Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

Она не без страха обнаружила, что они, как и остальные шафера, вооружены огнестрельным оружием, всего шаферов было около дюжины, они беспокойно кружили верхом по двору, стараясь сдержать своих нетерпеливых лошадей. Клаус ехал на Юнкере, но под Вильхельмом была чужая лошадь – молодая, красивая и, судя по виду, весьма горячая. Дортея предпочла бы, чтобы было наоборот, – спокойный Клаус лучше умел управляться с лошадьми. Впрочем, они оба были неплохие наездники – Теструп придавал верховой езде и стрельбе большое значение и потому, несмотря ни на что, находил время, чтобы самому позаниматься с сыновьями.

Но вообще-то пестрая толпа, собравшаяся на дворе этой высокогорной усадьбы, являла собой веселое и красивое зрелище. Со двора открывался вид на зеленую по-весеннему долину, внизу сквозь заросли ольшаника поблескивала река, с другой стороны, где высилась заросшая лесом гора, окруженная первым маревом, в церкви Херберга, призывно зазвонили колокола.

И тут же мягкий колокольный звон потонул в стуке копыт и грохоте выстрелов из ружей и пистолей, шафера жениха поскакали к воротам усадьбы, с громкими криками размахивая шляпами и оружием и тесня друг друга, они проехали через огромные ворота, оставив в воздухе едкий запах пороха. Барабанщик тронул свой барабан, и два музыканта, один на кларнете, другой на феле[30]30
  Норвежский народный смычковый инструмент типа скрипки.


[Закрыть], подхватили веселую мелодию, звучавшую, однако, неровно из-за того, что им то и дело приходилось успокаивать своих испуганных лошадей.

Ингебьёрг Ларсдаттер в сверкавшей на солнце высокой серебряной короне, с распущенными волосами и развевающимися шелковыми лентами, серебряной брошью и цепочками на груди и в ярко-красной юбке из Дамаска выглядела великолепно и величественно. Стройный, подтянутый Уле ехал рядом с ней – треуголка с серебряным галуном, сабля у бедра и высокие черные сапоги делали его похожим на военного. За женихом и невестой ехали нарядные подружки невесты – некоторым пришлось попросить молодых людей вести их лошадей, самим девушкам было трудно править лошадьми, сидя в женском седле. А уже потом следовали все остальные гости, многие из них были верхом; замыкали свадебный поезд повозки с пожилыми людьми и детьми.

Дортея стояла у ворот с теми, кто оставался в усадьбе, и смотрела, как шумный кортеж скрылся в облаках пыли там, где дорога сворачивала в лес. Стук копыт и колес и грохот выстрелов заглушали звуки свадебного марша. Наконец внизу на повороте опять показалась голова поезда, состоявшая из шаферов жениха, – над ними все еще возникали белые облачка дыма. Теперь, когда все уехали, колокольный звон с другой стороны долины и шум мельничного ручья возле усадьбы слышались более отчетливо. Дортея глядела на стройный церковный шпиль, вознесшийся над лесом там, где сливались реки, потом она подняла глаза к синему летнему небу и стала молить Провидение благословить ее любимого брата и послать ему счастье…

Однако в домах ждали столы, которые следовало накрыть, и кушанья нужно было разложить по блюдам и вазам. Служанки метались между амбаром и пекарней. Принесли корзины с нарубленным можжевельником и купавницей и рассыпали зелень по полу. На дворе медленно оседала пыль и таял пороховой дым, Дортея поспешила в поварню к своим обязанностям.

Кроме глазированного торта, она привезла на свадьбу большую корзину печенья «яблочные дольки» – и хотя яблок в нем не было и в помине, оно получилось на славу. К тому же мать попросила Дортею испечь еще и другого печенья – «монахов», как их здесь называли, – чтобы подать их теплыми, хотя бы на тот стол, где будут сидеть самые почетные гости. Дортея занималась тестом весь день. Общество ей составила младшая дочь брата Ингебьёрг, у девочки болели глазки, и ее не решились взять в церковь. Маленькая Абелуне Харкельсдаттер утешалась «яблочными дольками», а кроме того, крошками печенья, крендельков и кусочками сыра, которыми ее угощали другие женщины, и Дортея пожалела, что не привезла своих малышей, – многие гости приехали на свадьбу с маленькими детьми. Здесь было такое изобилие всяких лакомств, что хватило бы и ее детям.

