Текст книги "Любовница коменданта"

Автор книги: Шерри Семан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Почему?

– Я очень устал.

– От этого тебе станет лучше.

– У меня голова идет кругом от множества проблем…

– От этого у тебя пройдет голова.

– Нет.

– Если тебе трудно, не надо, – сказала Марта. – Хочешь, я сделаю, как тогда, после свадьбы? Тебе это нравилось.

– Не сегодня, Марта.

– Мы так давно не были вместе…

– У меня никого нет, если это тебя волнует.

– Я вовсе не это имела в виду.

– Извини, Марта. Я устал. Давай спать.

– Но я действительно не возражаю, Макс. Мне тоже нравится, как мы делали тогда.

– Не сегодня.

– Хочешь, я тебя обниму, Макс?

– Нет.

Я повернулся на бок, к ней спиной. Она лежала, не двигаясь. Очень тихо.

– Спокойной ночи, Марта.

– Я люблю тебя, Макс.

Я знал это. Но все изменилось. Все стало иным. Сколько бы мы ни пытались убедить себя в обратном. Сколько бы ни притворялись.

Я сбросил с себя форму коменданта, запихнул ее в сумку и натянул на себя штаны и куртку, которые мне принес адъютант. Это была грязная одежда крестьянина, но ничего другого не нашлось, а искать что-либо более подходящее не было времени. Куртка оказалась мне тесновата, но я подумал, что сойдет и так.

Я поднял девушку с койки. Она была бледна и порывисто дышала. Я сунул ей в руку дуло пистолета и сделал знак, чтобы она ударила меня. Она широко раскрыла глаза.

– Ja, – сказал я.

Я снова показал ей, чтобы она ударила меня по лицу рукояткой. Все должно было выглядеть правдоподобно: именно поэтому я не мог положиться на Йозефа. Или Марту.

– Mach es, – сказал я. – Mach es^[7].

Она ударила меня.

Удар был сильным. У меня зазвенело в ушах и потемнело в глазах, но это скоро прошло. Я несколько раз моргнул и взял у нее пистолет. Щека болела. Когда я попытался открыть рот, боль сковала челюсть. На рукав капала кровь. Я вытер рот и нос платком, потом приложил его к ссадине.

– Господин комендант! – позвал меня адъютант.

– Да, Йозеф. Я готов.

Нет, на самом деле я вовсе не был готов. Да и как могло быть иначе? Сколько ни готовь себя к решающему моменту, когда он наступает, ты оказываешься застигнутым врасплох. Не знаю, сколько времени я просидел в машине, прежде чем решился наконец выйти из нее. Я сам удивился тому, как громко хлопнула крышка багажника, но в доме никто не обратил на это внимания.

Я шел по тропинке, взметая облачка пыли. Я старался не сжимать ладони в кулаки и не стискивать зубы. Одежда сковывала мои движения. Башмаки жали. Насколько удобнее я чувствовал себя в форме! У меня пересохло во рту, словно я наглотался пыли. Ступени крыльца скрипели подо мной, возвещая о моем визите, но никто не вышел мне навстречу. У меня возникло желание повернуться и уйти. Любой на моем месте испытал бы такое же точно чувство. Но я не ушел. Я никогда не поворачивал вспять. Всегда шел до конца. Если мне суждено погибнуть, значит, так тому и быть, – подумал я и постучал в дверь.

– Он прибыл, господин комендант, – сообщил Йозеф, и вскоре сверкающий черным лаком автомобиль плавно подрулил к нам.

Мой адъютант распахнул дверцу, и из чрева черной сверкающей красавицы появился Рейнхард. Долговязый и худощавый, он был чуть ли не на голову выше всех остальных.

– Добро пожаловать, – приветствовал я его.

– Мне говорили, что вам присуще чувство юмора, – сказал он и захохотал.

Пока мы обходили лагерь, едва поспевавшие за нами Йозеф и адъютант Рейнхарда делали пометки в своих блокнотах, записывая отпущенные гостем замечания. К счастью, в последние несколько дней дождя не было, и хотя идти по колдобинам было не слишком приятно, я был рад уже тому, что глина успела засохнуть и не липнет к его сапогам. Когда он снял фуражку, чтобы вытереть пот со лба, его волосы на солнце показались мне почти белыми. Несколько проходивших мимо заключенных замерли от страха при виде его, но он не обратил на это внимания. Я сам открывал перед ним печи, чтобы он не замарал перчаток. Мы прошли мимо построенных в шеренги заключенных, миновали бараки и направились к дому.

