Текст книги "Мадам Дортея"

Автор книги: Сигрид Унсет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Теперь на кухне было людно. В плите весело горел огонь, и Марта Фаллет, придя в себя настолько, насколько было в ее силах, что-то рассказывала обитателям усадьбы – Дортея предположила, что разговор шел о состоянии здоровья экономки. Мягко, но решительно она выставила всех за дверь и занялась приготовлением своих снадобий.

В комнате больной стоял сумрак – свет шел лишь из одного маленького оконца. Но Дортея сразу увидела, что у Марии сильный жар. Ее темные, блестящие глаза были открыты, она стонала и бредила. Служанка, которой было поручено ухаживать за больной, сказала, что жар у йомфру Марии усилился вскоре после отъезда мадам Дортеи. Эта служанка – ее звали Магнилле – производила впечатление разумной девушки. Дортея поняла, что во всем доме она может положиться только на нее.

Маленькая Грете снова оказалась в кровати Марии. Она сладко спала в этом зловонном и влажном от пота гнезде.

– Магнилле, постели ей, пожалуйста, в какой-нибудь большой корзине для шерсти в соседней комнате. – Дортея осторожно подняла ребенка на руки.

Мария Лангсет была без сознания. Дортея подстелила под нее сухие полотенца и подложила подушки под ее распухшие ноги. Потом она положила нагретые мешочки с травами ей на живот и на ляжки, приподняла Марию и попыталась напоить ее горячим отваром из тысячелистника и шалфея. Часть отвара стекла у больной по подбородку, но остальное она все-таки выпила.

Вернувшись в комнату, Магнилле внимательно наблюдала за всеми действиями Дортеи.

– Ты должна следить, чтобы йомфру Мария была укутана до самого горла, – сказала ей Дортея. – Как только тряпка, что я положила ей на лоб, нагреется, намочи ее снова в холодной воде, а также смачивай ей губы водой, но пить холодного не давай, как бы она ни просила. Лучше дать ей немного этого отвара, он очищает кровь. И каждый раз закутывай чайник, чтобы отвар не остыл. Она должна сильно пропотеть, чтобы болезнь вышла из нее вместе с потом, и чем скорее, тем лучше. Но на голове у нее все время должен лежать холодный компресс, жар опасен для рассудка.

Дортея отворила двери в комнату, где стояли ткацкие станки, чтобы проветрить комнату больной от зловонных миазмов. Она попыталась было открыть и окна, но, видно, во всем доме не открывалось ни одно окно. Пришлось открыть двери, выходящие на галерею.

Потом она соорудила некое подобие ширмы вокруг корзины, в которой спала малышка, чтобы укрыть ребенка от сквозняка. Господи, дитя спит, как спал маленький Моисей в своей тростниковой корзине, с сочувствием подумала Дортея. И так же как в свое время Моисея, собственная мать была вынуждена объявить маленькую Грете найденышем, – впрочем, Дортея тут же со стыдом вспомнила, что в Писании-то Моисей назван сыном израильской женщины, а не дочери фараона, нашедшей его. Однажды в детстве ей в голову пришла недостойная мысль: как-то в воскресенье в церкви, слушая разглагольствования своего приемного отца о том, как Моисей был найден в Ниле, маленькой Дортее захотелось спросить у него, когда он придет домой, откуда люди узнали, что он не настоящий сын фараоновой дочери? Но конечно, она не осмелилась.

На Рождество исполнилось три года после той поездки йомфру Марии в Христианию. Бедная Грете, она всего на один год старше Рикке. Но и тетя Мария, как она называла экономку, и капитан обожали девочку.

Дортея не удержалась и посмотрела на станок с работой йомфру Марии. Здесь было слишком темно, чтобы она могла как следует разглядеть узор, но он был изысканно-сложный, а ткань на ощупь – плотная и ровная. В который раз Дортею охватил глубокий и печальный гнев – ну почему люди так неразумно распоряжаются своей жизнью! Красивая, трудолюбивая девушка – и, как говорят, из хорошей семьи – идет в экономки к еще далеко не старому вдовцу. Неужели она не понимала, чем это должно кончиться и как мало у нее надежд на то, что он на ней женится. В результате здесь в корзине спит бедная маленькая Грете, а тем временем ее мать, быть может, умирает в ужасных мучениях.

