Текст книги "Любовница коменданта"

Автор книги: Шерри Семан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Мы все равно победим вас, – выкрикнула она. – Наши жертвы не напрасны.

– Не тешьте себя иллюзиями, – ответил за меня адъютант.

– Прикажете их расстрелять? – обратился ко мне охранник, который привел партизан.

– Отдохните.

– Что делать с этими людьми?

– Ими займутся другие. Идите отдыхайте. Вы заслужили это.

– Благодарю вас, господин комендант.

– Завтра вы снова устроите облаву. Мы очистим лес от этой нечисти.

Двое партизан подняли на руки своего мертвого командира и, подгоняемые охранниками, вместе с остальными вышли из моего кабинета.

– Как вы, господин комендант? – спросил меня адъютант.

– Все в порядке.

Он взглянул на лужу крови на полу.

– Я позову уборщицу, – сказал он.

– Да, и велите ей убрать кровь в ванной.

– В ванной есть кровь? – удивился адъютант.

– Да, на полу, около раковины, я заметил какое-то красное пятно. Кстати, велите ей принести свежие полотенца. В последнюю неделю каждый раз, когда я беру в руки полотенце, оно почему-то оказывается мокрым.

– Я лично прослежу за этим, господин комендант.

– Спасибо, Йозеф. Я всегда могу на вас положиться.

Он направился к двери.

– Йозеф! – крикнул я ему вслед. – Вы прекрасно поработали.

Он кивнул, звучно щелкнув каблуками.

– Сегодня мы устроим себе небольшой отдых, – сказал я. – Мы сможем спать спокойно.

– Макс, тебе нужно немного отдохнуть, – сказала Марта.

Я положил Ильзе на лоб влажную салфетку. Протер ее маленькое тельце полотенцем, смоченным в спирте.

– Ты не можешь всю ночь оставаться на ногах, Макс.

– Ты не отходила от нее ни на шаг весь день, Марта.

– Ты устал, Макс. Ты работаешь целыми днями и не спал уже три ночи кряду. Что, если ты тоже заболеешь? Ты нужен мне. Ты нужен Гансу.

– Жар все еще держится.

– Я побуду с ней. Иди спать.

– Ее состояние не улучшается.

– Макс, тебе нужно отдохнуть. Я посижу с ней.

– То же самое было с…

– Неправда. Не смей так говорить.

– Что, если она умрет?

– Нет, доктор сказал, что это совсем другая болезнь.

– Он не видел ее. Он не может знать наверняка. Что, если мы потеряем нашу девочку?

– Прекрати, Макс. Не смей так говорить Не смей. Это не то, о чем ты думаешь.

– Значит, это лагерь.

– Что? – спросила Марта, забирая у меня мокрое полотенце. – Что ты сказал?

– Лагерь. Во всем виноват лагерь. Она заболела из-за него.

– Что за нелепая мысль?

– Нам нужно уехать отсюда. Тогда она поправится. Мы уедем из этого лагеря.

– Но ты так дорожишь своей должностью, Макс.

– Отравленная вода. Зловонный воздух. Проклятые заключенные, которые вечно болеют, кашляют, плюют, умирают. Вот что такое лагерь.

– Лагерь здесь ни при чем, Макс. В противном случае заболели бы мы все.

Марта обняла меня и прижалась ко мне всем телом. Мы стояли, не размыкая объятий, и смотрели на Ильзе, лежавшую в своей кроватке, – бледную, маленькую и беспомощную.

– Она выздоровеет, Макс. Мы должны верить в это. А Ганс не заболеет. Вот увидишь. Помолись, Макс. Господь не оставит нас в такую минуту.

– Помолись за меня ты, Марта. Я не умею.

Даже если бы я умел молиться, это вряд ли помогло бы и вряд ли что-либо изменило. Мне было ужасно одиноко. Мне всегда было одиноко, но временами больше, чем обычно. Марта забрала детей и уехала в Гамбург навестить сестру, я остался один в доме. Была весна. Я взял девушку за руку и повел к лестнице. Она дико озиралась по сторонам. Мне стоило немалых усилий заставить ее подняться на очередную ступеньку. Наконец мы миновали кухню, потом столовую. Мы были совершенно одни. И в доме стояла такая тишина, что было слышно тиканье часов в холле. Девушка то и дело пугливо оглядывалась назад. Когда я подвел ее к лестнице, ведущей в спальню, она остановилась, изо всех сил вцепившись в перила. Она окинула беспокойным взглядом входную дверь, гостиную, холл наверху. Я потянул ее за руку.

