Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Конечно, горюю! Но… – Клаус сбоку взглянул на нее. Его темные глаза больше, чем когда-либо, были похожи на глаза задумчивого бычка. – Но если так получилось, что батюшки нет больше с нами, мы вынуждены сами принимать решения. Будь батюшка жив, капитан никогда бы не сделал нам такого предложения. Тогда на батюшке лежала бы ответственность за мое будущее и он сам распорядился бы моей судьбой… Не думайте, маменька, будто я не знаю, что батюшка… – Клаус запнулся, подбирая взрослое иностранное слово, – имел praejudicium[25]25
  Предубеждение (лат.).


[Закрыть] против офицерского сословия. Но я не могу только из-за этого отвергнуть заманчивое предложение капитана. К тому же, маменька, это освободило бы вас от заботы хотя бы обо мне… Во всяком случае, скоро освободило бы…

– Клаус, Клаус! Но я тоже не в восторге от военной карьеры. На этом пути встречается слишком много искушений и опасностей.

– Ха! – Клаус даже сам испугался своего непочтительного восклицания. – Вам, маменька, почти ничего не известно об этом, – сказал он с нескрываемым упрямством. – Разве не ясно, что, если человек хочет добиться успеха и надеется получить продвижение по службе, он должен систематически заниматься, много читать, трудиться…

– Продвижение по службе!.. Дитя мое, для этого требуется прежде всего высокое происхождение и связи или же сильная протекция. Продвижение по службе редко зависит от личных достоинств офицера.

– Батюшка тоже всегда говорил так, но, уверяю вас, маменька, на деле часто бывает иначе, а кроме того, то же самое происходит в любом ведомстве. Чем бы мы с Вилли ни стали заниматься, мы еще почувствуем на себе отсутствие высоких покровителей, а тут, тут хотя бы капитан Колд с его связями мог бы помочь мне… Что до искушений и опасностей, которые вас так пугают… – быстро, с торжеством проговорил Клаус, словно его вдруг осенило. – Не полагаете же вы, маменька, что жизнь студента в столице всегда идет стезей добродетели и прилежания? Конечно, нет! – Он презрительно засмеялся. – Достаточно вспомнить Даббелстеена. Если бы вы могли слышать, что он рассказывал нам об этом! От капитана Колда я ничего подобного не слышал, капитан всегда говорит, что, если молодой человек хочет преуспеть и чего-то добиться в жизни, если он должен полагаться только на свои способности, ему следует держаться подальше от храмов Вакха и Венеры…

– Клаус, я надеюсь, что вы следовали бы этому правилу независимо от выбранного вами пути…

Клаус нетерпеливо покрутил головой:

– Разумеется, маменька. Думаю, все родители надеются на это, хотя случается, что они иногда и разочаровываются в своих детях. Неужели, маменька, вы полагаете, что пастор Муус, к примеру, в студенческие годы был прилежнее, чем в свое время капитан Колд? Разница в том, что теолог должен был хранить в тайне свои визиты к мамзелям в переулках Грённегаде, хотя и он раза два опростоволосился. Даббелстеену это было доподлинно известно. А если молодые младшие лейтенанты едят в трактирах, где подают девушки, это уже считается предосудительным. Скажите честно, маменька, кто обладает более солидными знаниями, будь то латынь или философия, чье, по-вашему, духовное образование более основательно, нашего пастора или капитана Колда?

– Клаус, Клаус! Ты пугаешь меня… Как мог господин Даббелстеен позволить себе рассказывать такие непристойности детям, вверенным его заботам!

– Да потому, что Даббелстеену тоже никогда не хотелось учиться в университете. Он просто уступил своей матери, которая мечтала видеть его пастором и со временем поселиться вместе с ним. Сам же Даббелстеен рвался уехать, чтобы посмотреть мир, например в Вест-Индию. Помните, маменька, как он любил ваши рассказы о дяде Каспаре? А капитану Колду он говорил, что ему хотелось бы поступить на военную службу в какой-нибудь другой стране. Да, да, он много раз повторял это еще до того, как узнал про ту девушку в их приходе. Но капитан отговаривал господина Даббелстеена и говорил, что у него слишком слабая воля и он заработает себе одни неприятности, которые он заработал и без военной службы…

Дортея вскочила:

– Ну, довольно! Я не желаю больше слушать об этом. У меня нет времени, солнце уже почти село. Когда я приеду в Фенстад, будет ночь.