Дортея вышла на галерею, чтобы глотнуть свежего воздуха. Заодно можно было заглянуть в прачечную и проверить, замочила ли Марта грязное белье, как ей было велено…

Дортея возвращалась в дом по мокрой лужайке, когда из своей поездки вернулся капитан Колд. Она остановилась на крыльце и подождала его.

– Я вижу, вы вернулись одни… Сибиллы не было в Осерюде?

– Нет, птичка упорхнула. Но цыгане обещали послать за ней. Так что она приедет. Раз уж вы считаете, что клин клином вышибается… – Дортея промолчала, и он спросил без обиняков: – А как ваша пациентка, ей не полегчало?

– Боюсь, что ей хуже, капитан Колд.

Он переминался с ноги на ногу.

– Не думайте, мадам Теструп… Не сомневайтесь в моей искренней благодарности. Клянусь честью и умоляю вас мне поверить: я буду глубоко огорчен, если с Марией случится несчастье.

– Тогда, боюсь, – Дортея пожала плечами, – вам следует приготовиться к тому, что вы будете глубоко огорчены, капитан Колд.

Он сделал вид, будто неправильно понял ее движение.

– Вы озябли, мадам Дортея, вы вся дрожите. – Она и в самом деле дрожала, ее платье промокло насквозь, пока она обихаживала больную. – Идемте в дом, вам надо немного согреться.

В зале было тепло, но нагретые солнцем бревенчатые стены пахли пылью и табачным дымом. Теперь, ночью, комната выглядела еще более бедной и унылой, чем днем, – через грязные неровные стекла голых, ничем не завешенных окон, в нее проникал слабый свет. Предметы на стенах и в углах казались сгустками темноты. А светлая фигура на портрете была похожа на призрак.

Капитан подошел к буфету, стоявшему в углу, но Дортея остановила его:

– Спасибо, капитан, я не буду ничего пить. И вас прошу воздержаться хотя бы до тех пор, пока я уйду отсюда.

Он замер на месте со смущенной улыбкой:

– Как прикажет ваша милость… Но вы не откажетесь подкрепиться тем, что может предложить вам мой бедный дом? – Капитан повел рукой. На фаянсовом столике у среднего окна был подан ужин. Он подвинул к столу старые, обитые тисненой кожей стулья. – Окажите мне честь!..

Дортея вдруг ощутила сильный голод. Дома, в Бруволде, ей надо было сделать так много, что она просто забыла поесть. Поэтому она села к столу и взяла гороховую лепешку и кусочек колбасы. Капитан налил пива из оловянного кувшина, но оно уже совсем выдохлось и к тому же было теплое.

– Я прекрасно понимаю, что вы имеете зуб на весь мужской пол, если мне будет позволено так выразиться! – Капитан криво усмехнулся и сделал глоток своего противного пива. – Il y est un esprit de corps aussi entre les femme, n’est ce pas?[19]19
  Ведь между женщинами существует круговая порука (фр.).


[Закрыть] И теперь из-за болезни Марии вы негодуете против низкого наслаждения – видит Бог, я понимаю, что вы обо мне думаете. Но я, черт побери, и не могу требовать от вас, чтобы вы смотрели на мир с точки зрения мужчины…

– Любезный капитан, не надо богохульствовать, я понимаю…

– Нет, Царством Небесным клянусь, вы этого не понимаете! Вы изумительны, Дортея, ваша дружба была для меня оазисом в этой пустыне – оазисом, который мне не дозволялось посещать слишком часто! Уверяю, я безгранично уважаю вас, мой дорогой друг, искренне ценю и люблю. Но, клянусь Богом, вам не дано знать, что значит быть сосланным в провинцию, изгнанным в эту пустыню, осужденным провести свои лучшие мужские годы в этом проклятом месте…

Дортея оглядела унылую залу:

– Это место было бы совсем не таким ужасным, капитан Колд, если бы вы проявили заботу о своем имении. Вам, безусловно, должно быть известно, что многие норвежские офицеры ведут в своих усадьбах образцовое хозяйство и являются достойным примером для простых крестьян. Фенстад прекрасное имение, оно могло бы стать…

– Фенстад! – прервал он ее, и голос его даже скрипнул от ненависти. – А вы знаете, что значит «фен» по-древненорвежски? Учитель Даббелстеен просветил меня, «фен» означает мох, трясину, болото, топь – вот что это такое!