Возвращение молодоженов происходило так же шумно, как и их отъезд. Стук копыт, звон сбруи и безудержная пальба возвестили, что шафера жениха уже вернулись в усадьбу. Женщины, остававшиеся дома, высыпали послушать переговоры между ними и «мажордомом» – это было настоящее представление, ибо, хотя дело происходило в усадьбе жениха, шафера должны были испросить у «мажордома» разрешения на то, чтобы Уле Хогенсен, его жена и их спутники получили тут приют и угощение. В конце концов «мажордом» после многочисленных шуток, от которых стоявшие вокруг женщины и девушки дружно вскрикивали и тихонько хихикали, милостиво дал свое разрешение.

Дортея видела, что молодые парни, в том числе и ее сыновья, очень возбуждены – лица, у многих грязные от порохового дыма, раскраснелись, из-под шляп и шапок сбегали ручейки пота. Сюртук и панталоны Вильхельма свидетельствовали о том, что он во время этой дикой скачки упал с лошади, но так отличился не он один. У Клауса рука была обмотана носовым платком, покрасневшим от крови. Очевидно, они по пути выпили чего-то крепкого, теперь же после переговоров с «мажордомом» тот достал бутылку водки и стакан, который пустил по кругу среди шаферов. Выпив, всадники повернули лошадей и поскакали встречать остальной поезд, который поднимался к усадьбе вдоль ручья.

Барабанщик бил в барабан, музыканты играли победный марш. Уле ехал, гордо обнажив саблю, а Ингебьёрг рукой придерживала свою серебряную корону, которая грозила съехать ей на глаза. За ними в усадьбу устремились все остальные, взволнованные и пыльные, – маленький ребенок горько плакал, гости кричали, и оглушительный шум этой толпы приветствовал возвращение молодоженов в Люнде.

В поварне превосходный бульон мадам Даббелстеен разлили по цветастым суповым мискам из фаянса и начищенного до блеска олова. Часть бульона оказалась в скромных глиняных горшках, которые должны были стоять на столах в доме старых работников, где было накрыто для молодежи и менее важных гостей.

Дортея и Алет Даббелстеен, которым надлежало наблюдать, как служанки обслуживают гостей в зале, где сидели молодожены, получили передышку и смогли охладить разгоряченные от плиты лица. Они ждали у буфета, пока «мажордом» выводил одного гостя за другим из теснившейся у стены толпы, дергал их за рукава и всячески приставал к ним, пока наконец не позволял занять отведенные им места за длинным столом. Молодожены сидели не рядом, а каждый на своем конце стола. Ингебьёрг занимала нижний конец. Она успела причесаться, привести себя в порядок, и корона снова заняла правильное положение на ее светловолосой голове, однако Дортее показалось, что невеста выглядит усталой. Им предстояло выслушать длинную застольную молитву, которую должен был прочитать звонарь, и приветственную речь «мажордома», прежде чем Дортея и мадам Даббелстеен начнут разливать суп.

Солнце било в окна с коричневатыми стеклами в свинцовых переплетах рам, и свежий аромат березовых листьев в очаге и благоухание можжевельника, рассыпанного на полу, отступили перед запахом снеди, пива и гостей, долго ехавших на вспотевших лошадях. Слуги прилежно обходили гостей. Дортея не без тревоги наблюдала, что Клаус обращался с кружкой, как взрослый мужчина, и опустошал свою стопку, как только слуга, проходя вдоль стола, наполнял ее. Однако вскоре у нее уже не было времени наблюдать за сыновьями – внесли блюдо с горячей рыбой и мясом, и женщины захлопотали, угощая гостей.

Застолье длилось долго, и Дортея была искренне благодарна мадам Даббелстеен за ее совет поесть, не стесняясь, когда они пробовали кушанья в поварне. Крестьянские свадьбы, на которых Дортее случалось бывать у своих соседей, праздновались куда скромнее – стекольный завод выстроили в глухом лесном уезде, преследуя, кроме прочего, цель дать бедным крестьянам возможность увеличить свои скромные доходы.

