Текст книги "Любовница коменданта"

Автор книги: Шерри Семан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Интересно, как я смогу выдержать график, если у нас постоянно возникают технические неполадки с печами? Кстати, Йозеф, ты не видел моего ножичка?

– Никак нет. Вас интересует ответ на ваше последнее письмо? – Адъютант раскрыл свою папку и принялся перебирать бумаги.

– Сколько писем я им уже отправил?

– Три, – ответил адъютант, передавая мне нужную бумагу.

– «Мы гарантируем как высокую эффективность печей крематория, так и их прочность, – прочел я вслух. – Мы гарантируем использование лучших материалов и безупречное качество работы». Ничего не скажешь – лучшие материалы. Безупречное качество работы.

– Наверняка это писал какой-нибудь еврей, – предположил адъютант.

– «Никогда ничего не покупай у грязного еврея, – прочитала Ильзе. Перед ней лежала одна из книжек Ганса. – Запомни, детка, что тебе говорит мама».

Ганс, сидящий рядом с ней на диване в гостиной, захлопал в ладошки.

– Тебе понравилось, Ганс? – спросила Ильзе и принялась тискать его.

– Ты хорошо читаешь, Ильзе, – похвалил я, улыбаясь ей из-за рюмки с коньяком. – Правда, Марта?

– Да, – сказала Марта, не отрываясь от вязания. – Прочти папе первую часть, ту, что ты читала мне, пока я готовила обед.

Ильзе с серьезным видом перевернула несколько страниц. В комнате витал хвойный запах от рождественских венков. Яркие блики от пылающего в камине пламени скользили по глянцевой бумаге, в которую были завернуты сложенные под елкой подарки. Марта опустила руки на колени поверх недовязанного красного свитера. Одетый в пижаму Ганс терпеливо ждал, когда сестренка продолжит чтение. Ильзе отыскала нужное место и улыбнулась:

Немец – гордый человек,

Труженик, боец.

Немец – гордый человек,

Он красив и смел.

Немец – гордый человек,

Не то, что грязный жид:

Во всем мире не найти

Существа подлей.

– Прекрасно, Ильзе, – похвалил я.

– Она не знала, что означает слово «подлый», – сказала Марта, – и мне пришлось ей объяснить.

– Хочешь посмотреть картинку, Ганс?

Ильзе подвинула к нему книжку.

– Вот, гляди: это – немец. Он красивый.

Ганс захлопал в ладоши.

– А это – грязный жид.

– Что делает здесь эта грязная жидовка? – спросила Марта.

Оторвавшись от бумаг, я посмотрел на нее.

– Что она делает в твоем кабинете?

– Я просил тебя стучать, прежде чем войти, Марта. Это служебный кабинет. Я здесь работаю.

– Между прочим, я – твоя жена. И это – мой дом. – Она показала пальцем в сторону сидящей в углу девушки. – Ты не ответил, что здесь делает эта шлюха.

– Марта, у меня много дел, я занят.

– Я жду, Макс.

– Прошу тебя, не сейчас. Я занят.

– Что она здесь делает?

– Я занят, Марта.

– Интересно, чем? Любовными утехами с еврейкой?

– Как тебе не стыдно! – возмутился я.

– Можешь меня ударить. Не стесняйся.

– Ты что, с ума сошла? Я хоть раз тронул тебя пальцем?

– Sehmutzige Hure! – крикнула Марта девушке. – Грязная шлюха!

Я взял Марту за руку и повел к двери.

– Значит, теперь ты спишь с еврейками?

– Как ты смеешь меня оскорблять! – воскликнул я, стиснув ее руку. – Я – немец.

– Отпусти меня!

– Я немец и к тому же офицер.

– Макс, мне больно.

– Я никогда не причинял боль женщине, – сказал я.

– Немецкие офицеры не оскорбляют женщин, – изрек Дитер. – Даже еврейских женщин.

– Стало быть, твой шурин получил выговор? – спросил я.

– Какой там выговор! Его исключили из партии.

Пока я надевал плащ, Дитер разглядывал сидящую в углу девушку. Ветер обрушивал потоки дождя на окна кабинета. Территория лагеря превратилась в вязкое месиво из грязи и глины, по которому, с трудом переставляя ноги, брели заключенные в сопровождении охранников.

– Учти, на дворе холодно, – заметил он, обернувшись ко мне.

– Я захватил перчатки. Надеюсь, тебя не обвинили в превышении полномочий?