– Вполне вероятно, ведь ниже Фенстада и в самом деле есть большое болото. Однако часть этого болота можно было бы осушить с помощью рвов и превратить в превосходный луг…

Капитан расхохотался:

– Я отдал бы весь Фенстад в полную вашу собственность за одну-единственную ночь с вами…

– Вы просите гораздо больше, чем я могла бы позволить себе отдать за имение, – сухо заметила Дортея.

Капитан замолчал, явно смущенный, и она сдержанно продолжала:

– И мне представляется, что, по вашим ценам, Мария Лансгет уже давно имеет право на Фенстад…

Несмотря на сумерки, Дортея заметила, что капитан Колд внимательно смотрит на нее.

– Нет, мой бесценный друг, есть многое, что недоступно пониманию даже такой исключительно умной женщины, как вы. – Он горько засмеялся. – И что Мария понимает именно в силу того, что она далеко не так умна.

– Господи, капитан Колд, но это же совсем нетрудно понять. Сперва экономке предлагается взять на себя часть обязанностей хозяйки. А потом домашнее тепло побуждает ее взять на себя больше, нежели было предусмотрено первоначальным договором. И Бог и люди знают, что такое случается каждый день…

– Вот-вот, вот-вот! – Он снова засмеялся тем же неприятным скрипучим смехом. – Это все, что доступно вашему пониманию, любезная Дортея. Вы никогда не оступались и всегда держались в тех рамках, в каких следует держаться. Ваш первый муж был старик, почтенный пробст, вас бросили в его объятия, когда ваша юность только-только распустилась. И вы смирились с этим и задушили в себе все легкомысленные порывы, все безумные желания, дабы не рисковать своим душевным покоем и чистой совестью. Это было благородно и достойно восхищения, но как же вам в таком случае понять сердца людей, не сумевших подняться до подобных высот смирения? А ваш второй муж?.. Я знаю, вы любили его… Любили со всеми его странностями, против которых взбунтовалась бы любая более слабая женщина… Нет-нет, пожалуйста, не гневайтесь на меня, у меня не было намерения чем-нибудь оскорбить Теструпа, он обладал прекрасными, редкими человеческими качествами, он был воплощенной честностью. И я не сомневаюсь, что он был очаровательным мужем во всем, что касается главного. – Колд опять неприятно засмеялся. – Вы одинаково принимали все – и хорошее и плохое – его неровный темперамент, его ищущую требовательную натуру, затворническую, полную труда жизнь в тяжелых материальных условиях, на которую он обрек вас. Вы отказались от всех триумфов, на какие имеет право такая красивая и умная женщина, и даже не старались сберечь свою красоту. Я глубоко уважаю вас за это, мой мудрый и добрый друг! Но что знает ваша сильная, решительная душа о насмешливых муках отчаяния, неопределенности и безнадежности?..

– Теперь-то я хорошо их познала! – взволнованно прошептала Дортея.

– Да, познали, но вы уже отправили их в congé[20]20
  В отставку (фр.).


[Закрыть]. Скоро вы о них забудете… О нет, любезная моя Дортея, ради Бога, не надо сердиться. Я отнюдь не имел в виду, что вы забудете своего славного супруга. Но ведь если говорить правду, вы больше не верите в то, что Теструп жив. Вы уже давно освободили свою душу от неизвестности и превратили свое сердце в храм любимого вами покойника.

– Но, капитан Колд! – горячо воскликнула Дортея. – А что же мне было делать? У меня не осталось больше никакой надежды…

– Я знаю! Но тем самым вы освободились от самой страшной муки – смертельной схватки с надеждой!

Подавленная истиной его слов, Дортея не спускала с капитана глаз – в полумраке она не могла разглядеть выражения его лица.

