Текст книги "Любовница коменданта"

Автор книги: Шерри Семан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

– во избежание необходимости прикасаться к трупам убитых, приговоренных к расстрелу следует выстроить у края заранее вырытой ямы;

– при проведении массовых расстрелов надлежит…»

Я оттолкнула от себя папку и вскочила из-за стола. Эти жуткие слова, казалось, насмехались надо мной. Я принялась колотить по ним кулаками, но они все так же невозмутимо взирали на меня со страницы инструкции.

Я колотила по ним до тех пор, пока не отбила себе руки. Но ни одно из этих проклятых слов не исчезло. Ни одно.

– Все. Ни одной минуты больше, – сказала жена коменданта, влетев в его кабинет. – Пойдем, Макс. Гости уже собрались.

– Я должен дописать письмо, Марта.

– Нет, гости уже пришли.

– Все?

– Нет, но…

– В таком случае я могу еще поработать, – сказал комендант.

Жена поставила перед ним на стол небольшую лампу с нарядным абажуром.

– Посмотри, Макс.

Комендант продолжал писать.

– Это подарок нам по случаю новоселья.

– Очень мило, – буркнул он, даже не взглянув на лампу.

– От фрау Кох.

– Отлично.

– Макс, у меня опять вылетело из головы ее имя.

– Ильзе.

– Ну да, конечно. Как я могла забыть это имя! – Она погладила бронзовую подставку лампы, узорчатый абажур. – Тебе нравится, Макс? Правда, красиво?

– Да, очень, – сказал он, не отрываясь от работы.

– Как ты думаешь, куда нам ее поставить?

– Не знаю, Марта. Я хочу дописать письмо.

– Может быть, здесь, на твоем столе?

– Хорошо. Дай мне сосредоточиться.

– Жаль только, что здесь ее никто не увидит. – Она потрогала пальцами черный узор на абажуре. – Ты уверен, что тебе нужна здесь еще одна лампа?

– Мне все равно, Марта.

– Может быть, поставим ее в комнате для гостей?

– Как хочешь. Дай мне закончить, а то я никогда не выйду к гостям.

– Хорошо, дорогой. – Прижимая лампу к груди, она обошла стол и поцеловала мужа в затылок.

– Только прошу тебя, Макс, не задерживайся. Теперь уже, наверное, все собрались.

– Все собрались? – осведомился эсэсовец, окинув взглядом толпящихся во дворе людей.

– Так точно.

– Включая женщин и детей?

– Так точно. Здесь все жители гетто.

– Отлично, – кивнул эсэсовец и стал неспешно прохаживаться перед толпой, обеими руками обхватив дубинку за спиной.

Неожиданно он помрачнел и нахмурился. Люди в толпе стали неловко переминаться с ноги на ногу. Охранники вскинули винтовки и нацелились в нас; на краю двора был установлен пулемет. Мама схватила отца за руку. Старики принялись бормотать свои молитвы: пустые, никчемные слова.

– Вчера, разбирая почту, мы перехватили три письма, написанные евреями, – заговорил наконец эсэсовец. – Евреями этого гетто.

Он остановился и пристально оглядел толпу. Я тоже смотрела на него, стараясь придать лицу непроницаемый вид.

– Это обстоятельство крайне огорчило меня, – продолжал эсэсовец, укоризненно качая головой. – Оно бросает на меня тень. Может сложиться впечатление, что я не справляюсь со своими обязанностями.

Кто-то из малышей уронил пуговицу. Когда он нагнулся за ней, немецкий солдат наступил на нее ногой. Ребенок пытался отодвинуть его сапог, но нога немца словно приросла к земле. Ребенок захныкал, и мать поспешно подхватила его на руки. Заметив, что эсэсовец смотрит на него, солдат убрал ногу. Эсэсовец взглянул на пуговицу и улыбнулся женщине с ребенком. Мать не ответила на его улыбку. Она пыталась успокоить своего маленького сына. Эсэсовец подошел к ним.

– Я хочу знать, кто из вас написал эта письма, – сказал он, обращаясь к толпе. – Прошу тех, кто повинен в нарушении закона, выйти вперед. Не надо бояться. Никаких наказаний не последует.

Он наклонился и поднял с земли пуговицу.

– Я гарантирую также, что никто из обитателей гетто также не пострадает, – добавил он.

