Текст книги "Любовница коменданта"
Автор книги: Шерри Семан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Ты бросаешь меня, – сказала я.
– Ничего подобного. Я всего лишь уезжаю на некоторое время.
– Без меня?
– Мне нужно побыть одному. Подумать.
– О чем?
– О нас.
– Почему, Давид?
Он посмотрел на меня. Его лицо казалось усталым и постаревшим. Страшно постаревшим. Ветерок ерошил ему волосы. Он закрыл глаза. Сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Я задыхалась. Мне хотелось обнять его, прижать к себе, но руки безвольно лежали у меня на коленях.
– Почему ты вышла за меня замуж, Рашель? – тихо спросил он.
Я не видела его глаз и не знала, что он хотел бы услышать в ответ.
– Ты знаешь почему, – ответила я.
Он слабо улыбнулся и кивнул. Потом нагнулся вперед и уперся локтями в колени. Он сцепил руки с такой силой, что костяшки пальцев побелели.
– Я сам виноват, – сказал он. – Я надеялся, что со временем ты сумеешь меня полюбить.
– Я люблю тебя, Давид.
– Не так, как мне хотелось бы.
– Ты мой муж.
– Не надо, Рашель.
– Скажи, чего ты хочешь, Давид?
– Ты не сможешь мне дать то, чего я хочу.
– Скажи.
– Я не хочу больше так жить, Рашель: вскакивать при каждом шорохе, ссориться по каждому поводу, бегать от собственной тени…
– Ты хочешь, чтобы мы развелись.
Он опять отвел глаза в сторону и ничего не ответил.
– Ты не вернешься.
Он нахмурился и покачал головой. Откинувшись на спинку качелей, он положил руку на мою ладонь.
– Нет, Рашель, я вернусь. К какому бы решению я ни пришел, я вернусь.
У меня было такое чувство, будто на шею мне накинули веревку. Я высвободила свою руку.
– Ты вернешься и скажешь, что тебе нужен развод.
– Мне нужно другое: чтобы ты меня любила.
– Но я и так люблю тебя, Давид.
– Я устал соревноваться.
Он говорил очень тихо. Ветер, шелестящий деревьями, заглушал его голос, и от этого он казался чужим. Я не знала, что сказать. Не знала, какие слова ему хотелось бы от меня услышать. Он поднялся и, сунув руки в карманы, повернулся ко мне спиной. Я чувствовала, как похолодели мои ладони. Кофточка упала у меня с плеч, и ветер обдувал мои голые руки. Я поежилась. Подступивший к горлу комок мешал мне говорить.
– Мне потребовалось много времени, чтобы понять, в чем дело, – сказал Давид. – Вначале я не хотел в это верить. И не верил. Я думал, что моей любви хватит на нас обоих. Но я не в силах больше обманывать себя.
Он обернулся и посмотрел на меня. Мне хотелось заключить его в объятия, прогнать с его лица это непривычное, чужое выражение, но я была не в состоянии даже пошевелиться. Давид подошел к краю веранды и положил руки на перила, щурясь от дующего ему в лицо ветра. Я сцепила руки, чтобы они перестали дрожать.
– Ты должна выбрать, Рашель.
– Давид, не уезжай.
– Ты должна выбрать, с кем жить дальше.
– Возьми меня с собой.
Он закрыл глаза. Мне так много хотелось ему сказать. Столько хороших, единственно нужных слов роилось у меня в голове, стремясь вырваться наружу, но стоило мне заговорить, как с языка срывались совсем не мои, а какие-то чужие слова.
– Когда ты едешь?
– Мне нелегко было принять это решение, Рашель.
– Когда?
– Завтра утром.
Я подняла к нему глаза, но он смотрел в другую сторону.
– Я вернусь в сентябре. Обещаю.
Слова, которые я хотела ему сказать, замирали у меня в груди, застревали в горле, мешая дышать. И когда я заговорила, я опять сказала не то, что хотела. Я всегда говорила не то. Только на сей раз я понимала, что уже не смогу забрать свои слова обратно. Не смогу ничего исправить. Мне стало холодно на ветру. Я закрыла глаза.
– Ты напишешь мне? – спросила я.
– Конечно.
– Ты будешь звонить?
– Конечно, буду, Рашель. Я по-прежнему люблю тебя.