Ее сердце бешено стучало от волнения, колени дрожали. Мрачное лицо сына, распахнувшего перед ней двери, внушило ей ужас, который ей довелось пережить совсем недавно, – какие еще несчастья таит для нее ближайшее будущее?..

– Маменька, может, мне все-таки отвезти вас, уже очень поздно? – Они подошли к ждущей Дортею коляске, старый Гнедой стоял в оглоблях, повесив голову. Вершины елей на горе в том месте, где только что село солнце, были окружены золотым нимбом.

– Нет, я уже сказала. Лучше найди Бертеля и Карла и приведи их домой, им пора спать… Куда это они пропали?

– Они у Шарлахов. – Клаус проверил узлы веревки, которой сзади к коляске был привязан похожий на трон chaise percée[26]26
  Стульчак (фр.).


[Закрыть]. Его спинка высоко вздымалась над землей, изогнутые подлокотники были гостеприимно распахнуты, сиденье являло миру круглое отверстие и подушку из синего люстрина. Когда Дортея обнаружила, что во всем Фенстаде нет подобного удобства, она решилась взять с собой самый большой chaise percée, какой был в Бруволде.

– Как бы там ни было, а недуг йомфру Лангсет не заразен…

Дортея живо обернулась и сильно ударила Клауса по губам, Гнедой даже вздрогнул. Она быстро села в коляску:

– Беги и отвори мне ворота… А потом сходишь к Шарлахам и приведешь мальчиков домой…

8

Вниз по пригоркам Бруволда Дортея пустила Гнедого галопом, они быстро миновали стекольный завод и мост. Потом Гнедой перешел на свою обычную трусцу, Дортею перестало трясти, она успокоилась, и мысли ее постепенно вынырнули из смутного хаоса. Душа Дортеи погрузилась в оцепенение, когда до нее дошло, что привычный мир рассыпался, словно подхваченный весенним половодьем и сорванный со своего фундамента дом, вырванные балки и бревна которого закрутил и унес поток. Тот, кто удерживал все части дома вместе, исчез. Дортея снова ощутила страстную тоску по первым дням трагедии, когда место мужа в ее сердце было еще теплым. Но сколько всего нового уже встало между тем временем и этой минутой! Каждый день Дортее приходилось брать на себя заботы, которые женщине тяжело нести в одиночку. Она уже далеко ушла вперед с тех пор, как они расстались, и от пустоты, заполнившей ее после гибели Теструпа, ей было холодно и уныло.

Когда Вильхельм сказал ей, что хочет покинуть семью и самостоятельно добиваться успеха в жизни, Дортея еще не понимала этого… Добрый мальчик был исполнен сыновней преданности и заботливого стремления облегчить ее участь – ведь ей надо было думать о будущем всех детей. Но когда Клаус сегодня вечером сказал, что решил свое будущее, не посоветовавшись с ней, она различила в его голосе нотки, словно говорящие: если вы, матушка, попытаетесь остановить меня теперь, когда с нами нет больше отца, единственного человека, который мог бы удержать меня от того пути, по которому я намерен пойти, вы почувствуете, что я умею отвечать на силу силой, и тогда мы перестанем быть друзьями…

Пустая болтовня! Четырнадцатилетний мальчик еще ребенок. Он еще даже не конфирмовался. Это капитан Колд забил ему голову всякой чепухой. Доброму капитану доставляет удовольствие восприимчивость его ученика, ему приятно посвящать мальчика в подробности своего ремесла, приятно учить его фехтовать и стрелять. Вот он, решив, что этот способный, красивый и сильный подросток мог бы стать видным офицером, и выложил ему свои соображения, а ребенок обрадовался и все принял всерьез…