Он отдал пуговицу мальчику и потрепал его по щеке. Малыш вцепился в пуговицу и, надув губы, посмотрел на эсэсовца. Тот пощекотал его по животу. Мальчик уткнулся лицом в шею матери, крепко сжимая пуговицу в кулачке. Эсэсовец отошел от мальчугана и снова уставился на нас.

– Если виновные не обнаружатся, я буду вынужден прибегнуть к репрессивным мерам.

– Мы не хотим, чтобы у вас возникли из-за нас проблемы, герр оберштурмфюрер, – сказал раввин, выступив вперед.

Я закрыла глаза. Мне хотелось, чтобы разверзлась земля и поглотила этого глупого старика. Чтобы она поглотила немцев. А заодно и всех нас. Лишь бы все поскорее кончилось.

– Вероятно, вскрыв эти письма, вы поняли, что они носят сугубо личный характер, – продолжал раввин. – Они адресованы родственникам или возлюбленным и не имеют никакого отношения к политике.

– Кому бы ни были адресованы письма, – возразил эсэсовец, – написавшие их являются нарушителями закона.

– Да, конечно, мы понимаем, – продолжал раввин. – Но порой молодые люди, когда они влюблены или разлучены с близкими, забывают о законах. Вы сами молоды и, вероятно, знаете, как это бывает.

– Если нарушители не выйдут вперед, – отчеканил эсэсовец, – я буду вынужден депортировать по десять евреев за каждое письмо. Даю вам три минуты на размышления.

Он поднял руку и засек время.

– Авторы писем действительно не пострадают? – спросил раввин.

– Осталось две с половиной минуты.

Бородатый молодой человек положил руку на плечо раввину и, заставив его вернуться на место, вышел из толпы, глядя эсэсовцу прямо в лицо. Раввин начал было протестовать, но тот покачал головой.

– Две минуты.

Из толпы вышел лысеющий мужчина, сжимая в руках шапку, и встал рядом с первым. Он даже не взглянул в сторону эсэсовца. Тем временем в задних рядах возникло какое-то движение, и еще один, на сей раз совсем юный парнишка, протиснувшись сквозь толпу, вышел вперед. Теперь их было трое.

По сигналу своего начальника охранники схватили их за плечи и приставили к их затылкам пистолеты. Не успел раввин пробормотать и несколько слов своей никчемной молитвы, как немцы выстрелили. Одновременно. Все трое рухнули на землю. Никто в толпе не шелохнулся.

– Здесь никого нет, Ильзе, – сказал адъютант, когда девочка появилась в дверях канцелярии. – Твой папа отлучился в лагерь.

– Можно, мы его подождем? – спросила Ильзе. – Мы будем хорошо себя вести.

– Боюсь, что это не самое подходящее для вас место.

– Мы всегда его здесь ждем.

– Да, но это было до того, как…

– Мы будем хорошо себя вести.

На столе адъютанта зазвонил телефон. Когда он сиял трубку, Ильзе юркнула вместе с Гансом в кабинет и закрыла за собой дверь.

– Сейчас мы будем играть в коменданта, – объявила она брату.

Девочка подбежала к письменному столу, взобралась на кресло и взяла ручку своего отца. Сняв с нее колпачок, она принялась чертить на бумаге какие-то каракули.

– Да. Да, – проговорила она басом и кивнула. – Я займусь этим завтра. Что? Опять? Возьмите собак. Я занят. Сейчас я не могу на это отвлекаться.

Ее братик стоял в дверях с одеяльцем в руках и уже не сосал, как обычно, свой большой палец. Он посмотрел на сестру. Потом на меня.

– Только не сейчас, Марта, – продолжала Ильзе, подражая манере отца. – Я занят. Нет, не пускай детей играть в саду. В лагере снова эпидемия еврейской лихорадки.

Ганс подошел ко мне. Ближе к краю сатиновая опушка на его одеяльце распоролась. Он заморгал и уставился на меня во все глаза.

– Знаешь, кто это, Ганс? – спросила Ильзе.

Отложив ручку, она слезла с отцовского кресла и, пройдя по кабинету, встала рядом с мальчиком.

– Это еврейка, – объяснила Ильзе. – Евреи очень плохие.

Ганс не сводил с меня глаз. Я сидела как завороженная.

– Она плохая. Мне мама сказала, – добавила Ильзе.