Отсутствие пастора с женой, по всей видимости, не омрачило хорошего настроения гостей. Дортее даже показалось, что им было не чуждо чувство агрессивного крестьянского самодовольства: после того как все выпили за королевский дом и звонарь спел обычные псалмы, призывающие Небеса благословить короля Христиана и кронпринца, «мажордом» встал и спел строфу, которой Дортея прежде не слыхивала:

 
Дай мира и плодов на каждый день нам, Боже,
И сладостного сна на жестком нашем ложе!
Благослови наш труд, наш хлеб благослови!
И недостойным нам не откажи в любви!
 
 
Пошли людей, чтоб ложь не застила им взоры, —
Не видит ведь король через моря и горы.
Он хочет нам добра, ведь мы его страна;
Мучитель же крестьян заплатит нам сполна!
 

Дортея не могла сдержать грустной улыбки – такой псалом пришелся бы по сердцу ее дорогому Йоргену!

Гости пили много, и каждая рюмка сопровождалась пением псалмов. Глубоко взволнованная, Дортея стала подпевать, когда гости выпили за благополучие Уле Хогенсена и Ингебьёрг Ларсдаттер:

 
О Иисусе, преврати
Потоки слез в вино,
Будь милостив и посети
Все свадьбы на своем пути —
Там ждут Тебя давно;
Пусть кладезь горней доброты
Не высохнет вовек
И у супружеской четы
Наполнится сусек;
Пусть ливень милостей Твоих
Сопровождает их!
 

Немало времени ушло и на то, чтобы обнести всех гостей оловянным блюдом, на которое гости кидали деньги, потому что несущий его – это был племянник Ингебьёрг – и «мажордом» громко обсуждали каждый дар: первый благодарно объявлял величину дара, а второй шутливо превозносил щедрость дарителя. Этим сборам не было видно конца, ибо потом по кругу было послано блюдо, на которое гости клали деньги для пополнения запасов зерна, принадлежавших приходу, – это была уже чистая благотворительность, каковую ввел прежний пастор и к которой ленсман Люнде и Ларе Гуллауг относились с рвением, свидетельствовавшим об их заботе о благе прихода. Все это длилось так долго, что уже только вечером звонарь смог наконец закончить трапезу застольной молитвой.

Пока гости выходили на двор освежиться, Дортея и мадам Даббелстеен должны были позаботиться, чтобы залу приготовили для танцев. Скамьи и столы вынесли прочь, нарубленный можжевельник вымели, в подсвечники вставили свечи, чтобы зажечь их, как только стемнеет по-настоящему. И лишь после этого Дортея и мадам Даббелстеен со своими помощницами смогли отдохнуть в соседней горнице, теперь наконец настала их очередь отведать свадебных яств и напитков.

Ноги у Дортеи налились свинцом – за все это время она не присела ни на минутку, в горле пересохло от жажды и пыли. Крепкое, пенистое пиво, сваренное матерью, показалось ей восхитительным, выпила она и рюмку водки, которую Уле принес ей в надежде, что водка поддержит ее. Однако от усталости и жары, царящей в горнице, а теперь и от водки Дортею повело в сон, и, когда гости устремились обратно в залу и музыканты уверенно заиграли спрингар, она вздрогнула, обнаружив, что задремала, сидя между женщинами на неудобной узкой скамье, прибитой к стене.

Бедной Ингебьёрг пришлось танцевать – сперва с «мажордомом», а потом со всеми мужчинами, имевшими право покружить невесту. Тем временем Уле приглашал одну за другой подружек невесты. Зашел он и в горницу, чтобы пригласить на танец сестру, но Доротея с улыбкой призналась, что не умеет танцевать спрингар. В это время феле вступила с другой мелодией, и ей пришлось-таки последовать за братом в залу и сделать с ним несколько фигур вошедшего в моду фанданго.

Уле сменил сапоги с отворотами на башмаки с серебряными пряжками, зеленые панталоны были схвачены под коленями широкими подвязками с пестрыми кистями. Чтобы подчеркнуть свое положение новоиспеченного супруга, он танцевал в шляпе и с саблей на боку – сабля звенела, когда он топал ногой об пол и кружился вокруг Дортеи, приседая и хлопая в ладоши.