Дортея досадовала на капитана. На что это похоже – вбивать пустые мечты в голову чужого ребенка! Если она и испытывает к капитану симпатии, это еще не дает ему права полагать, будто она одобрит, что ее дети станут игнорировать желания их покойного отца, – а ведь капитан прекрасно знал, какую неприязнь Теструп питал к военной карьере. Кроме того, ее чувства к капитану Колду заметно остыли, когда она узнала, как легкомысленно он был готов порвать со своей любовницей. Если поведение Марии Лангсет и нельзя назвать безупречным, ее преданность капитану и трогательная забота о его благополучии заслуживали иной награды. Пусть эта история стара, как мир, пусть тысячи экономок во всем мире ежедневно разделяют судьбу Марии, а тысячи отцов легкомысленно ломают счастье своих детей, если обеспечение их будущего связано с определенными неудобствами, – разве это освобождает капитана от моральной ответственности?..

Дортее хотелось высказать капитану все, что она думает о его попытке оторвать от нее сына, очень хотелось…

Клаус, думала она, Клаус! Неужели ей суждено увидеть в одном из своих детей такую же rancune[27]27
  Злобу (фр.).


[Закрыть], такое же нежелание пойти по пути, выбранному родителями, какое чувствовала она сама, когда мать выдала ее за Бисгорда? Но ведь она-то любит своих детей! Они не были для нее помехой, которую ей требовалось устранить со своего пути, всей душой она стремилась только к их счастью и настаивала на своем праве руководить их первыми шагами во взрослой жизни.

Йорген Теструп был потерян для нее более безвозвратно, чем если бы ей удалось закрыть любимые глаза и принять его последние наставления. Скоро она покинет Бруволд, который столько лет был их общим домом. Ей предстоит самостоятельно решить все мучительные юридические и денежные формальности, прежде чем она сможет начать налаживать новое существование своей семьи, причем в очень стесненных условиях. Но детей, этот их общий выводок, ответственность за который легла теперь исключительно на ее плечи, она хочет увезти с собой из Бруволда, не потеряв ни одного.

С болью в сердце Дортее приходилось признать, что ее старшие сыновья уже не такие несмышленыши, какими она их считала. В ней клокотал гнев при мысли, что Даббелстеену чувство приличия было присуще в еще меньшей степени, чем она полагала. Мамзели в переулках Грённегаде – просто невероятно, чем этот человек развлекал своих учеников! А его рассказы о недостойном поведении пастора Мууса в студенческие годы!.. Он определенно забавлял этой болтовней не только Клауса. Вильхельм наверняка тоже все это слышал, но он ни при каких обстоятельствах не признался бы матери, что учитель посвящал их в столь непристойные материи. Вильхельм отличался врожденным благородством и чувством приличия. А маленький Бертель… Откуда ей было знать, всегда ли этот безответственный учитель считался с невинностью ее мальчика? Бертель отказался ходить в пасторскую усадьбу и заниматься с тем учителем, но причина его отказа могла крыться не только в избалованных пасторских дочках, – возможно, он чувствовал, что не сможет, не краснея, смотреть в глаза пастору Муусу.

Правда, Дортея и сама в детстве в доме отчима получила от прислуги, старух и детей арендаторов весьма подробные сведения о разного рода предметах, и она никогда не призналась бы взрослым в гостиной, что ей известно нечто подобное. Однако ей это не повредило – она не скрывала, что испытывала определенное любопытство к известным темам, но разговоры в кухне и на скотном дворе внушили ей стойкое отвращение к порокам и страх перед ними. Она помнила, как одна старая скотница описывала жертв сифилиса с провалившимися носами, – Боже, скольких бессонных часов стоил ей один этот рассказ! Дортея была уверена, что Вильхельм испытывал такое же стойкое отвращение, когда Даббелстеен знакомил своих учеников с темными сторонами столичной жизни. А бедный Бертель, как, должно быть, его мучили и пугали такие рассказы, если он слышал их.

