Текст книги "Любовница коменданта"

Автор книги: Шерри Семан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Полосатая униформа болталась на нем как на скелете. Но у него были сильные, мускулистые руки. Когда он говорил, беззубый рот зиял у него на лице черной дырой. От него пахло дымом.

– Да, нужно сводить ее в «пекарню», – сказала Шарон, холодно взглянув на меня.

– Вы же знаете, я не могу уйти отсюда, – запротестовала я.

Но они схватили меня за руки и вытащили из окна наружу. Я оказалась в лагерном дворе.

– Что, если он спустится вниз?

– Он обнаружит, что его птичка улетела, – ответила Ревекка.

– Нет! Пустите! Пустите меня!

Но они увлекали меня все дальше и дальше в темноту.

– Идем, идем, птичка, – приговаривала Ревекка. – Мы устроим тебе экскурсию в «пекарню».

– Ты сможешь отведать тамошнего хлебца, птичка, – сказала Шарон, и все засмеялись.

Они цепко держали меня за руки. Каждый раз, когда я оступалась, поскользнувшись на мокрой глине, они подхватывали меня и грубо ставили на ноги. Волоча меня за собой, они крались вдоль бараков, прячась от света прожекторов. Я упиралась, но они были сильнее меня.

– Он наверняка спустится вниз и обнаружит мое отсутствие. Тогда он убьет меня.

– Не волнуйся, – сказала Ревекка. – Он всего лишь отправит тебя в «пекарню».

– Проверить, как работают печи, – ухмыльнулась Шарон, повернувшись ко мне.

Я споткнулась и с грохотом полетела на один из металлических баллонов, стоявших позади грузовиков со знаком Красного Креста. Конвоиры от неожиданности выпустили мои руки. Я рухнула на мокрую скользкую землю рядом с колесами грузовика. Наступила такая тишина, что мне было слышно дыхание моих спутников. В другом конце лагеря залаяли собаки. Луч прожектора упал на злополучный баллон, и я увидела изображенный на нем череп со скрещенными костями и надпись:

Циклон Б

Ядовитый газ

Содержит циан

Опасен для жизни!

СЛУЖИТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЛЯ БОРЬБЫ

С СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫМИ

ВРЕДИТЕЛЯМИ!

– Я никуда не пойду, – сказала я, поднявшись на ноги, и бросилась назад, к зданию канцелярии. – Вы не можете заставить меня идти с вами.

– Еврейская шлюха! – прошипела мне вслед Шарон и швырнула в меня комок грязи.

– Лети, лети, птичка, – напутствовала меня Ревекка, – а то мы отрежем тебе крылышки и дадим понюхать газа.

– У нас возникла проблема с газом, – сообщил коменданту его адъютант.

– В чем дело, Йозеф? – спросил тот.

– Видимо, сказывается сырость.

Уже три недели не переставая лил дождь. В такие дни комендант редко выходил за пределы своего кабинета и становился раздражительным. В такие дни составы с интернированными евреями выбивались из графика, а печи выходили из строя. В такие дни дети коменданта были лишены возможности играть в саду и жена без конца кричала на него. В такие дни комендант плохо спал и нередко среди ночи спускался в кабинет. Я не любила, когда идет дождь, а он, не переставая, лил уже три недели.

Комендант с недовольным видом положил ручку.

– Может быть, по ошибке пустили в ход старый газ?

– Никак нет. Старая партия давно израсходована. Это новый газ.

– Когда его привезли?

– Всего шесть недель назад.

– Так в чем же дело, черт возьми?

– По-видимому, на него воздействует влажность, – сказал адъютант. Комендант нахмурился.

– А вентиляторы все исправны?

– Да, господин комендант.

– Их не забывают включать?

– Насколько мне известно, нет.

– Ладно, – буркнул комендант и взял ручку. – Я займусь этим завтра. А сейчас мне нужно закончить докладную записку.

– С печами тоже не все благополучно.

– Опять?

– Да. С внутренней стороны крошится огнеупорный кирпич. Трубы могут рухнуть.

– Печи опять работают с перегрузкой?

– Я передал ваше распоряжение надзирателям.

– Тогда в чем же дело?

– По словам представителя компании, необходимо соорудить новую трубу, если мы намерены использовать печи круглые сутки.

– Итак, кирпич начал крошиться, я правильно вас понял?

