Текст книги "Любовница коменданта"
Автор книги: Шерри Семан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Снаружи по-прежнему доносился надсадный лай собак, но в доме было тихо. Жена коменданта куда-то уехала, забрав с собой детей. Я перевернула страницу.
«Засевшие в бункере евреи, как правило, соглашаются добровольно сдаться. Во время перестрелки, завязавшейся около полудня, бандиты оказали сопротивление, используя коктейль Молотова, пистолеты, а также самодельные ручные гранаты».
Теперь мне были отчетливо слышны крики, проклятья, треск пулеметов, лай обезумевших собак. Я выглянула в окно и увидела сбившихся в кучку обнаженных людей и обступающих их со всех сторон эсэсовцев.
«Когда штурмовики приступили к обыску местных жителей, одна из женщин вытащила из-под юбки ручную гранату, выдернула чеку и бросила гранату в офицеров, проводящих обыск, сама же убежала в укрытие».
Углубившись в чтение, я не заметила, как отворилась дверь.
– Не покидай меня сейчас, – сказал комендант. – Не предавай меня.
Он придвинул свое кресло к моему стулу и, вытащив пистолет из кобуры, протянул его мне.
– Сделай это. Я приказываю, – сказал комендант.
Видя, что я не собираюсь выполнять его приказ, он положил пистолет мне на колени.
– Ты должна сделать это, – сказал он. – Сам я не могу.
Он откупорил третью бутылку шампанского. Мой бокал оставался нетронутым. Он поднес его к моим губам. Я отпила глоток и поставила бокал на стол. Комендант пил прямо из бутылки.
Пистолет, тяжелый и теплый, лежал у меня на коленях.
– Возьми его, – сказал комендант. – Освободи меня.
Он поставил бутылку на пол и, взяв в руки пистолет, потянул на себя затвор: оставалось только спустить курок. Он нацелил пистолет себе в грудь, взял мою руку и, вложив в нее рукоятку пистолета, крепко стиснул ее. Но моя рука не повиновалась ему. Он встал, заставил встать меня и уже обеими ладонями обхватил мою руку, не желавшую держать пистолет. Потом он поднял мою руку с пистолетом и наставил дуло прямо себе в грудь. Распрямив плечи, он сделал глубокий вдох и вскинул голову.
– Освободи меня, – повторил он. – Стреляй.
Он отпустил мою руку и, лишившись опоры, она беспомощно опустилась вниз.
– Нет, нет. Стреляй! – воскликнул комендант.
Услышав звук упавшего на пол пистолета, он покачал головой. Я стояла как вкопанная. Пистолет лежал между нами на полу.
… Я лежала, словно окаменевшая, лишь время от времени отворачивала лицо, чтобы не чувствовать его дыхания. Он не трогал меня. Он держался руками за край койки. При каждом его яростном толчке стальная рама впивалась мне в плечи и спину. Моя роба пропиталась его потом. Его мундир царапал мне кожу, а волосы то и дело попадали мне в рот. Я лежала, не двигаясь и не говоря ни слова, думая только о том, чтобы он не дышал на меня. Когда я закрывала глаза, он словно бы переставал существовать. И все остальное переставало существовать вместе с ним.
Второй стоял рядом и смотрел на нас. Я слышала его дыхание: частое, прерывистое. Я ощущала присутствие их обоих: оба двигались в каком-то яростном, неистовом ритме, но только один из них лежал на мне. Меня мутило от их запаха – смеси алкогольного перегара, табачного дыма и пота. В какой-то момент я с ужасом осознала, что со мной происходит, и поспешила снова закрыть глаза, стараясь не дышать. Я погрузилась в небытие. Наконец он закончил. Я чувствовала на шее его слюнявый рот. Когда он убрался с койки, подошел второй.
– Еще разок? – сказал он.
– Сколько хочешь. Сегодня у тебя есть такая возможность.
– Это последняя возможность, мама. Я попробую, – сказала я. – Не волнуйся.
– Не смей! Не смей туда ходить! – воскликнула мама.
Я надела пальто.
– Ты не представляешь, какой это зверь!
– Кажется, ты видела присланную нам бумагу.
– Самуил, не пускай ее к этому человеку. Ты же знаешь, какие ужасы про него рассказывают.