Но Клаус был из другого теста, Дортея не понимала его столь же хорошо, как понимала Вильхельма и Бертеля, она только чувствовала, что он совсем другой. Перед ней снова возникли его раскрасневшееся лицо и горящие глаза, когда она застала его фехтующим с капитаном. У нее закололо сердце при воспоминании о том, как блестящий клинок показался ей продолжением его красивой мальчишеской руки. И изо рта у него пахнуло коньяком, когда она помогала ему надеть сюртук. В нем не было заметно ни страха, ни стыда, когда он дал ей понять, что ему многое известно о непристойных путях в мире взрослых. Напротив, и в его голосе, и в выражении лица был скрытый вызов, словно он втайне забавлялся. Словно хотел сказать ей: есть кое-что, в чем курица не должна учить цыплят.

Да-да, курица, собирающая под крылышко своих цыплят, это ей так понятно! Она осталась вдовой, с целым выводком птенцов разного возраста – от почти взрослых до только что вылупившихся из яйца; сумеет ли она теперь удержать их всех при себе…

Сперва Дортея хотела потребовать от капитана объяснений – как смел он так вскружить голову чужому ребенку, что тот готов проявить непослушание? Потом решила оставить все как есть. Возможно, Клаус принял всерьез несколько случайно брошенных слов. Она только поставит бедного мальчика в смешное положение, если затеет объяснение с капитаном.

Зубчатые вершины елей, одевших холм, темнели на фоне светлого неба, и зелень лугов гасла на глазах, когда Дортея въехала на двор Фенстада. Спокойный Гнедой вдруг дернулся, словно хотел отпрянуть в сторону. Высокая, немного сутулая женская фигура вышла из тени между жилым домом и погребом.

Дортея сжала вожжи, сердце от страха чуть не выпрыгнуло у нее из груди. Она сразу поняла, что это и есть та загадочная Сибилла, о которой она столько думала в последние месяцы. Цыганка приветствовала ее из темноты низким голосом:

– Мир тебе!

Дортея объехала полдвора и остановилась перед конюшней. В ту же минуту цыганка беззвучно, как дух, возникла рядом с Гнедым. Старый конь опять дернулся, но цыганка положила руку ему на шею и издала несколько тихих гортанных звуков, а потом начала распрягать Гнедого, который еще не совсем успокоился.

– Добрый вечер, – приветствовала ее Дортея. – Надеюсь, в доме еще не все спят? – Света в окнах было не видно, стояла мертвая тишина. И словно на краю этой тишины с вершины холма послышалась разливистая трель дрозда.

– Все, милостивая госпожа, вам придется довольствоваться моими услугами. – Голос цыганки звучал низко и довольно приятно. Льстивые интонации, характерные для людей ее племени, исчезли, в словах Сибиллы слышалось мягкое дружелюбие. – Я отведу вашу лошадь в загон.

Женщина и Гнедой слились в одну тень, когда цыганка повела его за собой между дворовыми постройками. Глухо стукнула калитка.

Небо в вышине было еще настолько светлое, что бросало отблеск на землю. Дортея прислушалась, не отходя от коляски, – рядом шелестели листья осины. Прохладный воздух, влажный и ароматный, доставлял наслаждение, как изысканное питье. И снова рядом с коляской возникла из темноты черная, похожая на тень, женщина.

Сначала она показалась Дортее очень высокой, но теперь Дортея видела, что цыганка даже ниже ее. Правда, она сильно горбилась при ходьбе. Платок был низко надвинут на лоб, и Дортея почти не видела ее лица.

– Неужели все уже легли спать, все, как один? – спросила Дортея. – Не могли же они позволить вам одной бодрствовать всю ночь, матушка?

– Отчего ж не могли, могли. – Голос цыганки звучал еще более мягко. – Все знают, госпожа, что там, куда Сибилла приходит исцелять людей или скотину, людям незачем бодрствовать и сторожить свое добро, запирать двери и вешать замки. Мне можно доверять, госпожа. В этой округе и богатые крестьяне и бедняки – все знают: там, где прошла Сибилла, всходит добро, зло там не растет…

– Да-да, матушка, я знаю… Я не имела в виду ничего дурного. Но ведь кто-то должен помогать вам ухаживать за больной?.. Да и мне тоже понадобится помощь, чтобы отнести все это в дом и в ее комнату.