Адъютант кивнул.

– Не иначе, как эти печи строили евреи, – резюмировал комендант.

– И наконец, последнее: прибыл представитель местной администрации.

– В столь поздний час? Что ему нужно?

– Местные жители обеспокоены…

– Я уже говорил, что ничего не могу поделать с этим запахом, – сердито сказал комендант.

– Нет, на сей раз речь идет о реке Сола, – объяснил адъютант. – Для здешнего населения она служит источником питьевой воды и…

– Как они узнали про речку?

– Наверное, кто-то проболтался.

– Они не могли заметить, что с водой что-то не так, – сказал комендант. – Мы же предварительно размельчаем кости. Скажите ему, что это всего лишь слухи, распускаемые евреями.

– А если это объяснение его не удовлетворит?

– Удовлетворит. А теперь я должен сосредоточиться, чтобы закончить докладную записку к приходу гостей, – добавил комендант и принялся быстро что-то писать. – В противном случае Марта убьет меня.

– Я убью тебя! – крикнула мне жена коменданта, влетев в кабинет.

Комендант оторвался от работы и посмотрел на нее.

– Макс, что делает здесь эта грязная еврейка?

– Я просил стучать, перед тем как войти, Марта, – сказал он и снова углубился в работу.

– А я прошу тебя объяснить, что здесь делает эта грязная еврейка.

– Это служебный кабинет, Марта. У меня много дел. Я занят.

– Интересно, чем? Любовными утехами с еврейкой?

– Как ты смеешь? – воскликнул комендант.

Он бросил ручку и поднялся из-за стола. Его жена невольно попятилась назад. Я забилась в угол, подтянув ноги к груди, положив голову на колени и прикрыв голову руками, чтобы смягчить силу ожидаемых ударов. Сжав кулаки, женщина шагнула ко мне. Комендант быстро обошел стол и стал у нее на пути.

– Мало того, что ты обманываешь меня, – бушевала жена коменданта, – ты изменяешь мне с еврейкой!

Комендант схватил ее за руку и повлек к двери.

– Как ты смеешь меня оскорблять? – воскликнул он. – Я немецкий офицер.

– Грязная шлюха! – кричала женщина. – Мерзкая, грязная, еврейская шлюха!

Она плюнула в меня.

Комендант ударил ее по щеке.

– Что я вижу? Неужели ты наконец покинула свое убежище? – воскликнул Давид, когда я вошла в кухню. – Признаться, я думал, что никогда тебя не дождусь.

Я молча подошла к столу и взяла чашку с кофе. Давид отложил газету.

– Спящая красавица очнулась от векового сна и восстала из стеклянного гроба…

– Сегодня я не расположена к шуткам, Давид.

– Ку! Да она заговорила!

– Не ерничай. У меня не то настроение, Давид.

– У тебя должно быть прекрасное настроение, Рашель, ты все утро работала.

– Боюсь, что это не совсем подходящее слово, если учесть, что все утро я переписывала одну и ту же фразу.

– Если в конце концов фраза получилась, не важно, сколько времени на нее потрачено, – сказал Давид.

Я вздохнула и отломила кусочек подсушенного хлеба. На моей тарелке лежала яичница и несколько долек яблока, посыпанных корицей. Тарелка Давида была пуста. Он поел без меня.

– Теперь мы можем наконец поговорить? – спросил он.

– Нет, если ты намерен снова обсуждать то, о чем мы говорили последние три дня, – ответила я.

– Когда-нибудь все равно придется это обсудить.

– Сейчас мои мысли заняты другим, к тому же у меня жутко болит голова.

– В последнее время ты постоянно ссылаешься на головную боль, Рашель.

– Я не хочу препираться с тобой.

– Я тоже, – сказал Давид. – Но ссылками на головную боль всякий раз, когда мне хочется поговорить с тобой, проблемы не решить.

Я взяла вилку – яичница была зажарена, как я люблю, – и положила в рот небольшой кусочек, но тут же выплюнула.

– Совсем остыла.

– Я не виноват. Я звал тебя завтракать еще двадцать минут назад.

Я поднялась со стула.

– Сейчас поджарю себе новую.

– В холодильнике больше нет яиц, – сказал Давид.

– У нас кончились яйца?

– Ты вчера так и не сходила в магазин. Хотя обещала.

