Текст книги "Любовница коменданта"

Автор книги: Шерри Семан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Я закрыла глаза. Проходя мимо книжного магазина, я увидела в витрине книгу с заголовком: «Стоящие вдоль улиц мертвецы». Я дотронулась до холодного стекла. Продавщица подошла к витрине с каким-то покупателем и, взяв оттуда книгу, подала ему. Он что-то сказал продавщице. Она покачала головой в ответ. Он кивнул. Она снова покачала головой. Он поднял рукав и вытянул левую руку вперед. Посмотрев на иссиня-черные цифры у него над запястьем, продавщица приложила пальцы ко рту. Покупатель прижал книгу к груди. Я отвернулась и пошла прочь.

– Ты только подумай, – сказал отец, когда я вошла в дом. – Трупы убитых лежат прямо на улице.

– Что, по-твоему, я должна делать? – огрызнулась я, вытаскивая из-под подкладки пальто несколько маленьких картофелин.

– Их не удосужились даже похоронить, – продолжал отец.

– Обратись с жалобой к немецкому командованию, – сказала я. – Здесь всем распоряжаются немцы.

– Что с тобой? – воскликнула мама. – Почему ты дерзишь отцу?

– Где хлеб, который я принесла вчера? – спрос: ила я. – Неужели мы успели его съесть?

– Конечно, нет, – ответила мама. – Он лежит в шкафчике под мойкой, завернутый в газету.

– Почему не убирают трупы? – возмущался отец.

– Что ты собираешься делать с хлебом? – спросила мама.

– Хочу обменять его на сахар, – объяснила я, отрезая от буханки увесистый ломоть.

– Я прикрыл их лица газетой, – сказал отец. – Из элементарного уважения к несчастным.

– Нам не нужен сахар, – возразила мама.

– Папе нужны лекарства. А чтобы их достать, необходим сахар.

– Я видел гору трупов на Кармелицкой улице, – продолжал отец. – Они свалены прямо у витрины магазина.

– Ты забираешь столько хлеба? – всплеснула руками мама.

– Сахар стоит дорого.

– Ты только подумай! Гора мертвецов у витрины магазина, где выставлены сдоба, копчености, мармелад.

– Нам нечего будет есть, если ты заберешь хлеб.

– Я забираю только часть.

– Нет, ты послушай! – воскликнул отец, беря меня за руку. – Обнаженные трупы, сваленные один на другой, словно… словно дрова. С бирками на ногах. С неприкрытыми лицами и обнаженными срамными местами… Какой стыд!..

– Успокойся, папа. Они мертвы. – Я швырнула хлеб на пол, и родители в испуге уставились на меня. – Ты больше думаешь о мертвых, чем о живых.

– Кто сказал евреям, что здесь их собираются умерщвлять? – спросил комендант. – Кто-то из зондеркоманды?

– На сей раз нет, – ответил его адъютант. – Один из охранников использовал не совсем удачное выражение. Разумеется, прямо он этого им не сказал, но они каким-то образом догадались.

– Один из охранников? – переспросил комендант.

– Так точно.

– Какое же именно выражение он использовал?

– Он выразился в том смысле, что попавшие сюда евреи пойдут на корм земляным червям.

– Вы можете назвать фамилию этого охранника?

– Нет, господин комендант. Я стоял к нему спиной.

– Пишите, – приказал комендант. (Адъютант приготовил блокнот и ручку.) – «Всему персоналу лагеря, – продиктовал комендант. Он взял в руки кобуру и проверил, заряжен ли его пистолет. – Прибывающие в данный лагерь евреи должны оставаться в полном неведении относительно места и характера их последующей утилизации. – Адъютант проворно водил пером по бумаге. – Категорически запрещаются любые намеки и провокационные слухи относительно их дальнейшей судьбы».

Комендант обвел взглядом свой кабинет и нахмурился. Адъютант кончил писать и посмотрел на него.

– Кстати, Йозеф, вы не видели мой кортик?

– Никак нет.

– Мистика какая-то. Сначала пропадает нож для разрезания бумаги. А теперь еще и кортик. – Все с той же угрюмой миной комендант надел плащ. – Должно быть, я оставил кортик наверху. Ганс с ним играл. Так скольких охранников мы потеряли?

– Пятеро убиты и двое ранены.

– А что с евреями?

– Их отправили в газовую камеру. За исключением одного, который и заварил всю кашу.

– Где он?