– Я никого не насиловал, – сказал Дитер. – Я ведь не русский.

– Не сомневаюсь.

– Я всего лишь казнил нескольких евреев.

– Знаю. Но в понятие «превышение полномочий» при желании можно вложить какой угодно смысл…

– Я не насилую женщин, – огрызнулся Дитер. – Даже еврейских.

– Разве я говорил…

– Я не комендант лагеря.

Я уставился на него. Мы молча смотрели друг на друга, пока он не отвел глаза. Вошел мой адъютант и передал мне несколько бумаг. Я взял их, не сводя глаз с Дитера. Адъютант вышел и прикрыл за собой дверь. Пожав плечами, Дитер продолжал:

– Я сказал сестре, что она совершила ошибку, выйдя замуж за этого человека.

– Тебя полностью оправдали?

– Естественно. Я же не руководствовался какими-то низменными инстинктами.

– Ты руководствовался любовью к Германии.

– Да. Любовью к Германии. Не забудь документы, Макс. Я имею в виду вот эти бумаги.

– Ах, да, бумаги, – пробормотал я.

– У меня есть кое-что для вас, – сообщил, окликнув меня, портье, когда я проходил мимо его конторки, направляясь к лифту.

– Что именно? – удивился я.

Портье оглянулся по сторонам и, наклонившись ко мне, зашептал:

– На ваше имя пришло несколько писем. Взглянув на почтовый штемпель, я подумал, что вам будет угодно…

– Что?

– … чтобы я спрятал их понадежнее, – сообщил портье. – Подальше от посторонних глаз. Подождите минутку. Сейчас я их принесу. Они заперты у меня в сейфе.

Какой-то пожилой господин направлялся к выходу в сопровождении коридорного. Молодая женщина в меховом манто поправляла воротник пальто своему маленькому сыну. Ее муж стоял рядом, изучая железнодорожное расписание. Я взглянул на часы. Портье отсутствовал довольно долго, и я стал просматривать разложенные на конторке газеты.

– Я не могу найти нужных бумаг, Йозеф, – сказал я своему адъютанту. – Речь идет о секретных документах.

– Какие именно документы вы имеете в виду?

– Я же сказал: секретные.

Адъютант в недоумении уставился на меня.

– Здесь, на столе, лежали бумаги. А теперь их нет.

Он перевел взгляд на мой письменный стол, заваленный множеством документов, папками и досье.

– Какие именно бумаги, господин комендант?

– Секретные.

– Секретные?

– Да, они были написаны от руки. На моих личных бланках.

Я принялся перебирать кипу бумаг у себя на столе, а Йозеф тем временем взглянул на девушку. Та, как обычно, сидела в углу, обхватив колени руками, прислонив голову к стене, и глядела в одну точку. Наверху плакат Ганс. Марта вышла из дома позвать к обеду игравшую в саду Ильзе. Я посмотрел несколько папок. Ганс продолжал плакать. Я швырнул бумаги на стол. Йозеф растерянно заморгал.

– Где могут быть эти бумаги, Йозеф?

– Я бы с радостью помог вам их найти, но для этого я должен знать, что именно вы ищете.

– Я ищу секретные документы. Они лежали вот здесь, на столе.

– Вероятно, вам следует запирать свои бумаги на ключ, господин комендант, – сказал Йозеф, снова взглянув на девушку, и многозначительно добавил: – Когда вы выходите из кабинета.

– Герр Хоффманн! Герр Хоффманн!

Портье наконец вернулся с небольшим свертком в руках. В нем было три письма с иностранными марками и штемпелями. Он протянул их мне и робко улыбнулся.

– Да, письма действительно адресованы мне.

– Я правильно сделал? – спросил портье. – Я правильно сделал, что запер их в сейф?

– Да, конечно. – Я быстро достал из кармана и положил на конторку купюру, прикрыв ее сверху ладонью. – Спасибо.

– О, это вам спасибо, – просиял портье, протягивая руку за деньгами. – Большое спасибо. Можете всегда на меня рассчитывать. Буду рад вам услужить. Всегда приятно оказать услугу соотечественнику. Всегда…

Дверцы лифта захлопнулись. Я оказался в кабине с влюбленной парочкой – молодые люди, красные от смущения, держались за руки. Я прикрыл глаза и прижал письма к груди. Влюбленные о чем-то шептались и хихикали. Войдя в номер, я отложил в сторону два письма от Марты и стал читать третье:

«Дорогой папочка!