Я взяла чашку, подошла к плите и налила себе свежего кофе. Он был горячий. Крепкий.

– Почему ты не хочешь завести ребенка, Рашель?

– Не нужно снова об этом, Давид.

– Мы же любим друг друга.

– Это не имеет отношения к любви.

– Я хочу, чтобы у нас был ребенок.

– В этом мире ребенку нечего делать Особенно еврейскому ребенку.

– Если бы все думали, как ты, на свете не осталось бы ни одного еврея и в конечном счете победили бы нацисты.

Я вернулась к столу, для того чтобы намазать хлеб джемом, откусила кусочек, запив его кофе.

– Мне кажется, для того чтобы отомстить за нашу загубленную молодость, нужно произвести на свет как можно больше детей, – сказал Давид.

Я молчала. Он нагнулся ко мне и взял мою руку. Его глаза сияли, как у юноши. Было трудно поверить, что он побывал там. Еще труднее было поверить, что он помнит об этом.

– Ты только представь себе, Рашель. У нас будет куча ребятишек, и мы воспитаем их благочестивыми евреями. Вот это и станет нашей местью и нашей победой.

Я закрыла глаза. У меня раскалывалась голова. Кофе остывал в чашке.

– Мне все равно, кто у нас родится: сын или дочь, лишь бы это был наш ребенок.

– Давид, после войны…

Он выпустил мою руку и, резко откинувшись на спинку стула, оттолкнул от себя пустую тарелку.

– Я не желаю больше говорить о войне.

– После войны я пошла к врачу.

Он ничего не сказал, но мне не понравилось, как он на меня посмотрел. Я встала из-за стола и выплеснула кофе в раковину. Я налила себе свежего кофе и отпила глоток. Кофе казался мне слишком горячим и горьким, и я снова вылила его. Давид молча сидел за столом. Я посмотрела в окно над раковиной. Листья с деревьев почти облетели, и двор казался пустым, холодным. Давид поднялся и подошел ко мне. Я чувствовала жар его тела и не могла двинуться с места: он стоял слишком близко. Ветер взметнул с земли сухие листья. Трава под ними был жухлая, мертвая.

– Как это произошло?

– Это случилось не в лагере. Позже.

Когда он дотронулся до моей руки, я отстранилась от него.

– Не нужно, – сказала я. – Я не выношу жалости.

– Они жалеют нас, – сказал раввин, и мои родители согласно закивали.

– Ничего подобного! – воскликнула я, покачав головой. – Они смеются над нами.

– Ты не права, – возразил Раввин. – Они носят в петлицах желтые розы в знак солидарности с нами.

– Это издевательство.

– Тем самым они демонстрируют несогласие с нацистами, – продолжал раввин.

– Несогласие? О чем вы говорите?

Я бросила на стул посудное полотенце и посмотрела раввину прямо в лицо. За время оккупации его необъятный живот несколько уменьшился в объеме, но все еще заметно выдавался вперед. В редкой бородке застряли крошки пирога, нос и глаза у него покраснели. Изрядно поношенный лоснящийся черный лапсердак в нескольких местах был залатан.

– Хотелось бы посмотреть, как с этими желтыми розами в петлицах они отправятся вслед за нами в тюремные камеры, – с вызовом сказала я. – Или в трудовые лагеря.

– Как ты смеешь разговаривать таким тоном с рэбэ Лароном? – прикрикнул на меня отец. – Немедленно проси у него прощения.

Раввин пожал плечами.

– Ничего. Она еще слишком молода. И к тому же расстроена.

– Зря вы от меня отмахиваетесь, – разозлилась я.

– Разве мы этому тебя учили? Где твое уважение к старшим? – возмутился отец. – Ты позоришь меня.

– Папа, ты придаешь значение всяким пустякам и совершенно не заботишься о главном – например, о том, как противостоять немецкому произволу.

– Эти люди с желтыми розами в петлицах как раз и оказывают сопротивление нацистам, – вступила в разговор мама. – Я знакома с сестрой одного из этих людей, так вот они оба…

– Если они сопротивляются нацистам, почему нам приходится ютиться в этой каморке? Почему в нашей крохотной квартире оказалось еще пять семей?

– Еврейских семей, – заметил раввин.

– Шшш, они могут услышать и обидеться, – шикнула на меня мама, с озабоченным видом посмотрев на открытую дверь в коридор. – Самуил, скажи ей, чтобы она успокоилась.