Она перевела взгляд на походную кровать в противоположном углу, которая по приказу коменданта была поставлена в кабинете, и взяла братика за руку.

– Давай поиграем на кровати.

Они помчались туда. Ильзе посадила Ганса на кровать, потом сама вскарабкалась на нее. Они стали прыгать на ней, но вскоре это занятие им наскучило, потому что на кровати не было пружин. Подушки тоже не было. Ильзе нахлобучила мое одеяло на голову и с грозным рычанием вытянула руки вперед, скрючив пальцы наподобие когтистой лапы хищника.

– Я страшный, злой разбойник-еврей, который пожирает маленьких мальчиков, – прорычала она.

Ганс завизжал и замахнулся на нее своим одеяльцем. Ильзе сбросила с себя личину злодея и принялась щекотать братика. Они катались по кровати, хохоча и толкая друг друга, пока не выбились из сил. Ильзе села, отбросила волосы с лица и посмотрела на меня.

– Хочешь поиграть с нами? – спросила она.

– Я хочу, чтобы ты прекратил эти игры, – сказала жена коменданта. – Я требую, чтобы ты прекратил всякие отношения с ней.

Разговор происходил на кухне, расположенной как раз над канцелярией, и благодаря вентиляционному люку слышимость была великолепная. Я плотнее укуталась в свое тонкое одеяло. Оно было слишком коротко для меня, и я не могла согреться.

– Ты должен порвать с ней немедленно.

Комендант что-то сказал в ответ, но поскольку в отличие от жены он не переходил на крик, я слышала только его голос, но не могла разобрать слова.

– Ну, и что, если я разбужу детей! Пусть все меня слышат, даже мертвецы! – кричала она. – Я сыта по горло. Я требую, чтобы ты порвал с ней.

Я не могла запереть дверь: он всегда уносил ключ с собой. Поэтому я отодвинула кресло от письменного стола и подтащила его к двери. То же самое я сделала с маленьким столиком и еще двумя креслами. Я попыталась придвинуть к двери еще и один из шкафов, но он оказался слишком тяжелым. После этого я вернулась в свой угол и снова укуталась одеялом. Комендант что-то возразил жене, и я услышала у себя над головой ее быстрые шаги.

– Нет уж, Макс, я не позволю тебе уйти. Я имею полное право указывать тебе, что ты должен делать. Я получила это право, став твоей женой.

Послышался шум воды в кране, но вскоре он прекратился. Я натянула одеяло на голову, чтобы не слышать ее голоса, но это не помогло.

– Как ты смеешь говорить такое? Это жестоко! Я не принуждала тебя. В противном случае мы поженились бы значительно раньше, и ты прекрасно это знаешь.

Послышался грохот опрокинутого стула, потом шаги коменданта и устремившейся вслед за ним жены. Ее крик стал еще более надсадным, то и дело прерываясь рыданиями.

– Это отвратительно. Отвратительно! Ты знаешь, что это неправда. У меня никого не было, кроме тебя. Не нужно валить с больной головы на здоровую. Ты прибегаешь к этой уловке каждый раз, когда я узнаю, что у тебя есть любовница.

Раздался звон разбитого стекла.

– Не смей оскорблять меня, Макс. И перестань наконец лгать. Мне наплевать, что ты комендант. Я знаю, что ты спишь с ней. Я не дурочка, которую можно без конца водить за нос. От тебя разит ее запахом. Она хуже обыкновенной шлюхи. Она еврейка. Ты должен отправить ее в газовую камеру вместе со всеми остальными.

Я услышала тяжелые шаги коменданта. Судя по всему, он направился к двери.

– Нечего на меня шикать! – крикнула вслед ему жена. – Это мой дом, и я могу кричать сколько захочу. Если ты не порвешь с этой девкой, я уйду от тебя. Я закрывала глаза на прежние твои измены, но на сей раз ты связался с еврейкой, и этого я не потерплю. Имей в виду, я говорю серьезно. Если ты не расстанешься с ней, я уйду от тебя. Так и знай, уйду!

… – Что ты делаешь, Рашель? – спросил Давид, войдя в спальню. – Куда ты собралась?

Я запихивала свои вещи в чемодан. Книги уже были упакованы в коробку, стоящую около кровати. Я взяла с тумбочки страницы рукописи.