– Как вы посмотрите на то, чтобы перейти на службу в гестапо? – спросил он.

– В гестапо? Вы готовы взять меня к себе?

– Мне нужны надежные люди. Способные безжалостно сокрушать врагов Рейха. Уничтожать всякую оппозицию. И евреев.

– Я польщен вашим предложением.

– Еще бы!

– Еще бы! Кстати, фон Вальтер, я захватил с собой скрипку. Может быть, после ужина ваша прелестная супруга согласится аккомпанировать мне на рояле?

– Я уверен, это доставит ей огромное удовольствие.

Мы вошли в сад.

– А перед ужином, фон Вальтер, я хотел бы осмотреть ваш кабинет.

– Мой кабинет?

– Да, – улыбнулся он, стягивая перчатки. – Я хочу проверить, насколько правдива поступившая ко мне информация.

Там не было ни слова правды. Ни крупицы. Никому из них не удалось положить меня на лопатки: ни Рейнхарду, ни Эрнсту, ни Марте, ни девушке. Никому! Каждое слово в досье, каждое слово в письмах, каждое слово в «Мертвецах» было ложью. Каждое слово «Уцелевшего» таило в себе фальшь, обман, криводушие. Я не мог допустить, чтобы кто-то разрушил то, что я созидал всю жизнь. Но самый большой вред причинили мне «Мертвецы»: вот с этого и следовало начинать. Сжав кулаки и стиснув зубы, я постучал в дверь.

– Минуточку!

Моя рубашка взмокла под мышками, и я был вынужден прижимать руки к бокам. Она вышла в прихожую, вытирая руки белым посудным полотенцем и ласково окликнула двух котят, которые, обгоняя ее, ринулись к двери. Она улыбалась им. Смеялась. Я впервые увидел ее улыбающейся.

Потом она посмотрела на меня.

Краска тотчас же схлынула с ее лица. Котята терлись спинами о ее щиколотки. Полотенце в ее руке дрожало. Она отпрянула, увидев у меня в руке свою книжку. Нахмурившись, она смотрела, как я пытаюсь отыскать нужное мне стихотворение. Я знал все ее стихи наизусть, но боялся, что память может меня подвести, и поэтому надел очки. На всякий случай, чтобы не ошибиться.

Я читал строку за строкой – медленно, с расстановкой. За все время она не проронила ни слова. Одной рукой она сжимала полотенце, другой прикрывала рот. Я прочитал стихотворение «В спальне коменданта».

Я мог и не надевать очков. Мне не нужно было переворачивать страницы. Слова, которые я так долго носил в себе, спешили выплеснуться наружу. Хотя это были слова, написанные не на моем, а на ее языке, они вытягивали из меня душу и бросали ее к ногам стоящей в дверях женщины. Мое произношение было ужасным, я запинался на трудных словах, но мне хотелось, чтобы она все поняла. Я должен был заставить ее понять. Вот почему я прибег к помощи ее слов. Мои собственные в свое время подвели меня.

Когда слова иссякли, я посмотрел на нее поверх очков. Она стояла как вкопанная. Ее волосы не были заплетены в косу, а свободно падали на плечи; она подрезала их. Она была очень бледна, почти как тогда, в лагере. Когда я протянул ей книгу, моя рука предательски дрогнула, и я мысленно посетовал на себя за это, но из ее груди не вырвалось даже легкого вздоха.

– Ja, – сказал я.

Я снял очки и сунул их в карман рубашки. Я опустил руку, и страницы книги, разделенные моим большим пальцем, сомкнулись.

– Ja.

Я поклонился, с трудом удерживаясь от того, чтобы щелкнуть каблуками. Было душно от палящего зноя. Моя рубашка под пиджаком сделалась совершенно мокрой. Она по-прежнему молчала. Даже когда я повернулся, чтобы уйти, она не проронила ни слова. Дверь, затянутая сеткой, разделяла нас, как тень. Я все понял. Кивнув, я положил книгу на широкий бортик веранды. Солнце слепило мне глаза, когда я спускался по ступеням.

Скрип открывшейся двери заставил меня оглянуться.