Я выхватила из рук отца бумагу и прочитала вслух:
– «Настоящим уведомляем вас о необходимости прибыть на железнодорожную станцию 18 июня (в воскресенье). Регистрация проводится с 7:00 до 18:00…»
– Самуил, мы не можем стоять и молча смотреть, как она направляется к этому извергу. Ты же слышал, на что он способен.
– «… По получении настоящего уведомления вам надлежит собрать необходимые вещи: два (2) места ручной клади весом до тридцати (30) кг. Указанный вес не может быть превышен, так как помощь в погрузке багажа оказываться не будет».
– Самуил, что ты намерен предпринять?
– А что мы можем предпринять? – ответил отец. – Это конец.
– С чего ты взял? – спросила я.
– Они велят нам прибыть на станцию вместе с вещами, – сказал отец. – Ты когда-нибудь видела, чтобы те, кто уехали с вещами, вернулись назад?
Я сунула бумагу в карман и стала рыться в маминой сумочке в поисках помады. Я извлекла оттуда старый тюбик, но помады в нем почти не осталось. Я соскребла пальцем немного краски и размазала по губам. Потом пощипала себя за щеки, чтобы к ним прилила кровь. Когда я собралась уходить, мама схватила меня за локоть.
– Самуил, почему ты молчишь?
– А что я могу сказать, Ханна? Ты же знаешь, как она упряма.
– Кончится тем, что он отправит ее вместе с нами, – сказала мама и потянула меня за рукав.
– Что мы можем сделать? – пожал плечами отец.
Я захлопнула за собой дверь.
… – Что мы можем сделать? – спросила я. – Мы всего лишь узники.
Ревекка стояла и смотрела на меня, пока остальные жадно запихивали себе в рот принесенные мною хлебные крошки и картофельные очистки. Шарон плюнула в меня, когда я предложила ей затвердевшую сырную корку. Другой заключенный живо выхватил ее у меня из рук.
– Это все, что ты принесла? – спросила Ревекка.
– Как же, от нее дождешься еще чего-нибудь, – прошипела Шарон.
– Нет, – сказала я. – Я выполнила свое обещание.
Я вынула из-за пазухи небольшой сверток. Ревекка развернула его и кивнула.
– Этого не хватит на всех, – буркнула Шарон.
– Это все, что мне удалось достать, – сказала я. – Он никогда не расстается со своим пистолетом.
– Это уже что-то, – смягчилась Ревекка.
– Да тут самый мизер! – возмутилась Шарон. – Она сделала это нарочно, чтобы сорвать наши планы.
– У вас все равно ничего не получится, – проговорила я.
– Получится, – сказал один из мужчин.
– У нас есть гранаты, – с вызовом добавила Шарон, – и кое-какое оружие.
– Главное – напасть на коменданта, когда он один, – сказала Ревекка.
– На коменданта? Но вы говорили, что…
– Или на худой конец, когда он вдвоем со своим адъютантом, – сказала Ревекка, раздавая своим товарищам патроны. – С двумя мы как-нибудь справимся.
Я дотронулась до руки Ревекки, и она вскинула на меня глаза.
– Но вы говорили, что эти патроны предназначены для охранников в «пекарне».
– Считай, что мы передумали, – сказала Ревекка.
– Или просто обвели тебя вокруг пальца, – ухмыльнулась Шарон.
– Нет, вы не можете этого сделать! – воскликнула я. – Если с ним что-то случится, они поднимут на ноги весь лагерь.
– Ну и пусть. Это лучше, чем ждать, пока они нас перебьют, – сказала Ревекка.
Они принялись рыть руками мокрую землю, чтобы спрятать оружие и боеприпасы. Завернув их в тряпицу, они положили все это в ямку и присыпали ее сверху землей.
– У вас мало шансов на успех, – сказала я.
– Ничего, мы попытаемся сделать все, что в наших силах, – ответила Ревекка. – Ты же отказываешься снабдить нас пистолетами.
– Шкаф, в котором они хранятся, заперт. Я уже говорила вам об этом.
– Ты много чего нам говорила, – не преминула съязвить Шарон. – Но это не значит, что твоим словам можно верить.
– Когда он снова собирается в город? – спросила Ревекка.
– Зачем ты ее спрашиваешь? – сказала Шарон.