Больше я ничего не сказала. Давид повернулся ко мне. Сейчас он показался мне настоящим стариком. О, как мне хотелось уничтожить, перечеркнуть нелепые слова, которые разводили нас в разные стороны, но у меня не было для этого сил.
– Знаешь, что больше всего ранит, Рашель?
Я покачала головой.
– То, что ты никогда не плачешь, – сказал он. – Никогда.
ГЛАВА 8
Я никогда не плакала, если не считать одного-единственного раза. В лагере. В тот день комендант был настолько пьян, что с трудом поднимался по лестнице. Он не пил уже несколько недель, и, наверное, поэтому алкоголь подействовал на него сильнее, чем обычно. А может быть, он просто выпил больше, чем следовало. Я никогда еще не видела его таким. Хмурясь, он тащил меня за собой наверх, больно сжимая мне руку и поминутно оступаясь. Я попыталась высвободить руку. Он в очередной раз споткнулся, но не ослабил хватку.
В столовой был накрыт стол: фарфор, серебро, свечи, шампанское, закуски. У меня кружилась голова от голода, я едва удержалась от того, чтобы не наброситься на еду. Он разлил шампанское по бокалам, выпил сам, потом поднес бокал мне. Мне хотелось есть, но комендант не спешил садиться за стол: сперва он хотел мне что-то показать. У него заплетался язык, и я с трудом разбирала его слова. Мундира на нем не было, но от него все равно пахло дымом. Покачиваясь и время от времени встряхивая головой, чтобы вернуть себе ясность мысли, он осторожно закатал до локтя левый рукав. Ухватившись за меня, чтобы не упасть, он вытянул руку вперед.
Над запястьем у него черными чернилами была нарисована шестиконечная еврейская звезда.
– Теперь я тоже еврей, – пробормотал он.
У меня все похолодело внутри. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я ненавидела их всех, но его больше, чем кого бы то ни было. Как он смеет издеваться надо мной? Я покажу ему, что значит всю жизнь носить на себе клеймо еврейства. Я взялась рукой за кортик и стала вынимать его из ножен.
Он видел, что я делаю, но не остановил меня. Я схватила его за руку и, подведя к стулу, села, а его заставила опуститься на пол. Его левая рука лежала у меня на коленях. Он поставил бутылку с шампанским на пол и пристально посмотрел на меня. Я приставила острие кортика к исходной точке одной из начертанных чернилами линий и нажала.
Однако проколоть кожу оказалось не так просто. Потребовалось некоторое усилие. Когда лезвие вошло в кожу, комендант шумно втянул в себя воздух и, открыв рот, посмотрел мне в глаза, но я тотчас же перевела взгляд на звезду.
Очень осторожно, медленно, с равномерным нажимом я вырезала у него на запястье шестиконечную звезду. Он ни разу не вскрикнул, хотя порезы были достаточно глубокими, а я водила лезвием медленно. Я хотела, чтобы метка оставалась у него навсегда. Комендант стиснул зубы. Я ликовала. Сверкающее лезвие оставляло на его коже кровоточащие бороздки. Я старалась вырезать звезду идеальной формы, с ровными прямыми линиями и одинаково острыми углами. Я старалась, чтобы все это заняло как можно больше времени. Комендант побледнел. Над верхней губой и на лбу у него выступили капли пота. Я была счастлива. Звезда получилась довольно большая – сантиметра два с половиной в диаметре. Рядом со звездой я сделала еще три надреза примерно такой же величины, изображая букву К. Теперь он до самой смерти будет носить это клеймо.
Я улыбнулась, подняла с пола бутылку и отпила из нее. Остатки я вылила ему на руку. Он вскрикнул от боли. У меня пылали щеки, бешено колотилось сердце.
– Вот теперь ты еврей, – сказала я по-немецки.
Потом изо всех сил ударила его по щеке, испытав при этом огромное удовольствие. Мне было приятно видеть красный след, оставленный моей пощечиной, и кровоточащие раны на его руке. С каким наслаждением я влепила бы ему еще одну пощечину! И посильнее. С каким наслаждением изрезала бы ему всю грудь, спину, ягодицы! С каким наслаждением всадила бы ему кортик между ног! Мне хотелось, чтобы он корчился и вопил от боли. И мне хотелось быть с ним – прямо сейчас, прямо здесь, на полу. Мне хотелось ощутить прикосновение его рук, его губ, его языка, пока я не закрою глаза, не устремлюсь навстречу ему и с дрожью не разомкну свои бедра. Я хотела, чтобы он вошел в меня. Не порывисто и поспешно, как обычно, а медленно и глубоко, чтобы на сей раз он лежал на спине и чтобы это длилось долго-долго. Когда я притянула его к себе и поцеловала, когда мой язык заметался у него во рту, он застонал и в каком-то отчаянном порыве стиснул мое тело.