Она стояла на веранде, придерживая дверь своим хрупким плечиком. Котята жались к ее ногам, настороженно поглядывая на меня. Утренний ветерок трепал белое полотенце в ее руке. Солнце освещало книгу, лежащую на разделявшем нас бортике веранды.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Только память позволяет понять, где левое, а где – правое. Гертруда Штейн

ГЛАВА 1

И вдруг я увидела его. Он стоял, окруженный людьми в черных мундирах, выделяясь среди них своей статью, и его серебряные пуговицы и ордена сверкали в свете прожекторов. Держа дубинку обеими руками, он наблюдал за толпой, состоящей из охранников с собаками, лагерных старожилов, а также только прибывшего пополнения, и время от времени кивал. Я спрыгнула с подножки товарного вагона и помогла спуститься родителям. Люди кричали, толкали друг друга. Слышался детский плач, лай и рычание собак. И среди всего этого гама и толчеи стоял он, высокий и невозмутимый. Бритоголовые люди в полосатых формах выбрасывали из вагонов узлы и чемоданы вновь прибывших.

– Они перепутают наши чемоданы, – сказала мама, схватив меня за руку. – Скажи им, что так нельзя.

– Тише, – шикнула на нее я.

Вооруженные охранники с собаками подошли к вагонам, выкрикивая команды:

Los! Los! Aussteigen! Aussteigen!

– Что они кричат? – спросил меня отец.

– Они велят всем выходить из поезда, – объяснила я.

– Ты должна с ними поговорить, – сказал отец.

– Нет, – ответила я.

– Но они сваливают все вещи в кучу, – возразила мама. – Мы не найдем своих чемоданов, а папе нужны лекарства.

– Нет, – повторила я.

Лучи прожекторов ощупывали платформу. Высокий немец повернулся в нашу сторону. Поверх голов прибывших и охранников, минуя все это скопище людей, лающих собак и плачущих младенцев, он посмотрел на меня. Потом направился к нам.

– А теперь молчите, – шепнула я родителям. – Ни слова больше.

– Raus! Raus!

– Тебе не следовало ехать с нами, – сказал отец. – Мы должны были запретить тебе ехать Тебе нужно было остаться…

– Шшш.

– Эйман! – воскликнула мама, узнав парня из нашей деревни, и помахала ему рукой. – Посмотри. Самуил, это Эйман!

– Мама, ты привлекаешь к нам внимание.

– Ничего подобного! Я только позвала Эймана.

Немец подошел к нам в сопровождении нескольких охранников. Он взглянул на родителей. Потом на меня. Эйман уже стоял рядом с мамой, комкая в руках шапку.

– Что здесь происходит, Йозеф? – осведомился высокий немец.

– Воссоединение семьи, господин комендант, – объяснил его помощник.

– Что он сказал? – спросил отец, теснее придвигаясь ко мне и дергая меня за рукав.

– Видно, он здесь самый главный, – сказала мама. – Скажи ему про багаж.

– Мы из одной деревни, – объяснил Эйман по-немецки.

– Еврей, говорящий по-немецки? – удивился комендант и похлопал его по плечу дубинкой. – Занятно, занятно.

– О чем они говорят? Что он сказал? – спросил меня отец.

– Скажи им, что произошла ошибка, – не унималась мама. – Пусть они ее исправят.

– Успокойся, мама. Прошу тебя.

– Значит, это ваши родители? – спросил комендант, отстраняя Эймана и подходя ближе ко мне. – А это – ваша прелестная жена?

– Что? А, нет, – сказал Эйман, оглянувшись на меня. – Нет. Мои родители умерли. Это…

– У вас очень красивая жена, – сказал комендант, разглядывая меня.

– Очень миленькая, – поддакнул кто-то из его свиты.

– Для еврейки, – усмехнулся стоящий рядом с комендантом человек по имени Йозеф.

– Это не моя жена, – сказал Эйман.

– О, прошу прощения. Должно быть, я не понял, – сказал комендант. – Это ваша невеста.

Эйман растерянно оглядывался по сторонам. Одна из собак зарычала, оскалив острые белые клыки. Комендант не сводил с меня глаз. Охранники ухмылялись.

– Наверное, не стоит ему надоедать, – сказала мама.

– Замолчи, Ханна, – одернул ее отец.

– Вы ошибаетесь, господин, – проговорил Эйман.

Еще несколько немцев подошли поближе, заинтересовавшись происходящим.