– В камере для допросов.

– Хорошо, Йозеф, – сказал комендант. – Давайте им займемся.

– Ничего, Давид, – сказала я. – Я сама справлюсь. А ты спи.

– Что случилось, Рашель? – Давид сел в кровати и потер глаза. – Что ты делаешь?

– Я запирала двери. Извини, что разбудила тебя.

Я подошла к окну и выглянула во двор. Лунный свет пронизывал кроны деревьев. Я нахмурилась. Некоторое время назад вдалеке, под деревьями у дороги, стояла машина. Затаив дыхание, я вглядывалась в темноту. Нет, сейчас там не было никакой машины. Только тень от деревьев и больше ничего. Надутая ветром тюлевая занавеска коснулась моего лица.

– Разве ты не заперла дверь, перед тем как лечь? – спросил Давид.

– Я решила на всякий случай проверить запор, – сказала я, закрыв окно на щеколду. – Мне почудился какой-то странный шум.

– Я был бы очень признателен, если бы ты ж будила меня всякий раз, когда тебе среди ночи чудится какой-то шум.

Давид снова лег, шумно поправляя подушки и одеяла. Он громко вздыхал, ворочаясь с боку на бок. Когда я улеглась в постель, он повернулся ко мне спиной. Сброшенное им одеяло лежало между нами.

– Постарайся не будить меня каждый раз, когда тебе почудятся какие-то звуки, – повторил Давид. – В кои-то веки мне захотелось как следует выспаться.

Нас подняли среди ночи. Мы дрожали от холода: это была наша первая ночь в лагере, когда мы остались без привычной одежды, обуви и даже без волос. Надзирательницы остервенело колотили нас, стаскивая с нар и перегоняя в соседний барак. Когда мы вошли туда, каждой из нас выдали по почтовой открытке с чудесным пейзажем: зеркально-чистое озеро, окруженное раскидистыми деревьями; горы с покрытыми снегом вершинами, уходящие в безоблачную голубизну неба; цветы, трава и вокруг – ни души. Я перевернула открытку и прочла:

«Привет из Вальдзее.

Мы устроились прекрасно.

У нас есть работа. С нами обращаются хорошо.

Ждем вашего приезда.

С любовью…»

Надзирательница ударила меня по плечу дубинкой.

– Подписывай! – приказала она.

Я подписала.

ГЛАВА 5

Многие бумаги были подписаны, но не все. На некоторых документах, лежащих на столе коменданта, стояло его полное имя: Максимилиан фон Вальтер. На других – только фамилия в самом низу: Фон Вальтер. «Ф» и «В» были выписаны одинаково четко и крупно, зато остальные буквы выглядели совсем неразборчиво. Однако на большей части бумаг его подпись вовсе отсутствовала. В нижнем углу листа стояло лишь одно большое угловатое «К» – начальная буква слова «Комендант».

Я села за стол и стала рассматривать бумаги, которые он оставил поверх стола. Каждый раз, выходя из кабинета, комендант убирал бумаги, над которыми работал, в средний ящик стола и запирал на ключ. Ключ же он носил с собой на цепочке в кармане. Поднимаясь из-за стола, я легонько потянула на себя средний ящик, хотя была абсолютно уверена, что он, как всегда, на запоре.

Как ни странно, на сей раз ящик оказался не заперт.

Чувствуя, как бешено колотится у меня сердце, я выдвинула ящик и заглянула внутрь. Там лежали именные бланки коменданта, исписанные его рукой. Затаив дыхание, я протянула руку, приподняла краешек первого листа и прочитала: «Колыбельная для Клауса». Лист выпал из моей руки.

Я задвинула ящик и бросилась в свой угол.

– Что это у тебя все валится из рук, Ханна? – укоризненно заметил отец, войдя в комнату. – Ты их испачкаешь.

– Впредь я буду осторожнее, – вздохнула мама и развернула небольшой сверток.

Я с шумом захлопнула дверь.

– Я не стану даже смотреть на них, – заявила я. – И не пытайтесь меня заставить.

– Посмотри, они вовсе не желтые, – увещевала меня мама.

– Я не стану ее носить!

Отец пожал плечами:

– Ничего не поделаешь, придется. Таков закон.

– Посмотри же, это белая нарукавная повязка с синей звездой.

– Мне все равно, как она выглядит. Я и не подумаю ее надевать. Мы приехали сюда, спасаясь от немцев.