– Она единственная, кто имеет к нему доступ, – объяснила Ревекка.
– Вот именно. Она его предупредит.
– Не думаю.
– Из вашей затеи ничего не выйдет, – повторила я.
– Двое чехов прикончили Гейдриха, – заметила Шарон. – Если им удалось это с Гейдрихом, то с комендантом мы как-нибудь справимся.
– Двое чехов прикончили Гейдриха, и за это немцы уже казнили сто пятьдесят евреев в Берлине, – сказала я, – и всех евреев в Лидице…
– Хватит, – прикрикнула на меня Ревекка. – Я думаю, мы поняли друг друга.
– Я пытаюсь вам помочь, – сказала я.
– Мы не собираемся слушать комендантскую шлюху, – огрызнулась Шарон.
И они пошли прочь от меня.
– Куда же ты? – остановил меня заключенный, удерживая за руку. – Ты что, не понимаешь? Ты свободна. Они сбежали.
– Кто сбежал?
– Немцы. Все их офицеры. И комендант тоже.
Земля гудела от сыпавшихся с неба бомб, где-то совсем рядом непрерывно рвались артиллерийские снаряды, здание канцелярии ходило ходуном, того и гляди готовое рухнуть. В короткие промежутки между свистом падающих бомб и неистовым грохотом взрывов я слышала возбужденные голоса заключенных.
– Они все смылись, – повторил заключенный и потянул меня за руку.
– Все? И комендант тоже?
– Осталось лишь несколько охранников, но они с минуты на минуту дадут деру.
– Утром я слышала голос Ганса, – сказала я.
– Комендант сбежал. Еще ночью.
– Я слышала, как его жена звала Ильзе.
– Говорят же тебе, их уже нет здесь. Осталось только несколько охранников.
– Значит, он уехал?
– Они все удрали! Мы свободны!
В кабинет ворвалось несколько заключенных с оружием и продуктами в руках. Они были грязны, измождены до крайности, но в их глазах сияла сумасшедшая радость. Некоторые напялили на себя немецкую форму. Один из заключенных, прихрамывая и крича что-то на непонятном мне языке, подошел к шкафу, где хранилось оружие, и выбил стекло. Другой взломал бар, и все кинулись к нему, с готовностью разевая свои алчущие беззубые рты. Кто-то принялся выбивать оконные стекла. Еще один стал рубить стол коменданта топором. С криками и воплями они громили и крушили все, что встречалось им на пути. Заключенный, первым ворвавшийся в кабинет коменданта, схватил меня за плечи и начал трясти изо всех сил.
– Мы свободны! – кричал он. – Ты что, не понимаешь? Мы свободны!
– Свободны, – повторила за ними я, не двинувшись с места.
Дядя Яков и отец не двигались с места, хотя я звала их.
– Дядя Яков! Папа!
Студенты университета сгружали книги с телег и грузовиков и бросали их в разведенный посреди площади костер. В окнах оперного театра отражались языки пламени.
– Долой прогнившую культуру! – скандировали студенты.
В огонь полетело еще несколько томов.
– Долой фальшивые идеалы свободы!
Гора охваченных пламенем книг становилась все выше.
– Может быть, тебе стоит повременить с эмиграцией, Самул? – Говорил отцу дядя Яков. – Подожди, когда страсти немного улягутся.
– Папа! Дядя Яков! – снова окликнула я их.
– Боже мой! Что ты здесь делаешь? – спросил дядя Яков, обернувшись.
– Мама беспокоится, – сказала я. – И тетя Наоми тоже. Они просят вас вернуться домой.
– Как ты нас разыскала? – удивился дядя. – Ты же еще совсем ребенок.
– Пойдемте домой, – сказала я.
– Как это Наоми тебя отпустила? – недоумевал дядя Яков. – Ей следовало бы знать, что сейчас не самое подходящее время для вечерних прогулок.
Плюгавый немец в аккуратном костюмчике заковылял к одному из грузовиков, С помощью студентов он водрузился на грузовик и заговорил, возвышаясь над толпой.
– Мы должны положить конец еврейскому засилию в университете, – вещал оратор, сотрясая кулаками ночной воздух.
Студенты смотрели на него во все глаза и аплодировали, оглашая площадь восторженными воплями.