– Я никогда не ошибаюсь, – ответил комендант. – Не угодно ли вам перед смертью обвенчаться со своей невестой?

– Я… Я уже женат, – робко возразил Эйман. – Моя жена… дома… в…

– Как вам не стыдно! – воскликнул комендант. Охранники укоризненно покачали головой и зацокали языком. – Ваша подружка знает, что вы женаты?

– Он должен сделать из нее настоящую женщину, – сказал помощник коменданта. – Хотя она и еврейка.

– Да, он обязан на ней жениться, господин комендант, – поддержал его один из охранников.

– Порядочный человек поступил бы именно так, – поддакнул другой.

Комендант подал знак нам с Эйманом выйти вперед. Охранники схватили нас за руки и толкнули друг к другу. Я взглянула на коменданта. Его лицо, с резкими, суровыми чертами, казалось высеченным из камня. У него были холодные, типично немецкие глаза.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – молвил Эйман. – Я же объяснил, что…

– Согласны ли вы взять в жены эту женщину? – спросил комендант.

– Но я же сказал вам, что уже…

Удар пистолетом по лицу заставил его замолчать. Комендант разбил ему губу в кровь. Мама вскрикнула, а отец чуть слышно пробормотал что-то. Эйман попятился назад, моргая и зажимая ладонью окровавленный рот. Кто-то из охранников грубо подтолкнул его ко мне. Я во все глаза смотрела на коменданта. Он улыбнулся мне.

– Я полагаю, несмышленый жиденок, что на мой вопрос вам следовало ответить «да», – сказал комендант.

– Да, – чуть слышно произнес Эйман. – Да, господин.

– Прекрасно. По праву офицера Третьего Рейха и коменданта этого лагеря объявляю вас мужем и женой.

Комендант поднес пистолет ко лбу Эймана.

– Теперь можете поцеловать новобрачную, – сказал его помощник по имени Йозеф.

Комендант спустил курок. Мама заплакала. Эйман повалился на меня, потом соскользнул вниз, на платформу. Слезы хлынули у меня из глаз, но я старалась не двигаться. Позади меня, обняв плачущую маму, отец начал читать молитву.

– Примите мои соболезнования, – сказал комендант, потрепав меня по щеке в черной перчатке. – Теперь вы – вдова.

Его подчиненные загоготали.

– Обожаю свадьбы! – изрек Йозеф.

– А теперь за работу, – скомандовал комендант.

– Мне нравится, как вы работаете, – сказала пожилая женщина в книжном магазине, протягивая мне книгу. – Надпишите ее для меня, пожалуйста.

– Боюсь, что вы ошиблись, – ответила я. – Это не моя книга.

– Как же так? – удивилась она. – Мне сказали, что ее написали именно вы.

– Очень жаль, но вас ввели в заблуждение.

– Разве вы не…

– Я – Рашель Леви. Вот эта книга действительно написана мной.

Она обвела взглядом стол, на котором лежали стопки романа «Ничейная земля», прижимая к груди ту, другую книжку. К столу подошла еще одна женщина и, протягивая мне купленный ею экземпляр, попросила дать ей автограф. Я надписала книгу. Она поблагодарила меня и, радостная, поспешила к мужу. Тот улыбнулся, и они медленно направились к выходу, рассматривая на ходу мой автограф. Первая женщина не отходила от стола. Она смотрела на меня.

– Вы можете приобрести мою книгу, я с удовольствием вам ее надпишу, – сказала я.

Она перегнулась через стол и наклонилась ко мне.

– Я была там, – шепнула она.

Я молча смотрела на нее. Я поняла, что, хотя она и кажется старухой, на самом деле ей не так много лет. Ее старили усталые, страдальческие глаза. Стоящий в магазине гомон словно куда-то вдруг исчез, я слышала только ее голос.

– Нет, не в одном с вами лагере, но я тоже прошла сквозь этот ад.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказала я.

– Вам нечего стыдиться, – продолжала женщина. – В этом не было нашей вины.

– Я не была в лагере, – сказала я. – Вы что-то путаете.

– Никто, кроме вас, не смог бы так написать. – Она положила книжку на стол. – Прошу вас, надпишите ее. Для меня это очень важно.

Я оттолкнула от себя книжку с заголовком «Стоящие вдоль улиц мертвецы».

– Я не стану ее подписывать. Я не была в лагере.