– С этим-то я живо управлюсь. – Несмотря на темноту, Сибилла ловко развязала веревки. Потом спустила на землю тяжелую корзину с бельем и наконец ночной стульчак. – Если уважаемая госпожа не почтет за труд взять корзину за одну ручку… – Цыганка сняла со стульчака подушку, вынула латунный сосуд, просунула голову в дырку, и стульчак лег ей на плечи. Поддерживая его одной рукой, она схватила другой ручку корзины. Дортея взялась за вторую ручку. Нечасто можно было увидеть такое зрелище, но Дортея не жалела, что никто не видел, как они шествовали через двор к дому.

Она только дивилась, каким образом Сибилле с громоздким стульчаком на шее удалось пройти через все двери и подняться по узкой лестнице, почти не задев стен и не произведя никакого шума. Цыганка вообще двигалась так легко и бесшумно, что Дортея пришла в восторг, хотя и убеждала себя, что это едва ли достойно восхищения, – способность Сибиллы передвигаться бесшумно была, конечно, удивительна, но и весьма полезна в ее ремесле.

На столе перед окном стояла сальная свеча, она сгорела до самого подсвечника и чадила, пахло горелым жиром и нагретым металлом, хотя вообще воздух в комнате был уже не такой спертый, как накануне вечером. Дортея достала из корзины пачку свечей, она привезла с собой все, что могло ей понадобиться, – когда экономка выпустила из рук бразды правления, в Фенстаде воцарился полный хаос. Дортея зажгла новую свечу от огонька, мерцающего в чашке подсвечника. Подсвечник нагрелся до самой ручки.

Мария Лангсет спала, по-видимому, спокойно. Но лицо у нее пожелтело и осунулось, кожа блестела от пота. И был жар; чтобы убедиться в этом, Дортея прикоснулась к груди больной. Потом она приподняла покрывало – под больной было много крови и гнойных спекшихся сгустков, они почти высохли и почернели. Зловоние от них смешивалось с запахом пряных трав и незнакомой Дортее микстуры. Но из чего бы ни состояли снадобья Сибиллы, они, похоже, оказали благотворное действие на больную: отеки на животе и ногах были уже не такие сильные, как накануне. Дортея осторожно пощупала отеки, и там, где она нажимала, как в поднявшемся тесте, долго держались ямки. Но Мария как будто даже не почувствовала, что к ней прикасались.

– Я вижу, матушка, вы поставили ей пиявки?

– А как же без них? Больную-то кровь надо выпускать, толку от твоего отвара и от водки было не больно-то много. Да и от припарок тоже, – быстро добавила она, видя, что Дортея взяла мешочек с пряными травами, лежавший на стуле возле кровати.

– Но и вреда от них тоже не бывает.

– Это еще как знать, госпожа, они могут и повредить. Ежели они погонят в кровь то, что должно выйти наружу, тогда болезнь дойдет до головы и до сердца, а это уже верная смерть, скажу я тебе. – Цыганке явно хотелось самостоятельно распоряжаться возле больной. – Уж коли вы послали за Сибиллой, так и позвольте мне поступать по своему разумению. Можете не сомневаться, мне ведомо многое такое, чего ваши доктора и повитухи не найдут в своих книгах, не зря я семь лет провела на Севере и училась там у финнов их мудрому искусству.

Дортея наблюдала за цыганкой. Надвинутый на глаза платок затенял широкое лицо с выдающимися скулами и глубокими глазницами, на дне которых пылали маленькие черные глазки. Она не была безобразна, хотя ее смуглое желтоватое лицо покрывали глубокие морщины. Когда Сибилла хвалилась своей приобретенной у финнов премудростью, на ее узких губах играла хитровато-самодовольная улыбка, а ее высокая, немного сутулая фигура была исполнена достоинства. Двигалась она легко и бесшумно, и Дортея заметила, что ее темные, не совсем чистые руки и длинные пальцы, унизанные серебряными и медными кольцами, красивы и нежны, как у девушки.