– Еврейские орды должны быть подвергнуты безоговорочному истреблению!
Толпа ответила одобрительным ревом. От костра во все стороны летели искры. Пламя пожирало все новые и новые книги. Их страницы корчились в огне и обращались в пепел. В раскаленном воздухе пахло дымом.
– Папа! – тихо позвала я и потянула отца за рукав.
Дядя Яков взял его под руку с другой стороны, и мы повели его прочь. Когда отец оступился, споткнувшись о валявшуюся на земле книгу, я увидела, что лицо его мокро от слез. Стоящий на грузовике человечек продолжал ораторствовать, простирая руки к ночному небу, а студенты вторили ему восторженным гулом.
– И пусть земля дрогнет у нас под ногами, если мы отступим! – несся нам вслед голос плюгавого оратора.
ГЛАВА 10
Я дрожала, стоя под струей холодной воды. Надзирательница швырнула мне мыло и кусок грязной рогожи.
– Отмывайся как следует, ты, грязная еврейка.
Едкий запах щелочи обжег мне ноздри. Рогожа была в коричневых пятнах, но это была не грязь. Царапины саднили от мыла. Я терла себя изо всех сил, пока не покраснела моя кожа. Поскользнувшись, я ударилась локтем и плечом о каменную стену: на этих местах наверняка появятся синяки. Надзирательница ухмыльнулась. Попыхивая сигаретой, она смотрела, как я смываю с себя лагерную грязь.
– Не забудь про волосы, – рявкнула она. – Я имею в виду там, на голове.
Я принялась драть свой скальп, запрокинув голову, чтобы пена не попадала мне в глаза. Но это не помогло. Мыльная вода стекала по лицу, от нее щипаю глаза. Надзирательница протянула руку и, выхватив у меня мыло, включила кран. Ледяная струя колола кожу, как иголками. Когда надзирательница завинтила кран, меня била дрожь. Она заставила меня повернуться. Над дверью красными буквами было написано: «Unreine Seite» – «Грязная сторона». Надзирательница ударила меня дубинкой и снова швырнула мне мыло.
– Тебя ждет комендант, безмозглая еврейка, а не какой-то из твоих хахалей. Давай-ка намыливайся снова.
– Снова провокация! – воскликнул адъютант, без стука ворвавшись в кабинет коменданта.
Было темно. Комендант сидел на моей койке. Пустая бутылка скатилась на пол, но не разбилась. В лагере завыла сирена. Когда адъютант зажег свет, комендант застонал и прикрыл глаза ладонью.
– Что случилось, Йозеф? Который час? Что, очередной побег?
Адъютант злобно посмотрел на меня. Комендант тем временем протянул руку за лежащим на полу мундиром.
– Хуже, чем побег, – ответил адъютант. – Они взорвали печи.
– Что?!
Комендант вскочил на ноги, поморщившись от боли, но лицо его уже не казалось таким растерянным.
– Кроме того, они подожгли четвертый блок крематория.
Комендант сунул руки в рукава мундира. Пока он застегивал его, адъютант вытащил из-под койки его сапоги.
– Охранники взяли…
– Пулеметы? Так точно.
– И собак?
– Да, господин комендант. Они окружили двор.
С помощью адъютанта он натянул на ноги сапоги и пристегнул кобуру с пистолетом. Я села на койке, завернувшись в одеяло, подтянув колени к груди и прижавшись спиной к стене. Комендант открыл шкаф, где хранилось оружие, и взял оттуда коробку с патронами. Зарядив пистолет, он закрыл коробку и поставил ее на место.
– Насколько серьезны разрушения?
– В нескольких местах горела крыша, но до утра трудно сказать что-либо определенно.
– Почему? А прожектора на что?
– Придется подождать, пока рассеется дым, – объяснил адъютант.
Комендант взял бинокль и подошел к окну. Адъютант последовал за ним. Мне и без бинокля было видно, что весь горизонт объят пламенем: красные языки огня пронзали непроглядную черноту ночи, и даже сквозь закрытые окна проникал запах гари. Комендант ударил себя биноклем по бедру, потом швырнул его в кресло и направился к двери. Пожар! В его лагере пожар! Пожар, полыхающий во всю ширь горизонта. Пожар, сводящий на нет все его усилия, лишающий его сна, открыто издевающийся над ним.