– Мария… Понимаете ли… – Он засмеялся, как прежде. – Иногда она, безусловно, надеялась на счастливый исход, надеялась, что я, вопреки всему, женюсь на ней. Да я и сам иногда так думал. Ведь я люблю эту добрую девушку… Видит Бог, я люблю ее…

– И что же? – с надеждой спросила Дортея.

– Но я на ней не женюсь! Даже если бы ее вернуло к жизни, скажи я ей: Мария, мы поженимся! – я и то не смог бы этого сделать! Я не могу обречь себя на прозябание до конца дней в этом проклятом, ненавистном месте, куда меня сослали. Я не могу отказаться от надежды вернуться в Данию, в армию, к делу, которое люблю всей душой! Да Мария и не поверила бы мне, если б я сделал ей такое предложение. Ее мне не обмануть, она знает меня лучше, чем я сам себя знаю. Но уверяю вас, моя дорогая Дортея, и беру в свидетели Господа Бога, я не догадывался, что она хочет сделать. Верьте мне, никогда в жизни я не посоветовал бы Марии избавиться от плода… Я даже не знал, что она снова оказалась в интересном положении…

Дортея даже задохнулась от отвращения, она не могла вымолвить ни слова.

– Не знал… Вы должны верить мне. В этой ужасной истории я участия не принимал.

Горячее волнение, звучавшее в его голосе, вернуло Дортею к действительности. Вообще-то нельзя было назвать логичным, что люди – и она сама в том числе – считали, будто уничтожить плод куда страшнее, чем убить новорожденного ребенка. Ведь каждая женщина, обладавшая не каменным сердцем, жалела детоубийцу. И приходила в ужас при мысли о другом.

– Да, капитан, но она была уже на пятом месяце!.. Как вы могли не заметить?..

– Я замечал, что она чем-то подавлена, что ей грустно. Но думал, она догадывалась, к чему в конце концов могла привести моя оживленная переписка с друзьями в Копенгагене, и потому… А когда недавно я сообщил ей, что дядя моего Карла со стороны матери предложил забрать мальчика к себе в Аунсёгорд, она просто пришла в отчаяние…

– Карл… Неужели вы отошлете от себя Карла?

– Надеюсь, что я и сам смогу поехать туда вместе с ним… Уже этим летом. Да-да, Дортея! – Она заметила, что он весь дрожит от волнения. – Благодаря ревностной заботе об армии нашего горячо любимого кронпринца, не говоря уже о принце Гессенском… Вам, конечно, известно, что эти мудрые мужи, так сказать, каждый Божий день пекутся о плане преобразования и улучшения – или ухудшения – армии. Теперь, среди прочего, должен быть усилен артиллерийский корпус и увеличено число офицеров. И свершилось чудо: кронпринц счел желательным призвать туда не только голштинцев и немцев, но также и датчан. Тогда мой бывший тесть, граф Крестен Скеель, и многие из моих прежних товарищей офицеров – в первую очередь мой благодетель генерал Роенсдорфф – замолвили за меня словечко. Я получил милостивое разрешение вернуться на службу. Да, да! Если б вы только могли представить себе, что значит для мужчины после томительных лет проклятой бездеятельности вернуться обратно ко всему, ради чего стоит жить!

– Любезный Колд, я вас понимаю. Я хорошо знаю страсть, которую деятельный человек питает к своему призванию. Ах, дорогой друг, я бы от всего сердца пожелала вам счастья, если б могла забыть о несчастной Марии… Полагаю, вы даже не допускаете мысли о том, чтобы она сопровождала вас в Данию?

– Эго исключено, даже если бы мои виды на будущее были более светлые, чем они есть на самом деле… – Он помолчал. – Три года назад я мог дать Марии неплохое приданое. И был очень приличный, надежный человек, который хотел жениться на ней. По правде сказать, я ждал, что Мария обеими руками ухватится за это предложение. Безусловно, я знал, что она питает ко мне глубокие чувства. Но с другой стороны, всем известно, чем обычно кончаются истории, подобные нашей: рано или поздно наступает день, когда хорошая, трудолюбивая девушка, пробыв несколько лет, так сказать, вице-женой человека, за которого у нее нет надежд выйти замуж, предпочтет ему, как бы он ни был ей мил, его слугу, кучера или цирюльника, дабы положить конец своему сомнительному положению.

