Текст книги "Потерянное сердце (ЛП)"
Автор книги: Шэри Райан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Глава 7
Как совершенно разумный человек, я останавливаюсь посреди нашей с Тори спальни и пытаюсь определиться с чего бы начать. Женщины хранят свое личное барахло в ящиках с бельем, по крайней мере, в кино. Ощущая легкое чувство вины от того, что собираюсь сделать, я разворачиваю к стене рамку с фотографией нашего первого свидания, где мы с Тори тычем друг другу в лицо мороженым.
– Извини, детка, но это ради твоего же блага, – говорю я.
Открываю верхний ящик, и еще больше чувствую себя виноватым, копаясь в ее нижнем белье. Перебрав все трусики, я закрываю ящик. В следующих трех ящиках также ничего нет. Под кроватью тоже ничего – я заглядываю туда быстро, не позволяя чувству вины снова накрыть меня.
Мой последний шанс – это шкаф, после останется только подвал, а мне там рыться совсем не по душе, да и там, в основном, мои вещи. Когда мы переехали сюда в прошлом году, у Тори было не так много вещей. Я думаю, что было меньше дюжины коробок, три чемодана, вещевой мешок и сумка с косметикой. Я никогда не думал об этом, но теперь мне кажется это немного странным. Поскольку нам уже далеко за двадцать, то и вещей у нас должно быть много. Оказывается, она все время скрывала от меня свой «багаж». Весело, ничего не сказать.
Разочарованный и раздраженный, я поднимаюсь с пола и снова кружу по комнате. Я даже не знаю, что она могла бы прятать. Даже не знаю, что ищу, но надеюсь найти ответ. Глупец.
И все же с малой долей надежды я открываю дверь шкафа и обыскиваю все сверху донизу. У нее миллион гребаных пар обуви, но нет того, что мне нужно. Мой гнев становится сильнее, когда скидываю коробки для обуви с верхней полки, пытаясь понять, есть ли что-то позади. Конечно, ничего нет. Почему она что-то скрывает? Черт!
Я складываю все обратно, точно так же, как было. Когда ставлю последнюю коробку в шкаф, крышка падает, и я вижу кучу смятых листов. Что за чертовщина?
Бросаю коробку на кровать и в ней нахожу по крайней мере два десятка смятых в комочки розовых листов. Чувствую себя неловко от того что, мне приходится разворачивать их, но мне надо знать, что в них написано. Разворачиваю первый и разглаживаю его. Толстым черным маркером там написано:
Это был плохой день. Очень плохой день.
Слова написаны детским почерком, совсем непохожим на прекрасный почерк Тори. Я начинаю разворачивать остальные и раскладываю их по порядку. Я не сразу понимаю, в каком порядке они идут, но потом вижу, что каждая запись пронумерована по дням.
В том порядке, в котором я их выложил, они звучат так:
Сегодня был номер два. Я знаю, что это неправильно.
Сегодня был номер пять. Нам страшно.
Сегодня был номер шесть. Никому нет дела.
Сегодня был номер десять. Я не знаю, кому звонить, но думаю, нам нужна помощь.
Сегодня был номер двадцать. У нас кончилась еда, и здесь пахнет.
Сегодня был номер двадцать четыре. Я должна найти помощь.
Теперь я совсем ничего не понимаю, поэтому складываю все записи обратно в коробку. Всякий ребенок делает странные вещи. Может, ее запирали на пару недель. Это открытие, хоть и странное, но совсем бесполезное для меня.
Ставлю коробку обратно в шкаф и слишком громко закрываю дверь, тут же понимая, что глупо хлопать дверями в доме, в котором спит больной ребенок. Замираю, надеясь, что Гэвин не услышит шум, но мне не повезло. Вот черт. Гэвин проснутся, и у него, скорее всего, все еще болит ухо.
Черт, черт, черт.
Я снова закрываю дверцу, и тут звонит мой телефон. Это мама. Я забыл, что она пришла с лекарством для Гэвина. Забыл обо всем за последние тридцать минут.
Сделав пару глубоких вдохов, чтобы прогнать с лица краску, которая, без сомнения, выдает меня с головой, я выхожу из спальни, прохожу мимо комнаты, где вопит Гэвин, и спускаюсь, чтобы поприветствовать маму.