И тогда меня охватил стыд. Я оттолкнула его. С такой силой, что он ударился головой о стол. Стул опрокинулся у меня за спиной, и кортик упал на пол. Комната поплыла у меня перед глазами. Задыхаясь, я выскочила на лестницу, ринулась вниз, вбежала в ванную и забилась в угол. У меня горело лицо, и холодный кафель не мог остудить его. Мои руки и роба были испачканы кровью. Я схватила тряпку и стала тереть ею руки, но кровь не смывалась. Вот тогда-то я и заплакала. В первый и последний раз в жизни. Но это не помогло: слезы не приносили мне облегчения.
– Это бесполезно, – сказал один из них. – Она не будет говорить.
– Будет!
Они держали меня в кресле. Они уже вырезали у меня на руке клеймо: шестиконечную звезду. Одним из кортиков. Рана еще болела, но кровь уже запеклась. Они думали, что я не выдержу боли и начну говорить. Они просчитались. Я не потеряла сознания. Я ничего им не сказала. Им это не понравилось. Теперь они затевали что-то новое. Долговязый подал своим подручным знак, после чего те задрали мне юбку до пояса. Двое других схватили меня за колени и лодыжки и раздвинули мне ноги. Долговязый, наклонившись ко мне, выпустил мне в лицо дым.
– Она не заговорит, – сказал один из его подручных.
Долговязый только улыбнулся в ответ. Я знала, в чем состоит его излюбленный прием. Он вынул сигарету изо рта и поднес ее горящим концом к внутренней стороне моего бедра. Я рванулась изо всех сил.
– Ну же! Говори!
Я посмотрела на шрам, протянувшийся у долговязого через всю щеку, и попыталась представить себе, что щеку ему раскроила я. Когда он прикоснулся кончиком своей сигареты к моей коже, я закусила губу, чтобы не закричать.
– Мы не можем столько ждать, – сказал один из моих мучителей у меня за спиной.
Долговязый сунул сигарету обратно в рот и кивнул. Он схватил мои трусики и разрезал их своим кортиком. Двое, державшие меня за колени, протянули было ко мне руки, но долговязый оттолкнул их. Рука того, который держал меня за плечо, быстро скользнула вниз и грубо вцепилась в кустик волос. Двое, державшие мне колени, еще шире раздвинули мне ноги. Один из них с вожделением стал тереться о мою икру. Другой плотоядно поглядывал на мои раздвинутые бедра. Тот, что стоял у меня за спиной, просунул руку мне под бюстгалтер. Все они, тяжело дыша, прижимались ко мне своими тяжелыми телами. Долговязый опустился на корточки, вынул сигарету изо рта и, ухмыляясь, поднес ее к моей промежности. Кто-то из его подручных застонал – так распалило его это зрелище. Горящая сигарета придвигалась все ближе и ближе. Я почувствовала ее обжигающий жар.
Этого было достаточно, чтобы я рассказала им все, что они хотели. И даже больше.
– О чем ты хотела спросить, Ильзе?
Комендант отложил перо и повернулся к девочке.
Ильзе в пижаме стояла возле его кресла, держа за руку куклу. Она прислонилась к подлокотнику кресла. Ганс был здесь же. Он ел пряник, разглядывая кабинет. Ильзе повисла на подлокотнике кресла. Ганс заковылял ко мне.
– Почему к вам придут гости? – спросила девочка.
– Потому что мы устраиваем обед, – объяснил комендант.
– Какой обед? Деньрожденный?
– Нет.
– А почему нам нельзя обедать со всеми?
– Потому что это обед для взрослых.
Комендант покосился в мою сторону.
– Отойди оттуда, Ганс.
Мальчик откусил кусочек пряника, представляющего собой миниатюрную женскую фигурку. Он остановился около меня и протянул мне пряник. Я не шелохнулась.
