано ли исчезновение учителя Даббелстеена с этой историей… Но подождите, сейчас мы зайдем за дома, здесь ветер не дает говорить…
Во дворе Бруволда из будки, гремя цепью, выскочила собака и с радостным лаем, виляя хвостом, бросилась к немцу. Он наклонился и погладил ее.
– Итак, мой зять Ханс Вагнер слышал в трактире… Вы, верно, знаете, мадам Теструп, что между вашим учителем и одной крестьянской девушкой что-то было и потому его мать постаралась отправить его из дома.
Луна вышла из-за облаков, двор сверкал ледяным блеском, и его вновь испещрили черные тени. Серый, обветшалый фасад дома был хорошо виден. Окна кухни, которые забыли закрыть ставнями, были освещены. У Дортеи заныло сердце, что-то в голосе Шарлаха пробудило в ней смутную тревогу. Ветер шумел в кронах деревьев, где-то стучала по стене оторвавшаяся доска, холодные капли, которыми был пронизан воздух, кололи лицо, Дортея дрожала.
– Да, мадам Теструп, ваш учитель – несчастный человек. Один крестьянин из Скродала, Андерс Эверли, который привез нам кварц из Киндлиена, говорил сегодня у Элсе в трактире, что та девушка явилась в последнее воскресенье к пастору и призналась, что убила своих близнецов, которых втайне от всех родила на Рождество.
– Господи, спаси и помилуй, что за ужасы вы говорите, Шарлах!
– Да. Отцом своих детей она назвала отчима. Ее зовут Маргит Йонсдаттер Клоккхауген. Отчим – это второй муж ее матери, он и его падчерица были одногодки.
– Несчастные! Мне жаль Даббелстеена, если он любил ту девушку! Ведь она загубила свою жизнь…
– Я не хотел говорить об этом у нас дома. Матушка Шарлах не выносит таких вещей.
Дортея на минуту остановилась. Пересилив себя, она все-таки спросила:
– Вы считаете, что нам следует искать их на реке, что там мы можем найти какие-нибудь следы?
– Думаю, нам следует искать повсюду, мадам Теструп. Я сейчас пойду на лесопилку, возьму там людей и вместе с ними осмотрю оба берега. Хотя в такую слякоть, когда по дороге проехало столько народу, трудно рассчитывать, что мы найдем вообще какие-нибудь следы. А вам, мадам Теструп, следует отправить верховых на все постоялые дворы, пусть узнают, не видел ли там кто-нибудь учителя.
– Но дети, Шарлах, дети! Ведь они должны были мешать ему, если он был в таких смятенных чувствах!..
– Он мог оставить их где-нибудь по дороге и велеть им дожидаться его. Дорогая мадам Теструп, пока еще нет причины терять надежду. Мы должны довериться Господу.
Слова Шарлаха заставили Дортею понять, что тревога, испытанная ею в последние часы, могла оказаться лишь преддверием настоящего страха. Довериться Господу – так ведь она всегда доверялась Ему! Но если с Вильхельмом и Клаусом случилась беда, ей будет непросто сохранить это доверие.
Шарлах прикоснулся к ее плечу:
– Идемте, мадам Теструп. Надо отправить людей на поиски как можно быстрее.
Отправив людей, Дортея велела всем служанкам, кроме кухарки Рагнхильд, ложиться спать. Но скотница Элен заявила, что не ляжет, пока не найдут учителя и мальчиков. Длинный кухонный стол был заставлен кружками и мисками. Дортея пристроилась возле печки с миской пивной похлебки. Она промокла, озябла и теперь наслаждалась горячим супом, разговаривая со служанками, начавшими мыть посуду; успокаивая их, она успокоилась и сама. Конечно, учитель с мальчиками отсутствует уже слишком долго. Но пока еще нет оснований для тревоги. Зачем волноваться раньше времени. Было решено, что Рагнхильд и Элен будут спать по очереди – достаточно и одной, чтобы следить за огнем: ведь когда дети и те, кто отправился их искать, вернутся домой, их надо будет сразу накормить горячим.