– Все уже подписано! Они приняли этот закон! – К нам в квартиру ворвался Томаш, наш сосед. – Я точно знаю. Теперь все пропало.

– Что пропало? – спросила мама, выходя их кухни и вытирая руки о фартук.

– «Все лица чуждой нам крови, и прежде всего евреи, автоматически лишаются права гражданства», – процитировал по памяти Томаш.

– Я знаю, – сказала я.

Отец, совершенно ошеломленный, опустился в кресло.

– Что значит «лишаются права гражданства»? – спросила мама. – Мы здесь родились.

– Это значит, что теперь, когда Гитлер сделал нас частью своей семьи, пришло время от нас избавиться, – объяснил Томаш.

– Мы можем уехать, – сказала я. – Давайте уедем отсюда. Все трое.

– Куда?

– В Венгрию. Или в Польшу.

– Ты могла бы уехать, – медленно проговорила мама. – Та семья готова тебя принять. Они уже получили все необходимые документы.

– Я никуда не поеду без вас.

– Не понимаю, почему они лишили нас гражданства, – сказал отец. – Мы ни в чем не провинились перед немцами.

– Таким способом немцы защищают нас, – сказал Томаш.

– Это наша страна, – возразил отец, – а не их.

– Мы – евреи, – сказала я. – У нас нет своей страны.

Отец нахмурился и покачал головой. Я села на корточки перед ним и взяла его руки в свои.

– Я говорила тебе, что так и будет. Теперь немцы сделают с нами то же, что сделали с евреями у себя в Германии.

– Порядочные немцы всегда были далеки от политики, – заявил отец.

– Папа, ты живешь в каком-то выдуманном мире, – сказала я. – Мы должны уехать. Сегодня же.

– Существует две категории нацистов, – не уступал отец, – к одной принадлежат порядочные люди, а к другой – подонки.

– Папа, существует только одна категория нацистов.

– В конечном итоге порядочные люди одержат верх над подонками.

– Папа…

– Может быть, стоит к ней прислушаться, Самуил? – сказала мама.

Отец погладил меня по лицу.

– Не болтай чепухи, – сказал он. – Здесь наш дом. Да и куда мы поедем?

– Куда бы я поехал? Что бы я стал делать без тебя? – сказал Давид, увидев, что я очнулась.

Я лежала на больничной койке. Перевязанные запястья болели. Давид сидел около меня, сжимая мою правую руку.

– Рашель, бедняжка, – говорил он. – Если бы я не забыл свои бумаги и не вернулся за ними домой…

Я закрыла глаза. Давид без конца целовал мою руку и прижимал ее к своему мокрому от слез лицу. Медицинские сестры то и дело подходили ко мне, шурша своими накрахмаленными халатами. Чья-то прохладная рука потрогала мой лоб, поправила простыни, взбила подушку. Из соседней комнаты послышался крик мужчины. Сестра выбежала за дверь. Рыдания мешали Давиду говорить.

– Я люблю тебя, Рашель. Я не могу жить без тебя. Не знаю, что бы я делал, если бы ты… О, Рашель…

Он уткнулся лицом в мое одеяло. Я открыла глаза и посмотрела на него. Всклокоченные волосы торчали в разные стороны, одежда помялась. Должно быть, он провел около меня несколько бессонных дней и ночей. Я протянула к нему левую руку с белоснежной повязкой и погладила его по голове.

– Шшш.

– Зачем ты это сделала, Рашель? – спросил он, глядя мне в глаза.

Все вокруг было таким чистым, таким белым. Как хорошо было бы остаться в этой палате надолго, может быть, даже навсегда – с этими белыми крахмальными халатами, шуршащими простынями, с этим льющимся в окна теплым солнечным светом, с Давидом, только пусть он не плачет и ничего не говорит.

– Ты ведь свободна, Рашель. Мы оба свободны.

– Шшш, – шепнула я, закрыв глаза и гладя его по голове. – Не нужно ничего говорить.

– Тихо! Не нужно ничего говорить, – сказала я, увидев, что комендант направляется к нам.

– Почему? Ведь он наверняка сможет нам помочь, – сказала мама.

– Я поговорю с ним, – заявил Эйман, парень из нашей деревни.

– Да, пусть Эйман поговорит с ним, – поддержал его отец.

Спустя несколько минут Эймана не было в живых, а комендант стоял и в упор смотрел на меня.

– Ты еврейка? – спросил он.