– Проклятые евреи! – в сердцах воскликнул он.
В каждом окне горели свечи. Прижавшись лицом к стеклу, я смотрела на светящиеся точки в окнах и улыбалась.
– Что ты делаешь? – спросил отец. – Что происходит?
– Сегодня утром немцы казнили нескольких наших юношей, просто так, без каких-либо оснований, – ответила я. – Мы выражаем свой протест против этой чудовищной акции.
– Все евреи выставили в окнах зажженные свечи? – спросила мама.
Сцепив руки, она пошла за мной к двери. Она стояла рядом, пока я надевала туфли.
– А это не опасно? – спросила она. – Может быть, стоит задуть несколько свечей? Они нам еще пригодятся. Разве одной недостаточно?
Я выбежала на улицу без пальто. Холодный ветер обжигал мне лицо, но я не замечала этого. Мама остановилась в дверях, отец тоже подошел к ней. Они звали меня. Я стояла посреди улицы и оглядывала дома по обеим сторонам. Повсюду, в каждом окне, горели свечи, сливаясь в одну светящуюся линию. Я обхватила себя руками, но не потому, что мне было холодно. Меня согревал этот свет. И только глаза чуть-чуть щипало от морозного воздуха.
– Самуил, скажи, чтобы она шла домой, – услышала я мамин голос. – Пока ее здесь никто не видел.
– Вот мы и дома, – сказал Давид.
Он стоял на крыльце: я услышала его голос и, перестав печатать, бросилась к лестнице. Давид поставил чемодан у двери и, обращаясь к стоявшей рядом с ним маленькой девочке, проговорил:
– Не бойся. Здесь мы живем, – потом уже мне: – Рашель! Это мы.
Он взял девочку за руку и ввел ее в дом. Увидев, как я спускаюсь по лестнице, девочка вцепилась в его руку и спрятала лицо у него за спиной.
– Знакомься, Рашель. Это – Алтея.
Девочка была такая маленькая, такая худенькая!
– Она потеряла всех своих близких, – сказал Давид. – Они погибли в лагере.
Я опустилась перед девочкой на корточки, но она еще сильнее прижалась к Давиду.
– Это – Рашель, – сказал он. – Я тебе рассказывал о ней, помнишь?
Девочка робко взглянула на меня, высунув головку из-за спины Давида. Она была невероятно худа, с ввалившимися щеками и огромными глазами. Ее лицо и шея были покрыты шрамами и болячками. Я попыталась что-то сказать, но слова застревали у меня в горле. Я не знала, на каком языке с ней говорить. Я протянула к ней руку, но мне было страшно дотронуться до нее. Я сидела на полу перед нею, сложив руки на коленях, а она смотрела на меня своими огромными глазами, по-прежнему держась за Давида и прижимаясь щекой к его руке.
– Алтея, – позвала я.
Она посмотрела на Давида.
– У нее никого нет, Рашель, – сказал он. – Совсем никого.
– Никого, слышишь ты, никого из твоих предшественниц он не приводил к себе в кабинет больше одного раза, – сказала надзирательница.
Мы шли по скользкой раскисшей глине лагерного двора. Она размахивала своей дубинкой.
– Ни одну из них он не пожелал больше одного раза, – твердила надзирательница. – Так что нечего воображать, еврейская корова.
На мне была чистая роба, без дыр и заплат и без пятен крови. Моя бритая наголо голова была повязана красным платком. Мне выдали новые башмаки, когда он послал за мной. На небе не было ни единого облачка. Сияло солнце, и в чистом небе порхали птички. Он послал за мной. И сейчас я шла к нему. Надзирательница ударила меня дубинкой по руке. Я посмотрела на нее.
– Еврейская свинья, – выругалась она.
Птички пели и щебетали. Надзирательница снова ударила меня.
– Ты наскучишь ему так же быстро, как и все остальные, – сказала она.
Мы шли вдоль ограды из колючей проволоки. Надзирательница плюнула в сторону нескольких повисших на ней трупов. Это были трупы молодых людей, решившихся на побег и, видимо, не знавших, что проволока под напряжением. Они так и остались прикованными к решетке – их широко открытые безжизненные глаза были устремлены к небу. Я осторожно ступала по жидкому месиву. Я не хотела испачкаться. Сейчас я не могла себе этого позволить.