Дортея взяла подсвечник с зажженной свечой, котелок горячей воды и еще раз напомнила служанкам, чтобы они получше следили за огнем и не слишком тревожились.
Когда она со свечой в руке вошла в спальню, маленькие настольные часы на секретере пробили десять.
Спальня была большая с двумя одностворчатыми окнами, третье окно, находившееся за кроватью с пологом, было заложено. Бревенчатые стены не были покрашены, спальню и детскую разделяла кирпичная стена, в которой проходила печная труба из кухни, эти комнаты были самые теплые в доме. Зимой в спальне даже ели.
Перед печкой стоял чайный столик, накрытый к приходу управляющего Теструпа. Дортея поставила подсвечник, вылила горячую воду в самовар и открыла дверцу кафельной печки. Дрова в ней почти прогорели. Пошарив в печке каминными щипцами, она достала горящие угли, бросила их в самовар и насыпала сверху древесного угля. Потом подбросила в печку несколько поленьев, бересты, опустилась на колени и раздула огонь. Заставляя себя заниматься привычными делами, она чувствовала, как сильно бьется ее сердце.
Колыбель, стоявшая у кровати, вдруг закачалась, полозья застучали о половицы. Дортея на цыпочках быстро подошла к ней. Маленький Кристен зашевелился, но, к счастью, не проснулся. Дортея склонилась над колыбелью, вдыхая нежный, кисловатый запах ребенка.
С малышами, слава Богу, легче – всегда знаешь, где они. Хотя… Элен однажды рассказывала о маленьком Уле Сюмсрюдхагене, который на сетере[3]3
Летнее пастбище в горах. (Здесь и далее примеч. переводчика).
[Закрыть] убежал от своей матери, его так и не нашли.
Это случилось, когда они с Теструпом только приехали сюда на стекольный завод. Крестьяне полагали, что тролли забрали ребенка к себе в гору. И даже немцы, работавшие на заводе, верили в это, они были не менее суеверны, чем остальные жители, но ничего удивительного в этом нет – ведь многие из них – паписты[4]4
Католики.
[Закрыть]. Дортея тогда не решилась возражать им: правда была еще хуже. Как, наверное, страдал этот бедный малыш – один, в глухом лесу, голодный, усталый, напрасно зовущий мать… Скорее всего, он забрел в болото или утонул в одном из многочисленных лесных озер…
Пел самовар, в печке гудел огонь, из поддувала тянуло жаром. В трубе посвистывал ветер. Но с этой стороны дома он был не такой сильный, хотя шторы на окнах все-таки слегка шевелились, и пламя свечи колебалось несмотря на то, что свеча стояла на чайном столике перед печью.
Ноги у Дортеи совсем заледенели, ей было холодно в тяжелых, насквозь мокрых юбках, и она попеременно ставила ноги на подставку перед дверцей печки.
Ей всегда было страшно в такие ненастные ветреные ночи – на заводе, где постоянно горели печи, легко было случиться несчастью. Дортея пыталась утешить себя мыслью, что мальчики сейчас, наверное, где-нибудь в доме или, во всяком случае, под крышей. Они просто задержались в каком-нибудь месте, которое Даббелстеен решил посетить и где их, конечно, обещали отвезти потом домой. Сидят и ждут, пока Даббелстеен пьет, забыв о времени. У капитана Колда в Фенстаде, например. А может, Даббелстеен отправился в Вилберг к присяжному поверенному Хауссу, чтобы посоветоваться со знающим человеком о судьбе своей возлюбленной. Это вполне вероятно. Или ему пришло в голову самому дать показания в Вилберге…
Но, как бы там ни было, Бертелю нельзя спать одному в комнате мальчиков – вдруг он проснется от ветра и обнаружит, что старших братьев нет рядом с ним. Поняв, что ей страшно идти на темный чердак, Дортея постаралась взять себя в руки. Досадуя на собственную слабость, она схватила из кружки на столе бумажный жгут, чтобы зажечь маленький ручной фонарь.