– Входи, – кричу я, хотя она еще не позвонила в дверь.
Мне нужно еще разок вдохнуть, прежде чем открыть ей дверь, но ни один глубокий вдох не сможет унять гнев и разочарование. Я быстро распахиваю дверь и бегу обратно наверх в комнату Гэвина, чтобы забрать его.
– ЭйДжей? – зовет мама, стоя у входной двери.
– Тори нет дома. Ты можешь зайти, – кричу я, одновременно пытаясь утихомирить Гэвина.
Мама встречает меня в коридоре возле спальни Гэвина.
– О, мой бедный внучок, – воркует она.
– О, черт возьми, твой внук наложил в штаны, – говорю я, чувствуя неприятный запах. – Дай мне минутку, чтобы разобраться с его подгузником.
Мама смеется, напоминая мне, что она здесь и может это сделать.
– Дорогой, кажется, ты уронил записку или что-то похожее. Хочешь, чтобы я выбросила ее?
– Записку? – спрашиваю я. – У меня нет никаких записок.
Боже, это ужасно. Я был горд тем, что уже привык быть папочкой, а также к детским какашкам, рвоте, слюням и мокрым пеленкам. Гэвин ухитрялся поливать меня, по крайней мере, раза два за день, и это несмотря на то, что я уже знал его привычку писать сразу, как я снимаю подгузник – как ни старался, он всегда побеждал. Я не нашел еще способа остановить это безумие, поэтому просто смирился с его бесчеловечным поведением, и убедил себя, что это нормально.
– Быть мокрым плохо. Верно, мой маленький друг? – спрашиваю я Гэвина.
– Что значит «Сегодня был последний день. Может быть, завтра мы будем в безопасности»?
– Мама, я не знаю, о чем ты говоришь. – Я одеваю Гэвина и беру на руки. Когда я выхожу из спальни, до меня доходит, о чем она говорит. Один из этих проклятых розовых кусочков бумаги каким-то образом оказался в коридоре. Я беру его из ее рук и сминаю.
– Понятия не имею, что это такое, и не хочу знать, – говорю я ей.
– Похоже, что это написал ребенок, – говорит мама.
– Я знаю. Она, вероятно, выпала из ящика в шкафу, когда я «прибирался», – пытаюсь объяснить, показывая в воздухе кавычки.
– О, – говорит мама.
После всего того, что она пережила за последние семь лет с потерявшим жену Хантером, она научилась не задавать много вопросов. У нас с мамой не такие отношения, как у нее с Хантером. Он – закрытый человек, а я нет. Я рассказываю ей все, что она хочет знать, потому что, честно говоря, мне все равно, знает ли она. Я всегда ей все рассказывал – ну, почти все, кроме того, что в семнадцать лет у меня был ребенок. И даже если она осудит меня, значит, я это заслужил, и приму это.
– Тори ушла недавно, сказав, что ей нужно поговорить с врачом. Это немного странно, но не так странно, как ее совершенно безумная выходка на обочине шоссе по дороге из больницы.
– На обочине шоссе? – повторяет мама, выделяя каждое слово.
– Да, именно так. Она не понимала, что делает, а потом просто извинилась, когда вернулась в машину.
– Я не понимаю. – Мама проводит руками по лицу и медленно спускается по лестнице в гостиную. – Как будто что-то случилось в прошлом году, она совсем не та девушка, с которой мы познакомились, и меня это пугает. Надеюсь, мы сможем ей помочь.
– Да, – соглашаюсь я, следуя за ней. Вот почему я, как правило, открыт с мамой. Она меня слушает и понимает, не осуждая.
– Что ты собираешься делать? – спрашивает она.
Передаю ей Гэвина и забираю лекарство, которое она держит в левой руке.
– Что я должен делать?
Мой последний брак закончился, потому что... ну... ни один из нас не был на сто процентов честен друг с другом, учитывать тот факт, что моя жена держала меня за яйца. Не думаю, что развод является выходом из ситуации, и я был готов спасти наш брак, пока не узнал о ее неверности и беременности. Это и стало причиной развода.
Если в двух словах – я живу, как орех в скорлупе, и вокруг валяется куча гнилых орехов. По крайней мере, в отношениях у меня все именно так. Да, некоторым бракам лучше и не существовать, но независимо от этого, я готов сделать все что должен с Тори, потому что у нас сын – тот, чью жизнь я не хочу разрушать.