– Э-эй! – Он положил руки сестре на талию и закружил ее в танце. – Как ты легко танцуешь, Дортея! С тобой так хорошо танцевать!

– Просто ты хорошо ведешь! – Положив руки ему на плечи, Дортея улыбалась раскрасневшемуся жениху. Ее сердце переполняла нежность к нему, голова кружилась от быстрого танца. Хотя вокруг было много танцующих и шум шаркающих ног заглушал музыку, они благополучно завершили свой круг. Делая фигуры, они разыграли настоящую пантомиму – кокетливые улыбки и приседания с ее стороны, хитрые взгляды и смелые жесты – с его. Многие гости остановились, чтобы полюбоваться на них, и поощряли пару одобрительными возгласами. Не успел Уле отпустить Дортею, как его место рядом с ней занял его отец и снова увлек ее танцевать.

Высокий, могучий Хоген Люнде кружил Дортею так, что ноги ее едва касались пола. На мгновение она вспомнила о своем трауре, но тут же все грустные мысли и огорчения умчались прочь; манящие звуки феле и танцующие вокруг пары властно унесли Дортею от ее будней. В ней проснулась давняя страсть к танцам: Боже, как она любила танцевать! А Йорген, каким горячим, каким дивным кавалером он был на балах – тогда они только что поженились и жили на железоделательном заводе.

Едва ленсман отпустил Дортею, вернее, опустил ее на пол, ее подхватил тесть Уле – Ларс Гуллауг. Ей удалось немного отдышаться, потому что он выделывал с ней более спокойные пируэты. В полутемной зале танцы, словно смерч, втянули в себя уже всех гостей. Перед глазами Дортеи мелькнула ее мать, танцующая с хозяином усадьбы Нурдре Люнде. Мадам Элисабет была туго затянута в коричневую парчу, но лоб у нее был закрыт платком, и на голове красовалась шелковая шапочка, на манер всех крестьянских женщин… Всего неделя прошла с тех пор, как Дортея оказалась в центре печальных и страшных событий в Фенстаде, и Алет Даббелстеен непостижимым образом напомнила ей напугавшую ее цыганку, но все это чепуха! Алет – старая добрая знакомая, вон она отплясывает с «мажордомом» так, что оборки чепца порхают вокруг ее впалых щек. Капитан Колд… разумеется, он ее друг, несчастный человек, и Мария Лангсет, оказавшаяся пострадавшей в их непростых отношениях… Но все это было уже так далеко, так давно… Сейчас Дортея не могла испытывать к ним никаких чувств. Она танцевала, всем сердцем она жаждала сейчас лишь одного – танцевать, танцевать, танцевать… Она поискала глазами в толпе брата Ингебьёрг, Харкеля Ларссона, ее следующий танец принадлежал ему, а он был красивый мужчина и отличный танцор…

Кто-то зажег свечи на длинном столе, это была Алет Даббелстеен. Их пламя заиграло в темных глазах Клауса, он прислонился к буфету и со странным выражением холодного неодобрения следил, как лихо отплясывает его мать и все эти уже немолодые люди. Дортею словно разбудили… Но тут же Клаус бросился и схватил Ингебьёрг, которую отпустил Вильхельм, и Дортея поняла, что мальчики пришли сюда, чтобы потанцевать с невестой, на что они, как шафера, имели право. Понятно, что они никогда не связывали свою мать с чем-то таким легкомысленным, как танцы, танцы – это для молодых…

Она со смехом оттолкнула протянутые к ней руки Харкеля Ларссона:

– Большое спасибо, но я должна вернуться к своим обязанностям. – Пора было подумать о том, чтобы подать гостям ужин.

Подать ужин было относительно просто – в усадьбу принесли множество горшков и ведерок со сливочной кашей, а также всевозможной сдобы и печенья. На этот раз столы должны были накрыть в доме для работников, чтобы в зале могли продолжаться танцы. Однако и в доме для работников молодежь танцевала под музыку кларнета. Здесь было еще более шумно и многолюдно, чем в старом здании, и женщинам с помощью «мажордома» далеко не сразу удалось выставить за дверь разгоряченных и весьма самоуверенных молодых людей.