В зеркале навстречу ей двинулась женщина с горящим бумажным жгутом в руке. Она не сразу узнала себя – бледное, постаревшее лицо, обрамленное высоким чепцом с кружевами.
Дортея продолжала носить чепцы старого покроя с плоской макушкой, причесывалась она тоже так, как было модно в дни ее молодости, – закручивала волосы на валик и спускала с боков на шею по одному длинному локону. Конечно, волосы у нее поредели, и ей было уже трудно скрывать под ними валик. Но они были по-прежнему пепельно-белокурые, хотя и потеряли былой серебристый блеск. Теперь они стали матовыми и тусклыми, и лишь кое-где золотились отдельные пряди, как бывает, когда начинают блекнуть очень светлые волосы.
Год за годом она смотрелась в зеркало, но беглый взгляд едва ли замечал на ее лице следы, оставленные возрастом. Они появлялись незаметно. Дортея Теструп до сих пор была видная женщина. У нее были правильные, довольно крупные черты лица – красивый, прямой нос, может быть, чуть-чуть слишком длинный, и красиво очерченный рот. Но она уже очень давно перестала обнажать зубы в улыбке. С годами ее лицо словно стекло вниз и собралось в дряблую складку под красиво закругленным подбородком.
Дортея почти не думала о том, что время идет и ее красота увядает, – став женой Йоргена Теструпа, она почти не смотрелась в зеркало, чтобы узнать, как выглядит, она смотрелась в глаза мужа и знала, что для него она по-прежнему красива. Неизвестно почему, но сейчас, встретив в зеркале свой взгляд, потемневший от страха, которого она не могла побороть, Дортея как будто увидела себя, какой была много лет назад. Точно так же со страхом и волнением, в которых не смела себе признаться, она всматривалась тогда в свое отражение, и ее сердце сжималось при мысли о бегущем времени, потому что тогда она была Дортея Бисгорд – молодая, цветущая жена дряхлого старца.
Рассказ о несчастных молодых людях из Скродалена пробудил воспоминания о далеких днях, о которых она старалась не думать.
Уже пятнадцать лет она живет с добрым и любящим мужем. Ее жизнь была деятельной, полноценной и содержательной, озаренной светом истинной любви. О Боже, неужели сердцебиение, заставившее ее вспомнить свою безрадостную юность, означало, что их счастью пришел конец? Сколько трудностей и огорчений они пережили вместе, но им было легко принимать эти испытания из отеческих рук любвеобильного Бога! Горе не меньше, чем радость, укрепляло нежную связь между Йоргеном и ею. Но если теперь с Вильхельмом и Клаусом случилось несчастье… Господи, она знала, что тогда даже Йорген не сможет ее утешить, так же как и она сама будет бессильна перед его отцовским горем.
Взгляд Дортеи упал на небольшую картину, висевшую рядом с зеркалом. Это была гравюра, должно быть взятая из какой-то книги. Нимфа с, распущенными волосами, в свободных одеждах, стояла, прислонившись к алтарю, с факелом в руке. За ней виднелся классический храм в роще. Брат Дортеи, Петер Андреас, красиво раскрасил гравюру, а на передней стороне алтаря нарисовал медальон и вписал в него сочиненное им самим стихотворение:
Добрая моя сестрица,
Утешением мужу будь,
Пусть по-прежнему искрится
Добродетелью твой путь.
И тогда улыбка счастья
Озарит твой мирный дом,
И небесное участье
Навсегда пребудет в нем[5]5
Здесь и далее стихи в переводе Ю. Вронского.
[Закрыть].
(Моей высокочтимой, любезной сестремадам Дортее Теструпот верного братаПетера Андреаса Хьорта Эккелёффа)
Гравюра была прислана с письмом, коим брат поздравлял ее с рождением Вильхельма Адольфа. Милый брат! И в добрые и в тяжелые времена он всегда поддерживал ее. Двадцатилетняя разлука не охладила его чувств к сестре, жившей на его далекой родине, – до сих пор каждый год от него приходили письма. Это утешало Дортею, особенно когда перед предстоящей разлукой с двумя старшими сыновьями она думала, что в Копенгагене они увидятся с Петером Андреасом. Брат должен был позаботиться о них, и, кто знает, может, они сумели бы внести немного радости в его невеселую жизнь.