– Извинись перед рэбэ.

– Если сопротивление нацистам столь велико, почему я не имею возможности учиться? Почему папа не может работать?

– И это моя дочь! – вздохнул отец. – Вы только послушайте, что она говорит. В моем доме!

– Попытайся понять, девочка, – сказал раввин. – Речь идет о моральном сопротивлении.

– В конце концов немцы устанут, – сказала мама, – и оставят нас в покое. Так всегда бывало. Вот увидишь.

– Эти люди оказывают немцам моральное сопротивление, а это очень важно, – заметил раввин. – Ты сама поймешь, когда повзрослеешь.

– Моральное сопротивление! – воскликнула я. – Неужели все вы настолько слепы? От этого так называемого морального сопротивления мы первыми же и пострадаем.

– И это говорит моя дочь! – всплеснул руками отец. – Не понимаю, что на нее нашло!

– Немцы и так уже отняли у нас все, что можно, – сказала мама. – Что еще они могут нам сделать?

– Вот именно, – согласился раввин. – Убить нас всех, что ли?

– Когда-нибудь ты убьешь кого-то этой штукой, – сказал Давид.

Я приподнялась в постели и, оторвавшись от книги, посмотрела на него. Давид достал из верхнего ящика комода пистолет.

– Он заряжен, Рашель.

Давид сурово взглянул на меня. Потом на пистолет. Я перевернула страницу. Он подошел к кровати и протянул ко мне руку с пистолетом.

– Я уже не раз просил тебя избавиться от этой игрушки.

Я сделала заметку на полях книги.

– Я не желаю больше терпеть эту вещь в своем доме.

Давид наклонился ко мне:

– Ты говоришь, что хочешь забыть прошлое, и тем не менее хранишь немецкий пистолет в ящике комода.

– Хорошо, я завтра же выброшу его, – пообещала я, перевернув очередную страницу.

Давид бросил пистолет мне на книгу.

– Я же сказала, что завтра выброшу его.

– И по-прежнему не сдержишь своего обещания, не так ли?

Он был бледен. Выражение его лица показалось мне странным. Я сняла очки и отложила книгу. Когда я протянула руку за пистолетом, он схватил его.

– Что дальше? – спросила я.

– Это его пистолет, так ведь? – Давид швырнул пистолет на кровать. – Поэтому ты и хранишь его.

Он принялся ходить взад-вперед по комнате, водя руками по бедрам, словно вытирая их о брюки.

– Я не потерплю эту вещь в своем доме, Рашель.

Пистолет лежал на одеяле. Я провела пальцами по его длинному стволу.

– Если ты не выбросишь его, Рашель, я сам сделаю это. Если завтра он не исчезнет из этого дома…

Давид продолжал ходить по комнате, ероша волосы. Я положила пистолет на колени, взяла книгу и надела очки.

– Выброси его, Рашель.

– Не приказывай мне. Я не заключенная.

– Бросьте эту шубу. Скорее, – сказала мне одна из женщин, когда я в числе прочих оказалась на сортировочном пункте в лагере. – А то вам за нее крепко достанется.

– Это не моя шуба. – Я выпустила из рук горностаевую шубу, и она упала на пол. – Мне дал ее один человек. Пальто, в котором я приехала, тоже было не мое. Мое пальто украли.

– Какая разница? Избавьтесь от этой шубы, пока надзирательница…

Свирепого вида женщина ворвалась в помещение, расталкивая вновь прибывших евреев, и злобно оглядела нас. Над левой грудью у нее был нашит красный треугольник: в отличие от нас она была политической заключенной. У меня раскалывалась голова, ныло тело. Я вытерла липкие ноги краем комбинации.

– Почему они до сих пор не разделись? – рявкнула надзирательница и ударила кнутом одну из женщин, попавшихся ей под руку.

– А ну-ка, раздевайтесь, грязные жидовки!

Она подошла ко мне, с ухмылкой поглядывая на шубу, и пнула белый мех грязным башмаком.

– Чье это? Твое?

– Нет, мне дал ее один человек.

Она ударила меня по лицу рукояткой кнута. Из разбитой губы струйкой потекла кровь. Надзирательница направилась к следующей жертве.

– Вы поступили глупо, – шепнула мне та самая женщина, которая посоветовала снять шубу. – Неужели нельзя было промолчать?