Мы скучаем по тебе и жалеем, что тебя нет с нами.

Мама все время плачет, а Ганс плохо себя ведет. Он отказывается есть овощи и не хочет учить испанский язык.

Почему ты не приезжаешь? Мы жили бы вместе в нашем новом доме. Разве дядя Рикардо не может помочь достать тебе бумаги на другое имя?»

ГЛАВА 3

– С сегодняшнего дня я другой человек! – радостно воскликнул я, открывая дверь плечом. Руки у меня были заняты бутылками и свертками.

– Что? – спросила Марта, выбежав из кухни. – Что случилось? Ты так задержался, что я уже стала волноваться. Что все это значит?

– Нам предстоит кое-что отметить.

– Неужели ты получил повышение, Макс?

– Отныне ты должна обращаться ко мне не иначе как герр оберштурмбаннфюрер.

– Вот это да! – воскликнула Марта и вместе со свертками заключила меня в объятия. – Поздравляю тебя, дорогой.

– Я принес шампанское и уйму всяких вкусностей. Праздновать так праздновать!

– Шампанское? Где ты его раздобыл?

– У меня есть друзья где надо.

Я выложил на журнальный столик свертки с икрой, паштетом и шоколадом.

– Теперь твой муж важная шишка.

– Целых две бутылки шампанского? Боюсь, мы не можем позволить себе такую роскошь.

– Меня повысили! Не только в звании, но и в должности. И в окладе. Я получил новое назначение.

– Новое назначение?

– Да, на восток.

– На восток?

– Теперь мы можем позволить себе все что угодно.

– Макс, я так горжусь тобой! А куда на восток? Что это – кофе? Неужели…

– Да, самый настоящий кофе. И твои любимые трюфели.

Марта просияла.

– Сейчас принесу бокалы. И тарелки.

– А где Ильзе? – спросил я.

Я склонился над стоящей в углу камина плетеной колыбелькой. Ганс сладко посапывал во сне.

– Она уже спит, Макс. Сейчас начало девятого.

– Пойду разбужу ее.

– Зачем?

– Я хочу, чтобы она отпраздновала мое новое назначение вместе с нами.

– Но она еще мала и ничего не поймет.

– А ей и не нужно ничего понимать. – Я погладил Ганса по щеке и поправил на нем одеяльце. – Достаточно, если она запомнит этот вечер.

– Она ничего не запомнит, Макс, – сказала Марта, подойдя к колыбельке, и откинула одеяльце с шейки Ганса.

– Запомнит, – возразил я и пошел наверх.

– Макс, она слишком мала.

– Вот она, твоя мамочка, – сказал я, спускаясь по лестнице с сонной Ильзе на руках. – Мама разрешила тебе встать с постели. Мы будем праздновать.

– День рождения? – спросила Ильзе.

– Нет, мое повышение по службе, – сказал я, передавая дочку на руки Марте.

– Папа получил повышение, – объяснила Марта.

– Это все равно, что день рождения? – спросила Ильзе.

– Я схожу за бокалами, – сказал я.

– Захвати яблочный сок для Ильзе, – крикнула мне вдогонку Марта.

Когда я вернулся в комнату, звеня бокалами, Ильзе зевала вовсю.

– Я спала, – хныкала Ильзе, положив руку матери на грудь и закрыв глаза. – Папа меня разбудил.

– Знаю, детка, – сказала Марта.

– Вот бокалы для нас с мамой, а вот яблочный сок для моей девочки. А что будет пить Ганс?

– Пока что он довольствуется грудным молоком. И к тому же спит, – рассмеялась Марта.

Я откупорил первую бутылку шампанского и, наполнив два бокала, подал один из них Марте.

– За нас!

– За моего прекрасного мужа. И его новое назначение.

Мы выпили, и я, взяв у Марты бокал, заключил их с дочерью в объятия.

– Я люблю тебя, Марта.

– А я – тебя, Макс.

– Ни у кого на свете нет такой прекрасной жены, как ты. И тебя, Ильзе, я тоже очень люблю.

– Я хочу спать, – захныкала Ильзе и, когда я попытался ее поцеловать, отвернулась и уткнулась лицом в плечо Марты.

– Положи ее на кушетку, – предложил я.

– Давай лучше отнесем ее в постель.

– Нет.

– Почему? – недоумевала Марта.

– Она должна участвовать в этом знаменательном торжестве.

– Макс!..