– Немцы нас догнали, – сокрушенно сказал отец.

– Значит, нужно ехать вместе с дядей Яковом. В Америку, – сказала я, оттолкнув мамины руки, когда она попыталась надеть на меня повязку.

– В Америку? – спросила мама. – Но ведь ты не знаешь их языка.

Печальный взгляд отца остановился на мне.

– Мы слишком стары для этого, дочка. Нового путешествия я попросту не вынесу.

– Это всего лишь повязка. Зачем нарываться на неприятности? – снова попыталась вразумить меня мама.

– Тебе грозят крупные неприятности! – воскликнул мой двоюродный братишка Лева, вбежав в комнату. – Они, того и гляди, придут за тобой.

– Гестапо? – спросила я, вставая.

– Да.

– О Боже! – воскликнула мама, заламывая руки.

– Мы просили тебя уехать с дядей Яковом, – причитала мама. – Мы умоляли тебя ехать без нас.

Я взяла свою тарелку, переложила на нее еду из тарелки родителей и вместе с приборами сунула в буфет. Потом стала надевать пальто.

– Куда ты? – встрепенулся отец.

– Что ты собираешься делать? – заволновалась мама.

– Вы меня не видели, – сказала я и поцеловала их обоих в щеку. – Вы понятия не имеете, где я. Вы не знаете, жива ли я вообще.

– Самуил? – воскликнула мама, и отец взял ее за руку.

– Что ты намерена делать? – спросил он.

– Не волнуйтесь. Вы меня не видели.

Лева обмотал голову черным шарфом. Он подал мне такой же, и я спрятала под ним волосы и нижнюю часть лица. Лева открыл дверь. Мама заплакала, протягивая ко мне руки. Отец окликнул меня. Не оглядываясь, я закрыла за собой дверь.

… Я не оглядывалась на кровать. И не смотрела на пистолет. Мне не нужно было на него смотреть. Я знала каждую его деталь. Каждый изгиб. Каждый желобок. Мне просто хотелось подержать его в руках. В темноте я подошла к комоду с выдвинутым нижним ящиком, в котором под ворохом ночных сорочек хранился пистолет. Давид спал.

Пистолет был холодный и тяжелый. Я вытянула руку и нацелилась в темноту. Разумеется, я умела им пользоваться. Я закрыла глаза и прижала пистолет к щеке. Я потерлась щекой о прохладную сталь. Она стала теплой. Пистолет был, как всегда, заряжен.

Я осторожно положила его обратно в ящик и прикрыла сверху сорочкой. Я задвинула ящик и легла в кровать рядом с Давидом, стараясь не задеть его. Мне не хотелось его будить. Я натянула одеяло до самого подбородка. В ту ночь я почти не спала. Один раз Давид вскрикнул во сне.

В доме было тихо – все спали. Последние три недели комендант не спускался в кабинет по ночам. В лагере жизнь шла своим чередом. Печи работали исправно. Из труб непрестанно валил дым. Поезда прибывали строго по расписанию. Охранники и зондеркоманда делали свое дело и держали рты на запоре. Дети коменданта целыми днями играли в саду, а его жена, готовя по утрам завтрак, напевала. Они уже не ссорились по ночам, и она больше не плакала. Комендант снова бросил курить и значительно реже прикладывался к бутылке. Его перестала мучить бессонница.

Я зажгла настольную лампу и, сев на корточки, просунула черенок ложки между половицами.

Осторожно приподняв край половицы, я вытащила из-под нее обернутые в тряпицу листки бумаги и, сняв колпачок с ручки коменданта, стала читать.

Посмотрев первый листок, я зачеркнула несколько строчек и вместо них мелкими буквами написала другие. Потом снова перечитала всю страницу от начала до конца. Заменила одно слово. Еще одно. Потом вымарала заглавие и написала новое: «Горькие травы». Я еще раз перечитала написанное и уже ничего не стала менять. Положив «Горькие травы» в самый низ стопки, я взяла следующую страницу.

– У нас нет горьких трав, – сказала мама. – Какой же Седр без горьких трав?

– Немцы запретили нам праздновать Седр, – откликнулся отец, – так что Бог простит, если мы обойдемся без горьких трав.

– Но дети…

– У детей и без того горькая жизнь, – заметила я. – Вряд ли стоит лишний раз напоминать им об этом. Папа, ты занавесил окна?

– Конечно. Как ты велела.

– Мама, куда ты положила косточку?