Изгнанная молодежь продолжала танцы на дворе. Кларнетист уселся на лесенку амбара, мешая спешащим женщинам, и продолжал играть. Однако он был посредственным музыкантом, и часть молодежи, собравшись возле дверей залы, танцевала другие танцы под музыку феле, которая доносилась через открытые двери.

После возвращения из церкви Вильхельм и Клаус упорно кружили возле Туры, молоденькой родственницы ленсмана, и танцевали с ней, как только ей удавалось урвать для этого минутку. Что касается Вильхельма, Тура была единственная девушка, с которой он был здесь знаком, а он поначалу стеснялся приглашать совсем чужих девушек. Тура же была хорошенькая и приветливая. Но довольно скоро Вильхельм обнаружил, что он хороший танцор, – музыка так и струилась в его жилах и направляла движения, и даже спрингар, который он никогда в жизни не танцевал, не доставил ему никаких трудностей. Застенчивость с него как ветром сдуло, и теперь каждый раз, когда Тура убегала, ибо обязанности по хозяйству занимали большую часть ее времени, он самоуверенно приглашал ближайшую девушку, оказавшуюся свободной. Постепенно он, к своему удивлению, заметил, что девушки охотно танцуют с ним. И не только потому, что он был племянником жениха, Клаус тоже приходился Уле племянником, и к тому же был очень хорош собой. Девушки охотно шли танцевать с Клаусом, но быстро бросали его – Клаус совсем не умел танцевать.

Вильхельм не без злорадства наблюдал за братом. Поделом этому самоуверенному мальчишке! В последнее Рождество он презрительно смеялся над Вильхельмом, который лихо отплясывал с какой-то девушкой: ты плясал с ней потому, что хотел поупражняться, чтобы потом ловчее подъехать к Матильде Хаусс! Сам Клаус питал детское презрение и к девушкам и к этим «прыжкам в воде», как он называл танцы. Теперь он, точно последний бедняк, подпирал стену.

Однако мало-помалу Клаус тоже обратил внимание на Туру. Она была слишком добра, чтобы дать ему понять, что считает его неповоротливым увальнем, но, напротив, дружески и терпеливо направляла его в танце – делай так и так, а не этак, посмотри, уже получается лучше, ты тоже можешь научиться танцевать…

Братья только что не дрались из-за Туры всякий раз, когда она забегала в залу. Со свойственной ей добротой она пыталась сохранять справедливость и танцевала по очереди с каждым из них, и Вильхельм примирился бы с этим, но Клаус был несносен. Он норовил оттереть Вильхельма и танцевать с Турой даже не в свою очередь, и, если она мягко отталкивала его и протягивала руку Вильхельму, он злобно смотрел им вслед, пока кто-нибудь, кому он мешал танцевать, не отпихивал его в сторону. С каждым полученным толчком Клаус злился все больше, наконец он ушел, а когда снова вернулся, Вильхельм по его виду понял, что Клаус изрядно напился.

К тому времени многие были пьяны, день клонился к вечеру, и кое-кто из молодых людей уже пытался завязать с кем-нибудь ссору. Однако женщины и люди постарше успевали разнять и урезонить забияк до того, как вспыхнет настоящая драка. Вскоре многие отважные парни были вынуждены капитулировать перед богом пива и водки. Из пожилых людей кое-кто тоже удалился в горницы и амбары, где для гостей были приготовлены постели. У стен домов в высокой, мягкой траве сидели и лежали парни, некоторые еще храбро боролись со сном, но другие уже громко храпели. Были и такие, которым природа велела расстаться с излишками угощения, – сквозь музыку и шум веселья то и дело слышались стоны и чертыхания.

Солнце зашло за гору. Длинные тени домов и деревьев вдруг уменьшились и превратились в крохотные островки темноты, прятавшейся у стен и под деревьями, мягкий, белесый свет небесного свода, казалось, выпил последние силы солнечного дня. Зеленые луга поблекли, коричневые бревенчатые дома, в окнах которых отражалось вечернее небо, стали серыми. Вильхельм танцевал польку с высокой темноволосой девушкой – она была на голову выше и вдвое толще его, но ноги ее летали, как барабанные палочки, и она кружилась легко, словно играя, им нравилось танцевать друг с другом, и они смеялись, глядя друг другу в глаза. Никто из них не собирался прекращать танец, пока у них хватало дыхания…

Гости потянулись к ужину, поданному в доме для работников, их возглавляли барабанщик, музыкант с феле и «мажордом» со своим жезлом. Уле и Ингебьёрг рука об руку встали перед гостями.