– Я уже большая, – капризничала Ильзе. – Я старше Ганса. Почему мне нельзя побыть с гостями?
– Ганс, отойди оттуда, – повторил комендант.
Мальчик посмотрел на отца, потом снова повернулся ко мне. Он отломил от пряничной фигурки голову.
– Я не хочу спать, – сказала Ильзе. – Я не маленькая, как Ганс.
– На обеде будут одни взрослые, Ильзе, а ты еще не взрослая.
Ганс протянул мне отломленный от пряника кусочек. Я посмотрела на мальчика.
– Ганс! – позвал комендант.
Я проворно схватила угощение.
Комендант поднялся из-за стола. Ганс откусил от пряника очередной кусочек. Я сунула пряничную головку за пазуху. Ильзе захныкала и пошла вслед за комендантом. Тот взял сына на руки.
– Почему мне нельзя побыть с гостями?
– Скажи маме, что я занят и не могу с вами играть.
– Мама говорит, что мы мешаем ей готовиться к приему гостей, – канючила Ильзе. – Я тоже хочу сидеть вместе со всеми за столом. Я ни капельки не хочу спать.
Комендант взял девочку за руку и повел ее к двери вместе с волочащейся по полу куклой. Ганс посмотрел на меня из-за отцовского плеча. Когда комендант открыл дверь, Ильзе заплакала. Он опустил Ганса на пол.
– Это нечестно, – сказала Ильзе.
Комендант вложил ручку Ганса ей в руку.
– Папа, ты плохой! – крикнула Ильзе сквозь слезы.
– У меня много работы, мне некогда с вами играть, – повторил комендант и повел их обоих к лестнице.
Ильзе заплакала еще громче. Комендант затворил за собой дверь и вернулся к письменному столу. Оглашая лестницу рыданиями, Ильзе побежала наверх. Ганс тоже принялся плакать – за компанию с сестрой. Комендант взял перо. Я поднесла руку к груди: там, под ветхой тканью робы лежала пряничная женская головка.
– Что это у вас под одеждой? – спросил патрульный эсэсовец, направляясь к нам. Я шла по улице вместе с пожилой женщиной и мальчиком.
Высокий офицер в форме шефа гестапо, стоявший рядом возле своего черного автомобиля, посмотрел в нашу сторону. Докурив сигарету, он тоже направился к нам. За ним последовало еще несколько эсэсовцев.
– Что у вас под одеждой? – повторил эсэсовец.
Мы остановились. Эсэсовец смотрел на мальчика, а не на нас с женщиной. Шеф гестапо подошел к: нам, закуривая новую сигарету: он курил не переставая. На щеке у него был шрам. Один из эсэсовцев ткнул мальчика винтовкой.
– У меня ничего нет, – ответила пожилая женщина. Эсэсовец злобно посмотрел на нее.
– Вас никто не спрашивает, – рявкнул он и снова повернулся к мальчику.
Я молчала.
– Расстегни пальто, – приказал мальчику шеф гестапо.
Мальчик замер в оцепенении.
– Ты слышишь, что тебе сказано? – снова рявкнул эсэсовец и толкнул мальчика. – Снимай пальто!
Мальчик смотрел мимо него и по-прежнему не двигался. Охранники сорвали с него пальто. Под рубашкой у мальчика были спрятаны продукты: крохотные кулечки с мукой и с сахаром, несколько яблок.
– Ого, да это настоящий контрабандист! – воскликнул высокий со шрамом.
Мальчик старался не дрожать, пока эсэсовцы извлекали у него из-за пазухи съестные припасы. Шеф гестапо затянулся сигаретой и пристально оглядел мальчика. Потом наклонился и приподнял ему штанину.
– А это что такое? – спросил он.
К ноге мальчика была привязана маленькая бутылочка с молоком. Эсэсовцы нахмурились.
– Это для его маленькой сестренки, – сказала пожилая женщина.
Я снова промолчала.
Шеф гестапо выхватил пистолет и застрелил мальчика. Женщина в ужасе уставилась на него. Следующий выстрел достался ей. На меня он даже не взглянул. Эсэсовцы понесли кульки с припасами к себе в машину. Один из кулечков упал, и на мостовую посыпались мелкие кристаллики сахара. Эсэсовец выругался и пнул кулечек ногой. Шеф гестапо сунул в рот очередную сигарету. Тела убитых лежали на мостовой с открытыми ртами. Я пошла прочь.