Дортея кивнула. Да-да, так чаще всего и бывает, и обычно все кончается благополучно. Затихает недолгая боль, и наступает честная, трудовая, полноценная жизнь, приносящая в большинстве случаев покой и удовлетворение.

– Но Мария отказалась. А теперь я мало что могу для нее сделать. Мне понадобятся все мои средства, а Богу известно, как они ограниченны, и поддержка друзей, чтобы реабилитировать себя там.

Дортея помолчала. Стояла самая темная пора летней ночи, Дортея выглянула в окно и тихо сказала:

– Я понимаю, милый капитан, что офицер не может жениться, на ком захочет, он должен получить разрешение своего командира. Но ведь вы еще не поступили на службу? Неужели, если бы вы вернулись в Данию женатым человеком, это помешало бы вашей дальнейшей карьере? Вы сами сказали мне, что питаете искренние чувства к Марии. Она очень умна, чутка и при любых обстоятельствах была бы хорошей подругой своему мужу. Мария привлекательна и, для своего сословия, неплохо образованна. Она в высшей степени perfectible…[21]21
  Способна к совершенствованию (фр.).


[Закрыть]

– Это все так, дорогая Дортея. Но после стольких потерянных лет я не могу начинать жизнь заново с такой обузой, какой был бы для меня… inclinationsparti[22]22
  Брак по любви (фр.).


[Закрыть] с моей экономкой. У меня должны быть свободные руки. Если не ради меня самого, так ради Карла.

– Наверное, для Марии было бы лучше, если б она теперь умерла, – с горечью сказала Дортея.

– Как вы можете так говорить! – прошептал капитан Колд, и она поняла, что высказала мысль, в которой он не смел себе признаться.

– Но что станет с ней, когда вы уедете?

– Выход всегда найдется, – тихо сказал он.

– А малютка Маргрете, ведь она ваша дочь?

– Выход всегда найдется, – повторил капитан Колд.

В ткацкой Дортея нашла старое кресло и подвинула его к двери в комнату больной. Так она могла дышать относительно свежим воздухом в промежутках между хлопотами возле Марии и одним глазом приглядывать за спящей девочкой.

Иногда Мария лежала с открытыми глазами, иногда она их закрывала, но в сознание не приходила и все время стонала. Порой она бредила, но понять, что она говорит, было трудно. Ждать перемен в ее состоянии было еще рано, и Дортея временами задремывала в своем кресле.

Неожиданно ее легкий сон был прерван душераздирающим криком больной. Дортея бросилась к ней, Мария схватила ее руки с такой силой, что Дортее стало больно. Тело Марии как будто свела страшная судорога, и каждое невольное движение причиняло ей боль. Крик ее был ужасен.

Дортея с трудом удерживала больную, задыхаясь от едкого запаха пота, крови и выделений. Ночная сорочка Марии насквозь промокла, и подушка под головой тоже потемнела от влаги. Если б она не отослала Магнилле спать… Если бы позвала вечером фельдшера и он пустил Марии кровь… Если бы у нее было красное вино, чтобы дать больной… но его не было ни в Фенстаде, ни в Бруволде – ей следовало отправить Клауса на лошади в Вилберг к присяжному поверенному Хауссу или к пастору и попросить в долг две бутылки. И пригласить доктора, возможно, он еще успел бы оказать больной помощь…

Когда Мария затихла и Дортея осмелилась отпустить ее, она заметила, что у нее самой дрожат ноги. Она была покрыта испариной, как и ее больная, – голова под тупеем нестерпимо чесалась, локоны развились и повисли вдоль шеи.