С каждым шагом она сопротивлялась все сильнее и сильнее. Когда мы поднялись наверх, мне пришлось взять ее за обе руки. Она отказывалась идти, и я вынужден был чуть ли не волоком тащить ее по натертому деревянному полу. Несмотря на ее хрупкость, к тому времени, как мы добрались до спальни, я выбился из сил. У меня колотилось сердце.

Я открыл дверь.

Она решительно покачала головой. Я снова взял ее за руку, чтобы она, чего доброго, не сбежала от меня. Я не пытался говорить с нею: без переводчика она все равно не поняла бы меня. Я тащил ее за собой, пока мы не оказались в спальне.

Она выглядела такой хрупкой! Такой серой и хрупкой на фоне белых занавесок и покрывала. Она стояла, обхватив себя руками, опустив голову, и исподлобья глядела на меня. Я закрыл дверь и привалился к ней спиной. Она смотрела на меня, по-прежнему не поднимая головы. Запирать дверь не требовалось. Мы были одни. Она попятилась от меня, но кровать преградила ей путь. Мы были совершенно одни, и мне хотелось, чтобы ее сердце билось так же громко, как мое. Я отстегнул кобуру.

У меня тяжело колотилось сердце. В доме было пусто. Я искал Марту, но ее нигде не было. Я вышел из дома. Ильзе играла с няней в саду. Увидев меня, она захлопала в ладоши и запрыгала от радости. Я взял ее на руки и поцеловал в щечку. Няня не знала, где Марта. Я спросил соседку, г-жу Грин, не у нее ли Марта, потом побежал к супругам Штайн. Никто из них не видел ее.

– Марта! Марта!

Я вернулся в дом. Взбежал вверх по лестнице. Заглянул в ванную: пусто. В спальню: пусто. В комнату Ильзе: пусто. Я нашел Марту в детской – она сидела в кресле-качалке и даже не взглянула на меня, когда я вошел.

– Марта, я так волновался! Я искал тебя повсюду.

Она держала в руках детскую крестильную рубашку с пожелтевшими кружевами. Я коснулся ее руки – только тогда она подняла на меня глаза. Ее ресницы и щеки были мокрыми от слез.

– Марта, что с тобой?

– Я больше не вынесу этого, Макс.

– О чем ты? Что случилось?

– У меня нет сил. Я не такая сильная, как тебе кажется, Макс.

– О чем ты говоришь?

– Я беременна, Макс.

Я опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Наши руки утонули в кружевах. Я нагнулся и принялся целовать ее руки сквозь пожелтевшую ткань рубашки. Она зарыдала.

– Не знаю, смогу ли я во второй раз выдержать это, Макс.

Я осторожно отодвинул в сторону кружева. Приподнял ее руки ладонями вверх и поцеловал их. Я уткнулся лицом в ее колени. Она склонилась надо мной, коснувшись грудью моего затылка. Несколько холодных слезинок упало мне на шею.

– Я не хочу причинять тебе новые огорчения, Макс.

Я поднял голову. У нее был усталый вид. Она казалась такой беззащитной. На шее у нее, около расстегнутого ворота платья, пульсировала жилка. Я встал и поднял ее из кресла. Она была так прекрасна в своей беззащитности! Я смахнул слезинки с ее лица и стал покрывать поцелуями ее лоб, щеки, глаза. Крестильная рубашка соскользнула на пол. Она ухватилась за лацканы мундира и прижалась к моей груди.

– Макс, я не хочу причинять тебе новые огорчения.

Я снова поцеловал ее и не выпускал из объятий до тех пор, пока она не успокоилась.

Во всех своих огорчениях я был виноват сам: слишком уж непомерными были мои амбиции. Чересчур многого я хотел от партии, от брака, от всей своей жизни. Когда после долгих поисков мне удалось наконец найти дом девушки, я невольно почувствовал разочарование. Он стоял на самом верху холма, в стороне от грунтовой дороги, как мне и объяснил бакалейщик. Хотя дом окружали тенистые деревья, его хорошо было видно с дороги. Я остановил машину под деревом, но выходить из нее не стал. Поблизости не было ни других домов, ни машин, ни животных, ни людей. Я взял лежавший на соседнем сиденье полевой бинокль и стал разглядывать ее дом.