Я взял Ильзе на руки и перенес на кушетку. Девочка свернулась в клубочек и закрыла глаза. Я снял мундир и, укрыв им дочку, вернулся к Марте. После родов к ней возвратилась прежняя стройность. Завитые волосы были уложены в прическу. Она выглядела великолепно. Обворожительно. Марта улыбнулась мне.

– Я так горжусь тобой. Макс!

– Меня ждут великие дела, Марта, – сказал я, кружа ее в танце. – И все благодаря тебе.

– Благодаря мне? В этом нет моей заслуги, – возразила она, но лицо ее снова озарилось улыбкой.

– Ты была рядом и поддерживала меня.

– Любая на моем месте делала бы то же самое.

– Но я не всегда был хорошим мужем.

– Макс! – одернула меня Марта, взглянув на спящую Ильзе.

Я стиснул Марту в объятиях.

– Теперь все будет по-другому. Я стану примерным мужем. Вот увидишь.

– Ты великолепный отец. И прекрасный муж, если не считать…

– Этого больше не повторится, – поспешил успокоить ее я. – Честное слово. Я стану примерным мужем. Замечательным человеком. Клянусь.

– Ты и так замечательный человек.

– Я стану еще лучше.

И я искренне верил в это. Я всегда стремился быть искренним. Я всегда говорю правду, даже если это горькая правда. Но окружающие порой понимают меня превратно, а объяснения только портят дело. Я замечательный человек. Все мы были замечательными людьми. Дурные люди не смогли бы спасти Германию. Дурные люди не смогли бы сделать того, что сделали мы.

– Вы – лучшие представители человеческого рода! – вещал Генрих, сверкая стеклами очков в металлической оправе, а мы дружно кивали в ответ. – Вы – цвет нации!

Обнесенная балюстрадой трибуна была залита огнями, устремленные ввысь прожектора вычерчивали в воздухе фигуры, которые у нас на глазах превращались в подобие храма, сияющего на фоне ночного неба. Позднее мы узнали, что это зарево было видно даже во Франкфурте, хотя он находится в двухстах километрах отсюда. И я присутствовал при этом. Многотысячная толпа одетых в черные, как ночь, формы офицеров качнулась в сторону трибуны.

– Вы – воплощение чистоты нации! – продолжал оратор. – Только таким, как вы, под силу справиться с поставленной перед вами задачей!

Мы, словно завороженные, смотрели на пронизывающие темноту снопы лучей. Мы не слышали ничего, кроме звуков его голоса. Не видели ничего, кроме сияющего храма. Не думали ни о чем, кроме любви к Германии.

– Этот дом должен быть очищен от евреев, – сказал я, но двое стариков не двигались с места и только хлопали глазами. – Повторяю: очищен от евреев. Очищен! Вы не имеете права здесь находиться. Уходите!

– Но нам некуда идти, герр гауптштурмфюрер, – возразил старик. – Внизу у нас лавочка.

– По новому закону дом вам больше не принадлежит. Убирайтесь отсюда.

– Куда?

– Если вы не подчинитесь, мне придется отправить вас в тюрьму.

– Вы собираетесь нас арестовать? – воскликнула старуха. – За что?

– Папа! Папа! – в комнату вбежала молоденькая девушка. – Горит синагога!

– Не может быть! – сказал старик и засеменил к окну.

– Вы нарушаете закон. Покиньте помещение!

– Нет! – вскрикнул старик, глядя в окно. – Нет!

– Тогда мне придется вас арестовать.

– Гершель, – взмолилась старуха, дернув мужа за руку. – Гершель!

– Нет! – снова крикнул старик и, оттолкнув ее, кинулся к двери.

– Стоять! – бросил я ему вслед.

Старик выбежал на улицу, отпихнув одного из моих людей, выводившего краской на тротуаре перед лавкой слово Jude. В витринах отражался свет факелов. Старик заковылял по улице к горящему зданию синагоги, расталкивая моих людей.

– Halt!

– Гершель!

– Папа!

– Halt! – снова повторил я.

Мои люди громили дубинками витрины магазинов и лавчонок. Двое младших офицеров схватили старика и приволокли его ко мне. Воздев руки к небу, он бормотал что-то на непонятном мне языке. Тротуары вдоль всей улицы были усыпаны осколками стекла.

– Взять его! – приказал я.

– Прошу вас, господин гауптштурмфюрер, не трогайте его, – взмолилась жена старика, опустившись на колени и обхватив мои ноги руками.