Было уже совсем светло, когда она вышла на галерею. Бледно-розовые хлопья облаков плыли по белесому небу, холодный утренний воздух был благодатно чист. Слава Богу, через час или полтора обитатели дома уже встанут, и это страшное одинокое ночное бдение окончится. На пустой двор вышли две пегих лошадки, земля глухим шепотом отзывалась на их шаги, они тихо хрустели сочной травой, росшей вдоль ручейка, сочащегося из колодца…

В кухне спали служанки и было темно, ставни еще не открывали. Дортея разбудила Магнилле и отправила ее в комнату больной, велев захватить туда теплой воды и чайник свежего травяного отвара. Она решила дать Марии немного коньяка – коньяк мог приглушить боль и вернуть больной душевные силы.

Дортея на цыпочках прокралась в залу. Так она и думала: капитан не ложился в постель этой ночью. Бледный утренний свет падал на его съежившуюся фигуру – он храпел, положив руки и голову на стол, окруженный бутылками, книгами и бумагами.

Как можно тише Дортея брала бутылку за бутылкой и смотрела их на свет. Одна была опустошена только наполовину…

Капитан проснулся и потянулся рукой к ее талии:.

– Мой добрый ангел преданно ухаживает за мной… – пробормотал он спросонья. – Дортея, Дортея, – weisst wohl, mein feines Lieb, wie du mir teuer bist…[23]23
  Знала бы ты, любовь моя, как ты дорога мне (нем.).


[Закрыть]

– Постарайтесь взять себя в руки, дорогой капитан, и соберитесь с мыслями. Господи, Колд, я уже не знаю, что ей еще дать, она так страдает. Пошлите в Христианию за доктором, слышите!

Но он уже снова спал. Дортея сердито потрясла его. Потом горестно покачала головой, пнула ногой несколько книг, упавших на пол, и ушла, взяв с собой бутылку. Судя по запаху, это был хороший французский коньяк.

Мария выпила большую кружку отвара с коньяком и задремала. Дортея не могла понять, заснула ли она от коньяка или от слабости, – в такой утренний час больные часто впадают в дрему, сродни смерти. Но было похоже, что бедная женщина наконец-то проспит спокойно несколько часов.

Значит, мне можно съездить домой, подумала Дортея. Она так устала, что двигалась словно во сне. Отдав Магнилле несколько распоряжений, она приготовилась уехать.

Люди сказали ей, что капитан ушел к себе и лег. Ну что ж, против родильной горячки доктор не пропишет ничего такого, чего не знала бы любая опытная женщина. В этом случае Дортея скорее положилась бы на старую цыганку, может быть знавшую какое-нибудь старинное средство…

Что за весенняя страда будет в Фенстаде, если хозяин спит, стараясь проспать хмель, а та, которая должна быть здесь хозяйкой, лежит при смерти, – Дортея покачала головой, подъезжая к болоту, где маленькие водяные оконца весело подмигивали утреннему солнцу.

Дома ее ждало много дел. Прежде всего следовало найти праздничные костюмы мальчиков, осмотреть их и вообще проверить все, что они должны взять с собой в Люнде, – печенье «яблочные дольки» и торт с выложенными кремом инициалами жениха и невесты. А еще нужно было собрать в бельевую корзину простыни и другие вещи, необходимые ей с собой, когда она вечером снова поедет в Фенстад.

После обеда Дортея почувствовала, что должна ненадолго прилечь. Она задернула полог кровати и вытянулась в зеленоватой темноте; у нее ныло все тело, и она вдруг поняла, что за последние сутки ни разу не вспомнила о собственном горе. Йорген, мой любимый, мой обожаемый муж, попробовала прошептать она. Но в душе у нее была пустота, и боли она не чувствовала. Дортея уже привыкла к тому, что его нет. Когда она засыпала, сознание этой пустоты и отсутствия боли напомнило ей картину, которую она часто видела, работая у себя в саду: многие растения начинали умирать с середины. Несколько сухих стеблей на голой земле – вот все, что оставалось от цветов, которые она сажала и за которыми так бережно ухаживала. Однако вокруг этих сухих стеблей из земли уже всходили новые побеги. Так и ее забота принадлежала теперь тем, кто находился вне ее единства с мужем. Ах, она уже давно знала, что он мертв. Но только теперь поняла, что продолжает жить без него.