– Что это за косточка? – спросила мама. – Где ты ее раздобыла?

– Пусть тебя это не беспокоит. Так где она?

– На тарелке. Рядом с яблоком.

– Ты и яблоко принесла? – удивился отец.

– Все равно без горьких трав никак не обойтись, – сказала мама.

– Мама, прошу тебя.

– А кто эти люди, которых ты пригласила? – спросил отец.

– Помимо соседей? – уточнила я.

– Это ее зрузья, Самуил, – ответила за меня мама.

– Те самые, которые приходят сюда по ночам?

– Ты ничего об этом не знаешь, папа, – сказала я и чмокнула его в лоб.

– Вы все время обмениваетесь какими-то свертками. Что в них? – Отец встал и пошел вслед за мной по комнате.

– Ничего, папа, не волнуйся. Мама, у нас осталась хотя бы одна свечка?

– Нет, ни одной.

– Ты занимаешься чем-то опасным, – сказал отец.

– А жить в этом гетто не опасно? – вспылила я. – Здесь мы отрезаны от остального мира.

– Я всегда чувствую, когда ты что-то скрываешь от меня. Еще с тех пор, как ты была совсем еще маленькой. Ты занимаешься чем-то плохим…

– Я всего лишь добываю для всех нас еду.

– Чем-то таким, чего ты сама стыдишься. Недаром ты не хочешь, чтобы мы с мамой узнали об этом.

– Самуил, оставь ее в покое.

– Ханна, это может плохо кончиться. Мы должны знать, чем она занимается.

– Она хорошая девочка, Самуил. Не цепляйся к ней.

– Скажи, кто эти люди, – потребовал отец, схватив меня за руку.

– Ты что, служишь в гестапо? – воскликнула я.

Отец выпустил мою руку и побрел к креслу, беззвучно шевеля губами.

– Как ты можешь говорить отцу такие ужасные вещи? – возмутилась мама.

– А зачем он учиняет мне допрос?

– Он не учиняет тебе никакого допроса. Он тревожится о тебе.

– Для этого нет никаких оснований.

– Мы оба тревожимся, – сказала мама. – Ты наша единственная дочь. Мы любим тебя.

– Не тревожьтесь обо мне. Я способна сама за себя постоять и не нуждаюсь в присмотре.

– Посмотри за Гансом, – попросила коменданта жена, войдя в его кабинет. – Мне нужно привести себя в порядок к приходу гостей.

Она остановилась в дверях, держа на руках ребенка вместе с одеяльцем, погремушкой, плюшевым медвежонком и бутылочкой. Комендант недовольно посмотрел на нее.

– Ты шутишь, Марта?

– Мне нужно приготовиться к приему гостей, Макс. И сделать прическу.

– Мне некогда заниматься ребенком. Я работаю.

– Тебе не нужно ничего делать. Просто присмотри за ним.

Она расстелила на полу одеяльце и посадила на него малыша, разложив рядом его игрушки.

– Я покормила его и переодела, так что он должен вести себя спокойно. В бутылочке сок – на всякий случай, если он вдруг раскапризничается.

– А где Ильзе?

– Она с кухаркой украшает торт.

– Почему кухарка не может присмотреть за Гансом?

– Я же сказала, Макс. Она занимается тортом.

– У меня много работы.

– Боже мой, Макс, разве я часто прошу тебя о чем-нибудь? В конце концов ты затеял этот вечер не ради меня, а в честь дня рождения своего лучшего друга.

– Хорошо, Марта. Я присмотрю за Гансом.

– Я и так все сделала сама: купила продукты, приготовила, убралась в доме. Но я не могу заниматься детьми и одновременно приводить себя в порядок!

– Хорошо, хорошо. Я же сказал, что присмотрю за Гансом. Иди одевайся.

Она помедлила, положив руки на бедра. Комендант сердито уткнулся в разложенные на столе бумаги. Малыш запыхтел и поднялся на четвереньки.

– Я захватила ему игрушки и бутылочку с соком. Он будет хорошо себя вести.

– Да, да, – буркнул комендант.

Она по-прежнему стояла, не сводя глаз с коменданта. Он отодвинул в сторону стопку бумаг, поставил на одной из них свою подпись, что-то нацарапал на другой.

– Я думаю надеть красное платье. Или ты хочешь, чтобы я была в чем-нибудь другом?