Входная дверь была распахнута настежь. За нею находилась вторая дверь – с сеткой от насекомых. Висевшие на веранде качели слегка покачивались на ветру. Занавески на окнах раздувались от сквозняка. Внутри никого не было видно. Не знаю, на что я рассчитывал. Впрочем, нет, знаю: я думал, что выйти из машины будет легко и просто. Я не мог предположить, что эта задача окажется для меня непосильной. Мой пистолет находился при мне, вернее – в багажнике. Ближе к сумеркам, когда я в который уж раз взялся за «Мертвецов», в доме задернули шторы и зажгли свет. Я схватил бинокль и впился в него глазами с такой силой, что у меня разболелась голова. Но это ничего не дало. Я по-прежнему никого не увидел.

Я оставался в машине и после того, как свет в доме погас. В какой-то момент мне показалось, что она отодвинула штору в верхнем окне и смотрит на меня, но, видимо, это был всего лишь обман зрения. Не пойму, почему мне было так трудно выйти из машины, мне, бывшему коменданту лагеря. Но я не мог заставить себя даже открыть дверцу. Я положил бинокль на сиденье и уехал.

Порой осуществить что-либо на практике оказывается гораздо труднее, чем в мыслях. Я заранее продумал все, вплоть до мельчайших деталей. Но проходили минуты, часы, а я не мог двинуться с места, сидел и смотрел в одну точку. Сквозь дешевый тонкий матрас я чувствовал металлический край кровати. Он впивался мне в бедра. Все светильники были зажжены. В комнате было прохладно и немного влажно, но с меня градом катил пот.

Мокрая рубашка прилипла к груди. Свободной рукой я отдергивал ткань, но она тут же снова липла к телу. Когда в коридоре раздавались шаги, я судорожно сжимал ладонь. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Час? Возможно. А может быть, и целый день. Я ничего не ел. И ни на минуту не сомкнул глаз. Возможно, это длилось всего лишь несколько минут. Нет, за такое короткое время комната не успела бы пропитаться запахом моего страха. Страха и стыда. Я разжал ладонь и закрыл глаза. Иного выхода у меня не оставалось.

Я положил в рот капсулу с цианистым калием.

И тут же выплюнул ее.

Она лежала у меня на коленях и словно насмехалась надо мной. Вот он, итог моей жизни: я способен разочаровать даже самого себя.

На столе лежало письмо от Марты. Я не стал его вскрывать. Я заранее знал, что найду в нем одни лишь колкости, вопросы, жалобы, обвинения, упреки. Как обычно. Как всегда. Я отложил ее письмо в сторону и взял два других конверта.

В одном из них было письмо от Ганса, нацарапанное неровными печатными буквами.

«Папочка, я люблю тебя. Ганс».

И картинка: высокий, как жердь, человечек с кудряшками на голове держит за несоразмерно длинные, похожие на палки руки двоих человечков поменьше – одного с кудряшками на голове, а другого – без оных. У всех троих огромные глаза и серьезные неулыбчивые лица. Собака с тремя ногами вместо четырех стоит у кособокого желтого домика, высунув ярко-красный язык. Из трубы валит дым, заслоняя неровный круг солнца.

Я развернул письмо от Ильзе.

«Querido Papa!»

Это означает «Дорогой папа». На этом языке нам теперь приходится говорить. Мне здесь не нравится. У меня нет ни одной подруги. Мама плохо со мной обращается. Ганс тоже. Почему ты к нам не приезжаешь? Другие дети живут вместе со своими папами. Почему тебя здесь нет? Ты больше не любишь нас?»

ГЛАВА 8

– Вопросы. Обвинения. Ложь. Меня тошнит от всего этого.

– Понимаю, – молвил мой адъютант. – Это…

– Рейнхард не смог ничего против меня раскопать. И Эрнст не сможет. Потому что меня не в чем уличать.

– Конечно, господин комендант. Они…

– Они завидуют моим успехам, Йозеф. Но я не позволю им меня раздавить. Я предан делу. Никто не может обвинить меня в обратном.

– Разумеется, господин комендант.

– У них нет никаких доказательств. Никаких улик. Им никогда не удастся раздобыть их.

Адъютант пытался вручить мне какой-то конверт, но я ходил взад-вперед по кабинету, словно не замечая этого. Каждый раз, когда я наступал на больную ногу, у меня ныло бедро, и я был вынужден время от времени останавливаться и ждать, пока боль утихнет. Вдалеке разорвался артиллерийский снаряд. У меня стучало в висках. Меня мутило от боли в бедре. Адъютант в очередной раз протянул мне конверт, но я отстранил его руку.