Было уже поздно, когда Дортея – приготовилась ехать в Фенстад. Спальня была залита вечерним солнцем, его яркость почти ослепила Дортею, подошедшую к зеркалу, чтобы завязать чепец. Неужели я и в самом деле так бледна или это свет так пожелтил мне лицо? – подумала она. От него все морщины стали еще заметнее.

Женщине неприятно сознавать, что она сильно изменилась, и отрадно, если кто-то еще считает ее привлекательной, хотя прелесть ее уже завяла. Живой интерес капитана Колда доставлял Дортее удовольствие, в этом она должна была себе признаться. Ее женскому самолюбию льстило, что этот красивый и сравнительно молодой мужчина открыто говорит, что неравнодушен к матроне с бледным лицом. Ее симпатии к нему не могло поколебать то, что она знала многие слабые стороны его характера. Даже теперь она больше сочувствовала ему, нежели жертве его легкомысленного поведения, которое мало чем отличалось от поведения других мужчин его круга. Он пил, пренебрегал собственным благополучием, а теперь был намерен бросить свою экономку и ее ребенка в трудном положении. Это возмущало Дортею, когда она видела перед глазами страдания Марии. Но когда Колд покинет Норвегию, она будет вспоминать его как милого, несчастного человека и забудет о его недостатках. Все-таки это не он толкнул Марию Лангсет на столь отчаянный шаг, и, если это будет стоить ей жизни, Колд, безусловно, испытает и боль, и потрясение. Но это также облегчит и его прощание с Фенстадом. Пусть эта мысль была некрасива, но такова правда жизни…

Даже если женщина знает, что муж любил ее, что их любовь в течение многих лет супружеской жизни питалась обоюдным удовлетворением, ей все равно бывает приятно, что она еще способна произвести известное впечатление на мужчину – разумеется, не выходя за рамки приличий, – который не знал ее в расцвете молодости. Не выходя за рамки приличий – ах, стоит только сделать шаг по этой дорожке, потом еще один и еще, и ты окажешься в стане кокеток, фривольных, непристойных женщин, которые сами завлекают мужчин, дабы снова и снова удовлетворять свою чувственность и тщеславие… Дортею охватила тоска при мысли, что ей в скором времени предстоит встреча с матерью. Как ей хотелось бы не ощущать в душе того непримиримого, недочернего холода, от которого ее словно сводило судорогой, стоило ей оказаться лицом к лицу с матерью. Бедная матушка… Впрочем, Дортея никогда не замечала, чтобы мать огорчалась из-за того, что все дети, за исключением разве что Уле, относятся к ней так прохладно. Это ей было решительно безразлично, пока у нее были доказательства, что она способна завоевать тех мужчин, которых она выбрала по той или иной причине.

Теперь Дортея уже не боялась признаться самой себе: она ненавидела мать в те годы, когда была вынуждена тратить свою юность на старика Бисгорда, и смотрела на нее с высокомерным презрением, когда была счастлива рядом с Теструпом. Свидетельства нежности ее супруга радовали Дортею и внушали ей несколько надменное сочувствие к женщинам, пренебрегавшим чистой радостью материнства ради того, чтобы получить мужа с большим состоянием или же такого, чьим единственным преимуществом были молодость и красота.

Теперь горе и тоска открыли Дортее, как сильны и в то же время слабы бывают священнейшие чувства человека, когда он лишается питавших их осязаемых источников, и ей стало казаться, что она смогла бы отнестись к матери с искренней симпатией. Что бы там ни было, бедная матушка! Ведь ей выпало раз за разом переживать одну и ту же пустоту после того, как, заполучив предмет своих желаний, она снова теряла его. Недавно Дортея прочитала в одном из учебников своих сыновей – Afflictio dat intellectum[24]24
  Скорбь дарит понимание (лат.).


[Закрыть].

Неожиданно открывшаяся дверь заставила Дортею вздрогнуть – в зеркале она увидела вошедшего Клауса. Почему-то у нее появилось чувство, что сын застал ее за чем-то предосудительным.

– Что ты хотел, дружок? – Она обернулась к нему. Клаус был в верхней одежде.

– Лошадь уже запрягли. И все, что нужно, погружено в коляску.