Надзирательница расхаживала по комнате, беззастенчиво разглядывая раздевающихся женщин и раздавая направо и налево удары хлыстом. Стоило кому-либо из нас вскрикнуть, как она начинала стегать несчастную еще больнее. Я вытерла разбитую губу платьем, которое держала в руках, и огляделась вокруг.

– Не стойте. Раздевайтесь догола, – сказала мне все та же женщина. Она собирала с пола снятую нами одежду.

Надзирательница заорала, приказывая нам перейти в соседнюю комнату. Несколько женщин бросились выполнять приказ надзирательницы, создавая в дверях толчею. В соседней комнате весь пол был усыпан волосами: белокурыми, каштановыми, рыжими, кудрявыми, волнистыми, заплетенными в косу. Помощницы надзирательницы с каменными лицами хватали нас и усаживали на жесткие лаки. Некоторые из вновь прибывших пытались протестовать, видя, как пряди их волос падают на пол, теряясь в общей куче, и тогда надзирательница хлестала их кнутом, а ее помощницы с ножницами в руках еще и добавляли им тумаков. Кто-то беззвучно плакал, кто-то рыдал в голос. Их тоже били. «Парикмахерши» грубо дергали нас за волосы, оставляя своими бритвами кровоточащие раны на скальпе. Я не протестовала и не плакала, но тем не менее тоже заслужила несколько тумаков.

Потом нас погнали в следующее помещение. Ошеломленные, мы старались не смотреть друг на друга – слишком уж непривычно было ощущать себя в таком виде – голыми и бритоголовыми. Женщины постарше стали молиться. Те, что помоложе, взялись за руки. Я не сделала ни того, ни другого.

Здесь служительницы из числа заключенных швыряли нам одежду и башмаки, даже не удосужившись хотя бы на глаз определить наши размеры. Взглянув на башмаки, я сразу же поняла, что они мне не подойдут. Доставшаяся мне серая роба оказалась настолько ветхой, что просвечивала насквозь. А ведь была середина февраля, и на земле лежал снег толщиной сантиметров в пятнадцать. В центре пришитой с левой стороны латки в виде шестиконечной звезды я заметила дырку, а вокруг нее – расплывшееся бурое пятно. Это была не просто грязь. Меня чуть не вывернуло наизнанку.

– Здесь кровь, – сказала я женщине, выдававшей одежду. – К тому же башмаки мне…

Надзирательница, неизвестно как очутившаяся рядом со мной, так ударила меня, что я отлетела к стене. Все поплыло у меня перед глазами. В ушах звенело, из носа текла кровь. Пытаясь подняться на ноги, я выронила башмаки. Остальные женщины молча смотрели на меня, прижимая одежду к голой груди. Надзирательница отпихнула ногой мои башмаки и хлестнула меня кнутом.

– Посмотрим, как ты босиком пойдешь по снегу, – рявкнула она, снова замахнувшись на меня кнутом. – Да еще и голая.

Я стала судорожно натягивать на себя тюремную робу, не дожидаясь, пока надзирательница отнимет ее у меня или в очередной раз ударит. Руки у меня тряслись, я с трудом держалась на ногах, а потому не решалась отойти от стены. Из носа все еще текла кровь, я чувствовала во рту ее солоноватый вкус.

– Еще одно слово, – прошипела надзирательница, – и ты немедленно отправишься в газовую камеру.

– Ни единого слова! За все это время! – в отчаянии выпалила я, накрывая на стол.

Давид отложил книгу и налил нам вина.

– Неужели за все утро ты не написала ни слова?

– Ни строчки. Ни единого слова. Я разучилась писать.

– Ты слишком требовательна к себе.

– Все пропало. Я разучилась писать.

– Да нет, Рашель, ты преувеличиваешь, – сказал Давид, отламывая кусок хлеба. – Из-за одного неудачного дня не стоит впадать в панику.

– Если бы речь шла об одном дне, – перебила я. Давид отпил вино из своего бокала. – Это продолжается уже целый месяц. И за все это время – ни единого слова.

– У писателей случаются периоды творческого бесплодия.

– Я больше никогда не смогу писать.

– Не смеши меня.

– Это правда.

– Ты прекрасная писательница, Рашель, и знаешь это не хуже меня.

– Что толку, если я не в состоянии ничего написать?