Комендант не ответил. Он раскрыл папку и стал перелистывать бумаги. Малыш снова опустился на живот, взял погремушку и тут же потащил в рот.

– Макс, давай не будем ссориться перед приходом гостей.

– Ты права, красное платье тебе очень к лицу.

Она улыбнулась:

– Ганс не помешает тебе, дорогой.

– Хорошо, Марта.

– Слушайся папочку, Ганс. Я приду за ним, как только оденусь, Макс.

– Распорядись, чтобы Ильзе оставалась наверху, – сказал комендант. – Я не смогу уследить за обоими.

– Ильзе будет с кухаркой, – сказала его жена и закрыла за собой дверь.

Комендант посмотрел на ребенка. Ганс подполз к лежащему на одеяле плюшевому медвежонку и радостно загукал. Пытаясь взять его в руки, он снова упал на живот. Ухватив наконец медвежонка, он засунул его ухо в рот и принялся мусолить. Комендант снова углубился в бумаги.

Малыш бросил медвежонка, встал на четвереньки и пополз вперед сначала по одеялу, а потом уже по полу. Я посмотрела на коменданта: он что-то писал. Ганс то и дело опускался на живот, чтобы передохнуть, и тянул ручонку в рот. А поднимаясь на четвереньки, всякий раз вертел головкой, оглядывая кабинет. Комендант подошел к шкафу и, взяв с полки несколько папок, принялся их листать. Тем временем малыш пополз в мою сторону.

Я отодвинулась, чтобы не мешать ему, но он изменил направление и пополз прямо ко мне. Я сжалась в комок, чтобы быть как можно дальше от малыша. Комендант между тем поставил папки на место и выдвинул нижний ящик. Малыш дополз-таки до меня и тронул влажной ладошкой мою голую ступню.

Комендант рылся в ящике, что-то бормоча себе под нос. А малыш выгнул спинку и посмотрел на меня, улыбаясь. Я погладила его по ручонке. Он потупился и снова сосредоточился на моей ноге. Мне было щекотно от прикосновения его слюнявых пальчиков. Я снова погладила его по руке. Он был такой нежный, такой маленький. Такой симпатичный. Когда я погладила его по пухлой щечке, он ответил мне приветливым гуканьем.

– Что ж, она устроила себе приятную житуху, – сказала Шарон. – Ну и везет же этой эгоистке!

– Этой шлюхе, – злобно проговорил ее товарищ.

Ревекка сунула мне в руки несколько листков бумаги.

– Возьми-ка эти охранные свидетельства.

– Немцы больше не придают им никакого значения, – сказала я. – К тому же комендант и его помощник недавно уничтожили все охранные свидетельства.

– Ничего, ты все-таки попытайся, – настаивала на своем Ревекка. – Эх, если бы мы смогли заполучить несколько настоящих охранных свидетельств, которые прилагают к ордерам на арест…

– А где вы достали эти бланки? – спросила я, взглянув на бумаги, которые она мне дала.

– Мы их подделали, – ответила Ревекка.

– Вы что, с ума сошли? – воскликнула я и швырнула бумаги на землю. Ревекка и ее товарищи принялись поспешно подбирать их, пока они не успели испачкаться. – Я и с настоящими-то чудом не попала в беду. О подделках же не может быть и речи.

Шарон смерила меня презрительным взглядом.

– Я же говорила, что она откажется нам помочь. Она обожает своего коменданта.

– Замолчи! – крикнула я, отталкивая ее.

– Я бы тоже его обожала, если бы он устроил мне такую же красивую житуху, – ухмыльнулась она.

– Хочешь посмотреть на мою красивую житуху? – Я задрала подол робы и продемонстрировала им синяки на бедрах. Потом сдернула робу с плеча и показала свежие рубцы. – Вот какая у меня красивая житуха. Может быть, ты хочешь занять мое место?

– Ты могла бы достать какую-нибудь бумагу с образцом его почерка? – примирительным тоном спросила Ревекка.

Я опустила подол и прикрыла плечо.

– Если бы ты могла достать образец его подписи или хотя бы уничтожить часть ордеров…

– Он сразу же заметит пропажу, – перебила ее я. – Он запирает свой стол на ночь. Он внимательно следит за такими вещами.

– Я же говорила! – не преминула снова уколоть меня Шарон.

– Мы просим о такой малости, – сказала Ревекка, – но ты даже этого не желаешь сделать.