– Постой! Куда же ты? – сказал комендант.
Не вставая со стула, он схватил меня за руку и притянул к себе.
– Ты должна отрабатывать свое содержание.
Я отвернулась от него, но он заставил меня опуститься на колени и привлек к себе. Его губы лоснились от жирной еды, одежда источала запах дыма. Я посмотрела на стоявшие на столе тарелки с объедками курицы и банку с остатками джема. Скатерть была усыпана хлебными крошками, на ноже оставалось немного масла. Я подумала, что, когда он уснет, я смогу устроить себе настоящее пиршество. Комендант запустил пальцы мне в волосы и, стиснув их, повернул к себе мое лицо. Потом раздвинул бедра, притянул меня поближе и сомкнул ноги у меня на спине.
Я вытянула шею, уставившись на стену поверх его плеча, но он начал клонить мою голову вперед. В углу на патефоне крутилась пластинка.
Ah, della traviata sorridi al desio,
A lei per dona, tu accoglila, о Dio!
Комендант вскинул бедра, пригнув мою голову к их сочленению.
Ah, tutto, tutto fini, or tutto, tutto fini.
Звуки музыки наводнили комнату, а мой рот уже не был способен исторгнуть какой-либо звук.
– Что ты сказал? – спросил Йозеф, повернувшись к стоящему рядом охраннику.
– Я говорю, что она и вправду красотка, – сказал охранник, сжимая в руках винтовку. – Ребята нисколько не преувеличивают.
Адъютант пожал плечами.
– Я много раз слышал о ней, – продолжал охранник, – но сегодня в первый раз вижу ее собственными глазами. Йозеф, правда она красивая?
– Может быть, для еврейки и красивая, – ответил тот. – Так вот, Карл, у меня к тебе просьба. Эти документы попали сюда из лагеря…
– А ты уверен, что мне здесь можно находиться? – перебил его охранник, оглядываясь по сторонам. – Где комендант?
– Его не будет весь день, – отмахнулся адъютант. – Посмотри, Карл, эти документы – явная подделка. Но я не знаю, чьих рук это дело. Ты можешь выяснить?
– Конечно, – сказал Карл, пряча документы во внутренний карман. – Ради тебя, Йозеф, я сделаю все что угодно.
– Ты не беспокойся, я отблагодарю тебя, Карл.
– Брось, какие могут быть между нами счеты? Ведь мы как-никак двоюродные братья, – сказал охранник и посмотрел на меня. – Эх, я был бы не прочь оказаться на месте коменданта хотя бы на часок и позабавиться с этой красоткой.
– С этой еврейской шлюхой?
– До чего же хороша! Я бы отдал все что угодно за один разок с ней. А ты, Йозеф?
– Я бы показал ей, что значит настоящий немецкий мужчина.
– О, не сомневаюсь, – усмехнулся его двоюродный брат. – После этого она вряд ли осталась бы в живых.
– Дай срок. Когда она наскучит коменданту, ею займусь я.
– Ты объяснишь ей, что к чему, верно, Йозеф?
– Я знаю, как следует поступать с еврейскими шлюхами.
– Ты научишь ее уму-разуму.
– Она пожалеет, что вообще родилась на свет.
– Комендант действительно уехал? – спросил Карл. – На весь день?
Оба посмотрели на меня. В глазах адъютанта сквозила обычная неприязнь. Я прижалась к стене.
– Может, рискнем, Йозеф?
– Только я буду первым, – сказал адъютант.
Он поднял полы мундира и стал расстегивать брюки. Его двоюродный брат бросил винтовку и принялся поспешно снимать форму. Адъютант схватил меня за руку.
– Дай сначала я, а то после тебя мне ничего не останется, – взмолился двоюродный брат. – Дай сначала я!
– Сначала скажи мне, что ты собираешься с ней сделать, – спросил приятель коменданта, вылив из бутылки остатки шампанского.
– А что сделал Руди со своей любовницей-еврейкой? – спросил комендант.
– Отправил ее в газовую камеру. Нет, постой. Кажется, он ее застрелил. Я могу узнать. Так как ты собираешься с ней поступить?
– Пока не знаю, – сказал комендант, подливая себе коньяку. – Я еще не готов порвать с ней.