– Перестань, Рашель.

Я положила рукопись в чемодан поверх одежды.

– Где он померещился тебе на этот раз? – спросил Давид, и я повернулась к нему. – Когда ты видела его? Среди ночи?

– Ты можешь оставаться, если хочешь, – сказала я.

Я захлопнула один чемодан. Другой не закрывался. Я переложила одежду и бумаги по-другому и снова надавила на крышку. Замок по-прежнему не защелкивался. Давид сел на край кровати.

– Рашель, почему он всегда мерещится тебе по ночам?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, – ответил Давид и тяжело вздохнул.

Я возилась с проклятым замком, а Давид сидел, глядя на выдвинутые ящики комода, на опустевший шкаф, на мои набитые до отказа чемоданы.

– Так ты едешь со мной или нет?

… – А разве у меня есть выбор? – спросил он.

– Так вы едете или остаетесь? – спросила г-жа Гринбаум, разрезая только что очищенные крохотные картофелины.

– Умоляю, не будем говорить сегодня об этом, в Шабат, – сказала мама, ставя на стол соленья.

– Почему нельзя говорить об этом в Шабат? – спросил отец.

– Этот вопрос волнует всех нас, так что естественно желание его обсудить, – заметил г-н Зильберштейн.

– Разговоры на эту тему только испортят нам настроение, – сказала мама. – Мне хочется в кои-то веки спокойно провести субботу.

Я расставляла тарелки и молча слушала разговоры старших, но тут не выдержала и вмешалась:

– Настроение всем портит жизнь в гетто, а не разговоры о том, как выбраться отсюда.

– Но ведь это же форменное самоубийство! – воскликнула мама. – Давайте хотя бы за обедом поговорим о чем-нибудь другом.

– Почему же? Вы не правы, Ханна, – сказал г-н Зильберштейн, прислоняя свою палочку к стулу. – За соответствующее вознаграждение немцы выпускают евреев отсюда.

– Разве кто-нибудь в состоянии собрать столько денег? – спросил отец.

– Вы, например, – выпалил мой двенадцатилетний двоюродный брат Лева.

Взрослые в недоумении посмотрели на него.

– Если продать мебель, – пояснил мальчик, – как раз и наберется нужная сумма.

– На троих этих денег все равно не хватит.

– Зато хватит на одного, – сказал Лева.

– Что значит «на одного»? Их же трое!

– Пусть хотя бы кто-то один выберется отсюда, – не унимался Лева. – Я знаю одного охранника. Он помог бежать двоим знакомым евреям.

– Кто же из нас троих должен бежать? – спросил отец.

– И как в таких случаях можно выбрать? – добавила мама.

– Бежать должна ваша дочь, – сказала г-жа Хаим. – Она самая молодая.

– Слишком молодая, – заметила мама.

– У нее вся жизнь впереди. Так пусть она проживет ее где-нибудь в другом месте.

– Я никуда не поеду без родителей, – заявила я.

– Ну и зря, – парировал Лева. – Я мог бы тебе помочь.

– Я не оставлю родителей одних.

– Все знают, что ты хорошая дочь, – сказала г-жа Гринбаум.

– Слишком хорошая, – заметил г-н Зильберштейн.

Отец нарезал холодное мясо почта прозрачными ломтиками, чтобы хватило на всех. Г-жа Гринбаум принесла из кухни тарелку с только что сваренной картошкой и горсткой квашеной капусты. Я нарезала черный хлеб и поставила хлебницу посредине стола. Мама зажгла маленькую свечку.

– Настоящий пир! – воскликнул г-н Зильберштейн.

– Да, в самом деле.

– Существуют и другие варианты, – сказал Лева. – Например, уйти в подполье.

– Пожалуйста, оставим эту тему, – взмолилась мама.

– В подполье? – переспросила я. – Вот это действительно равносильно самоубийству. Только занимает больше времени.

– Связаться с подпольем скорее равносильно убийству, – поправила меня г-жа Гринбаум.

Все закивали.

– Когда им удается поймать подпольщика, они хватают заодно с ним всех родственников, – сказал отец.

– И тут же расстреливают, – добавила мама.

– Из-за одного человека погибает вся семья, – покачал головой г-н Зильберштейн.

– Они и так расстреливают целые семьи, – возразил Лева. – Ни за что.

– Слава Богу, мы еще живы, – сказала мама.