– Я не мыслю себе жизни без партии. Я никогда не предал бы партию. И если какие-то евреи…

– На ваше имя поступила телеграмма, господин комендант.

– От кого?

– Я не вскрывал ее.

Я взял у него конверт и вскрыл его.

ВСЕ ПЕРЕГОВОРЫ ПРИОСТАНОВЛЕНЫ

НАСТУПАЮЩИЕ ВОЙСКА ОСВОБОЖДАЮТ ЛАГЕРЯ

AHORA HABLO ESPANOL

ЛУЧШИМИ ВРЕМЕНАМИ БЫЛИ ТЕ КОГДА МЫ ВОЕВАЛИ

ДИТЕР

Я скомкал телеграмму.

Адъютант вопросительно посмотрел на меня.

– Sieg heil, – сказал я и отбросил телеграмму в сторону, поморщившись от пронзительной боли в бедре. Земля и воздух сотрясались от рвущихся снарядов.

– Sieg heil.

– Heil. Heil, – отвечал Ганс, маршируя по комнате.

– Скажи «Sieg heil», Ганс, – попросил я.

– Heil.

– Теперь подними руку вверх, Ганс. Вот так.

Ганс маршировал по комнате, подняв вверх правую руку. Моя фуражка спадала ему на лоб.

– Heil. Heil.

– Подойди сюда, Ганс.

Я снял кожаный ремень с кортиком, застегнул его на первое деление и повесил Гансу через плечо. Вложенный в ножны кортик стукнулся об пол.

– Ja, – воскликнул Ганс, кивнув, и потянулся к рукоятке.

– Слушай меня, Ганс. Сейчас ты будешь произносить слова клятвы. Повторяй за мной: «Клянусь быть послушным и преданным…»

– Ja.

– «…спасителю нашей страны Адольфу Гитлеру».

– Ja. Ja.

– «Я готов отдать за него жизнь. Да поможет мне Бог».

– Ja.

Я подошел к комоду и выдвинул верхний ящик. Ганс крепко сжимал в руке мой кортик. Каждый раз, когда он смотрел на него, моя фуражка падала ему на глаза. Я достал из ящика узкий футляр, присел на корточки перед Гансом, открыл футляр и вынул оттуда маленький кортик.

– Когда ты подрастешь и вступишь в «Гитлерюгенд», этот кортик будет твоим.

Я показал ему широкое плоское лезвие с надписью «Blut und Ehre». Ганс захлопал в ладоши и протянул к нему руку.

– Посмотри, что здесь написано. «Кровь и честь». Когда-нибудь он станет твоим.

– Кровь? – сказал Адольф, скорчив брезгливую гримасу. Он только что закончил инспекцию, и мы сидели в саду. – Мои руки не запятнаны кровью.

– А наш любимый фюрер знает об этом? – спросил Дитер. – Я думал, он назначил вас на столь высокий пост за проявленное вами рвение…

– Я не убил ни одного еврея, – возразил Адольф.

Мы все посмотрели на него. Марта тревожно покосилась на детей, но они были заняты игрой и ничего не слышали. Ильзе бросала в Ганса охапки желтых листьев. Он смеялся, барахтаясь в ворохе палой листвы. Ильзе улыбнулась и схватила новую охапку.

– Я вообще никого не убивал, – добавил Адольф. Он протянул руку к бокалу, но по неосторожности уронил его, и вино пролилось на скатерть. – Я никогда никого не убивал.

– Я подниму, – сказала Марта.

Адольф держал бутылку за горлышко, пока Марта промокала пятно салфеткой.

– Я не отдавал распоряжения убивать евреев, – сказал он.

Дитер расхохотался, и Адольф строго посмотрел на него.

– Равно как и неевреев.

– Разумеется, – согласился Дитер. – Никто из нас не отдавал подобных распоряжений.

– В вашем тоне звучит издевка.

– Ну что вы! – поспешила вмешаться Марта. – Вы же знаете Дитера.

Она приняла из рук Адольфа бутылку и наполнила его бокал, выразительно посмотрев на меня. Но я сделал вид, что не заметил ее взгляда.

– Пожалуйста, не нужно говорить об этом в присутствии детей, – сказала она.