Свет прожектора полоснул меня по глазам, когда я посмотрела на него. Мама ущипнула меня за руку. Отец дернул меня за рукав пальто. Я не двигалась. Охранники, стоявшие рядом с комендантом, отошли в сторону и теперь что-то кричали другим евреям, высаживавшимся из поезда. Вокруг лаяли собаки. Казалось, они не успокоятся, пока не охрипнут. Или пока их не спустят на кого-нибудь из нас.

– Йозеф, – обратился комендант к своему помощнику. – Выясни, на каком языке она говорит.

– На мадьярском, – ответила я.

– Это значит на венгерском, – пояснил Йозеф коменданту.

– Ты еврейка? – снова спросил комендант.

– Естественно, – ответил за меня Йозеф.

– Не может быть, – сказал комендант, поднимая мой подбородок дубинкой. – Ты не похожа на еврейку.

– Она говорит, что еврейка.

– И оба твои родители евреи? – спросил комендант, проводя дубинкой по моим губам.

– Они здесь, с ней. Совершенно очевидно, что они евреи.

– Может быть, кто-нибудь из твоих предков не был евреем? – спросил комендант.

Его рука в перчатке коснулась моей щеки, рта. Большим пальцем он раздвинул мне зубы.

– У нее в родне одни евреи.

Комендант помедлил, не сводя с меня внимательного взгляда, затем махнул рукой своему адъютанту, позволяя ему идти.

– Очень жаль, – сказал комендант.

– Жаль, что вместо этого номера вам не сделали какую-нибудь более симпатичную татуировку, скажем, в виде цветка, – вздохнул толстяк, рассматривая мою руку чуть выше запястья. – Никогда еще не видал такой наколки. Ноль-шесть-один-восемь-пять-шесть. Что это значит?

– Ничего, – сказала я. – Так вы могли бы…

– Как насчет розочки? Вам бы пошло. Вы сами похожи на розу.

– Мне не нужна новая татуировка, – сказала я, выдергивая руку из его цепких пальцев. – Вы могли бы свести ту, что у меня есть?

– Свести?

– Да. Это возможно?

– Ну, вообще-то с такой просьбой ко мне еще никто не обращался. Дамочки не очень-то увлекаются татуировками. А те, которым это нравится, предпочитают розочки или что-то в этом роде.

– Вы можете избавить меня от этой метки?

Он снова принялся рассматривать мое запястье, потирая подбородок свободной рукой.

– Не знаю, – проговорил он наконец. – Не знаю, получится ли.

Дверь открылась, и в комнату ввалился матрос под руку со своей подружкой. Оба были совершенно пьяны. Увидев сияние красных и зеленых огоньков, матрос расплылся в улыбке.

– Видала? Что я тебе говорил? – сказал матрос, толкая женщину в бок.

– Не знаю, Чарли, – ответила та, с трудом удерживаясь на ногах. – Я ни разу в жизни ничего подобного не делала.

Я выдернула у толстяка свою руку и опустила рукав.

– Так как насчет розы? – спросил он. – Цветок смотрится неплохо. Вам понравится.

– Он красив, как цветок, – сказал кто-то на моем родном языке. Я повернулась в сторону говорящего. – И он любит женщин.

Это был один из заключенных, которые занимались багажом вновь прибывших.

– Что вы сказали?

Он схватил меня за руку и потащил за собой прочь от вагонов, прожекторов, охранников и их собак.

– Послушайте, – сказал он.

– Вы не видели моих родителей? – спросила я.

– Ваших родителей?

– Нас развели в разные стороны. Я не могу их найти.

Он указал большим пальцем через плечо.

– Ваших родителей уже нет.

– Нет? Где же они?

Он глубоко вздохнул и закатил глаза. В воздухе стоял мерзкий запах чего-то паленого.

– В печи, – сказал он. – От них остался один дым.

– Как вы смеете говорить такие гадости? Зачем вам это нужно?

– Для того чтобы выжить здесь, нужно научиться смотреть правде в глаза, – сказал он, ухватив меня за локоть. – Поздно горевать о родителях. Сейчас вы должны подумать о себе.

– Нет, – крикнула я, пытаясь отбросить державшую меня руку. – Нет!

– Вы должны остаться в живых. Мы не можем позволить им уничтожить нас. Мы – свидетели того, что здесь творится, и обязаны выжить.