– Бог тут совершенно ни при чем, – вспыхнула я.

– Как ты разговариваешь с мамой? – одернул меня отец.

– Да еще в субботу, – поддержала г-жа Гринбаум.

– Так что же ты предпочитаешь? – спросил г-н Зильберштейн. Все перестали жевать и посмотрели на меня. – Погибнуть или все-таки попытаться вырваться отсюда?

– Я скорее покончу с собой, чем окажусь в лапах у немцев, – ответила я. – Страданий я не вынесу.

ГЛАВА 4

Страдания. Они понятия не имели о моих страданиях. Несколько крошечных кусочков хлеба в день, истертое одеяло, холодный каменный пол. Их даже не интересовало, каково мне приходится. Они только и знали, что приказывать, угрожать, заставлять меня рисковать жизнью ради нескольких евреев, которых я даже не знала. Я старалась оказывать им посильную помощь, но им этого было мало. Никто из них, оказавшись на моем месте, не сумел бы сделать большего. Они не понимали, чего мне это стоило, и не желали понять.

Я просунула нож для разрезания бумаг в щель между крышкой стола и верхним ящиком. Разумеется, он был заперт. Комендант всегда держал его на запоре. Когда я попыталась надавить на замок посильнее, рука у меня соскользнула и ударилась о стол. Я прислушалась и, убедившись, что наверху по-прежнему тихо, попробовала снова. Вторая попытка оказалась столь же безрезультатной. На третий раз я преуспела лишь в том, что согнула нож.

Ящик открыть так и не удалось. Я принялась распрямлять нож, но и тут меня ждала неудача. Теперь мне ничего не оставалось, кроме как спрятать его куда-нибудь так, чтобы комендант не смог его найти.

Я обошла кабинет в поисках укромного места. Увы – такового не нашлось даже в маленькой ванной комнате рядом с канцелярией. Шкафы и стол были слишком громоздкими, чтобы пытаться сдвинуть их с места. В конце концов я открыла окно и, не выпуская ножа из рук, высунулась наружу. Я дотронулась до земли под карнизом – она была сухая. Даже если бы я очень постаралась, мне не удалось бы забросить ножик достаточно далеко. Его сразу же нашли бы и вернули владельцу – тем более, что на нем были выгравированы инициалы коменданта. Такую приметную вещицу нельзя было выбросить на лагерный двор. Я подумала, не отдать ли нож членам лагерного подполья, которые могли бы использовать его для подкупа или каких-нибудь иных целей, но сразу же отказалась от этой затеи. Я закрыла окно и посмотрела на книжные шкафы.

Я подтащила к одному из них рабочее кресло коменданта, но даже взобравшись на него, не смогла дотянуться доверху. На некотором расстоянии от шкафов, у той же стены стоял деревянный шкаф – подобие буфета, в котором комендант хранил спиртное. Сдвинуть его с места было невозможно, и мне ничего не оставалось, как воспользоваться креслом коменданта. Подтащив его к шкафу, я взобралась на спинку кресла, а оттуда – на шкаф. Держась одной рукой за стену, я подползла к ближайшему ко мне книжному шкафу и забросила на него нож.

Послышался слабый звон, и снова все стихло. Я опустилась на пол и стала водворять комендантское кресло на место. Однако впопыхах нечаянно задела лежавшую на столе папку, и все ее содержимое очутилось на полу. Я принялась судорожно собирать бумаги и запихивать их обратно в папку. Некоторые страницы перевернулись нижней стороной кверху, и мне пришлось переложить их. Я водворила папку на место, стараясь ничего не сдвинуть на столе. Потом посмотрела на книжный шкаф. К счастью, снизу ножа не было видно. Я подошла к окну и выглянула во двор: там не было ни души. И за дверью, судя по всему, тоже. Я села на свое обычное место в углу и закрыла глаза.

– Золото. Серебро. Они требуют, чтобы евреи сдали все до последней вещицы. Кажется, ты не слушаешь меня, Самуил, – сказал г-н Вайнштейн отцу, когда я вошла в комнату.

– Ничего не понимаю! – воскликнул отец. – Они же сами разгромили все принадлежащие евреям магазины, вплоть до мелких лавчонок.

– О чем вы говорите? – поинтересовалась я. – Что случилось?