Его адъютант стоял в противоположном конце двора и разговаривал с кем-то из охранников. Оба посмотрели в нашу сторону. Надзирательница отдала ему честь, но адъютант в ответ лишь смерил ее, а потом и меня хмурым взглядом. Как только надзирательница ушла, адъютант осклабился в презрительной ухмылке:
– Грязная еврейская шлюха, – процедил он сквозь зубы.
– Когда только всем им наступит конец? – поспешил добавить охранник.
Словам не было конца. Они лились и лились – весь день, всю ночь. Позабыв о сне, отставив в сторону машинку, я стала писать от руки. Так получалось быстрее. И тем не менее рука не поспевала за словами. Они пронзали бумагу, застилая ее белизну, придавливали ее своей тяжестью, и стопка возле машинки стремительно росла. Но поток слов не иссякал. У меня кончились чернила. Я принесла новую бутылочку из комнаты Давида, заодно захватив еще немного бумаги. Ручка скользила по бумаге всю ночь напролет. И так повторялось из ночи в ночь. Слова неудержимо рвались наружу.
– Наружу? – переспросил комендант. – Из земли?
– Так точно, – сказал адъютант.
– Трупы, захороненные в березняке, вылезают наружу?
– Да, господин комендант.
– Разве их не присыпали известью?
– Разумеется, присыпали.
– Тогда почему же они вылезают наружу?
– Из-за жары, господин комендант. Они слишком быстро разлагаются.
– Проклятье! – воскликнул комендант. – Скоро нечем будет дышать от вони.
– Они уже смердят.
– Так перезахороните их, – сказал комендант.
– Мы уже пытались, господин комендант.
– И что же?
– Проклятые мертвецы снова выперли наружу.
«Мертвецы» лежали на постели возле меня. Давид открыл дверь спальни, но не вошел. Я опустила на колени страницы новой рукописи. Я сняла очки и положила их рядом с «Уцелевшим».
– Не спишь? – спросил Давид.
– Нет.
Он прикрыл дверь и прислонился к ней.
– Девочка наконец уснула, – сказал он. – Прямо на полу в прихожей. Я принес ей подушку и укрыл двумя одеялами.
– Она там не замерзнет?
– Думаю, что нет. – Давид медленно подошел к кровати. – Ее страшит пребывание в новом месте.
Он взял в руки «Уцелевшего» и сразу же положил книгу на место рядом с рукописью. Когда он прикоснулся к верхней странице, я положила ладонь на его руку.
– Не нужно смотреть, – сказала я.
Он кивнул и, отодвинув книжки в сторону, сел на край кровати. Я переложила очки на тумбочку и собрала страницы рукописи. Давид взял их у меня и осторожно положил на тумбочку рядом с очками. Я положила ручку поверх стопки.
– У тебя усталый вид, – сказала я Давиду.
– Ты подрезала волосы.
Я почувствовала, как к моим щекам прихлынула кровь. Давид придвинулся ко мне и коснулся моих волос.
– Ты говорила, что никогда не будешь стричь волосы.
Он провел рукой по моим волосам, по бретельке моей ночной рубашки, по моей груди. Я поймала его руку и поцеловала ее. Крепко сжимая его руку, я отпихнула ногой «Мертвецов» и «Уцелевшего». Я придвинулась к Давиду и погладила его лицо. Теперь все нужные слова были при мне. Теперь наконец я смогу все ему рассказать. Он все поймет, и нас больше не будут разделять прежние неловкие слова, и все будет так, как ему хочется. Я прильнула к нему плотнее, чтобы он чувствовал мое дыхание, чтобы он хорошенько слышал меня. Он обнял меня.
– Давид, – сказала я.
Он не дал мне продолжить, его поцелуй замкнул мне рот.
Во рту у меня пересохло. На коленях лежала тяжелая стопка бумаг. Ноги стыли на кафельном полу ванной. Рядом со мной стояла бутылка коньяка: большую часть времени комендант был настолько пьян, что вряд ли заметил бы пропажу. В доме было тихо. Мы были одни. Комендант спал наверху. Я позволила ему осыпать меня поцелуями. Я гладила его по лицу и целовала. Я просовывала ему в рот язык. Я сжимала ногами его бедра и шептала его имя. Я трепетала и стонала в притворном исступлении, пока в конце концов он не вскрикнул и не заплакал у меня на груди. Теперь он будет долго спать.