– Я должна отыскать родителей. Мой отец болен. Ему нужны лекарства.

– Существует только один способ выжить в этом аду. Он обратил на вас внимание. Ответьте ему взаимностью, и он расцветет, – убеждал меня заключенный. – Если вы отвергнете его, заставите страдать, он завянет, но и вы погибнете.

– Кто? О ком вы говорите?

– О коменданте, о ком же еще?

Он стиснул мою руку так, что я вскрикнула от боли.

– Послушайте меня. Я желаю вам только добра. Вы – первая, кто привлек его внимание за все это время. Для вас это единственная возможность уцелеть.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Вы должны сделать так, чтобы он снова обратил на вас внимание, – продолжал заключенный. – Снимите пальто, оно запачкано кровью. Не стоит попадаться ему на глаза в таком виде.

Он стащил с меня пальто и сунул мне в руки горностаевую шубу. Видя, что я застыла в оцепенении, он принялся напяливать ее на меня.

– Теперь другое дело. Ему понравится, – сказал мой наставник. – Мех подчеркивает белизну вашей кожи, оттеняет цвет ваших золотистых волос. В этой шубе вы похожи на арийку. Он будет в восторге.

– Но я не знаю… Что я должна… как…

– Он научит вас всему, что вам нужно знать.

– Ты нужна нам, – сказала одна из лагерных узниц.

Их было трое. Они стояли, сбившись в кучку, за окном кабинета коменданта, по щиколотку утопая в вязкой глине. Тощие и грязные, они дрожали на промозглом ветру. Это были члены лагерного подполья. Они приходили сюда по ночам и барабанили по стеклу, пока я не открывала окно. Или, еще того хуже: писали на клочках бумаги какие-то загадочные послания и бросали их в форточку.

– Почему ты отказываешься нам помогать?

– Я не могу ничем вам помочь, – пробормотала я, озираясь на дверь. – Я уже говорила вам об этом, когда получила вашу последнюю записку.

– Значит, ты отказываешься нам помогать, – сквозь зубы процедила их предводительница. Ее звали Ревеккой.

– И перестаньте бросать сюда записки, – сказала я. – Это его кабинет. Рано или поздно он их обнаружит.

– Что толку с ней разговаривать? Она не станет нам помогать, – прошипела женщина, стоящая рядом с Ревеккой со скрещенными на груди руками.

Это была Шарон, и мне не нравилось, как она на меня смотрит. Она сплюнула на землю.

– Я не могу вам помочь, – повторила я. – Я не могу помочь даже себе. Если бы могла, меня бы здесь уже не было. А теперь уходите. Иногда он спускается сюда по ночам, когда у него бессонница.

– Какая же ты еврейка, черт побери! – воскликнула Шарон, вцепившись в мою руку. – Неужели ты не способна думать ни о ком, кроме себя?

– Отпусти ее, – сказала Ревекка. – А то еще чего доброго сломаешь любимую игрушку коменданта. Ничего, когда-нибудь мы ей понадобимся.

– А пока пусть эта избалованная кукла понежится в свое удовольствие, – добавила Шарон.

Ревекка испытующе глядела на меня минуту-другую. Я потерла руку: хорошо, если на ней не останется синяков.

– Когда-нибудь ей понадобится наша помощь, – сказала Ревекка. – Но к тому времени нас может уже не оказаться рядом.

– Я здесь, Рашель. Я с тобой рядом, – прозвучал голос Давила в темноте.

Он обнял меня и крепко прижал к груди, откинув назад мои спутанные волосы.

– Я слышала лай собак, крики.

– Я знаю, – сказал он. – Это был всего лишь сон. Ты здесь, со мной.

– Я пыталась тебя найти, но вокруг было черно от дыма. Я ничего не видела. Я не могла тебя отыскать.

– Шшш.

Он уткнулся лицом в мои волосы, не выпуская меня из объятий. В комнате было темно. Ветерок из открытого окна обдувал мое потное тело.

– Я протягивала к тебе руки. Я бежала, но поезд уже тронулся и набирал скорость.

– Это был только сон, Рашель, и он кончился.

– Ноги у меня были точно ватные. Я пыталась догнать поезд, на котором был ты, но он уже въезжал в лагерь. Я увидела у ворот плакат «Arbeit macht frei». Ты помнишь его, Давид?

– Помню.