– Поразительно красивое лицо, – заметил его приятель. – Даже теперь.
– Да, – согласился комендант.
– Я мог бы достать цианистого калия, – сказал его приятель. – Через своего двоюродного брата. Трех таблеток будет достаточно.
– Да нет, я пристрелю ее, – сказал комендант. – Так будет проще.
– Будет проще, господин майор, если заглянете в список разрешенных для нас продуктов, – сказал мужчина, стоящий в очереди впереди меня. – Поскольку в графе «Разрешенные продукты» вообще ничего не значится, эта процедура займет меньше времени.
– В списке запрещенных продуктов кофе не указан, – возразил мужчина, стоящий за мной. Обращаясь к немецкому офицеру, он высунулся из очереди, задев мое плечо. – Значит, мы имеем право получить кофе.
– Еврееям кофе не положен, – отрезал немец. – Вы должны это знать.
– Но его нет в списке.
– Кофе отпускается исключительно лицам нееврейской национальности, – сказал немец, указав рукой на меня, и оба мужчины посмотрели в мою сторону. – Не мешайте мне работать, вы, оба. Для евреев кофе нет.
– Я хочу получить положенный мне кофе, – сказал стоявший перед прилавком мужчина.
– Кофе не относится к запрещенным продуктам, – повторил тот, что стоял за мной. – Его нет в списке.
– Значит, я внесу его в список, – сказал немец. – А вы будете оштрафованы за нарушение общественного порядка.
Он что-то черкнул на листке бумаги, потом взглянул на меня и расплылся в улыбке.
– Слушаю вас, фройляйн.
– Кофе не относится к числу запрещенных продуктов, – не унимался первый мужчина, отталкивая меня в сторону. – Вы обязаны отпустить нам кофе.
– У нас тоже есть кое-какие права! – воскликнул второй. – Даже при ваших законах.
К протестующим подошли двое охранников, вытолкнули их из очереди и повели за угол. Очередь притихла. Послышалось два выстрела, и охранники вернулись обратно. Уже одни. Офицер с улыбкой взял у меня продовольственные карточки.
– Итак, фройляйн, – сказал он, – чем могу вам служить?
– Я все думаю, чем бы тебе услужить, Дитер, – сказал комендант.
– О чем ты, Макс?
– Ты мой лучший друг. Мне ничего для тебя не жалко. Только скажи.
Приятель коменданта, пошатываясь, направился ко мне. На ходу он задел ногой упавший бокал коменданта, и он покатился по полу. Никто из них не обратил на это внимания. Комендант неверной походкой последовал за своим приятелем.
– Скажи мне, Дитер, чтобы ты хотел получить от меня в подарок на свой день рождения?
– Чего бы я хотел? – переспросил тот, остановившись передо мной. – Честно говоря, единственное чего бы я хотел, так это побыть разочек с ней наедине.
– С кем? С этой девушкой?
– Когда у тебя с ней все кончится.
– Тебе нужна эта девушка?
– Только на один раз и только после того, как ты решишь с ней расстаться.
Комендант сел на пол передо мной. Его друг последовал его примеру и взял меня за руку. Не сводя с меня глаз, он принялся гладить мою ладонь. Комендант нахмурился.
– Я не знал, что тебе нравятся еврейки, Дитер.
– Только эта еврейка. Одолжи мне ее на один разок перед тем, как ты отправишь ее в газовую камеру.
– Может быть, я не отправлю ее в газовую камеру, – сказал комендант. – Может быть, я ее застрелю.
– Значит, перед тем, как ты ее застрелишь. Она такая красивая. У меня никогда не было такой женщины.
Комендант схватил своего друга за плечо, и тот выпустил мою руку. Я тотчас же отдернула ее и прижала к груди. Комендант кивнул. Он посмотрел на меня, потом на своего приятеля и придвинулся ближе, оказавшись между нами.
– Я никогда не посягну на то, что принадлежит тебе, Макс.
– Я знаю, Дитер.
– Я люблю тебя, как брата.
– А я люблю тебя, как себя самого, – сказал комендант.
– Я не хотел тебя обидеть, Макс.
– Ты и не обидел меня, Дитер.
– Просто ты спросил, какой подарок я хотел бы получить на день рождения.
– И ты ответил, что хочешь эту девушку.
– Но она принадлежит тебе, Макс.