Нет, это была вовсе не малость. Все чего-то требовали от меня: родители, заключенные, комендант. Когда ему не спалось или было много дел, он среди ночи спускался в кабинет. Иногда он будил меня. Ему вечно было что-то нужно от меня, как и всем остальным, только в отличие от них он не просил.

Порой мне казалось, что он не замечает моего присутствия. Если я сидела очень, очень тихо, затаившись в своем углу, он не замечал меня по нескольку часов, а то и по нескольку дней кряду. Однажды он забыл обо мне на целый месяц. Он почти не заходил в кабинет, а когда заходил, то бывал настолько занят, что даже не смотрел в мою сторону. Он постоянно тер бедро, прикладывал ладонь ко лбу. Он похудел и начал прихрамывать. С лица его не сходило угрюмое выражение, он постоянно глотал какие-то маленькие пилюли. Но потом снова вспомнил обо мне. В конце концов он всегда обо мне вспоминал.

Нередко он проводил за работой всю ночь. Свет не давал мне уснуть. Я лежала на походной кровати, которую по его указанию поставили в кабинете, и смотрела на него. Время от времени он откладывал перо в сторону и снимал кольцо. Не обручальное – то он никогда не снимал, – а серебряное кольцо с черепом. Он долго вертел его в левой руке, водил кончиком пера по всем его впадинам, подносил кольцо к глазам и, глядя на череп, копировал его оскал. Потом снова надевал кольцо на палец и продолжал писать. Заметив, что я смотрю на него, он откладывал ручку в сторону, убирал бумаги в средний ящик и запирал его. Я закрывала глаза и замирала под одеялом, но он все равно подходил ко мне. Да и к чему было что-либо говорить? Не было таких слов, которые могли бы его остановить.

… Все слова иссякли.

Ничего. Ни единого слова.

Я вставила в машинку новый лист и придвинулась к столу. Мои пальцы лежали на клавишах. Я закрыла глаза, пытаясь представить себе незнакомый город, лица незнакомых мне людей, их незнакомую мне жизнь. Я пыталась увидеть детей, смеющихся и прыгающих по улицам под дождем. Мальчика и девочку с русыми волосами. Нет, двух мальчиков, светловолосых и худеньких. Нет, пусть их будет трое, причем один намного младше двух других. Три мальчика, три брата. Их волосы и одежда намокли под дождем. Они шлепают босыми ногами по воде, запрокинув голову и ловя ртом дождевые капли. Я пыталась услышать их смех, ощутить струи дождя на их гладкой коже.

Я пыталась представить себе женщину, которая сидит на веранде и пьет чай. Она слышит смех своих детей и укоризненно качает головой, когда двое старших, догоняя младшего вбегают в дом, оставляя на чистом деревянном полу мокрые следы. Я пыталась представить себе тепло, исходящее от кошки, дремлющей у нее на коленях, почувствовать ее мягкую шерстку, услышать, как она мурлычет от удовольствия. Я открыла глаза.

Видение исчезло. Лист бумаги в машинке так и остался чистым.

Я вышла из кабинета и направилась к лестнице.

– Давид! Давид! Давай пройдемся! – крикнула я. – Мне сегодня не работается.

Я спустилась в прихожую, заглянула в кухню, вышла на заднее крыльцо. Давида нигде не было. На столике у входной двери я нашла записку:

«Рашель,

Я пошел в библиотеку поработать над книгой.

Скоро вернусь.

Целую…»

Я снова поднялась в кабинет. В доме стояла гнетущая тишина. Я не могла писать в такой тишине. Я слышала, как кровь пульсирует у меня в висках. Я слышала, как колотится мое сердце. Я больше не слышала детского смеха. Не видела лица женщины и уж тем более не могла представить себе ее голос и слова, обращенные к детям. Я не видела кошку. Я не видела даже Давида. Мне хотелось, чтобы стук пишущей машинки нарушил эту гнетущую тишину. Но лист бумаги по-прежнему оставался чистым.

Я была одна.

Я ненавидела одиночество.

Я ударила по клавише – наугад, просто для того, чтобы прогнать эту тишину, хоть чем-нибудь заполнить белый лист. Я напечатала еще одну букву. Еще. Еще семь.

Я посмотрела, что у меня получилось:

«Концлагерь».

Я столкнула машинку со стола.

ГЛАВА 6

– Концлагерь, концлагерь. Только это я и слышу, – с досадой произнес Давид. – Я не хочу говорить о концлагере. Я хочу говорить о ребенке.