Их дочь заплакала.

– Прочь от меня! Уберите руки!

– Пожалуйста! – воскликнула дочь, вслед за матерью опустившись на колени и вцепившись в мою ногу.

– Вы нарушаете комендантский час. Я должен вас арестовать.

– Не обижайте его, – запричитали женщины в один голос. – Пожалуйста.

Мои подчиненные застыли в ожидании дальнейших распоряжений. На тротуаре блестели осколки стекла. В воздухе пахло дымом. Женщины выли, лобызая мне ноги. Я тщетно пытался их оттолкнуть и в конце концов был вынужден вытащить пистолет Старик рухнул на колени рядом с женой и дочерью Увидев мокрые пятна на брюках, я покачал головой и выругался. На мне была новая форма.

– Нам придется поменять форму. Сменить имена. Изменить лица, – сказал Дитер. – Но это все равно не поможет.

– О чем ты? – спросил я.

– Даже через тысячи лет, – продолжал Дитер, – Германия не смоет с себя вины.

Дитер смотрел на огонь в камине, держа в руке рюмку с коньяком.

– Вам нужно еще что-нибудь, мальчики? – спросила Марта. – Скажите, пока я не легла.

– Разве что отпущение грехов, – пробормотал Дитер.

– Что? – нахмурилась Марта.

– Отпу…

– Все в порядке, – перебил его я. – Спокойной ночи, Марта.

– У вас действительно все в порядке? – насторожилась Марта.

Дитер усмехнулся и осушил рюмку.

– Спроси Макса, – сказал он.

– Спокойной ночи, Марта, – повторил я.

– Спокойной ночи, – неуверенно ответила Марта.

Она помедлила в дверях, затем включила свет в коридоре. Дитер улыбнулся, услышав ее медленные шаги на лестнице.

– Что тебя мучит, Дитер? – спросил я.

– Грехи.

– Чьи грехи?

– Мои…

– А именно?

– … твои… Германии.

– Я ни в чем не виноват.

– Мы никогда не смоем с себя вины, – выпалил Дитер. – Никогда не избавимся от нее.

– На мне нет никакой вины.

– Разумеется. – Дитер поднялся и неверными шагами направился к буфету.

– Ты пьян.

– Еще нет. Или, по крайней мере, недостаточно пьян.

– Что с тобой сегодня?

– То же, что и с тобой, Макс, и со всеми нами.

– Ты весь вечер говоришь какими-то загадками.

– В директивах по этому поводу сказано предельно ясно, – проговорил Дитер, наполняя рюмку. – Все директивы кончаются одной и той же фразой: «Жестокостей следует по возможности избегать».

– Да! – воскликнул я. – И что же?

– А то, что я делал такое, чего нельзя было делать.

– Неправда, – возразил я. Он повернулся ко мне. – Мы делали то, что обязаны были делать.

– Как у тебя все просто, Макс.

– Мы давали клятву, – сказал я. – Мы принимали присягу.

Дитер усмехнулся и прикрыл глаза.

– Это одно из твоих достоинств, Макс. Абсолютная, непоколебимая преданность. И честность.

– Ты пьян.

– Мне хотелось бы быть похожим на тебя, Макс. Быть таким же честным. Преданным. Послушным. Надежным.

– В таком состоянии тебе нельзя садиться за руль. Переночуй у нас.

– Я не смогу здесь уснуть. Мне невыносим этот запах.

– Окна закрыты. Я не чувствую никакого запаха.

– Марта права, – сказал Дитер. – Здесь стоит невыносимая вонь.

Я не был пьян. Я никогда не напивался допьяна. Разве что один-единственный раз. Это было после того, как я неожиданно увидел ее на базаре. Она покупала овощи. Сердце у меня бешено заколотилось, хотя она и не смотрела в мою сторону. Но я сразу узнал ее. Вокруг толпились люди, по большей части беженцы: кто-то просил милостыню, кто-то норовил стащить что-нибудь съестное. Она стояла у лотка с полной корзинкой в руках и расплачивалась с торговцем. Я протискивался в толпе, отпихивая тянущиеся ко мне тощие руки. Попрошайки хватали меня за одежду, пытаясь остановить. Их слабые голоса перекрывали крики торговцев и звон монет. Только бы не упустить ее! Я протягивал к ней руки. Ах, если бы можно было ее окликнуть! Но я не знал ее имени.