Кроме того, не хочу разводиться второй раз за два года. Хотя прекрасно понимаю, что это вовсе не причина не разводиться, но она достаточно реальна для меня.
– Итак, она обращается за помощью. Это хорошо. Иногда нам нужна чья-то помощь, – говорит мама после долгой паузы.
– Да, я узнал об этом лишь сегодня. Но я ничего не знаю об этом враче, и почему она ходит к нему два раза в неделю?
– Дважды в неделю? – спрашивает мама с нервным смехом. – Милый, большинство людей не обращаются за помощью так часто, если только не случилось действительно что-то серьезное. – Мама прикладывает руку ко рту. – О, это ужасно. Наверняка с ней что-то серьезное.
– Знаю. – Не могу поверить, что она настолько хорошо скрывала это, и многое другое.
– Я уверена, что ты знаешь, но... ты говорил с ней об этом?
– Конечно, но узнать что-то от Тори так же сложно, как взломать правительственный код на компьютере, так что да.
– Значит, это должно быть что-то действительно ужасное. Бедняжка, – говорит мама, слегка покачивая Гэвина на руках.
– Может быть, тебе стоит по-другому вести разговор. Скажи ей, насколько тебе больно смотреть на то, как она мучается. Будь честным.
– Ма, давай без «мудрой мамочки» сейчас. Я был честен с ней и открыт, и практически умолял ее рассказать, что происходит.
Она крепко сжимает губы и приподнимает брови, давая понять, что «мудрая мамочка» никуда не делась, но оставляет свои мысли при себе.
– Указания по применению на флаконе, так сказал фармацевт, – объясняет она, кивая на лекарство у меня в руке.
Вынимаю флакон из упаковки и начинаю читать этикетку. Раньше я никогда не давал лекарства Гэвину, и поэтому читаю про возможные побочные эффекты. Боже. Неудивительно, что некоторые родители категорически против антибиотиков. Из всего, что там написано, ясно одно: из-за этого мой сын может снова оказаться в больнице.
– Это меня пугает, – говорю я.
– Не читай побочные действия, – говорит мама. – Для всех антибиотиков указывают одно и то же. С ним все будет в порядке.
Я опускаюсь на диван рядом с мамой и достаю из коробки с лекарством маленький шприц. Гэвин кажется озадаченным, но ведет себя молодцом, похоже, ему даже понравился вкус лекарства. Раньше он ничего кроме грудного молока и смеси не пробовал, поэтому можно представить его удивление.
– Хорошо, ты скоро поправишься, сынок. – Гэвин улыбается мне, будто понимает, что я говорю.
– Ты хороший отец, ЭйДжей. Я не вру… Хотя раньше у меня были страхи и сомнения.
– Большое спасибо, ма. Бабуля сходит с ума. – Я заговорщицки подмигиваю Гэвину.
Мама поднимается и разглаживает складки на своих брюках.
– ЭйДжей. Не будь мудаком.
– Мудак? Ты только что назвала своего сына мудаком? Откуда ты узнала это слово? Ты брала уроки уличного сленга для бабушек?
Вместо того, чтобы посмеяться над моей шуткой, она наклоняется и щипает меня за щеку так сильно, будто хочет оставить синяк.
– Ты всегда был особенным, ЭйДжей, – смеется она. – Я лучше отправлюсь домой, готовить ужин для твоего отца.
Я громко вздыхаю, показывая, что уловил сарказм в ее словах.
– Спасибо, что принесла лекарство.
– Конечно, дорогой, – говорит она с теплой улыбкой. – О, ты придешь к нам на завтрак в воскресенье?
– Постараюсь. – Я говорю так каждый раз, когда она спрашивает.
– Этот ответ больше не принимается, – говорит она, закидывая сумочку на плечо. – Было бы очень здорово, если бы все собрались. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ты приходил. Четыре, если быть точной.
– Я понял, к чему ты клонишь, – отвечаю я ей.
– Врубился, да? – отвечает она.
– О, Боже! Женщина, вы кто? Что ты смотришь по телевизору?
Она заливается смехом. Приятно видеть, что мама уже меньше заботится о наших проблемах и, очевидно, больше беспокоится о своем кризисе среднего возраста. К сожалению, кажется, этот кризис и меня уже настиг. Лет с двадцати начался.