– Только на этот раз поезд въезжал не на станцию, а прямо в печь. Он даже не притормозил у платформы, а направился прямо в печь. В действительности такого ведь не было, правда?

– Да. Во всяком случае, при мне.

– А тут поезд пошел прямо в печь. И я ничего не могла сделать. Я остановилась у ворот с плакатом «Arbeit macht frei». Я пыталась дотянуться до тебя, но мои руки уходили в пустоту, в дым.

Он стал укачивать меня, как ребенка. Он шептал мне что-то на ухо, но я не понимала смысла его слов. Я закрыла глаза, а слова по-прежнему лились и лились. А когда я снова открыла глаза, в комнате стало еще темнее.

– Этот кошмар никогда не кончится, Давид.

– Я посижу с тобой, Рашель. – Он натянул мне на плечи одеяло. – Постарайся уснуть. Я никуда не уйду. Я буду оберегать твой сон.

Я уткнулась лицом в его грудь. Мне было слышно, как бьется его сердце. Я чувствовала тепло его тела. Комната была объята мраком, но его сердце стучало отчетливо и ровно.

Arbeit macht frei: работа делает свободным. Эти слова реяли у нас над головами, и свет прожекторов делал их зримыми даже во тьме. Комендант втолкнул меня в одну из сторожевых будок. Там было пусто и темно, если не считать лучей прожекторов, время от времени проникавших снаружи. Закрыв ногой дверь, комендант кинулся ко мне и схватил меня между ног.

Он рывком расстегнул на мне шубу и влажными горячими губами накрыл мой рот, пытаясь втиснуть в него язык. Обдавая меня дыханием, он задрал мне подол платья, сдернул с меня трусы и принялся шарить по моей груди. Я невольно попятилась, но стол преградил мне дорогу. Он проворно повалил меня на стол, смахнув лежавшие на нем бумаги. Тяжело дыша, он раздвинул мне ноги. Снаружи доносился лай собак, крики охранников, звуки выстрелов. Когда комендант стал расстегивать брюки, я закрыла глаза. Он навалился на меня всей тяжестью своего горячего тела и, грубо орудуя рукой, облаченной в перчатку, вторгся в мою плоть.

Его вторжение было столь стремительным и сопровождалось таким глубоким толчком, что я больно ударилась головой о стену и вскрикнула, но он не слышал меня. Где-то совсем рядом плакали дети, их матери что-то кричали охранникам. Щека коменданта терлась о мою щеку в унисон с яростными толчками его тела. Пуговицы его мундира впивались мне в живот. Когда я попыталась изменить положение, его толчки сделались и вовсе неистовыми.

Я заслонила голову рукой в надежде смягчить силу удара, но это не помогло. Даже сквозь толстый мех шубы я чувствовала жесткую поверхность стола и опасалась, что мои хрупкие кости не выдержат двойного пресса.

Комендант обхватил мою голову руками и приподнял, чтобы она оказалась на одном уровне с его головой. Он накрыл губами мой рот, заталкивая в него свой язык тем глубже, чем глубже он входил в меня. Его плечо сдавило мне подбородок и щеку. У меня раскалывалась голова от грохота пулеметов, от лая собак. Глаза слезились от едкого дыма. В какой-то момент мой нос оказался зажатым, и я не могла дышать. Но вскоре он отпустил мои плечи и, схватив меня за ягодицы, приподнял их, чтобы иметь возможность двигаться свободнее – глубже – быстрее. Теперь я по крайне мере могла дышать.

Я смотрела в залепленное сажей окно, сжимая руками края стола, чтобы голова не ударялась поминутно о стену, но тяжесть его тела сводила на нет все мои усилия. Лучи прожекторов пронизывали темноту, собаки лаяли, пуговицы царапали, охранники орали, шерстяная ткань мундира душила меня, ногти впивались мне в кожу, все глубже и больнее. Щелкали винтовки, пистолет врезался мне в бок, его руки обжигали, ордена кололи, дети надрывно плакали, шуба выбивалась из-под меня. И снова то же самое, только еще быстрее-глубже-больнее.

Когда из труб повалил густой темный дым, Бог отвернулся от меня.

Arbeit macht frei.

ГЛАВА 2

– Хочешь посмотреть, чем мы занимаемся, пока ты прохлаждаешься в кабинете коменданта? – спросил меня один из зондеркомандовцев, перегнувшись ко мне через подоконник.