– Warte! – кричал я. – Bitte, warte!^[4]

– Перестаньте! – завопило мне вслед похожее на пугало существо в лохмотьях. – Перестаньте толкаться!

– Bitte.

– Прекратите!

– Прекрати свои отношения с этой девицей, – сказала мне Марта за завтраком.

Я взглянул на нее из-за газеты. Она стояла в халате, не причесанная, с красными, распухшими от слез глазами, и нервно покусывала нижнюю губу, поминутно сжимая и разжимая кулаки и тяжело дыша. Я снова уткнулся в газету.

– Все, мое терпение лопнуло, – заявила Марта.

– Мама, каша чересчур горячая, – принялась канючить Ильзе.

– Подумай, в какое положение ты меня ставишь, – не унималась Марта.

– Мама! – позвал Ганс.

– Мама, Ганс пролил молоко.

– Тебя зовут дети.

Просматривая передовицу, я намазал тост маслом и вареньем. Ильзе ковыряла ложкой овсяную кашу. Ганс, сидя на своем стульчике, катал по подставке стакан из-под пролитого молока. Я не выдержал и, оторвавшись от газеты, крикнул:

– Дети, довольно!

Марта выхватила у меня газету:

– В самом деле, довольно. Ты должен положить этому конец, Макс.

– Не учи, как мне следует поступать.

– На сей раз ты зашел слишком далеко.

Ильзе поднесла ложку ко рту. Попробовав овсянку языком, она бросила ложку на стол, разбрызгав по нему кашу. Ганс шлепал ладошками по молочной лужице.

– Мама!

– Дай сюда газету и займись детьми.

– Мамочка!

– Я сыта по горло! – крикнула Марта.

– Чем?

– Твоей ложью.

– Я не лгал тебе. Ты знаешь о ней. При чем же тут ложь?

– Ты всегда так говоришь, как будто это меняет дело.

Ганс колотил рукой по подставке до тех пор, пока почти все молоко не оказалось на полу. Он приподнялся и, наклонившись вперед, посмотрел, что получилось из его затеи. Ильзе зачерпнула ложкой кашу и опрокинула ее на стол.

– Ганс, Ильзе, перестаньте сию же минуту! – прикрикнул я на детей.

– Ты ведь обещан мне покончить с этим, Макс.

– Я покончу с этим тогда, когда сочту это нужным, а не тогда, когда ты мне прикажешь. Посмотри, что делает Ганс.

– Если все останется по-прежнему, я буду жаловаться.

– Жаловаться?

– Муж моей тети может заступиться за меня.

Ганс водил ладошками по подставке с остатками молока. Ильзе методично перекладывала кашу из тарелки на стол. Я схватил руку Марты и сдавил ее так, что она была вынуждена выпустить газету. Положив газету перед собой, я снова принялся за чтение. Марта стояла, потирая руку. Ильзе заплакала. Ганс перестал хлопать по подставке и тоже заплакал.

– Займись, наконец, детьми, – сказал я, откусив кусочек хлеба и отхлебнув кофе из чашки.

Марта по-прежнему растирала руку.

– Я ненавижу тебя, Макс. Ненавижу!

Она взбежала вверх по лестнице и захлопнула за собой дверь спальни. Дети продолжали судорожно всхлипывать.

– Ильзе, Ганс, – взмолился я. – Пожалуйста, перестаньте.

Они принялись реветь пуще прежнего.

Та, к кому ревновала меня Марта, никогда не плакала. Ни разу за все годы я не видел ее плачущей. Она никогда не выказывала слабости. Ничто не могло ее сломить. Не всякая женщина способна так держаться. И даже не всякий мужчина. Я смотрел на хнычущего юношу, который протягивал мне какую-то бумагу. Он стоял рядом с ней. С тех пор как я увидел ее в первый раз, не прошло и часу, но родителей ее нигде поблизости не было видно. И никаких документов у нее тоже не было. Хнычущий юноша стоял рядом с ней. И пытался всучить мне какую-то бумагу.

– Это охранное свидетельство, – тараторил он. – Оно доказывает, что я ценный специалист.

– Я умею читать, – сказал я, отстраняя его руку дубинкой.

– Я нужен стране. Я – инженер.

– Ты – еврей, – сказал я, не желая пускаться в дальнейшие разговоры.