Рамку для гравюры сделал Вильхельм. Он понял, как ей дорог этот подарок брата. И однажды, Вильхельму было тогда не больше девяти, он отправился на стекольный завод, выпросил там несколько полос каретного стекла, скрепил их, сделав из них рамку, и покрасил стекло с обратной стороны под мрамор. Получилось очень красиво. Конечно, ему помогал Шарлах. Но замысел принадлежал Вильхельму и был продиктован любовью.
Нет-нет, сейчас нельзя предаваться мечтам. Дортея взяла фонарь. Прошла через детскую. С постели слышалось ровное дыхание спавших там няни и кормилицы, обнимавшей маленькую Рикке. У другой стены в детской плетеной кровати спали две старшие девочки. Дортея посветила на них фонарем. Они лежали спина к спине, их светлые волосы смешались на подушке. Хорошенькие, с горячими румяными щечками, затененными длинными ресницами. Как обычно, толстенькая Биргитта стянула перину на себя, и худенькая Элисабет лежала почти голая. Дортея восстановила справедливость, подоткнула перину и пошла дальше.
В темном коридоре гулял сквозняк. Лестница скрипела у нее под ногами, и этот звук отдавался в балках и стропилах старого бревенчатого дома. На полу чердака лежали призрачные квадраты света – луна стояла прямо над домом, и ее свет проникал сквозь окна на крыше.
В классной комнате было темно. Светя себе фонарем, Дортея прошла к узкой койке, опасаясь смотреть на пустую кровать в алькове. Встретившись взглядом с широко открытыми глазами Бертеля, она вздрогнула от страха.
– Ты еще не спишь, дружок? Или я тебя разбудила? Может, ты чего-нибудь испугался?
Бертель не ответил. Дортея откинула волосы с его потного лобика, он схватил ее руку.
– Бертель, я думаю, тебе лучше пойти со мной. Там такой ветер. Я хочу, чтобы эту ночь ты спал в нашей постели.
Бертель быстро сел:
– Матушка, а где Клаус и Вилли?
– Они ушли с господином Даббелстееном. Вставай, Бертель, надень теплую рубашку и ноги на башмаки…
Дортея тотчас заметила свою оговорку. Путать местами слова – это к беде, нет, сейчас нельзя придавать значения таким предрассудкам. Она с волнением торопила сына, который радостно засмеялся и повторил: «Ноги на башмаки»…
Прижимаясь к ней, Бертель пробирался среди разбросанных на полу вещей. Беспорядок свидетельствовал о том, что сегодня вечером Дортея не заходила сюда. Теструп часто возвращался домой такой усталый, что предпочитал пить чай только в ее обществе, а потом спокойно отдохнуть с книгой. Тогда Дортея обычно сама относила ужин учителю и мальчикам. Она любила посидеть у них со своим вязанием. Ах этот Даббелстеен! Она невольно симпатизировала ему. Как красноречиво рассказывал он ей и детям о Снорри[6]6
Снорри Стурласон (1178–1241) – знаменитый исландский историк и скальд, автор саг о норвежских конунгах.
[Закрыть] и древних норвежских конунгах, показывал им свои опыты и коллекции растений и камней! А с каким восторгом он говорил об удивительных событиях, происходящих в мире, в Америке, во Франции! Теструп не одобрял идеи учителя, опасаясь, что они вскружат мальчикам головы. Но Дортея не могла лишить своих сыновей этих вечерних бесед. У самого Теструпа было счастливое и вольное детство, и он, в отличие от нее, не мог понимать, как важно, чтобы в жизни детей была радость.
Когда Дортея с Бертелем спускались по лестнице, на дворе залаяла цепная собака, ей отозвался грубый бас Фейерфакса. Йорген! Господи, что он сейчас скажет!
Теструп со своей охотничьей собакой так стремительно вошел в переднюю, что чуть не столкнулся с женой.