Сибилла поставила стульчак в ногах кровати и положила на место снятые ею части. Потом уселась на это троноподобное сиденье – слегка наклонившись вперед и положив руки на колени, она зорко следила за всеми движениями Дортеи.

Против своей воли Дортея испытывала если не жуть, то какую-то неприятную тревогу под пристальным взглядом этой чужой женщины. Все казалось неправдоподобным – полночь, и она одна в чужом доме с этой таинственной кочевницей у ложа смертельно больной женщины… Сальная свеча, которую она зажгла, была скверная: на ней уже появился нагар, она горела неровно, и растопленное сало бежало по подсвечнику.

Дортея огляделась в поисках щипцов для снятия нагара, на столе их не было, и она подошла к сундуку Марии посмотреть, нет ли их там. Ей стало еще неприятней, когда пришлось повернуться к цыганке спиной. Чтобы немного овладеть своими чувствами, она взяла стеклянный кувшин, который стоял на сундуке, поднесла его к свету и стала рассматривать плававших в нем черных пиявок, причудливо изгибавшихся от преломленного в воде света. Отставив кувшин, Дортея хотела взять в руки медный ларец, чтобы рассмотреть и его, но ее остановил резкий окрик цыганки:

– Поостерегись и не трожь мой ларец! В нем лежат опасные вещи. Быть беде, если темные силы попадут в чужие руки…

– Правда? – Дортея обернулась к цыганке, не снимая руки с медной крышки. Что это, воображение или она и в самом деле чувствует легкое покалывание в кончиках пальцев? – Неужто это так опасно? Я верю, матушка Сибилла, что вы мудрая и многоопытная женщина, и, похоже, Мария Лангсет уже прибегала к вашей помощи. Но что же у вас там такое, что может подействовать даже через закрытую крышку?

– Для тебя это опасно! – резко ответила цыганка. По ее темному лицу скользнула насмешливая улыбка. – Вот ежели бы ты верила мне, я могла бы принести добро тебе и твоим близким с помощью тех предметов, что я храню в ларце. Но ведь вы, богачи, не больно-то доверяете мудрости кочевников – можно сказать, что большинство из вас не верит ни во всемогущего Бога, ни в того, кого не хочу поминать в этой комнате. – Она повела черными глазами, словно покосилась на бледную больную, лежавшую в кровати у нее за спиной. – А тогда вредно узнавать то, чего не знаешь. Да и что вам, богатым и всесильным, может быть ведомо из того, что скрыто даже от мудрецов мира сего и открывается лишь избранным, как написано в Библии.

Дортея села в кресло с рваной кожаной обивкой, которое с прошлой ночи так и стояло у двери в ткацкую. Она пыталась убедить себя в том, что странный книжный язык, на котором изъяснялась цыганка, звучит просто смешно – и лишь время, место и необычное наставление, похожее на мессу, придает ее откровениям такую торжественность. Цыганка подавляла Дортею своими мистическими речами.

– Кто всегда ночует под крышей, за запертыми дверьми и затворенными ставнями, не видит многого из того, что видим мы; мы лежим в тишине ночи на открытом воздухе и слушаем все, что творится вокруг, мы многое знаем, поверь мне. Ты богата, и ты танцуешь в больших залах с золотыми зеркалами и мягкими креслами. Мой танец не похож на твой, когда я иду босиком, чтобы поймать белую змею…

Ее фигура на стульчаке, освещенная сбоку единственной горевшей свечой, была преисполнена некоего пророческого достоинства. Из-под шелковой шали в темную клетку, наброшенной на плечи, поблескивали серебряные петли на черном корсаже, на груди под серебряной шнуровкой пылала ярко-красная косынка. Талия цыганки была схвачена широким кожаным поясом, украшенным медными нашлепками и звездами, на боку висел пристежной карман с медным замочком. В остальном наряд Сибиллы не отличался от одежды простой крестьянки, он был темный, но выглядел добротно и аккуратно. Когда цыганка сдвинула платок, закрывавший ее лицо, Дортея увидела, что лоб у нее низкий и широкий – хотя его ширина не превосходила ширину скул, – пересеченный тремя глубокими поперечными морщинами. На голове у нее была черная шапочка, какие обычно носили старые крестьянки, на шапочку была повязана яркая шелковая тряпица. Из-под этого головного убора виднелись совершенно черные волосы.