Бумажка выскользнула у него из рук и закружила над толпой. Я повернулся к девушке. Позади нее в закрытых товарных вагонах другие нужные стране специалисты барабанили кулаками в деревянную дверь. Она смотрела на меня в упор, не мигая, с совершенным безразличием. Сдерживая рвущихся с поводков собак, охранники сгоняли вновь прибывших в конец платформы, где их ждал врач. Прожектора сновали взад-вперед над толпой, вычерчивая в темноте геометрические фигуры. Из товарных вагонов по-прежнему доносился стук кулаков и башмаков. Я коснулся лица девушки.

– Ты не похожа на еврейку, – сказал я, хотя поблизости не было переводчика.

Стук не прекращался. В дверь колотили с такой силой, что каждый удар отдавался у меня в голове. Я открыл глаза и сунул руку под подушку за пистолетом. Была ночь, но стук в дверь становился все громче и громче. Не зажигая свет, я натянул брюки и осторожно подкрался к двери. В освещенном коридоре стоял тот самый молодой человек, который привязался ко мне в ресторане.

– Открывайте, фон Вальтер, иначе ваши соседи по этажу узнают правду о вас.

Я прильнул к двери.

– Что ж, я могу говорить и отсюда, фон Вальтер!

Я сунул пистолет за пояс сзади и отворил дверь.

– Зажгите свет! – потребовал молодой человек.

Я повиновался. Прежде чем войти, он опасливо заглянул в комнату, затем, когда я закрыл дверь, снова огляделся по сторонам. Он был невероятно тощ и почти беспрерывно кашлял. А лихорадочный блеск глаз и бледность кожи со всей очевидностью свидетельствовали о больных легких.

– Оставьте дверь открытой!

– Что вам угодно?

– Здесь есть кто-нибудь, кроме вас? Покажите мне ваши руки.

– Перестаньте командовать, молодой человек.

– Я должен знать, что у вас в руках, потому что не верю вам.

– Что вам от меня нужно? – осведомился я, скрестив руки на груди. – Деньги?

Приступ кашля не дал ему возможности сразу ответить.

– Деньги? Не смешите меня! Вы убили мою семью!

– Я уже слышал этот вздор.

– Вы убили моих близких!

– Их убила война. Из-за нее многие лишились близких. И я в том числе.

– Мои близкие погибли не на войне, а в лагере. – Его снова начал бить кашель. – В вашем лагере.

– Я был солдатом и воевал на фронте.

– Вы были комендантом концлагеря.

– Вздор.

– Комендантом концлагеря…

– Я уже объяснил вам тогда, в ресторане, что вы принимаете меня за кого-то другого. Моя фамилия…

– Фон Вальтер.

– Моя фамилия Хоффманн.

Он покачал головой и, вытащив из кармана замызганный платок, приложил его ко рту. После очередного приступа кашля он покрылся испариной и побледнел. На платке проступило красное пятно.

– Вы застрелили мою сестру, – произнес он натужным голосом.

– Я никогда не стрелял в женщин.

– Когда мы сошли с поезда, она ужасно кричала и плакала. Вы еще велели ей взять себя в руки, говорили, что не надо бояться, не надо нагонять страх на других.

– Вздор!

– Вы сказали ей, что она порождает панику среди окружающих. Младенцы подняли крик.

– Я воевал на востоке. И получил ранение в бою.

– Тогда вы приказали своим подручным вывести ее из толпы. Остальные женщины с детьми ждали своей очереди в «душ». Вы отошли с ней за угол. Она плакала. Младенцы тоже плакали.

– Я вынужден просить вас покинуть мой номер. – Я подошел к двери и взялся за ручку. Кашель мешал ему говорить. – Повторяю: я не тот, за кого вы меня принимаете.

Откашлявшись, он помотал головой.

– Вы положили левую руку ей на плечо. Словно пытаясь ее успокоить. Вы просили ее не расстраивать остальных. Вы сказали: «Подумайте о детях». А потом вы поднесли к ее затылку пистолет. И нажали на курок.

– Офицер не стал бы стрелять в женщину. Я никогда не стрелял в женщин.

– Я видел, как вы нажали на курок.

Я покачал головой.

– Я видел. Я все видел!

– Вы ничего не видели. Вы не могли ничего видеть.

– Все это время я искал вас. С тех самых пор, как вы сбежали из лагеря.

Я по-прежнему стоял у открытой двери, держась за ручку. Какая-то подвыпившая женщина вела по коридору не державшегося на ногах мужчину. Когда она, потеряв равновесие, отшатнулись к стене, мужчина изо всех сил вцепился в свою спутницу, громко называя ее по имени. Женщина успокоила его и потащила к двери их номера. Мой ночной гость снова зашелся кашлем. Повернувшись к нему, я захлопнул дверь. Молодой человек заморгал, судорожно сглотнул и снова закашлял.