Я оглядела стопку бумаг у себя на коленях. Приподняла краешек первой страницы и, оторвав маленький клочок, положила его в рот, пожевала и проглотила.
Я отхлебнула из бутылки. Коньяк обжег мне горло, на глазах выступили слезы, но во рту стало не так сухо. Для того чтобы уничтожить слова, требуется только миг. Или целая вечность.
Я оторвала еще один клочок и положила его и рот. Это были его слова.
– Одну минутку! – крикнула я, услышав стук в дверь.
Котята спрыгнули с кухонного стола. Я сполоснула испачканные в муке руки. В дверь снова постучали: громче, настойчивее.
– Минутку! – повторила я.
Я пошла к двери, на ходу вытирая руки о полотенце. Котята кинулись за мной в прихожую. На крыльце стоял мужчина. Солнце слепило мне глаза, и я не сразу узнала этого высокого, статного мужчину. Стоя против солнца, я видела лишь его силуэт. Пытаясь обогнать друг друга, котята растянулись на полу. Я невольно засмеялась.
И в ту же минуту я поняла, кто этот мужчина.
Я узнала визитера.
Он нашел меня.
У меня бешено заколотилось сердце. Я стояла в прихожей – нас разделяла только дверь с сеткой от насекомых. Правую руку он держал за спиной. Я стиснула пальцами полотенце. Когда он вытянул руку вперед, я увидела маленькую книжечку. Котята с мяуканьем терлись о мои щиколотки. Он долго молча смотрел на меня, потом раскрыл книжку и начал читать. Я прижала ладонь ко рту.
В руках у него были мои «Мертвецы».
Я узнала его задолго до того, как он заговорил, хотя никогда прежде не видела его в гражданской одежде. С тех пор у него прибавилось седых волос. На лице появились новые морщины, черты стали более резкими, а взгляд – усталым, но это, без сомнения, был он. Комендант. Я помнила эту стать. Я помнила этот голос, хотя сейчас он говорил по-английски. Я помнила его запах, каждый шрам на его геле, каждое его слово.
Мне следовало догадаться, что он разыщет меня. Впрочем, я и так это знала. Сколько бы я ни пряталась, сколько бы ни убегала от него, какие бы расстояния нас ни разделяли, – все было бесполезно. Я не могла убежать от него. В глубине души я знала это всегда. Что бы я ни говорила, чем бы ни занималась, я знала, что комендант найдет меня.
Он и сам предупреждал меня об этом.
«Ты никогда не освободишься от меня, сколько бы ни пыталась», – частенько говаривал он.
И еще он говорил: «Где бы ты ни оказалась, я буду с тобой».
Недаром же он был комендантом. Как он скажет, так и будет.
Комендант стоял на крыльце спиной к свету. Стоило мне увидеть его, как я вспомнила все. Стоило мне услышать его голос, как я онемела. Стоило нам оказаться лицом к лицу, как меня сковал леденящий страх.
Но я была готова к этой встрече. Он не успел договорить, как я достала спрятанный под полотенцем пистолет. У него дернулось левое веко. Он что-то говорил, но я не понимала смысла его слов. Я сдвинула брови. Он продолжал говорить: он говорил на своем языке, но это были не его слова. Я знала эти слова. Это были мои слова – написанные моей кровью. Я знала слова, которые он сейчас обрушивал на меня. Это только казалось, что они принадлежат ему, на самом деле они взросли на моей крови, на моих костях. Это были слова из «Стоящих вдоль улиц мертвецов».
Я взвела курок.
Он закрыл книгу, снял очки и сунул их в нагрудный карман. Потом почтительно склонил голову, щелкнул каблуками и вытянулся в струнку. Он всегда был гордым человеком.
– Ja, – сказал он.
Он был не из тех, кто в такую минуту станет закрывать глаза.
– Ja.
Я выстрелила прямо через затянутую сеткой дверь.
Я не промахнулась.
Комендант медленно попятился. Книга выпала из его руки. Я сделала еще несколько выстрелов. Голова коменданта стукнулась о нижнюю ступеньку. Я снова выстрелила. Все пули попали в него. Все до единой, но он даже не вскрикнул. Не такой он был человек.