– Что это?.. Бертель? Почему он здесь?.. Неужели и с ним что-то случилось? – взволнованным шепотом спросил он. Положив руку на плечо Дортеи, он пропустил ее в спальню впереди себя. – Найди, пожалуйста, мои сапоги для верховой езды и собери немного еды в сумку… Они уехали на север. Днем их видели в каких-то крестьянских санях. Шарлах узнал это на плотине. Их захватил с собой возчик кварца из северной части долины, но кто именно, люди не заметили. Думали, что мальчикам просто захотелось прокатиться. – Теструп бросил шляпу и плащ на спинку кровати и тяжело опустился в кресло перед столом. – Тея, Тея, почему ты сразу не известила меня об этом! Нужно было тотчас послать за ними. А теперь, Бог знает…
– Быстро ложись и получше укройся, – шепнула Дортея Бертелю. Мальчик весь дрожал от волнения и холода, под курточкой на нем была одна тонкая рубашонка. – Но ты хоть что-то узнал о них! – Она протянула мужу чашку чая. Теструп, откинувшись, отдыхал в кресле, высокий, сильный, угловатый. Лицо у него было усталое, одежда – в беспорядке: небрежно повязанный шейный платок был не совсем чист, помятый зеленый сюртук – покрыт пятнами, светло-серые панталоны на коленях потемнели и потерлись, чулки и башмаки с пряжками были грязные и мокрые.
Вообще, Йорген Теструп никогда не был особенно красив. У него были худое лицо, крупный нос, тонкая переносица, большой рот с тонкими нервными губами. Но его внешность располагала к нему людей благодаря большим лучистым светло-карим глазам. Сейчас белки глаз Теструпа покраснели. Его доброе и румяное лицо с возрастом стало смуглым и обветренным. Он еще пренебрегал париком; хотя его каштановые волосы уже отступили далеко от круглого лба – он называл это трёнделагской лысиной, – а из-за ушей торчали растрепанные, с проседью волосы, он редко находил время завивать их в букли.
Странно успокоенная, почти растроганная, Дортея смотрела на мужа, пока он прихлебывал горячий чай и бутерброд за бутербродом целиком исчезал за частоколом его лошадиных зубов.
– Тебе необходимо немного отдохнуть перед дорогой, милый Йорген.
– Отдохнуть! Как ты можешь говорить об отдыхе! – проговорил он с полным ртом. – Когда я знаю, что дети ночью где-то на дороге… Или сидят на каком-нибудь постоялом дворе среди пьяных возчиков с нашим другом Даббелстееном. Хорошая компания эти возчики из Киндлиена, многие из них…
– Я понимаю, но… – Теперь, когда Дортея знала хотя бы, в какую сторону уехали сыновья, она уже не так страшилась за них. – Что толку ехать на ночь глядя? Они уже давно отдыхают где-то под крышей. Не станешь же ты стучаться во все постоялые дворы и усадьбы на тракте? Не лучше ли тебе поехать на рассвете и взять с собой человека? К тому времени, может, и ветер немного утихнет…
Теструп покачал головой:
– Время, время, Тея! Я не могу надолго покидать завод. Сегодня ночью в конторе остался Шарлах… Кроме того, ты слышала эту ужасную историю. Думаю, Даббелстеен хотел одного – добраться до Скродалена stante pede[7]7
Сразу, тотчас (лат.).
[Закрыть]. Он слишком горяч.
Нам с тобой неизвестно, какую роль он играл в этом деле, – вспомни, в прошлом году он дважды ездил туда к своей матери. Его дом – неподходящее место для двух отроков, им незачем все это видеть. Нет, милая Тея. А если они заночевали где-то по дороге, Даббелстеен утром отправится в путь раньше, чем черт успеет обуться, и расстояние между нами увеличится еще на несколько миль.
Дортея промолчала. Она пошла на кухню, велела собрать еды в дорогу и нашла в темном коридоре одежду для верховой езды. Когда она вернулась в спальню с охапкой одежды, Теструп стоял у секретера и проверял свои пистолеты.