– Вот увидишь, это пройдет.

– Ты всегда отмахиваешься от моих проблем! – в сердцах воскликнула я. – Ты не желаешь серьезно меня выслушать.

Давид положил вилку, вытер рот салфеткой и внимательно посмотрел на меня.

– Хорошо, Рашель. Я слушаю.

Я помусолила край салфетки. У меня першило в горле. Я выпила воды, глотнула вина.

– Ну что же ты? – сказал Давид. – Говори, я слушаю.

– После первой книги я не в состоянии ничего написать.

– Ты пыталась.

– Это продолжается уже больше года.

Я положила салфетку на колени и отпила еще немного вина.

– Напиши о лагере, – сказал он.

– О чем?

– О лагере. Почему ты не хочешь касаться этой темы?

– Я не была ни в каком лагере, – сказала я, тяжело вздохнув. – Сколько раз можно это повторять?

– Неужели они намерены отправить нас в один из этих жутких лагерей? – спросил отец и крепко обнял маму, пока я распечатывала конверт.

– Здесь говорится, что ты должен подать документа на депортацию, – объяснила я.

– Когда?

– Послезавтра.

Отец, пошатываясь, направился к своему креслу. Он был бледен.

– С нами все кончено, – сказал он. – Я знал, что так будет.

– Нужно что-нибудь предпринять, Самуил.

– Что мы можем предпринять? – пожал плечами отец. – Мы сделаем, как нам велят: подадим документы на депортацию.

Я надела пальто и шляпу, сложила повестку и сунула ее в карман.

– Куда ты? – забеспокоилась мама.

– В гестапо.

– Но ведь уже наступил комендантский час.

– Я знаю.

– Не делай глупости, – сказала мама. – Про тебя в повестке не сказано ни слова.

– Сейчас все равно уже поздно что-либо предпринимать, – сказал отец. – Да и что ты, девочка, можешь сделать?

– Самуил, не пускай ее.

– Неужели вы думаете, что я отпущу вас куда-нибудь одних, без меня? – воскликнула я.

– Мы должны были уехать вместе с дядей Яковом, – вздохнула мама.

– Ты права, Ханна, – согласился отец. – Дочка с самого начала говорила об этом. Мы должны были послушать ее.

– Сейчас поздно об этом говорить, – сказала я.

– Ты не представляешь, что они могут сделать с тобой в гестапо. Про это учреждение рассказывают страшные вещи. Самуил, не пускай ее.

– До тех пор, пока мы вместе, все будет хорошо, – улыбнулась я и крепко обняла их.

– Если бы она хлебала из одного котла с нами, тогда все было бы иначе, – сказала Шарон. – А так она считает, что не обязана нам помогать.

– Она не представляет себе, каково приходится в этом лагере всем нам, – добавил беззубый.

– Сама-то она живет припеваючи у него под боком.

– Может, покажем ей, что представляет собой лагерь? – злобно проговорила Шарон, протянув ко мне руку.

– Она знает, – остановила ее Ревекка. Остальные с ненавистью уставились на меня. – Она не глухая. Не слепая. С обонянием у нее тоже все в порядке. Она знает, что здесь происходит. Просто ей на это наплевать.

– Неправда! – воскликнула я.

– Ради нас ты не желаешь даже пальцем пошевелить, – продолжала Ревекка.

– Тебе хоть раз пришло в голову поделиться с нами своим харчем? – спросила Шарон, ткнув меня пальцем в грудь.

– Я сама постоянно недоедаю, – возразила я.

– Ты кое-чем обязана нам, – сказала Ревекка. – Ты такая же, как и мы.

– А вы хоть чем-нибудь мне помогли? – не выдержала я.

– Интересно, что мы должны были для тебя сделать?

– Жрать то, чем он тебя угощает?

– Нежиться в его теплой постели?

– Расхаживать в нарядах его жены?

– Да нет, мы должны были помочь ей ублажать коменданта, – съязвила Шарон.

Она выпятила живот и стала тискать свою грудь, покачивая бедрами, закрывая глаза и сладострастно вскрикивая. Она вздыхала и содрагалась, водя рукой у себя промеж ног. Остальные с мерзкими шуточками хватали меня за руки, щипали. Чей-то слюнявый рот прикасался к моим щекам и шее, чьи-то пальцы щупали мою грудь. Я отталкивала их, царапалась, как кошка, пока они, вскрикнув от боли, не отпустили меня.