* * *
С момента, как ушла мама, и до самого вечера, от Тори не было ни слуху, ни духу. Я решил убраться дома. Последнее, чего бы хотелось – делать уборку вместе с ней, когда она вернется. Если вообще вернется. Так что у меня было чем заняться в первую очередь. И «первая очередь» в этот раз ее вообще не касалась.
Не знаю, как Хантер так долго справлялся со всеми этими папочкиными делами. Я обожаю этого ребенка всем сердцем, но после целого дня воплей, кормлений и возни с подгузниками совсем не остается сил. Я вымотан, мне нужен перерыв. Теперь понимаю, что должен был быть рядом с Хантером, когда Оливия была в возрасте Гэвина. Я и понятия не имел, что он чувствовал и через что ему приходилось проходить. Я предлагал помочь ему всякий раз, когда мог, но на деле не особенно старался. Единственное, чего хочу сейчас, чтобы Хантер принес пива и составил мне компанию, пока я выясняю, как вернуть в норму свою жизнь.
Солнце село, зажглись уличные фонари, и, наконец, я вижу свет фар на подъездной дорожке. Уверен, что это Тори, но я был бы счастливее, если бы мое желание исполнилось, и это приехал Хантер. Однако, подъехал не грузовик.
Проходит еще несколько минут, прежде чем открывается входная дверь – тихо, медленно, осторожно. Наверняка Тори не замечает, что я сижу на диване на расстоянии полутора метров от двери.
– Боже мой, ты меня напугал, – говорит она, наконец, замечая меня.
– Я напугал тебя? Я тихо сижу, смотрю телевизор, один в понедельник вечером, пока моя жена занимается не пойми чем.
Упс, зря я начал так, но раз уже начал, то пофиг.
– Ты знал, где я, ЭйДжей.
Я встаю, мне нужно больше пространства, потому что этих полутора метров между нами мне уже недостаточно.
– Я знал, где ты? Да, четыре часа назад, когда ты сказала, что поедешь к своему врачу.
– Да?
– Тори, ты думаешь я дурак?
Она смотрит на меня удивленно, будто хочет спросить: «О чем ты говоришь? Что ты придумываешь?»
– Хм, давай посмотрим. – Я потираю подбородок и прищуриваюсь, глядя в потолок. – Моя жена говорит, что больше «не может». Какого черта она «не может», непонятно. У нее случается нервный срыв по дороге домой, а затем она уезжает к своему врачу на четыре часа и возвращается домой с блестящими глазами. Ты думаешь, я только родился, Тори? Думаешь, я не знаю, как это работает?
Щеки Тори начинают краснеть, а затем краской заливаются и ее уши.
– Ты обвиняешь меня в измене?
– Должен ли я подозревать тебя или ты просто признаешься в этом и сэкономишь мне время на расспросы? – Какое еще объяснение здесь может быть? Она была сама не своя с тех пор, как родился Гэвин, она два раза в неделю бегает к своему врачу, а еще эта истерика на обочине дороги... Да, я считаю, что все это указывает на роман... секреты, много секретов и просто... К чертям все это.
– Ты ни хрена не знаешь, о чем говоришь.
– Говори тише, Гэвин только что уснул. Не сказать, что тебе это важно, поскольку мы оба знаем, что ты не пойдешь к нему посреди ночи, когда он проснется.
– Ты ничтожество, – шипит она. – Ты хоть знаешь, сколько раз в день я сцеживаю грудное молоко?
– Понятия не имею. Думаю, это будет зависеть от того, сколько калорий в день ты хочешь сжечь. Вспомнила теперь, почему ты это делаешь? Ты сказала мне это в день, когда он родился, и тогда тебя больше всего заботила свисающая кожа на животе.
Тори смотрит прямо на меня в течение долгой минуты, вероятно, изо всех сил пытаясь придумать опровержение, но все, что я только что сказал, правда – все это она говорила мне.
– Ты такое ничтожество.
Ты уже говорила это.
– Ничтожество или чертовски замечательный папа, который есть у нашего сына? – спрашиваю я, скрестив руки на груди.
Я готов к этому бою, и сейчас я в ярости.