– Все, что принадлежит мне, в равной мере твое.
– Макс, ты это серьезно?
– Но имей в виду: только один раз. Один-единственный. Потому что сегодня твой день рождения. И потому что я люблю тебя.
– Макс! – воскликнул приятель коменданта, беря его за руку. – Макс!
– Но только один раз, – снова предупредил комендант.
– Сколько раз можно звонить? – произнес в трубке недовольный голос. – Сколько раз в день можно надоедать звонками?
Я прижала трубку к уху. В ней все время слышался какой-то треск. Я не зажигала лампу, и в комнате было темно, если не считать проникающего в окно мутного лунного света. В темноте мне мерещились какие-то шорохи и стоны.
– Вы хотите сказать, что Давид еще не вернулся? – спросила я.
– Да. Он на работе.
– Но сейчас ночь, – сказала я.
– Опомнитесь, какая ночь? У нас здесь день.
– О, я совсем забыла. Вы не знаете, когда он вернется?
– Как всегда, после работы.
– В котором часу?
– Не знаю. Я сказала вам это, еще когда вы звонили в первый раз.
– Вы могли бы ему передать…
– Я уже передала.
– Вы сказали ему, что я звонила?
– Да, сегодня утром. И вчера утром. И позавчера. Но я снова ему передам.
– Извините, что побеспокоила вас.
В трубке послышались короткие гудки. Я повесила трубку. Я стояла в прихожей. В темноте. Сейчас все было тихо, и я уже не слышала шорохов, которые меня разбудили. Я подошла к двери: она была заперта. Я отодвинула занавеску.
Машина стояла на прежнем месте. И у меня опять отчаянно заколотилось сердце. Я бросилась наверх, выдвинула нижний ящик комода и схватила пистолет. Он был, как всегда, заряжен. Я взвела курок и помчалась вниз, к окну, соседствующему с входной дверью. С трудом переводя дыхание, я отодвинула штору.
Машины больше не было.
Спустя час я поднялась наверх, взяла из шкафа одеяло и вернулась на свой пост возле двери. Я опустилась на пол, прислонившись лицом к стеклу и крепко сжимая руками пистолет.
В ту ночь машина больше не появлялась.
А я, так и не сомкнув глаз, просидела до утра с пистолетом наготове.
ГЛАВА 9
Я не спала. Мне нужно было, чтобы уснул комендант. Когда он наконец захрапел, я выскользнула из-под одеяла, достала спрятанный за сундуком кортик и, прижав его к груди, устремилась вниз по лестнице в канцелярию. Мне не требовалось включать свет, я прекрасно ориентировалась впотьмах. Мне показалось, что часы в холле тикают слишком медленно. Должно быть, кончается завод, подумала я. Мои голые ступни легко скользили по деревянному полу. В доме, кроме меня и коменданта, никого не было, а он спал.
Я открыла дверь его кабинета, потом пошла в ванную и извлекла из своего тайника у раковины за зеркалом спрятанные там бумаги. Вернувшись в кабинет, я открыла с помощью кортика верхний ящик в письменном столе коменданта, а потом и все остальные.
Ордера на арест и депортацию лежали в верхнем левом ящике. Я развернула принесенные из ванной бумаги и стала прикреплять их к ордерам, разглаживая рукой образовавшиеся на месте сгибов складки. Потом положила бумаги обратно в ящик и осторожно закрыла его. И тогда я заметила, помимо принесенного мною, еще один кортик на столе коменданта. Выгравированная на нем надпись словно насмехалась надо мной: «Blut und Ehre». «Кровь и честь». Я зажала его в руке, не заметив, как поранила себе ладонь.
Я снова открыла ящик и открепила фальшивые бланки от ордеров.
На них была моя кровь.
«Blut und Ehre».
Meine Ehre heisst treue.
Концлагерь.
Каждый раз, когда я садилась за машинку с намерением начать писать, на чистом листе бумаги неизменно появлялось одно и то же многократно повторенное слово:
Концлагерь концлагерь концлагерь.
Глядя на белый лист бумаги с выбитыми на нем словами, я пыталась представить на их месте совсем другие слова, но тщетно: результат моих усилий был всегда один и тот же. Концлагерь.
Я взяла из пачки сигарету и, сунув ее в рот, стала чиркать спичками, но так и не смогла ее зажечь – настолько сильно дрожали у меня руки. Я отложила сигарету и снова взглянула на лист в машинке: «Концлагерь».