Цыганка, верно, навострилась производить впечатление на суеверных людей и по праву носила имя Сибилла – оно так ей подходило, что Дортея даже подумала, уж не было ли оно продиктовано ремеслом, которым цыганка стала заниматься в зрелом возрасте.

– Да-да, матушка, в ваших словах есть смысл. Я с вами согласна. Но болезнь йомфру Лангсет вызвана вполне естественными причинами, и потому вы сможете исцелить ее естественными средствами, не прибегая к колдовству. Даже мне с моими скромными познаниями ясно, что больной было полезно поставить пиявки.

– Я заняла их у одной женщины в Осерюдхагане. – Сибилла презрительно улыбнулась. – Это верно, я знаю много средств, одинаково доступных и твоему и моему народу. И потому как недуг йомфру вызван не завистью и не сглазом, но, как у вас говорится, естественными причинами, то и пользоваться следует естественными средствами… И все-таки Сибилла, а не ты выгнала порченую кровь, заменила ее живой и спасла жизнь этой капитанской газели. Тьфу! – Цыганка сплюнула. – Красивое дело, настоящее барское дело, ничего не скажешь! Меня еще никто не просил убить своего младенца в утробе вязальной спицей… Тьфу, тьфу, вот жестокость!

Дортея невольно вздрогнула. Ей была отвратительна мысль об отчаянном поступке Марии Лангсет, но вся его омерзительность открылась ей только благодаря словам цыганки и тому отвращению, которое выразила эта женщина, принадлежащая к презираемому всеми народу. Дортея вдруг почувствовала дурноту – ей стал невыносим жаркий спертый воздух этой комнаты.

Она быстро поднялась – пора взглянуть на маленькую Маргрете, спящую в ткацкой. Но мысль о том, что старая цыганка будет смотреть ей в спину, была неприятна Дортее.

Грете сладко спала в своей корзине для шерсти. Она скинула с себя покрывало, и даже при слабом свете летней ночи Дортея видела, как грязны у нее ручки и ножки. К тому же девочка обмочилась, и из корзины шел едкий запах мочи; не просыпаясь, Грете отчаянно чесала себе голову. Бедный ребенок – никто, никто им сейчас не занимается! Первое, что надо сделать утром, это позаботиться о Маргрете и вымыть ее. Эта мысль немного заглушила нервную дрожь, вызванную присутствием цыганки, тревогу, от которой Дортея никак не могла избавиться.

Она поежилась, заметив, что Сибилла вышла за ней в ткацкую. Крадущиеся, кошачьи шаги стихли у нее за спиной. Дортея поняла, что цыганка тоже смотрит на спящего ребенка.

– Как думаете, что теперь будет с малышкой? – спросила Дортея, не успев подумать. Овладев собой, она продолжала уже легким тоном: – Люди говорят, будто вам открыта судьба человека и в прошлом и в будущем?

– Это так, люди не лгут. – В тихом голосе цыганки звучала какая-то особая властность, и по спине Дортеи, помимо ее воли, побежали зябкие мурашки. – Этот дар всемогущий Господь дает кротким, терпящим зло и несправедливость от детей мира сего. Кабы отец этой девочки, здешний хозяин, знал то, что знаю я, он не обошелся бы так сурово с моей дочерью и ее ребятишками, когда наказал их за то, в чем не было их вины. Ежели бы он мог видеть то, что вижу я, он не был бы так строг. По его глазам я прочла, что недуг, сжирающий печень и легкие моего старика, подстерегает и славного господина капитана – скоро этот недуг начнет поедать и его желудок, вот так-то! А его дочка… Я вижу, она стоит перед ленсманом, вынужденная отвечать за дела, которых вовсе и не совершала, равно как и нам случалось отвечать за совершенное другими зло. Ее ждет жизнь бродяжки, и я вижу, что дружок у нее тоже будет бродяга. Нет, не цыган, а какой-то поганец из селения, прибившийся к цыганам, он и станет ее мужем. Жители и ленсман будут гонять ее из прихода в приход – ай, ай, как плохо-то все обернется. Это горемычное дитя, этот добрый ангелочек так сладко спит и не знает, что еще до того, как на небесах блеснет новый год, она потеряет и отца и мать…