– Ха-ха, – смеется она, – мне так повезло. Спасибо, что обрюхатил меня, ЭйДжей. Спасибо, что сказал, какая это грандиозная идея, ЭйДжей. Спасибо, что не спросил о том, чего я хочу, ЭйДжей.
Схватив оставшуюся после ужина пластиковую чашку с журнального столика, я изо всех сил сжимаю ее в руках и слышу, как трескается пластик. Я бросаю ее мимо Тори, наблюдая, как она попадает в стену и отскакивает от нее. И я так же отскакиваю от гребаных стен. Я как эта чертова пластиковая чашка.
Черт побери!
– Да пошла ты. Пошла на хрен, ты, иди на хрен.
– Да нет, спасибо. Уже была там много раз, – кивает она и замолкает, глядя мне в глаза, пока я наконец не осознаю смысл ее страшных слов.
– Ты хоть любишь его, Тори?
Потому что, Боже, ты должна любить нашего сына. Сегодня день рождения моей дочери, и я не знаю, где, черт возьми, она сейчас, но я не переставал любить ее с того дня, когда она родилась. Любовь к ребенку, которого ты производишь на свет, это не выбор. Она должна быть инстинктивной. Она должна быть огромной и невероятной. И такие вещи не надо обдумывать.
– Что это за вопрос?
Она бросает свою сумочку на пол. Ее дорогущая дизайнерская сумочка, которая никогда не должна была касаться пола, лежит на полу, прямо там, где мы все вытираем ноги, когда заходим в дом. Мир сошел с ума!
– Это вопрос, на который ты должна отвечать не задумываясь.
Глава 8
Двенадцать лет назад
– Хорошо сынок, машина готова. Готов покинуть гнездо? – спрашивает папа с натянутой улыбкой. Он стоит на пороге моей почти пустой спальни. За исключением шкафа, стола, тумбочки, а еще плакатов, трофеев и медалей, которые я снял со стены, все в комнате словно кричит – ребенок в колледже.
Три месяца назад я думал бросить все и убежать куда-нибудь с Кэмми, но мы так и не решились это сделать. Возможно, это было слишком по-взрослому для нас, это путешествие и все, что могло с нами там случиться. Конечно, мы пообещали найти способ встречаться как можно чаще, хотя понятия не имели, как это будет. Но это лучше, чем просто попрощаться навсегда.
Она уехала в Вашингтон уже больше шести недель назад, и я изо всех сил стараюсь найти способ видеться с ней. Мы общались по телефону и много переписывались, но все же чего-то не хватало. Было легко убедить себя, что все это работает, но часть меня уже хочет все забыть, поехать в колледж и начать жизнь с чистого листа. Но и это не просто.
– Я готов.
– А вот твоя мама нет, – говорит он.
Папа входит в комнату, садится на кровать и заставляет меня сесть с ним рядом.
– Ты ее ребенок. Всегда будешь. – Он наклоняется вперед и ставит локти на колени, опираясь подбородком на кулаки. – Не стану врать, мне тоже нелегко. Наш дом совсем опустеет теперь, когда вы оба в колледже. По крайней мере, когда уехал Хантер, у нас оставался ты. – Он толкает меня в плечо. – И теперь мы с твоей мамой останемся совсем одни.
– Так вот почему ты не хочешь, чтобы я уезжал? – шучу я.
– Да, это так. – Он смотрит на меня и обнимает за плечи. – Я просто не знаю, когда все это произошло. Еще только вчера ты раскрашивал фломастерами стены.
– И пока вы не покрасите эту стену, всегда будете помнить об этом, – говорю я, гордо улыбаясь.
– Я не покрасил ее именно по этой причине, сын.
– Я буду в двух часах езды. Ты же знаешь, я буду приезжать домой.
– Конечно, будешь, но я не хочу, чтобы ты беспокоился о нас. Хочу, чтобы ты испытал все, что может предложить колледж. Живи своей жизнью, как будто у тебя почти не осталось времени ее прожить.
Наши взгляды встречаются. Надеюсь, его слова имеют другое значение, не то, что придаю им я, но что еще он мог иметь в виду?
– Что ты имеешь в виду? Ведь так я и задумывал. Закончить школу и поступить в колледж, – спрашиваю я немного неуверенно, может быть, потому, что не так просто принять его слова.