– На евреев в Германии наложен штраф, – объяснил г-н Вайнштейн. – За подрыв частного предпринимательства.

– Штраф на общую сумму в миллиард марок, – добавила г-жа Вайнштейн.

– Слава Богу, что мы не эмигрировали в Германию, – вздохнула мама.

– Евреи полностью отстранены от участия в экономической жизни, – медленно проговорил отец.

– Боюсь, что это только начало, – продолжал г-н Вайнштейн.

– Правда? – воскликнула я, и г-н Вайнштейн кивнул.

– Что им от нас еще нужно? – возмутилась мама. – Самуила лишили возможности преподавать. У Якова разгромили лавку.

Г-н Вайнштейн сокрушенно покачал головой:

– Отобрали у евреев все их имущество…

– Вы имеете в виду недвижимость?

– И личную собственность тоже.

– Что же нам делать? – обескураженно воскликнул отец. – Как жить дальше?

– Все это делается ради так называемого утверждения превосходства арийской расы, – сказал г-н Вайнштейн.

– Да ведь это откровенный грабеж, – вспылила я. – Теперь-то ты понимаешь, папа, что я права? Что нам необходимо подумать об эмиграции.

– Но куда мы можем поехать? – пожал плечами отец.

– В Польшу, – ответила я. (Отец достал из кармана платок и вытер глаза.) – Или в Венгрию. Это недалеко. К тому же я знаю оба эти языка.

– Но мы всю жизнь прожили здесь, – возразил отец. – Не забывай, мы с мамой уже немолоды.

– Дядя Яков и тетя Наоми могли бы поехать вместе с нами. В Германии их больше ничто не держит.

Отец посмотрел на меня, потом на маму и, подумав немного, кивнул:

– Уехать всей семьей, возможно, было бы не так уж и плохо.

– Что может быть ужаснее, чем лишиться всего? – печально сказала мама.

– Если мы затянем строительство этой дороги еще на один день, я отправлю всех вас в газовую камеру, – пригрозила надзирательница.

Мы понуро принялись за работу. Ходить по каменным глыбам – сущая пытка. Пятки у нас были разбиты в кровь, лодыжки изранены, тело – в синяках. Мелкая красная пыль застилала глаза, проникала в горло. Руки и плечи гудели от непосильной ноши. Некоторые из заключенных падали, и, несмотря на угрозы и побои надзирателей, уже не могли подняться на ноги. Конвойные пристреливали тех, кто был не в состоянии больше работать. Надзиратели без разбору хлестали нас – кого по спине, кого по лицу. Тяжелые острые камни впивались нам в ступни, оттягивали руки и плечи. Мы задыхались от пыли. Но нам не давали ни минуты передышки. Дорога должна быть вымощена. Таков приказ коменданта, и его необходимо исполнить. Надзирательница изо всех сил ударила меня в бок.

– Эй, ты, спящая красавица, – рявкнула она. – Смотри под ноги. И в следующий раз бери камень покрупнее. Ишь какая, все норовит выбрать, какой полегче.

Я обошла лежащего на земле заключенного. Его глаза неподвижно смотрели в безоблачное небо, рот был открыт. Я опустила свой камень рядом с только что уложенными и побежала к карьеру за очередным камнем. Надзиратели стегали кнутом тех, кто, по их мнению, двигался недостаточно проворно. Иногда конвойные пускали в ход пистолеты, а потом спихивали тела в карьер. Я присела на корточки и, прижав огромный камень к груди, попыталась с ним подняться. При этом у меня свело спину от тяжести, но тем не менее я побрела со своей ношей вверх по склону. И тут я увидела машину коменданта.

Сверкая на солнце черным лаком, она медленно двигалась вдоль дороги, которую мы мостили. Видимо, комендант прибыл с инспекцией. Когда автомобиль подъехал ближе, я чуть-чуть отступила влево, навстречу ему. Надзирательница не заметила этого. Я продолжала идти, но с каждым шагом все больше и больше отклонялась влево. Впереди, в нескольких шагах от меня, надзирательница орала на выбившуюся из сил женщину и колотила ее дубинкой. Поравнявшись со мной, автомобиль коменданта сбавил скорость. Я повернулась лицом к машине и выпустила из рук камень.

Услышав грохот, надзирательница оглянулась.

– Безмозглая сука! – заорала она и направилась ко мне. – Я научу тебя работать!