– Большое спасибо, Клаус. Сейчас я иду. Последи, пожалуйста, чтобы Бертель и Карл вовремя легли спать, да и вы с Вильхельмом не засиживайтесь слишком долго.

– А разве я не поеду с вами, матушка?

– Нет, милый, в этом нет необходимости. Я останусь там на всю ночь. У йомфру Лангсет тяжелая желудочная горячка, тебе не стоит пока там появляться.

Дортея видела, что Клаус сдержал улыбку. Видела, что для него не секрет характер «желудочной горячки» йомфру Лангсет, и ей это не понравилось. Однако лицо Клауса тут же вновь сделалось непроницаемо. В его темных сонных глазах появилось выражение напряженного ожидания.

– Что-нибудь еще? Ты так на меня смотришь, сынок?..

– Нет, нет. Мне только хотелось узнать… говорил ли с вами капитан? Я имею в виду, говорил ли он обо мне?

– Конечно, мой дорогой. Он сказал, что очень доволен твоими успехами за эти дни. Но когда в доме есть тяжелобольной человек… Прости, я была так занята, что у меня не было времени побеседовать с нашим добрым капитаном.

– Тогда, значит, он ничего не сказал вам о… о своем предложении относительно… моего будущего? О том, что он хотел бы устроить меня в артиллерийскую кадетскую школу, взять с собой в Копенгаген?.. Капитан уверен, что сумеет помочь мне, если я буду там…

– Боже мой, Клаус! Что это за выдумки! – Дортея опустилась в кресло, испуганно глядя на сына. – Вы с капитаном Колдом за моей спиной… – ее охватил такой ужас, что она рассердилась, – вынашивали планы о твоем будущем, а я ничего не знала об этом?

– Нет-нет, матушка, вы только послушайте! – Клаус говорил так быстро, словно хотел взять ее приступом. – Капитан Колд уверен, что у меня есть способности к инженерным наукам, и, с вашего благословения, мне бы хотелось развить их. Но я думал, что у вас нет средств послать меня учиться в математическую школу в Христиании. В Норвегии у нас нет никаких связей, ни одного человека, кто мог бы проявить ко мне интерес, другое дело – в Дании, если я приеду туда вместе с капитаном Колдом. Разумеется, на это нужны деньги, но не очень много. Капитан говорит, что я уже хорошо подготовлен и он еще позанимается со мной, так что я, наверное, сразу смогу поступить в старшие классы и стану штык-юнкером, а это уже неплохо, потому что условия продвижения в артиллерии или инженерных войсках куда лучше, чем во всех остальных родах войск. Там приходится серьезно работать, говорит капитан Кода, а молодые господа мечтают только о форме, эполетах и хотят быть блестящими кавалерами…

Дортея подняла руку и остановила торопливые, сбивчивые слова сына:

– Дитя мое! Мы с батюшкой никогда не думали, что кто-нибудь из наших сыновей станет военным…

– Но, маменька!..

В голове у нее теснились воспоминания о том, как Теструп выражал свою нелюбовь ко всякого рода военщине. Он говорил, что со студенческих лет навсегда запомнил грубость и глупость немецких офицеров и тупую самоуверенность датских. Норвежские студенты в Копенгагене не без воодушевления участвовали в бесконечных схватках между университетом и гарнизоном. Младших офицеров Теструп называл грубыми животными – иными они и быть не могли, находясь между своими деспотичными командирами и солдатами, часть которых была завербована из преступников, а часть – из наглых, упрямых крестьян. Издевательства над солдатами, презрение к порядочным и всеми уважаемым гражданам, попойки, игра и распространение отвратительных болезней – вот, что составляло главные достоинства господ офицеров…

– Твой батюшка никогда не принял бы такого безумного предложения, Клаус!

– Но ведь его больше нет с нами! Я знаю, он выбрал бы для меня другой путь. И хотя занятия в университете никогда не прельщали меня, я, разумеется, подчинился бы воле батюшки, будь он сейчас жив.

– Клаус! – Дортея предостерегающе подняла руку. – Как ты смеешь так говорить! Можно подумать, ты совсем не горюешь, что батюшка…