– Ах, господин комендант, – простонала Шарон, изображая блаженную истому. – Вы совсем меня измучили.

– Ты кое-чем обязана нам, – повторила Ревекка. – Мы не позволим тебе забывать об этом.

– Я никому ничем не обязана, – ответила я. – Кроме себя самой.

– Ты намного хуже его, – брезгливо процедила сквозь зубы Ревекка. – У коменданта по крайней мере есть принципы. А ты – самая заурядная шлюха.

– Если вы бросите в окно еще одну записку, – пригрозила я, – то я позабочусь, чтобы он ее нашел.

ГЛАВА 3

– Ты уже прочел письмо? – спросила я отца. – Это он?

– Что он пишет? – поинтересовалась мама. – Как у Якова дела?

Отец посмотрел на нас. В глазах у него стояли слезы.

– Они выбили все стекла в его лавке. Как и во всех других лавках, принадлежащих евреям.

– Я думала, они просто пишут на витринах «Jude», чтобы люди ничего не покупали у евреев, – сказала я.

– Они разгромили все еврейские лавки.

– Яков не пострадал? – спросила мама. – А Наоми?

– Они заперли евреев в синагоге и подожгли ее.

По щекам отца катились слезы. Мама подошла к нему и взяла его за руку.

– Что-с Яковом и Наоми?

– Они застрелили раввина, – продолжал отец. – Только потому, что он не позволил им прикоснуться к священным книгам.

Мама взяла у отца письмо и стала читать его сама. Отец закрыл лицо руками. Он казался таким беззащитным, таким старым.

– Слава Богу, Яков с Наоми не пострадали, – сказала мама.

– Они сожгли синагогу, – бормотал отец, и его плечи содрагались от рыданий. – Они убили раввина.

– Слава Богу, что мы не эмигрировали вместе с дядей Яковом, – сказала мама.

Я подошла к родителям и взяла их за руки.

– Теперь мы должны сами заботиться о себе и друг о друге, – сказала я. – Нам не на кого больше рассчитывать.

– Это – охранное свидетельство! – Молодой человек стоял на платформе около опустевшего вагона и размахивал какой-то бумажкой. – Где находится комендант? Я хочу поговорить с ним.

Воздух содрогался от воя сирен. Охранник помахал своему товарищу и жестом объяснил что-то. Тот подошел к коменданту и указал рукой на молодого человека, потрясавшего своей бумажкой. Комендант кивнул и сквозь толпу направился к молодому человеку. Я рванулась туда же, отпихивая чьи-то локти, спотыкаясь о разбросанные узлы и чемоданы. Один раз я чуть не сбила с ног женщину с орущим младенцем на руках. Наконец я оказалась рядом с молодым человеком.

– Это значит, что я нахожусь под охраной немецкого правительства, – сказал он и повернул бумагу таким образом, чтобы я могла видеть, что в ней написано, но я глядела на приближающегося к нам коменданта.

Охранник не обращал никакого внимания на молодого человека. Лаяли собаки, люди толкали нас. Молодой человек прижал свою бумагу к груди.

Комендант остановился рядом с нами. Я вспотела, но не от страха: мне было жарко в шубе. Я расстегнула верхнюю пуговицу до самого низа. Молодой человек протянул свою бумагу коменданту, но тот смотрел на меня.

– Я вижу тебя уже второй раз за сегодняшний вечер, – сказал комендант. (Его адъютант не перевел мне этой фразы.) – Должно быть, это судьба.

Адъютант снова промолчал и только нахмурился.

– Это – охранное свидетельство, – сказал юноша.

– Я умею читать, – отозвался комендант.

– Оно означает, что я ценный специалист, – сказал юноша.

– В этом лагере я определяю, кто ценный специалист, а кто – нет, – отрезал комендант.

Он откинул дубинкой полу моей шубы и удовлетворенно кивнул.

– Я нужен стране, – не унимался юноша. – Я – инженер.

– Ты – еврей, – сказал комендант и выстрелил в юношу.