– Мы все ошибаемся, ЭйДжей. Иногда наши ошибки – это кочки на дороге, иногда ямы, а иногда, чтобы их обойти, приходится двигаться в обход. Но наступают и хорошие времена, когда ты проходишь через все это и продолжаешь свой путь.
Он знает. Он знал еще на выпускном. Почему он просто не сказал?
С малой толикой надежды на то, что это просто еще одна «отцовская речь», я киваю и наклоняюсь вперед, как и он.
– Я буду скучать по тебе, папа.
Он обнимает меня крепче. Его тело немного дрожит, и он обнимает меня еще сильнее. Притянув мою голову, целует меня в лоб.
– Я всегда буду рядом, малыш. Даже если ты напьешься или сделаешь что-то глупое, позвони мне, и я сразу приеду.
– Ты всегда был рядом, – говорю я ему, чувствуя, вероятно, то же, что и он. Каждый раз, когда думал об этом дне, он представлялся мне таким волнительным. Я представлял, как уезжаю на своем потрепанном грузовике, машу рукой маме и папе, а затем в зеркале заднего вида вижу, как они машут мне. Но сейчас передо мной внезапно открылся целый мир, и я чертовски боюсь сесть в свой грузовик.
– Ориентация начинается через четыре часа. Ты не должен опоздать. У них могут закончиться карты или что-то в этом роде, – смеется папа, несколько раз хлопая меня по спине. – Дам тебе еще минуту. Но помни, когда выйдешь из этой спальни, ты навсегда попрощаешься со своим детством и вступишь во взрослую жизнь. Это чертовски здорово, ЭйДжей. (Примеч. Ориентация – вступительное занятие для новичков, помогающее освоиться на территории кампуса, в расписании, лекциях, облегчающее адаптацию к студенческой жизни и учебе).
Опустив голову, папа выходит из комнаты и оставляет меня одного – наедине с мыслями о том, что он только что сказал. Я словно задержался между двух миров. Настало время сделать прыжок в новую жизнь.
Я беру телефон и набираю сообщение Кэмми.
Я : Вот и все. Я уезжаю на Род-Айленд. Думаю о тебе.
Через несколько секунд приходит ответ.
Кэмми : Я обедаю со своими друзьями. Поговорим позже?
Так проходило все общение между нами в последнее время. Я знаю, что это значит.
Я : Когда тебе будет удобно.
Беру свою сумку и перебрасываю через плечо. Пячусь к двери. Почти беззвучно прощаюсь со своим детством, как и сказал отец. Вся жизнь проносится у меня перед глазами, как кадры из фильма. Столько лет я провел в этой комнате. Эти дни уже в прошлом.
Спускаясь по лестнице, с каждым шагом ощущаю, как растет давление в груди. Я покидаю место, где все было хорошо, ухожу в неизвестность.
Мама ждет внизу, в ее руках платочек, а из глаз текут слезы.
– Я так старалась убедить себя быть счастливой за тебя, ЭйДжей, но я буду так сильно скучать, – говорит она, всхлипывая. – Знаешь, когда на свет появляется твой ребенок, ты говоришь себе, что у тебя куча времени, и я говорила себе так же, но теперь ты уже взрослый, и время вдруг закончилось.
Это эгоистично, но все, что я мог подумать – у нее было целых восемнадцать лет. Я был со своей дочерью только восемнадцать минут.
– Прошло уже восемнадцать лет, мама, и я все еще твой сын, всегда буду.
И моя дочь всегда будет моей дочерью, независимо от того, с кем она живет.
Когда я оказываюсь внизу, мама поднимается на носочки, обнимает меня за шею и говорит:
– Ты храбрый мужчина, ЭйДжей. Сильный, хороший... так много добра в твоем сердце.
– Я просто еду учиться, мама, – напоминаю я ей.
Она шепчет мне на ухо:
– Я знаю, что тебе было тяжело в последние несколько месяцев, и мы никогда об этом не говорили. Но я горжусь тобой за твои правильные поступки, даже если не вышло так, как ты этого хотел.
Она может говорить о моей «дружбе» с Кэмми или о ее беременности. Не похоже, что они не лезут в мою жизнь, особенно когда дело касается важного, вроде моей дочери, но мы оставим все как есть.