Дортее опять почудилось, что старуха похожа на тень, отделившуюся от тени, залегшей в темных углах комнаты, – но теперь это была грозная, роковая тень грядущих несчастий. Цыганка шумно вздохнула, и Дортея уловила еле слышное позвякивание серебряной цепочки на ее бурно вздымающейся груди. Она чувствовала в цыганке такую горячую ненависть ко всему, не относящемуся к ее бродячему народу, что ей стало жутко. И тотчас в ней вспыхнул гнев, вызванный злыми пророчествами по адресу маленького невинного существа – они были так ужасны! – но что еще это могло быть, как не пустые слова, вызванные желанием увидеть гибель ребенка своего недруга…

– Мне кажется, матушка, вы сказали, что сумеете исцелить йомфру Лангсет своим искусством. И вдруг предсказываете смерть и ей и капитану еще до нового года?

– От этого недуга она исцелится, я знаю, что говорю. Встанет с постели целехонькая, как скрипочка, а что будет дальше – не в моей власти. Ибо я не властна над тем, кто вынашивает месть собственной матери. Будь она убита, я бы вызволила ее из болота с помощью стали и сильных заклинаний. Но сталь уже поразила ее, и теперь тут больше ничто не поможет. Нашей йомфру нужно будет соблюдать осторожность, когда она снова встанет на ноги, пусть не бегает по лестницам после наступления темноты. Что-то может подстерегать ее там, и тогда ей конец. А капитан… уж не знаю, когда он умрет или отчего. А только к новому году его тут не будет, помяни мое слово.

Мрачный пророческий голос, звучащий из темноты, странно взволновал Дортею.

– Если вам все это открыто, может, вы знаете и больше того? – прошептала она. – Не видите ли вы, что стало с моим мужем?

Женщина в темноте как будто качнула головой, но ничего не ответила.

– Попытайтесь увидеть его! – тихо и настойчиво попросила Дортея. И ей показалось, что именно этого она и ждала весь вечер – возможности задать цыганке свой вопрос, ради которого и велела привезти ее сюда. – Где мой муж? Постарайтесь увидеть, где он лежит. Найду ли я его когда-нибудь?

– Мужа твоего я не вижу. У меня перед глазами возникает темнота, словно силы покидают меня, как только я пытаюсь увидеть управляющего. Нет, ты никогда не найдешь того, кого ищешь.

Дортея тяжело вздохнула. И невольно оперлась о ткацкий станок, возле которого стояла. Цыганка продолжала говорить, и теперь в ее певучем голосе, как торжество, звучал приговор:

– Твой муж был суров со мной и моими родичами, он запретил нашим мужчинам работать в кузнице и торговать с заводскими рабочими. Не разрешил он и бедным женщинами с завода пользоваться мудрыми советами цыганок. Сибилла знает много средств и от недугов, и от порчи, насланной как на людей, так и на скотину, но твой муж не позволил им воспользоваться моими советами, ибо не верил в то, чего не знал сам. Потому-то я и не вижу его теперь. Ты-то вот теперь поверила в меня, я понимаю, и потому я могу увидеть твое будущее, мадам Теструп. Да, да, я вижу, что тебя ждет еще много хорошего. Вижу, что ты живешь у большой, блестящей воды, думаю, это озеро, но не знаю, как ты попала туда, знаю только, что ты уедешь далеко отсюда и там, где поселишься, тебя ждет много и хорошего и плохого. Но то, чего ты жаждешь больше всего, ты не получишь, и то, чего больше всего хочешь найти, не найдешь никогда! – Гадалка протяжно и так глубоко вздохнула, что серебро на груди у нее слабо звякнуло.