Я прошлась по комнате и поставила на проигрыватель пластинку. Когда послышались звуки музыки, я села в кресло у камина, обхватив себя руками и прикрыв глаза.
Cosi alla misera, ch’e un di caduta,
Di piu risovgere speranza e muta.
se pur benefico Le indulga Iddio
L’uomo implacabile per Lei sara.
Не выключая проигрывателя, я вернулась к машинке, но даже музыка была бессильна вытравить напечатанное на бумаге слово. Не знаю, как долго я просидела перед машинкой. Слова оперной арии и те, что запечатлелись на листе бумаги, сжимали меня подобно тискам. Сквозь открытое окно в комнату ворвался теплый ветерок. Зазвонил телефон: это был Давид.
– Я волновалась. Ты так долго не звонил.
– Прости, Рашель, я звонил дважды. Но ты не подходила к телефону.
– У тебя усталый голос.
– Да, я много работаю.
– Ты доволен преподаванием?
– Да.
– А как работа над книгой? Продвигается?
– Да. У меня все хорошо. А как твои дела, Рашель? Ты пишешь?
– Ты же знаешь, я не могу писать, когда тебя нет рядом. Я скучаю по тебе.
– Когда я был рядом, ты тоже не писала.
Morro! Morro! La mia memoria
Non fia ch’ei maledica
Se le mie репе orribili
Vi sia chia slmen gli dica.
– Ты уже успел отдохнуть от меня? – спросила я.
– А ты успела что-нибудь написать? – спросил Давид.
– Почему они ни на минуту не оставляют нас в покое? – спросила я.
Надзирательницы выгоняли нас на лагерный двор, как всегда осыпая бранью и ударами хлыста. Во дворе было несколько столов, за которыми сидели татуировщицы и «клеймили» заключенных, ставя у каждого на левой руке, чуть выше запястья, его личный номер. Те, которые уже прошли эту процедуру, отходили от столов, показывая остальным клеймо в виде вкривь и вкось нацарапанных цифр и букв.
– Иди сюда, – окликнула меня молодая заключенная по имени Анна. – Видишь женщину вон за тем столом? Она работает аккуратно.
– Какая разница! – сказала я. – Татуировка и есть татуировка.
Тем не менее я перешла вслед за Анной в другую очередь. Мы вместе работали в карьере. Своей добротой она до некоторой степени скрашивала мою жизнь.
– Не скажите, Мойше сделали такую татуировку, что у него обезображена рука до самого локтя, – заметила одна из женщин.
– А у Арона цифры вообще нацарапаны на внешней стороне руки.
– Какая подлость! – возмутилась я.
Анна потянула меня за рукав.
– Вот, посмотри.
Она выставила вперед руку, на внутренней стороне которой стояли каллиграфически выписанные цифры и буквы.
– Эта женщина, – объяснила она, – ставит махонькие, аккуратные циферки, не то что остальные. Я еще вчера присмотрелась к ней.
– Но ведь у тебя уже есть татуировка, – удивилась я. – Зачем тебе новая?
Анна пожала плечами.
– Мне сказали, что у меня должен быть другой номер, – объяснила она. – Я хочу снова попасть к ней. Она настоящий виртуоз. А если ты похвалишь ее работу, она тем более постарается.
– Как ты можешь так спокойно об этом рассуждать? – рассердилась я. – Они же уродуют нас! Ты что, с ума сошла?
– Немцы не настолько глупы, чтобы после всей этой волынки взять и убить нас.
Она улыбнулась и протянула руку для наколки.
… Я протянула руку и потрогала бумаги на столе коменданта. Комендант вместе со своим адъютантом отлучился в лагерь. Прибыл очередной состав с евреями, и началась обычная в таких случаях суета. Шум голосов, окрики охранников и лай овчарок были слышны даже в канцелярии.
Я сидела в кресле коменданта за его письменным столом. Передо мной лежала папка. Я раскрыла ее.
«Подразделения штурмовиков, высланные сегодня, достигли лишь незначительного успеха. Было обнаружено двадцать девять (29) новых опорных пунктов, но многие из них оказались покинутыми. Обнаружить опорные пункты, как правило, удается лишь благодаря сведениям, полученным от наших агентов-евреев».