Я рухнула на камень, но при этом посмотрела на сидящего в машине коменданта.

Машина остановилась.

– Поднимайся, ты, поганая шлюха, – вопила надзирательница, пиная меня ногой. – Ты нарочно повалилась, чтобы напакостить мне. Я тебе припомню это!

Дверца машины распахнулась.

– Вставай! Вставай! – орала надзирательница, пиная меня и колотя дубинкой.

Комендант вышел из машины.

– Вставай, тебе говорят! Ты что, не слышишь, грязная жидовская шлюха? – Надзирательница вцепилась мне в руку ногтями.

Лагерная роба была мне велика. Я оттянула ворот вниз, обнажив шею до ложбинки между грудями, и встала на ноги. Комендант направился ко мне. Надзирательница застыла по стойке «смирно». Комендант посмотрел на мою открытую грудь. Я стояла спиной к солнцу, и сквозь тонкую, прозрачную ткань были видны очертания моих ног. Он поднял дубинкой мой подбородок и улыбнулся.

– Это снова ты? – сказал он. – Теперь я знаю: это судьба.

Он посмотрел на мою шею. Коснулся дубинкой моих ключиц и широко улыбнулся.

– Йозеф! – позвал он.

Адъютант вылез из машины.

– Слушаю, господин комендант.

– Распорядитесь, чтобы эту заключенную отмыли и доставили ко мне в кабинет.

– Слушаюсь.

– Я освобождаю ее от строительных работ, – добавил комендант и зашагал к машине.

– Слушаюсь, – сказал адъютант и подозвал к себе одного из охранников. – Отведите ее в канцелярию и ждите меня там.

Охранник отдал ему честь. Адъютант хмуро оглядел меня с ног до головы и молча вернулся к машине. Комендант еще раз посмотрел в мою сторону, потом сделал знак водителю ехать дальше. Сверкая на солнце и покачиваясь на колдобинах, машина поехала дальше. Когда охранник взял меня за руку, надзирательница еще раз ударила меня по спине. Заключенные недоуменно поглядывали на меня. Некоторые из женщин стали тянуть вниз ворот своих роб. Другие роняли камни, глядя на поднимающуюся вверх по склону машину коменданта. Надзирательница снова ударила меня, но я не почувствовала боли. Я ничего не чувствовала.

– Я утратила способность что-либо чувствовать, – сказала тетя Мириам упавшим голосом. Она сидела на диване у нас в гостиной. – Я просто оцепенела.

– Произошла какая-то ошибка, – сказала мама. – Этого не может быть. Они что-то перепутали.

– Да нет, – досадливо возразила тетя. У нее были красные глаза, но она уже не плакала. – Они его арестовали.

– Кого? – спросил отец.

– Бориса, – ответила мама.

– Бориса? Мужа Мириам?

– Но ведь он не еврей, – удивилась я. – За что же было его арестовывать?

– За то, что он женат на Мириам, – сказала мама, и тетя подтвердила ее слова кивком головы.

– Что за вздор! – воскликнул отец. – Как можно арестовывать человека только за то, что он женат?

– Он женат на еврейке, – возразила мама.

– Они сказали… Они называют это… Кажется, «рассеншанде», – объяснила тетя.

Все обернулись ко мне.

– «Рассеншанде» означает «осквернение расы», – объяснила я. – Это когда ариец вступает в связь с еврейкой.

Мириам снова заплакала.

– Может быть, стоит с ними поговорить? – предложил отец. – Предъявить свидетельство о браке?

– Я предъявляла, но они признали его недействительным.

– Они уже забрали дядю? – спросила я.

– Да. Меня они тоже объявили преступницей.

– За что?

– За аморальное поведение. Мне велели подать заявление с просьбой о перевоспитании.

Мириам заплакала еще горше. Мама обняла ее за плечи и обратилась к папе:

– Что нам делать, Самуил?

– Что тут можно поделать, Ханна? Один человек бессилен противостоять им.

– Речь идет о моей сестре. Мы не можем сидеть сложа руки.

– Кто приказал вам подать заявление о перевоспитании? – спросила я.

Тетя вытерла глаза, высморкалась и, достав из сумочки повестку, развернула ее.

– Группенфюрер Гейдрих, – сказала она. – Но заявление я должна направить на имя какого-то Мюллера.