Дитер откинулся на спинку стула и посмотрел на детей.

– Они не услышат ничего такого, – сказал он, – чего бы уже не знали.

– Неужели вы когда-нибудь убивали евреев, фон Вальтер?

– Нет.

– Неужели вы вообще кого-нибудь убивали?

– Нет.

Дитер рассмеялся и подлил себе вина. Марта собрала грязные тарелки и приборы. Ильзе попыталась взять Ганса на руки, и они оба, смеясь, повалились на кучу листьев. Ганс брыкался и хохотал. Ильзе снова принялась забрасывать его листьями, и он завизжал от восторга.

– Разве вы отдавали кому-либо приказ убивать?

– Нет, – ответил я. – Никогда.

Я не был убийцей. Я ведь не убил девушку. Напротив, я спас ей жизнь. При том, что она была еврейкой. У меня и в мыслях не было ее застрелить. Я расстегнул кобуру и положил пистолет под комод. Девушка стояла не двигаясь, словно серая тень на фоне белых занавесок спальни. Я расстегнул пуговицы мундира. Озябшие пальцы не повиновались мне. Часы на комоде громко тикали. Несколько дней крематорий не работал, и ветерок, колышащий занавески, не приносил с собой запаха дыма. Мои сапоги с глухим стуком упали на пол. Звякнула пряжка ремня. Девушка по-прежнему стояла и молча смотрела на меня. Я начал что-то говорить, но сразу же осекся. Я всегда забывал, что она не знает моего языка. Я показал рукой на кровать, но девушка не двинулась с места. Мне было холодно. Я юркнул под одеяло и потянул ее к себе. Увы, никакого ответного импульса. Тогда я потянул ее сильнее.

Она опустилась на край кровати. Я отодвинул серую ткань робы и поцеловал ее в плечо. Она закрыла глаза. Боже, она была такой хрупкой! Такой слабой! Мне было боязно дотронуться до нее. Мои ладони казались непомерно большими на ее теле. Я привлек ее к себе, мне хотелось ощутить ее прикосновение. Она замерзла. Я принялся растирать ее тело, чтобы согреть. Я встал с кровати, принес из сундука в холле еще одно одеяло и укутал ее, но она по-прежнему дрожала. Я коснулся ее лица и повернул его к себе.

– Sich mich an, – сказал я, но она смотрела куда-то мимо меня.

Я вытянулся на кровати рядом с ней и потерся щекой о ее щеку и шею. Я обхватил ее руками и прижал к себе, раздвигая коленом ее ноги. Она опять закрыла глаза. Она всегда закрывала глаза в такие минуты. Я стал осыпать поцелуями ее лицо и шею. Я сжимал ладонями ее груди и целовал их, ложбинку между ними. Когда мои губы скользнули по ее животу вниз, она не оттолкнула меня. До сих пор она никогда не позволяла мне прикасаться губами к ее лону, и теперь я почувствовал невероятное возбуждение. Марта не любила моих поцелуев и ласк; с девушкой же было все по-другому. Каждый раз, ощущая прикосновение ее влажных губ, я чувствовал прилив мужской силы. Уверенности в себе. С другими женщинами я не испытывал ничего подобного. Когда я коснулся ее языком, она вздрогнула и сомкнула бедра. Мне пришлось заставить себя думать о чем-то постороннем, чтобы все не кончилось слишком быстро. Я старался быть нежным и терпеливым, но когда она, приподнявшись, провела рукой по моим волосам, я уже не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы поскорее слиться с ней.

Я опрокинул ее на спину. Ее ноги легонько сжимали мои бедра, грудь терлась о мою грудь, живот прижимался к моему животу. Я погладил похожий на цветок шрам на внутренней стороне бедра. Я провел руками по ее ягодицам и приподнял их. Когда она обхватила руками мою спину, мне захотелось раскрыть перед ней душу, рассказать о всей своей прошлой жизни, о том, чего было бы лучше не помнить. Я ухватился рукой за ее короткие волосы и прижался к ней изо всех сил. Почувствовав ее горячее дыхание, я стал шептать ей всякие нежные слова. Когда она скрестила ноги у меня на талии, я пожалел, что она не знает моего языка, впрочем, это было даже к лучшему. Когда я погрузился в нее на всю глубину, мне хотелось, чтобы она открыла глаза, теребила пальцами мои волосы, чтобы при каждом вздохе она шептала мое имя. Я хотел, чтобы она чутко улавливала исходящие от меня импульсы и двигалась со мной в унисон. Я хотел раствориться в ней и забыть обо всем на свете. Я был почти счастлив.