– Вам с братом тоже нужно пойти туда, – сказала девушка Вильхельму, ее звали Анне, и она была дочерью хозяина одной из усадеб в Херберге. – Ведь вы с ним шафера. – Сама она заняла место среди подружек невесты. Клаус стоял, прислонившись к точилу, судя по его виду, он был не в силах двинуться с места. Шляпу свою он потерял, каштановые кудри в беспорядке падали на его разгоряченный лоб. Он расстегнул жилетку и рубашку, словно хотел остудить обнаженную грудь…

Кто-то тронул Вильхельма за плечо, это была Тура.

– Тебе надо пойти в дом, ведь ты шафер, – сказала она, как и Анне Херберг, и улыбнулась своей милой, чуть ленивой улыбкой.

– Но ведь меня туда не звали? О нет, я тоже знаю порядки! – Вильхельм блаженно засмеялся и обхватил рукой плечи Туры. – А ты сама-то пойдешь?

– Нет, мы должны подождать. Первыми за стол сядут почетные гости.

– Вот и хорошо! А мы с тобой пока потанцуем! – Он уткнулся лбом ей в грудь.

– Да ты никак тронулся? – Она тихо засмеялась и сделала попытку вырваться из его рук. Ткань ее красной полосатой кофты была жесткая, и кофта застегивалась на маленькие металлические крючки, Вильхельм прижался к ним своей горячей кожей, ощутив под кофтой мягкую грудь Туры. – Нет, нет, отпусти меня, я устала и не могу больше танцевать…

– Тогда пойдем куда-нибудь, отдохнем… Тура, ягодка, давай найдем местечко, где можно посидеть и отдохнуть…

Теперь на кларнете играл какой-то парень, он играл куда лучше самого кларнетиста. И вся свободная молодежь, да и люди постарше, арендаторы и крестьяне, ждавшие своей очереди сесть за стол, продолжали танцевать. Трава на дворе была вытоптана ногами танцующих, и во многих местах обнажилась черная почва.

Вздохнув и покачав головой, Тура уступила Вильхельму и позволила ему увести себя прочь от танцующих. Когда они проходили мимо точила, у которого стоял Клаус, он выпрямился и потянулся к Туре.

– Тепель моя очеледь, – дурачась, залепетал он. – Этот танец ты обестяла мне… Ты обестяла…

– Я устала, мне больше не хочется танцевать. – Тура надменно улыбнулась. – Да и ты тоже сегодня уже не танцор, Клаус!

Клаус едва держался на ногах – всякий раз, пытаясь дотянуться до Туры, он терял равновесие. Она легонько толкнула его, и он чуть не упал. А они с Вильхельмом пошли дальше.

– Клаус выпил больше, чем нужно! – Она засмеялась.

– Бедняга, ему бы сейчас лечь, – улыбнулся в ответ Вильхельм.

Они свернули на заросшую травой тропинку, что петляла среди высоких межей. Пшеница уже взошла – серая почва, ощетинясь всходами, отливала нежной зеленью.

– Сейчас нужен дождь, – заметил Вильхельм.

– Дождь будет на Бутульва[31]31
  День Бутульва 17 июня.


[Закрыть], вот увидишь. Мы в этот день обычно переезжаем на сетер, и всегда идет дождь.

День Бутульва на следующей неделе, огорченно подумал Вильхельм. Они с матушкой собирались остаться в Люнде после свадьбы еще на неделю. Узнав, что Тура уедет на сетер, Вильхельм уже не видел в этом ничего привлекательного…

Кое-где на высоких межах сидели люди. Тут было гораздо светлее, чем между домами, над ними раскинулось небо, и широкая долина внизу как будто возвращала им дневной свет. В удивительно прозрачном воздухе были отчетливо видны каждый дом и каждая изгородь; крохотные точки передвигались там, где на луга был выпущен скот. Чем дальше они уходили от усадьбы, тем тише становилось вокруг, шум свадьбы сливался в слабый монотонный гул, разрываемый иногда чьим-то громким возгласом. Тихо шумела река, они почти дошли до мельничного ручья.