– Это гестапо, – объяснила я.

– Что же ей делать? – взволнованно вопрошала мама.

– А что она может сделать? – сокрушенно произнес отец. – Приказ есть приказ.

… – Имей в виду, здесь все подчиняются моим приказам, – объявил комендант, прикрыв дверь кабинета. – Где ты, моя крошка?

Он был пьян. Я почувствовала это, как только он приблизился ко мне и взял меня за руку.

– Иди сюда, моя крошка. Я приказываю. Ты нужна мне.

Он рывком поднял меня на ноги. Одной рукой держа меня за запястье, другой он расстегивал пуговицы на своем мундире. Он подтолкнул меня к письменному столу. В лагере стояла обычная суета. Снаружи доносился лай собак, все утро без умолку строчили пулеметы.

Комендант бросил свой мундир на стул и спустил подтяжки. Расстегнув брюки, он придвинулся ко мне, обдавая меня хмельным дыханием. Он прижал меня к столу. Бумаги и папки полетели на пол. Он заставил меня лечь на стол. Когда он взгромоздился на меня, я повернула лицо к окну.

Во дворе лагеря в несколько шеренг выстроились заключенные: мужчины, женщины, дети. Обнаженные, они ждали своей очереди в «душ». Из труб валил черный дым – то, что осталось от их товарищей по несчастью. Дым пеленой окутывал дрожащих на холоде евреев.

Они жались друг к другу, пытаясь согреться. Некоторые прикрывали руками свою наготу, искоса поглядывая на солдат, медленно прохаживавшихся взад-вперед между шеренгами с винтовками наготове. Пальцы коменданта впивались в мою плоть каждый раз, как он резкими толчками входил в меня. Его небритая щека терлась о мою щеку. Плечо давило мне на подбородок. Влажные губы и язык метались по моему лицу, ища рот. Если я отворачивалась в такие минуты, он кусал мне губы, оставляя на них синяки. Я не стала отворачиваться. Он стиснул мое лицо руками и принялся меня целовать.

На сей раз он не заталкивал язык мне в рот. Его губы и язык скользнули по моей шее и ключицам к груди. При этом он покусывал меня, но легонько, не причиняя особой боли. Сегодня он был настроен миролюбиво. Стянув робу с моей груди, он прильнул к ней ртом. Я не любила, когда он целовал и гладил меня: тогда все затягивалось надолго. Я не хотела, чтобы он прикасался к моей груди и целовал ее. Я мечтала только о том, чтобы все кончилось как можно скорее. Он приподнялся, взял мою руку и положил ее мне на живот. Потом потянул вниз. Когда я дотронулась до своего лона, он пришел в дикое возбуждение и снова яростно вошел в меня, двигаясь все быстрее и быстрее. И я снова ощутила на себе тяжесть его тела, а моя рука так и осталась зажатой под самым его животом. Он застонал и чуточку умерил свою прыть. Я уже знала по опыту, что, если начну двигаться под ним в унисон, он кончит быстрее. Если я подниму ноги и сомкну их вокруг его бедер, он кончит почти тотчас же. А если к тому же я произнесу его имя, он вскрикнет и немедленно отвалится от меня. Но я могла заставить себя произнести его имя только когда он был очень, очень пьян.

Раздетые догола евреи медленно двигались к кирпичному строению с высокими трубами. Охранник выхватил из очереди совсем юную девушку и потащил ее за угол. Она с ужасом оглядывалась на своих соплеменников. Еще трое охранников направились вслед за ними. Группка других охранников потешалась, наблюдая за тем, как собака набросилась на старика-еврея и стала его терзать. Охранники гоготали и улюлюкали. Комендант снова перешел на неторопливый ритм и стал гладить мой живот, спускаясь все ниже и ниже. Когда он коснулся меня там, где вошел в меня, его дыхание участилось от возбуждения. Он смочил пальцы слюной и отстранил мою руку, мешавшую ему трогать меня. Я взяла его за рубашку, притянула к себе и, подняв вверх бедра, крепко стиснула его ногами. Я укусила его в плечо достаточно сильно, чтобы остался след. И произнесла его имя. Целых два раза. Он еще глубже вошел в меня и вскрикнул… Из труб валил дым, повисая над опустевшим двором. Я закрыла глаза. Грузное потное тело коменданта давило на меня всей своей тяжестью.