Должно быть, потом я уснул. Проснувшись, я увидел ее в кресле у окна. Солнечный луч скользил по ее волосам. Она сидела, завернувшись в белое одеяло, в комнате, где я спал, а мой заряженный пистолет и кортик лежали на комоде, сидела у окна, и глаза ее были закрыты. Нет, я был не в силах ее понять.

– Я ничего не понимаю, – говорил мой адъютант. – Я всего лишь исправно исполнял ваши указания.

Я подал ему еще несколько папок, чтобы он упаковал их в коробку.

– Я не преступник, – продолжал адъютант. – Я приносил присягу. Партии. Вам. Все мы поступали так, как велел нам долг. Долг и честь.

Дым из труб крематория окутал лагерь густой пеленой. Он приникал в окна, пропитывал наши волосы и одежду, стелился у нас под ногами. Я сунул в руки адъютанту еще несколько папок.

– Я всего лишь выполнял ваш приказ, – не умолкал тот. – Я подчинялся присяге.

– Слова, – сказал я, передавая ему очередную стопку. – Это всего лишь слова.

– Ты дал мне слово, – укоряла меня Марта. – Ты обещал.

– Поцелуй меня.

– Ты клялся, Макс. От тебя разит перегаром, – продолжала Марта, отталкивая мои руки. – Ты пьян.

– Я хочу тебя обнять.

– Нет!

– Ты моя жена.

– Не прикасайся ко мне. Этими самыми руками ты обнимал еврейку.

– Марта…

– Ты насквозь пропах похотью. Отойди от меня. Пока ты не перестанешь спать с еврейкой, не смей приближаться ко мне.

– Я люблю тебя, Марта.

Она ударила меня по рукам и натянула ночную рубашку на колени.

– Ты же обещал избавиться от нее. Прекрати, наконец. Прекрати.

– Я люблю тебя, Марта.

– Не выношу, когда ты напиваешься. От тебя разит перегаром, табаком и всякой гадостью. Пусти меня. Я не хочу, чтобы ты меня целовал. Одному Богу известно, к чему прикасались твои губы.

Она оттолкнула меня и отвернулась.

– Пусти! Прекрати, Макс. Я серьезно тебе говорю. До тех пор, пока ты не порвешь с этой еврейкой, не смей прикасаться ко мне.

– Ты моя жена.

– Когда ты будешь относиться ко мне как к жене, я буду вести себя как жена.

Она скинула с себя одеяло и встала с постели.

– Куда ты? – спросил я.

– Вниз. Я буду спать на диване.

– Не стоит играть с огнем, – бросил я ей вдогонку. – Есть женщины, которым я нравлюсь.

Я нравился ей. Она мне доверяла. Я старался быть с ней самим собой. Чтобы наши отношения не были омрачены фальшью. Чтобы в них не было ничего постыдного, уродливого. Я постоянно разговаривал с ней, хотя и знал, что она меня не понимает. Впрочем, существовали и другие способы выразить свои чувства – например, подарки.

Она в нерешительности стояла посреди столовой, поглядывая на двери в соседние комнаты. Я зажег свечи и откупорил шампанское. Наполнив бокалы, я осушил свой и снова наполнил его, прежде чем подать другой бокал девушке. Пламя свечи отражалось в фарфоровой посуде и хрустале, поблескивало на столовых приборах. От блюда с жареным гусем поднимался дразнящий аромат. Пока она стояла, глядя на эту роскошь, я принес коробку.

Девушка в недоумении посмотрела на нее. С помощью жестов я объяснил, что коробка предназначается ей. Но девушка, как видно, по-прежнему ничего не поняла, так что в конце концов мне пришлось самому развязать ленточку, открыть коробку и откинуть тонкую бумагу. Выражение ее лица не изменилось даже после того, как она заглянула в коробку, но я думаю, подарок ей понравился: шелк был точно под цвет ее глаз.

Я вынул платье из коробки. Когда я приложил его к ней, она посмотрела не на платье, а на меня. Я велел ей снять лагерную робу, но она колебалась, теребя выцветшую серую ткань. Я помог ей надеть шелковое платье и застегнул пуговки на спине, поправил складки легкого струящегося шелка. Вынув из кармана расческу, я протянул ее девушке, но она стояла, не двигаясь. Я стал зачесывать назад ее стриженые волосы. Потом вынул из нагрудного кармана жемчужные сережки и вдел ей в уши.