Вильхельм чувствовал, что за ними кто-то идет. Его вдруг удивило, что здесь не так светло, как ему показалось сначала, и он остановился, чтобы взглянуть, кто их преследует. Наконец он узнал Клауса.

Клаус подошел к ним:

– Я хочу танцевать с Турой! Идем со мной, Тура!..

Девушка отодвинула Вильхельма в сторону и встала между братьями. Она была такая красивая, взрослая и властная в своем праздничном наряде, в уложенные вокруг головы косы были вплетены розочки из серебряной тесьмы и шелковые ленты, красная полосатая кофта была расшита мелкими цветочками, узкие рукава кофты подчеркивали изящную форму плеч и груди, но от талии вниз шли оборки с разрезами, падавшие на широкую юбку, скрывавшую округлость бедер. Тура пыталась урезонить Клауса, просила его пойти и лечь – попозже вечером у них еще будет время потанцевать.

– Я пойду с вами… Вы хотите спрятаться?

– Тебя это не касается, – ответил Вильхельм.

Клаус наклонился вперед – ни дать ни взять бодливый бык – и качнулся в сторону Туры, заставив ее отпрыгнуть. Вильхельм со всей силой ударил брата под ребра, тот сразу согнулся и рухнул на траву. Тура и Вильхельм пошли дальше.

– Не слишком ли ты суров с братом? – Тура оглянулась через плечо. – Бедняга все еще лежит.

– Это ему на пользу, – безразлично бросил Вильхельм. – Он еще капризный ребенок…

– А разве не он из вас старший?

– Да нет же! Просто вымахал таким дылдой.

Поля кончились, теперь дорога круто уходила в ложбину, где шумел мельничный ручей, с каменных уступов срывались небольшие водопады. Одинокая овца с испуганным блеянием пробежала вниз по тропинке и скрылась в кустарнике, пышно росшем на дне ложбины. Сквозь листву поблескивала ровная поверхность воды – это была запруда возле мельницы.

– Ух, хорошо, что здесь так прохладно… Мне жарко, а тебе? – Тура вытерла лицо уголком фартука.

– Прохладно, но сыро… Трава совсем мокрая…

На крутом склоне белел папоротник. У ручья терпко и свежо пахли листья черемухи и березы. Вильхельм и Тура зашли под деревья, и на их лица упали тяжелые капли.

Они добрались до небольшой запруды и снова вышли на открытое место, после холодной сырости зарослей воздух здесь был теплый и мягкий. Но трава, как и там, была мокрая, они увидели лежавшие у камня сани и сели на них.

Отсюда была видна лишь темная, синеватая гора на той стороне долины, но им казалось, что обрело видимость и само разделяющее их воздушное пространство. Внизу блестела светлая запруда, иногда по воде пробегали небольшие круги – это плескалась мелкая рыбешка. Сани еще хранили солнечное тепло, от потрескавшегося старого дерева слабо и приятно пахло не то мукой, не то сеном.

Тура расстегнула кофту и приспустила ее с плеч, открыв верхнюю часть белой льняной сорочки и красные бретельки корсета:

– Мне так жарко, что я вся чешусь… – Она почесала между лопатками.

– Мне тоже! – Вильхельм осмелился прикоснуться к ее шее. – А ты еще и работала весь день…

– Подумаешь! Нынче всем досталось! – Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась своей сердечной улыбкой, не сделав никакой попытки освободиться от его теплой руки; тогда рука, скользнув вниз по шее, коснулась маленькой нежной груди…

Я касаюсь ее груди, подумал Вильхельм и вспомнил, что ему всегда было смешно, когда герои Хольберга говорили: «Коснуться ее груди… Моя прекрасная йомфру… Я ощутил ее грудь…» Ах, ему было так приятно сидеть здесь и ласкать маленькую девичью грудь Туры… Он придвинулся ближе и другой рукой обнял ее талию. От ее тела шел пряный запах, совсем как от влажных, полураскрывшихся листьев черемухи… Только от черемухи тянуло холодом, а от Туры исходило чарующее тепло… Он поднял руку к лицу и понюхал свои пальцы. От них пахло черной смородиной, как в жаркий солнечный день, когда он украдкой рвал в саду эти дивные ягоды. Вильхельм снова спрятал руку у нее под сорочкой и обхватил ее нежную грудь.