Я поспешно отступила в сторону из опасения, что кровь может испачкать белый мех. Охранное свидетельство валялось на земле рядом с юношей. Собаки надрывно лаяли, срываясь с поводков, но ни одна из них не бросилась к убитому юноше и его бумаге. За спиной у меня из только что открытого товарного вагона выгружалась очередная партия прибывших. Щурясь от яркого света, они окликали своих близких. Откинув рукой в перчатке полу моей шубы, комендант поднял дубинкой подол моего платья. Я смотрела ему прямо в лицо.

– Не может быть, что она еврейка, – сказал комендант своему адъютанту. – Взгляни на ее лицо, Йозеф. Посмотри, какая белая у нее кожа.

Адъютант отвлекся от записей в своем блокноте. Его лицо приняло брезгливое выражение.

– Если бы она не была еврейкой, – сказал он, – то не попала бы сюда.

Комендант приблизился ко мне вплотную, и его дубинка оказалась у меня между ног. Он стал двигать ею взад-вперед, и дыхание его участилось.

– Она еврейка, – сказал адъютант. – На ком еще можно увидеть такую роскошную шубу?

Дубинка двигалась все быстрее и настойчивее. Я стиснула бедра, остановив ее движение.

– Вы когда-нибудь видели такое скопище евреев? – воскликнул адъютант. – До чего же они отвратительны!

– Только не эта, – сказал комендант.

Яростно сжимая рукой полу шубы, он придвинулся ко мне вплотную. Я судорожно вздохнула и посмотрела на него в упор.

– Таких, как она, полно вокруг, – фыркнул адъютант.

– Я этого не заметил, – возразил комендант, увлекая меня за собой.

– Ты когда-нибудь видел такую кучу писем? – спросила я у Давида, когда он вошел в мой кабинет. – И чтобы все они были адресованы одному человеку?

– Нет, никогда, – улыбнулся Давид. – А ты распечатала хотя бы одно из них?

– Пока нет, – призналась я. Я сидела на полу около груды писем. – Просто невероятно!

– Видишь, сколько у тебя почитателей в разных странах, – молвил Давид, беря в руки несколько конвертов.

– И все они пишут. Вероятно, я ошиблась в выборе профессии.

– Ты не могла бы заниматься ничем иным.

– Наверное, ты прав. – Мы продолжали завороженно смотреть на груду писем.

– Не хочется оставлять тебя в столь ответственный момент, Рашель, но я должен идти, пока не закрылась библиотека.

– Но разве ты не обещал помочь мне разобраться с письмами? – робко напомнила я, и он снова улыбнулся.

– Желаю удачи, моя радость. – Давид чмокнул меня в лоб. – Я вернусь через пару часов.

– Если ты не найдешь меня, знай: я погребена под этой бумажной грудой.

– Я немедленно организую поисковую партию и отыщу тебя, – крикнул он на ходу и рассмеялся.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, я со вздохом взглянула на лежащую передо мной кипу. Выбрав конверт с иностранной почтовой маркой, я распечатала его.

«Дорогая мисс Леви,

Ваш роман «Ничейная земля» тронул меня до глубины души… Чувствуется, что на Вашу долю выпало много страданий. Иначе Вы вряд ли сумели бы так написать».

Я вскрыла другой конверт.

«Грязная, лживая еврейская шлюха! Жаль, что в свое время тебя не отправили в газовую камеру!»

Потом третий.

«Я искал тебя,

но не мог отыскать».

Я бросила письмо и поднялась с пола. В комнате было холодно. Зябко поеживаясь, я подошла к окну и закрыла его. Начинало темнеть. Двор опустел. Я задвинула шторы и села к столу. В машинке белел чистый лист бумаги. Я повертела в руках пустую кофейную чашку. Потом вернулась к груде сваленных на полу писем и отыскала третье письмо.

«Я искал тебя,

но не мог отыскать.

Я зову тебя,

но в ответ ты молчишь».

Я скомкала письмо. Пустые слова!

Слова. Повсюду, на каждом клочке бумаги. Слова распоряжений, приказов. Чувствуя, как бешено колотится у меня сердце, я села за стол коменданта. Стояла глубокая ночь, в кабинете горела только маленькая настольная лампа. Дом погрузился в мертвую тишину. Даже собаки в лагере затихли. Я открыла верхнюю папку.

«Особые указания при проведении расстрелов:

– стрелковые подразделения должен возглавлять офицер;

– расстрел должен осуществляться из винтовок с расстояния от семи до девяти метров; при этом следует целиться одновременно в голову и в грудь;