– Но я и говорю о ребенке. Ты знаешь, что у меня не может быть детей, – сказала я. – Из-за пребывания в лагере.

Я вышла из ванной, завернувшись в полотенце. Голова была обмотана вторым полотенцем. Давид не стал муссировать эту тему. Когда я села на пуфик, он подошел ко мне сзади и, размотав полотенце у меня на голове, стал вытирать мне волосы. Потом отложил полотенце и взял гребень. Я закрыла глаза и прижалась к нему спиной. Он бережно расчесывал спутавшиеся концы моих волос. Он все делал аккуратно. Без спешки. Он так осторожно водил гребнем, что я ни разу не ощутила даже малейшей боли. Он никогда не причинял мне боли. Мокрые волосы спадали мне на плечи и спину. Когда Давид наклонился, чтобы положить гребень, его теплая щека коснулась моей.

– Я люблю тебя, Рашель.

Он обнял меня, и я прижалась к нему. Он целовал меня в ухо, в шею, в плечо. Я хотела, чтобы он ничего не говорил, а только крепко сжимал меня в своих объятиях. Я коснулась его лица.

– Мы можем усыновить ребенка, – сказал он.

Я открыла глаза. Он разомкнул руки и взял небольшую папку.

– Посмотри, мне дали это в агентстве, которое…

– Мы не можем никого усыновить.

– Почему?

– Потому что не будем знать, чей это ребенок.

– Я уверен на все сто процентов, что это будет не его ребенок, если тебя смущает именно это.

– Мне не до смеха, Давид. Мне не нужен чужой ребенок.

Я провела гребнем по волосам. Тяжелые влажные пряди холодили мне спину и плечи.

– Мы могли бы усыновить сироту, еврейского ребенка, потерявшего родителей во время войны.

Я посмотрела на Давида в зеркале.

– Я вижу, ты серьезно все обдумал.

– Я хочу ребенка, Рашель.

– А если я не хочу?

– Вся моя семья погибла в лагере, – сказал он.

– Моя тоже.

– Я хочу иметь семью, Рашель.

– У тебя есть я.

– Я хочу ребенка.

– Ты хочешь сказать, что мое мнение для тебя ничего не значит?

Он швырнул папку на пол.

– Я хочу сказать, что не позволю прошлому разрушить мою жизнь.

Он стал ходить взад-вперед по комнате, сжав кулаки. Я вытерла пар с зеркала.

– Я не желаю всю жизнь провести в лагере.

Я отвернулась от запотевшего зеркала и посмотрела ему в лицо.

– Мне удалось бежать из нацистского лагеря, Рашель. И я не позволю тебе снова превратить меня в узника.

– После твоего побега, – сказала я, – они убили твоих родителей.

Давид холодно посмотрел на меня и принялся неторопливо подбирать с пола бумаги, аккуратно складывая их одну к одной. Потом подровнял стопку и положил в папку.

– Ты не совершила побега, – сказал он. – Где же твои родители?

– Где твоя мама? – спросила я. – Что ты здесь делаешь один?

Ганс стоял на лестнице, ведущей из канцелярии в жилую часть дома, и громко плакал. Он уже научился ходить. Видимо, малыш самостоятельно спустился по ступеням и теперь стоял на лестничной площадке и безутешно плакал.

– Ты не можешь подняться наверх? – тихонько, чтобы никто не слышал, спросила я. – И поэтому плачешь?

Комендант вместе с адъютантом отлучились по делам. Я стояла в дверях канцелярии и смотрела на плачущего ребенка.

– Что случилось, маленький? – снова спросила я и украдкой подошла к лестнице. – Где твоя мама?

Ганс не унимался. Наконец до меня дошло: он выронил бутылочку и она скатилась вниз. Я увидела ее на одной из ступенек. Сверху послышались голос и шаги жены коменданта: она звала Ганса. Мальчик заплакал еще горше.

– Вот, милый, – сказала я, подняв бутылочку и протягивая ее ребенку. – Держи свою бутылочку, малыш.

Бедняжка надрывался от крика, из глаз его ручьем катились слезы. Мать снова окликнула его. Ее шаги стати более стремительными, тревожными.

– Держи, Ганс, – сказала я, поднявшись еще на одну ступеньку. – Вот твоя бутылочка.

Я дотронулась соской до его руки, и он посмотрел на бутылочку. Он по-прежнему плакал, но уже не так надсадно. В голосе матери, зовущей его, звучало беспокойство, но она было где-то в глубине дома.