Я взял ее за руку и повел в прихожую, где было большое зеркало. Она стояла потупившись. Я легонько подтолкнул ее ближе к зеркалу.

Она посмотрела на свое отражение.

И заплакала.

В словах, которые смотрели на меня со страниц книги, не было слез. В них не было ни слез, ни нежности. У меня было такое чувство, словно меня ударили кулаком в грудь. Я не слышал, что говорила Марта, когда я подошел к лежащей на полу книге, опустился на корточки и дотронулся до нее рукой. Эта книга взывала ко мне голосом, которого я не знал. Я утратил дар речи. Мне казалось, что все давно кончилось, забылось, ушло в небытие. Но нет, она снова была здесь, в моем доме, – после всего, что случилось. Коснувшись рукою книги «Стоящие вдоль улиц мертвецы», я словно услышал ее голос. Он был громче, чем у Марты. Безжалостней. Беспощадней.

– Ты посвящал ее в интимные подробности нашей жизни, – неистовствовала Марта. – Ты рассказывал ей, что было между нами. Как ты думаешь, что я должна при этом чувствовать?

Я раскрыл книгу.

– Я отказываюсь тебя понимать, Макс. Я не понимаю ни слова из того, что она про тебя написала. Кто этот мальчик по имени Клаус в «Колыбельной для Клауса»? Почему ты оплакивал его смерть?

Мое внимание привлекло одно из стихотворений.

– Ты никогда ни о ком не думаешь, кроме себя, – не унималась Марта. – Во всей вселенной для тебя существует только один человек – ты сам. Даже не Бог, а только ты один.

Я стал читать:

Убийца: Актер, играющий себя самого.

Всегда найдется выход. Комендант,

укрыв ее в особо отведенном месте,

подносит ей коньяк, шампанское, икру.

Она молчит, когда он хрюкает над ней, а он

не возражает, чтоб она молчала. Он засыпает,

а она идет, куда захочет. С нею никто не говорит.

Иные вслед плюют. Солдаты что-то ей кричат,

но звук немецкой речи бывает ей понятен лишь во сне.

В былые дни ей снился луг, высокие подсолнухи и Ян,

его мозолистые руки, обветренные губы. А теперь

ей снится темный хлеб, картофелина, масло,

его лицо, тяжелое дыханье и грузная потеющая

плоть.

Истошно вопя, я принялся рвать книгу. Я выдергивал страницы и бросал их в горящий камин. Марта притихла, когда я согнул корешок книги и, разорвав обложку пополам, швырнул ее в огонь. И это после всего, что я для нее сделал! Я кормил ее, одевал, я дал ей кров и тепло. И вот как она меня отблагодарила!

Она предала меня.

Под конец все предали меня. А если не предали, то бросили. И я остался один. Я выпил всю водку в доме. Опустошил все запасы шампанского в погребке. Снаружи бухали снаряды, от которых сотрясались стены. На моем столе лежали заряженный пистолет, кортик и три капсулы цианистого калия. Артиллерийские снаряды рвались уже на подходах к лагерю.

– Господин комендант! – прокричал адъютант, врываясь в мой кабинет. – Машина подана!

Девушка опустилась передо мной на колени и обхватила мои бедра. Я взял ее левую руку и повернул ладонью вверх. Ладонь была иссечена шрамами. Выпуклые белые линии напоминали рисунок в виде двух перевернутых треугольников. Я нагнулся, пытаясь лучше рассмотреть рисунок.

– Господин комендант! – снова раздался голос адъютанта. На столе у него затрещал телефон. – Вам пора ехать! Прошу вас, поторопитесь!

Он побежал к телефону. Каждый раз, когда он клал трубку, телефон начинал звонить снова. Каждый раз, когда он звонил, снаружи доносился грохот очередного взрыва. Я провел пальцами по шраму на ее ладони.

– Поторопитесь, господин комендант, пока еще не поздно!

– Еще не поздно договориться. По крайней мере, мне так кажется, – разглагольствовал мерзкий толстяк, сидящий за столом напротив меня. – Предлагаю вам сделку. Вы компенсируете мне затраты времени, которое я ухлопал, гоняясь за вами, а я даю вам возможность улизнуть.

– Вам нужны деньги?