После долгих прощаний и моря слез, мама провожает меня к двери, сжимая мою руку. Она не попросит меня не уходить, но я вижу это в ее глазах. Папа открывает дверь и кладет руку мне на плечо.
– Будь осторожен в дороге, ЭйДжей, – говорит он.
Выхожу на улицу, но мама все еще держит меня за руку, поэтому я оглядываюсь и вижу ее измученные глаза. Я не хочу чувствовать себя так же, как она сейчас, поэтому никогда больше не стану отцом, несмотря ни на что. Папа осторожно высвобождает мою руку и прижимает маму к груди. Он машет рукой на прощание, сжимая челюсть, и слезы сверкают у него на глазах.
– Не подведи, сынок.
Я ухожу не оглядываясь назад, потому что если оглянусь – могу не выдержать. Сажусь в грузовик и забываю посмотреть в зеркало, но рукой все-таки машу.
Спустя час мне все-таки становится немного легче. Включаю музыку и фокусируюсь на том, что меня ждет впереди, а не на том, что осталось позади. Это единственный план, который у меня есть сейчас. Я никогда раньше не чувствовал себя одиноким, но сейчас ощущаю себя так, словно я – единственный в этом мире. Это неприятное чувство. Но понимаю, что оно пройдет, как только приеду в студенческий городок.
Я только проехал через границу Род-Айленда, и тут звонит телефон. Я быстро хватаю его, надеясь, что это может быть Кэмми, но это всего лишь Хантер.
– Эй, привет! – говорю я.
– Наверняка ты только что простился с мамой и папой, поэтому я дал тебе немного времени. А теперь слушай, что еще ты должен знать. Слушай внимательно…
– Угу, – буркаю я.
– Подожди, включи громкую связь, – слышу я на заднем плане. Это Элли – его правая рука и невеста. У кого есть невеста в двадцать? А у кого есть ребенок в семнадцать?
Они оба говорят одновременно, и я не могу понять ни одного из них, но Хантер, наконец, перестает говорить, чтобы Элли могла высказаться.
– Как там мой младший брат? – напевает она.
– Вы еще не женаты, – поправляю я ее. Она считала меня своим младшим братом еще с тех пор, как мне было два, но теперь у меня есть причина дразнить ее, так как в следующем году она действительно станет членом нашей семьи.
– Перестань, ЭйДжей, – говорит она. – Послушай... у тебя будет много девушек на выбор, но ты не теряй разум и оставайся умницей.
Я слышу ее хихиканье, когда Хантер отбирает у нее телефон.
– Извини, – говорит Хантер. – Радуйся тому, что у тебя есть, брат. Короче говоря, веселись. Отрывайся, как можешь, и кстати, она была права насчет огромного количества цыпочек.
– Хантер! – кричит Элли.
– Цыплят… я имел в виду, что в столовой там постоянно подают жареных цыплят. – Они оба иногда так раздражают. – Ей не нравится, когда я называю девушек цыпочками, – бормочет он. – Ну, наслаждайся свободой и...
– Боже мой, Хантер. Так ты хочешь свободы в колледже? Мы можем это устроить! – смеется Элли.
– Вы хоть слышите себя? – спрашиваю я их.
Они будто женаты и ведут себя, как старая супружеская пара, но одновременно так, будто не могут дышать друг без друга. Долгое время я не мог понять, почему они такие, но я понял это с Кэмми.
– Ты слышал что-нибудь от Кэмми? – спрашивает Хантер. – Там в Вашингтоне все у нее нормально?
– Думаю, да.
– О, – растерянно произносит он.
– Но ведь это означает... – перекрикивает его Элли.
– Я знаю, – прерываю я.
– Я знаю, насколько она для тебя важна... даже если вы все равно не признаете, что вы вместе. Ни один парень не может просто дружить с такой девушкой, как Кэмми. – Я жду, что Хантеру достанется за этот комментарий, но он продолжает: – Но четыре года пройдут, а затем ваша жизнь пойдет в том направлении, в котором она должна идти, поэтому, если ты расстаешься со своим «лучшим другом», как мы ее называли, то так и должно быть.
– Тебе просто может потребоваться больше времени, – говорит Элли, – не отказывайся от надежды.
– Да, спасибо, очень интересно слышать это от вас двоих. У вас было столько встреч и расставаний что, может быть, вам стоит написать книгу, – говорю я им.