– Возьми бутылочку, Ганс. Вот она. Возьми ее, маленький.

Ганс продолжал плакать. Я присела перед ним на корточки, протягивая ему бутылочку.

– На, бери ее, крошка. Вот она.

Ганс затих. Он наклонил голову и открыл рот. Я подняла бутылочку повыше, и он взял соску в рот. Я попыталась вложить бутылочку ему в руки, но он не хотел ее брать. Он сосал изо всех сил, но молоко не попадало в соску. Он сморщил мордашку, собираясь снова заплакать. Я наклонила бутылочку так, чтобы молоко попало в соску. Ганс принялся жадно сосать, прильнув ко мне.

Я взяла его на руки.

Он пил, глядя на меня мокрыми от слез глазами. На щеках блестели не успевшие высохнуть слезинки. Он вцепился одной ручонкой в ворот моей робы, а другой прижимал к себе бутылочку. Я смахнула слезы с его личика. И вдруг на лестнице послышались шаги. Я подняла глаза.

Жена коменданта пронзительно закричала.

У крохотного, забранного в решетку оконца товарного вагона раздался пронзительный крик. За ним последовал еще один. Толкаясь и отпихивая друг друга, люди бросились к решетке:

– Дождь!

– Дождь!

Мы не видели воды уже несколько дней. Набитый людьми товарный вагон сострясался от взволнованных возгласов: «Дождь!»

– Возьми мою кружку, – сказал отец. – Она больше твоей.

– Возьми обе кружки, – сказала мама.

– Не жадничай, – остановил ее отец.

– Набери побольше, чтобы всем хватило, – напутствовала меня мама.

Они стали протискиваться вслед за мной к оконцу сквозь мгновенно образовавшуюся вокруг него толпу. Подняв кружку над головой, я сумела-таки добраться до заветной цели, но когда попыталась дотянуться до решетки, стоявшие рядом начали отпихивать меня и даже щипать. Я взгромоздилась на чей-то узел, и тогда кто-то укусил меня в лодыжку. Я не замедлила лягнуть его в лицо. Да, за окном действительно шел дождь! Я просунула кружку сквозь прутья решетки. Мне приходилось отталкивать и пинать людей, норовивших оттащить меня от окна. Когда кружка потяжелела от наполнившей ее влаги, я осторожно просунула ее назад и трясущимися руками поднесла ко рту. Мама шлепнула меня по ноге.

– Как тебе не стыдно! Сперва дай попить папе. Ему это нужно больше, чем нам.

Не сделав ни глотка, я стала осторожно передавать кружку родителям. Отец потянулся было за ней, но тут кто-то ударил меня по руке, и кружка опрокинулась вверх дном.

Мои усилия пропали даром.

– У него пропала мама, – услышала я, войдя в кухню.

– У кого? – не поняла я.

Мама показала на стоящего рядом с ней маленького мальчика. Я не знала, чей он. В нашей квартире было много детей, и все они казались мне совершенно одинаковыми: выпученные глазенки, впалые щеки, мокрые носы, растрескавшиеся до крови губы. О таких говорят: в чем только душа держится! Мальчик помотал головой и потянул мою маму за подол.

– Нет, она не пропала. Я нашел ее, – сказал он. – Пойдемте со мной. Я покажу.

Мы вышли вслед за мальчиком в коридор.

– Где она? Где твоя мама?

– Там, – сказал мальчик, взбираясь по узкой лестнице на чердак.

– Там можно задохнуться от жары, – взволнованно проговорила мама.

– Зачем ее туда занесло? – недоумевал двоюродный брат Лева.

– Наверное, ей захотелось отдохнуть от вечной толчеи, – предположил г-н Зильберштейн.

– Или просто побыть одной, – сказала г-жа Гринбаум.

– Вот она! Вот! – радостно закричал мальчик, переступая порог чердака. – Она здесь. Мама! Мама!

Мы все застыли на месте. Одни в ужасе отвели глаза в сторону. Другие заплакали. Я не сделала ни того, ни другого. Да, мальчик действительно нашел свою маму. Она висела на толстой веревке, перекинутой через стропило. Ее невидящие глаза были широко открыты, язык вывалился наружу. Обутые в туфли ноги касались края опрокинутой табуретки. Мальчик потянул ее за щиколотку, и тело несчастной закачалось.