Едкий запах пороха ударил мне в нос. Я распахнула сетчатую дверь, и котята выбежали на крыльцо. Я спустилась по ступеням и, подойдя к нему, заглянула ему в лицо. Он прошептал мое имя, и я выстрелила в него снова. Как он посмел вернуть мне «Мертвецов»? Как посмел произнести мое имя? Я выстрелила еще раз и еще, пока в пистолете не осталось ни единого патрона.
Он не закрывал глаза. На губах у него выступила кровь, и, когда он кашлянул, на ней появились пузырьки. Он протянул руку, пытаясь коснуться моей ноги, края моей юбки, но я отступила в сторону, и в его руке оказалась пустота. Он пошевелил губами, но я не желала ничего слышать. У меня не возникло желания опуститься на корточки и склониться над ним. Я не желала ощутить на себе его дыхание, не желала, чтобы он прикоснулся ко мне. Я была по горло сыта словами. Я была сыта ими до конца жизни. Я стояла и молча смотрела на него.
Когда его взгляд подернулся мутной пеленой и застыл в неподвижности, я бросила пистолет.
Он упал рядом с его телом, рядом с «Мертвецами». Солнечные лучи освещали открытую книгу. Котята осторожно обнюхивали его, с жалобным мяуканьем жались к моим ногам. Волосы упали мне на глаза, но я не откидывала их с лица.
Комендант не двигался.
Утренний ветерок трепал белое полотенце в моей руке.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Мертвые ничего не знают Екклесиаст, 9; 5
Максимилиан Эрнст фон Вальтер (1909–1947)
Выходец из старинного рода потомственных прусских военных, Максимилиан Эрнст фон Вальтер родился 23 октября 1909 г. неподалеку от Берлина. Наделенный пылким воображением, трудолюбием и незаурядным личным обаянием, фон Вальтер уже в юношеские годы продемонстрировал качества прирожденного лидера. В студенческие годы за ним утвердилась репутация человека своевольного и вспыльчивого, однако это не помешало ему приобрести преданных друзей и преуспеть на научном поприще. Получив в 1931 г. степень бакалавра за исследование в области немецкой литературы, он продолжил учебу в Гейдельберге и Берлине. Хотя фон Вальтер прошел полный курс обучения в докторантуре и успешно выдержал все экзамены в 1939 г., его диссертация на соискание степени доктора филологии осталась незавершенной.
В юности фон Вальтер увлекался поэзией и сам писал стихи. Стихотворения, включенные в рукопись его диссертации, свидетельствуют об интересе автора к фольклору, немецкой народной песне, а также к идеологии национал-социализма и несут на себе отпечаток юношеского романтизма, В его сочинениях как правило изображаются идеализированные герои германского эпоса и столь же далекие от реальности героини. Его творчество проникнуто идеями расизма, антисемитизма и культом патриархальной старины. Несмотря на то, что фон Вальтер не стремился опубликовать что-либо из написанного, в 1937 г. он был принят в члены Ассоциации национал-социалистических писателей (Reichsschrifttumskammer).
Высокий, статный, наделенный, по мнению окружающих, весьма привлекательной внешностью, фон Вальтер долго не хотел связывать себя брачными узами. Лишь 2 октября 1936 г. он обвенчался с Мартой Оттилией Крамер. Единственная дочь знатной и некогда богатой немецкой семьи, она, по общему мнению, была фанатично предана мужу. В феврале 1938 г. у супругов родилась дочь Ильзе, а в январе 1942 г. – сын Ганс. Еще трое их сыновей: Альберт (I–IV.1937) и близнецы Карл и Вильгельм (IX.1939 – соотв. II и III. 1940 г.) умерли в младенчестве от лихорадки неизвестного происхождения. Летом 1939 г. некая Сюзанна Рейнинг возбудила против фон Вальтера дело об отцовстве, однако позднее отказалась от иска. Долгие годы продолжалась связь фон Вальтера с Дианой Браун, которая в октябре 1940 г. родила от него сына Клауса, после чего жила в учрежденном нацистами приюте «Лебенсборн». Клаус умер от ран, полученных во время одного из воздушных налетов в 1941 г. На похоронах сына фон Вальтер не присутствовал.