– Вы смылись из лагеря, когда стали подходить русские, – наконец проговорил он.

– Я никогда в жизни ниоткуда не смывался.

– Расскажите это кому-нибудь другому.

– Не болтайте чепухи.

– Вы даже не удосужились взять с собой собственную жену. О ней и ваших детях позаботился ваш адъютант… когда вы были уже далеко.

– Вы лжете!

– Я был там и видел все собственными глазами.

– Убирайтесь отсюда!

– Вы заплатите за ваше преступление! – выкрикнул он. – Я сам убью вас.

– Да вы понимаете, с кем вы говорите, молодой человек?

Я схватил его за грудки и принялся трясти как тряпичную куклу. Когда я оттолкнул его от себя, он отлетел к столу, смахнув с него телефонный аппарат. Затем он бросился ко мне и повалил меня на журнальный столик. Падая на пол, я почувствовал, как пистолет впивается мне в спину. Мы сцепились, расталкивая ногами стулья и маленький столик. Он молотил башмаками по моим икрам, а острыми, колючими ногтями раздирал мне грудь и шею. Стукнувшись головой об изножие кровати, он принялся стаскивать с нее покрывало вместе с одеялом и простынями. Но мне удалось оттолкнуть его и откатиться в сторону. Я схватил с кресла подушку и, прижав ее к лицу своего противника, потянулся за пистолетом. Он брыкался и размахивал руками, пока выстрел не заставил его утихнуть.

Тяжело дыша, я поднялся на ноги. Он не шевелился. Я посмотрел на него, потом схватил покрывало и расстелил его на полу. Отбросив подушку, я подтащил труп поближе и стал завертывал его в покрывало. При этом его широко открытые глаза, казалось, смотрели на меня в упор, и я поспешил накинуть ему на лицо простыню. Потом я поволок труп к стенному шкафу и запихнул его внутрь. Затаив дыхание, я прислушивался к звукам за дверью. И в коридоре, и в соседнем номере было тихо. Я затолкал свою жертву поглубже и закрыл дверцу шкафа.

Затем я достал чемодан, отобрал необходимые мне вещи и быстро собрался, напялив на себя все, что оказалось возможным унести под пальто. Остальную одежду я побросал в шкаф, а пустой чемодан задвинул под кровать, после чего запер дверь изнутри на ключ и цепочку и выдернул из розетки телефонный провод. Когда я открыл окно, в лицо мне ударил холодный ночной воздух. Протиснувшись в узкое отверстие, я без особого труда добрался до пожарной лестницы. Кое-где в окнах гостиницы горел свет. Настороженно ловя в ночной тиши каждый звук, я проворно спускался вниз, а когда до земли оставалось несколько футов, спрыгнул с лестницы и затаился у стены. Осмотревшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, я направился к своей машине.

На всякий случай я не стал включать фары, пока не отъехал на почтительное расстояние от гостиницы. Я мчался на бешеной скорости. Нет, мною двигала не трусость, а чувство самосохранения. Любой на моем месте поступил бы точно так же. Ибо инстинкт самосохранения присущ человеку от рождения. И он неизменно срабатывает в минуту опасности.

– Ты можешь оказать мне услугу? – обратился я к Дитеру.

– Зачем ты спрашиваешь? Конечно. Что от меня требуется?

– Цианид.

– Цианид? Циклон-Б?

– Да нет, при чем тут евреи? Мне нужны таблетки цианистого калия.

– Для твоей любовницы?

– Нет.

– Почему ты не хочешь ее пристрелить? – спросил Дитер. – Это было бы проще и быстрее.

– Это не для нее. Для меня.

– Ты шутишь, Макс? За каким чертом тебе это нужно?

– Я не смогу выдержать того, что нам предстоит.

– Сможешь, Макс. Как и все мы.

Я покачал головой. Дитер вылил остатки вина себе в бокал и выпил.

– Так как с моей просьбой?

– Перестань, Макс.

– Дитер, я никогда ни о чем тебя не просил.

– У тебя просто-напросто расшатались нервы, Макс. Из-за болезни Ганса. Из-за выдвинутого против тебя обвинения. Из-за того, что линия фронта приблизилась к нам вплотную.