– Тура, какая ты красивая! Самая красивая из всех здешних девушек! Красивее самой невесты…

– Да что ты! Я же дочь бедной вдовы, хотя моя матушка и сестра самого ленсмана. А Ингебьёрг единственная дочь Ларса Гуллауга…

– Ну и что с того, что вы небогаты, разве это мешает тебе быть красивой?..

– Мало кто считает меня красивой. – Она улыбнулась, но ее прекрасные темные глаза грустно смотрели на синеющую долину.

– Тура, милая Тура, если б ты знала, как ты мне нравишься!

– Я это заметила. – Она тихонько, словно насмешливо, засмеялась.

Вильхельм прижался к ней, по спине у него как будто пробегала сладостная рябь.

– Можно тебя поцеловать?

– Нет, вот это нельзя, – добродушно ответила она, но даже не шелохнулась, чтобы освободиться из его рук; тогда он обхватил ее голову и повернул к себе. Щека Туры была прохладная, гладкая и шелковистая, наконец его губы нашли ее, они приоткрылись, и он поцеловал открытый рот девушки – опьянев от восторга, он все целовал и целовал Туру…

Но вот она вывернулась, и его губы скользнули по ее щеке.

– Ну, хватит, хорошего помаленьку, – сказала она, едва сдерживая смех. – Ты славный парень, Вильхельм…

Он рассмеялся и нырнул головой в складки ее юбки:

– Значит, я тебе нравлюсь? Нравится, когда я целую тебя?..

– С чего ты взял?.. – Тура запустила пальцы в его рыжий чуб и растрепала его. – Ох, Вильхельм, Вильхельм… – Потом она развязала ленту, которой была завязана его косица, распустила ее, так что волосы свободно упали ему на лицо, взяла их в руки и подергала: – До чего же ты рыжий, Вильхельм, я таких еще не видела. – Ее смех звучал как ласка.

Он обхватил рукой ее щиколотку над туфлей с пряжкой – какая она тонкая и изящная! Голень же в грубом вязаном чулке была полная и крепкая. Но когда его рука поползла под юбками к теплой обнаженной коже над коленом, Тура сразу рванулась:

– Нет, Вильхельм… веди себя, как люди… этого я не хочу…

Вильхельм догадывался, что на самом деле Тура так не думает, и продолжал шарить рукой под юбками. Тогда она крепче схватила его за волосы и оттолкнула от себя:

– Веди себя как подобает, малыш…

Вильхельм замер от удивления, но она не сердилась, с лукавой улыбкой она поправила кофту и стала застегивать пряжки.

– Наверное, нам пора возвращаться?..

– Тебе холодно? Возьми… – Он сдернул с себя сюртук и накинул его ей на плечи. Он был не прочь показать, что его черный шелковый жилет был с длинными рукавами[32]32
  До XVIII века жилеты были с длинными рукавами.


[Закрыть] и что рубашка украшена кружевным жабо.

– А теперь будет холодно тебе, – сказала Тура, но не двинулась с места, перебирая пальцами металлические пуговицы на его сюртуке и разглядывая их. Вильхельм снова обнял ее за талию и поправил сюртук так, чтобы он укрывал их обоих.

И он думал, что любит эту насмешницу Матильду Хаусс! Как он всегда боялся, что она поднимет его на смех, у него начинало стучать сердце, когда он, набравшись храбрости, заговаривал с ней! А Тура… Тура тоже смеялась над ним, но так весело и ласково, что он был готов без конца слушать ее нежный смех. А как она красива!.. Вильхельм вспомнил, как однажды на Рождество поцеловал Матильду, они играли в фанты. Господи, такого жеманства он еще не видывал…

Тура не говорила ни да ни нет, но теперь Вильхельм уже понимал, что это означает. Они снова начали целоваться. Наконец Тура положила конец поцелуям – она отвернула лицо и заговорила о поездке на сетер.