– А вы и вправду догадливы. Мне нравится, когда меня понимают с полуслова. Эй, милашка, подай-ка сюда еще кофе.

– Сколько? – спросил я.

– А сколько у вас есть?

– Откуда вы взяли, что у меня вообще есть деньги?

– Я знаю, кто вы такой, – ответил толстяк. Официантка наполнила его чашку и презрительно посмотрела на него, когда он выхватил у нее из рук мою тарелку с недоеденным завтраком и поставил ее перед собой. Он запихнул остатки яичницы себе в рот. Официантка укоризненно покачала головой и отошла. Он снова уставился на меня.

– Я знаю, чем вы занимались в недавнем прошлом.

– Вы не можете ничего знать, – сказал я. – Вас там не было.

– Там был мой напарник. Он много чего мне порассказал.

– Ваш напарник? Интересно, о ком идет речь?

– Послушайте, я не в настроении играть в прятки. Мне нужна сумма, которую обещают за вашу голову.

– Какова бы ни была эта сумма, у меня ее нет, – сказал я, раскрыв кошелек и продемонстрировав ему его содержимое. – Вот все мои деньги.

– Шестьдесят долларов?

Он макнул мой тост в кофе и запихнул его себе в рот.

– Возьмите деньги у своей женушки. Она из богатой семьи.

– Ее семья все потеряла в войну.

– Все вы так говорите. Но я-то знаю, что у вас есть деньги. Так что вам придется раскошелиться.

– Даже если бы у моей жены были деньги, хотя, повторяю, это не так, я не мог бы их получить. Мы расстались. Мы больше не живем вместе. Мы даже не живем в одной…

– Я видел письма. Я знаю, где она находится. Но речь идет о вас. Есть люди, которым вы нужны живым или мертвым. Мне безразлично, кто мне заплатит. Главное – получить то, что мне причитается.

Он схватил с тарелки недоеденный кусок бекона и сунул в рот.

– Понимаете, к чему я клоню?

– Да, – сказал я. – Вполне.

ГЛАВА 9

– Я вынужден удержать часть вашего жалованья, Йозеф, – сказал я своему адъютанту, когда он зашел ко мне в кабинет.

– За что, господин комендант?

– За халатное отношение к служебным обязанностям.

– Как вас понимать? Что я сделал?

– Было бы вернее спросить, чего вы не сделали. Вы не удосужились открепить охранные свидетельства от ордеров на депортацию и арест.

– Нет, я сделал все, как вы приказывали. Я изъял все охранные свидетельства и…

– Вот как? Я что это такое? И вот это?

Он взял у меня документы и, сдвинув брови, принялся внимательно их изучать.

– Это не те свидетельства, которые я изъял.

– Вы ничего не изъяли. Все охранные свидетельства лежат на месте.

– Это другие бумаги. – Он ткнул пальцем в нижнюю часть документов и повернул их так, чтобы я мог видеть. – Здесь подпись неразборчива. Она…

– Какая разница, разборчива подпись или нет? Я велел вам изъять все до единого охранные свидетельства.

– Я знаю, господин комендант.

– Теперь мне придется разбираться с этими бумагами. Я же сказал, чтобы их здесь не было.

– Я уничтожил все документы. Это не те свидетельства, что были там первоначально.

– Что вы хотите этим сказать?

– Это фальшивки, господин комендант.

– Фальшивки? – Я взял у него бумаги, внимательно их осмотрел и положил на стол. – Как они могли здесь оказаться? Кто мог подделать охранные свидетельства?

– Тот, кто хотел спасти евреев от уничтожения.

– Кто конкретно?

Адъютант посмотрел на девушку. Она лежала на койке с закрытыми глазами, завернувшись в одеяло.

– Вы шутите? – воскликнул я.

– Она имеет доступ к документам.

– Она не понимает ни слова по-немецки.

– Она постоянно находится в вашем кабинете.

– Я запираю документы на ключ.

– Она нередко находится здесь одна.

– Где она могла достать бланки?

– Их мог принести кто-то из заключенных.

– Она куда-нибудь выходила отсюда?

– Насколько я знаю, нет.

– Кто-нибудь заходил сюда в мое отсутствие?

– Нет.

– И тем не менее она получает бланки от кого-то из заключенных, вписывает туда имена, подделывает подписи, отпирает мой стол поддельным ключом и вкладывает в папки эти поддельные документы. Вы хотите, чтобы я поверил в этот бред?