– Малышка, мы запросто могли бы написать книгу, – говорит Хантер Элли. – Можем назвать ее «Как найти свою жену в пять».
– Ой, это так мило! Мы должны это сделать! – соглашается Элли.
– Да, это было бы вдохновением для всех пятилеток, – добавляю я. – Постскриптум: ребята, вам нужно жить.
– У нас есть жизнь, – говорит Элли. – Вместе навсегда, ла-ла-ла.
– Я положу трубку, а то меня вырвет, – говорю я.
Они делают это нарочно. Они делали это специально в течение многих лет с самого первого раза, когда я притворился, что меня тошнит от их поцелуйчиков. Знаю, что обычно они не ведут себя так, но когда я рядом, это просто ужас. А сейчас я просто чувствую зависть. Их отношения пережили все разногласия, и вот они, планируют свою дорогу к счастью длиною в жизнь, пока смерть не разлучит и все такое. Это нечестно.
– Хорошо проведи время, брат. Позвони, если тебе что-нибудь понадобится, – говорит Хантер.
– И позвони мне, если тебе нужен совет девушки, я помогу с этим, – говорит Элли.
– Да, найди себе жену, когда тебе исполнится пять лет. Думаю, твоих советов мне уже достаточно, Элл.
– Люблю тебя, ЭйДжей, – говорит она.
– Да, да, люблю тебя тоже, сестренка.
– Мир, брат! Живи в кайф! Это твое время! – кричит Хантер, перед тем как завершить звонок.
Теперь, когда я попрощался со всеми, о Кэмми меня расспрашивать никто не будет, потому что никто в колледже не знает ее. Пришло время двигаться вперед, и если она захочет быть со мной, она сможет. В противном случае, я отпущу ее.
Звонок Хантера и Элли занял остальную часть моей поездки, и вот я уже приехал в университетский городок, полный тысяч потерянных взглядов, и мой – один из них.
Я паркую грузовик и мой телефон снова звонит. Кто, черт возьми, на этот раз? Все уже пожелали мне удачи и со всеми я уже попрощался. На экране светится имя Кэмми.
Мои пальцы не слушаются, не хотят нажимать на кнопку приема.
– Привет, – говорю я с нетерпением.
– Мне очень жаль, что мы так мало общались прошлую неделю, – говорит она. – Здесь какое-то сумасшествие с этой ориентацией, плюс куча новых людей, но я хотела пожелать тебе удачи. Я знаю, что ты там зажжешь.
– Я скучаю по тебе, Кэм.
– ЭйДжей, я так скучаю по тебе, что мне больно видеть твое имя на экране моего телефона.
– Мне больно не видеть твое имя на экране моего телефона, – говорю я ей.
– Знаю. Прости. Ты знаешь, что я люблю тебя. Я знаю, что ты любишь меня. Давай сохраним это и будем наслаждаться тем, что есть. – Я думаю, она говорит о моем предложении убежать с ней, а не о том, что она отдала дочь. – Здесь никто не знает про наш секрет, и это хорошо.
– Да. – Я соглашаюсь вслух, но внутри не согласен. Я знаю все наши секреты, и они всегда будут причинять мне боль.
– Позвони мне сегодня и дай знать, как прошла ориентация. Но если пойдешь на вечеринку посвящения новичков, можешь не звонить мне. Я хочу, чтобы ты повеселился.
– Хорошо, – говорю я, доставая свой багаж из грузовика.
– Люблю тебя, ЭйДжей.
– Люблю тебя, Кэм.
С сумками на плечах, я пробираюсь в общежитие, в свою комнату номер 505, где должен встретиться с каким-то чуваком по имени Бринк.
Я вхожу в свою новую странно пустую комнату с четырьмя белыми стенами и двумя кроватями, похожими на койки в тюрьмах, вижу... Бринка, и я уже могу себе представить, как пройдут следующие восемь месяцев моей жизни. Кладу свои сумки на свободную кровать, а он вручает мне пиво, еще не представившись.
– Слава всем гребаным святым этого колледжа, ты похож на нормального сукина сына. Скажи, ты нормальный сукин сын?
– Можешь не переживать, – говорю я, изогнув бровь. – А ты?
– Тоже нормальный.
